Лексика и символика народной ботаники восточных славян: На общеславянском фоне: Этнолингвистический аспект

Настоящая работа посвящена описанию механизма отражения объективных признаков дикорастущих травянистых растений в их названиях и роли этих признаков в формировании их семиотического статуса и символического образа в традиционной культуре славян, а именно в той ее части, что образована традиционными представлениями о флоре (народная ботаника, этноботаника).

Травянистые растения выбраны как объект исследования в связи с тем, что в большинстве работ, посвященных символике растений в народном творчестве, основное внимание уделяется культу деревьев, роль же цветов и трав изучена не так глубоко1.

Этноботаника как раздел науки может пониматься по-разному. Так, в трактовке П. Фолкса (Раи1кз) «предмет этноботаники определяется отношениями между человеком и миром растений» (РаиНсэ 1958: VII), при этом как «человек», так и «мир растений» рассматриваются как одно целое (человечество с одной стороны и растительный мир с другой) и исключительно с прагматической точки зрения. Рассматриваются и классифицируются, например, товары, изготовляемые из растений, причиняемый растениями вред, факторы взаимного влияния человека и растений и т. д.

Несколько иначе предмет этноботаники трактуется у К. Коттака (Ко"ак). С его точки зрения, этноботаника (как часть «этнонауки», «этносемантики», или «народной таксономии») «включает анализ и описание способов, которыми различные культуры обычно подвергают категоризации мир с помощью различий, вовлекая лексикон. Она изучает контрасты и классификации, инкорпорированные в язык, которые являются значимыми для различных культур» (КоИак 1979: 274).

В данной работе этноботаника будет рассматриваться как часть этнолингвистики — «дисциплины, которая изучает язык сквозь призму человеческого сознания, менталитета, бытового и обрядового поведения, 1 Вероятно, ученые, исследовавшие духовную культуру славян, придерживались того же мнения, к которому пришел Е. Кагаров при работе с древнегреческим материалом. Признавая немалую роль цветов и полевых трав в народной медицине, магии и „хтоническом ритуале“, автор, тем не менее, считает, что „о культе их в том смысле, в каком мы понимаем поклонение деревьям и кустарникам, не может быть и речи“ (Кагаров 1913: 192).мифологических представлений и мифопоэтического творчества» (СД 1995: 5). Это значит, что анализу подвергнется не только лексика, обозначающая растения, но и тот круг представлений, который характеризует отношение к растительному миру в славянской традиционной культуре.

Основная цель диссертации — показать зависимость названия и семиотического статуса того или иного растения от его признаков и свойств (причем как объективных, так и приписываемых). Исходя из этого, в рамках диссертации последовательно решаются следующие задачи: 1) выявить признаки, релевантные для номинации, символики и использования растений- 2) продемонстрировать, как признаки растений отражаются в различных уровнях народной культуры — прежде всего, в наименовании этих растений в диалектах славянских языков, затем во фразеологии, фольклоре (прежде всего этиологических легендах), и, наконец, на акциональном уровне — в различных обрядах, в народной магии, медицине и ветеринарии- 3) описать признаки и их сочетания в одном растении- 4) проанализировать интерпретацию этих признаков народной культурой- 5) сопоставить особенности интерпретации и, соответственно, символики растений у разных групп славян.

Работа состоит из трех глав, введения, заключения и приложений. В первой главе рассматривается литература, в которой в той или иной степени отражена роль признака в народной культуре на разных ее уровнях — языковом, фольклорном, этнографическом. Вторая глава представляет собой попытку классификации тех признаков растений, которые так или иначе были отмечены традиционной культурой, и, очевидно, послужили причиной их относительно высокого семиотического статуса. Для каждого признака приводится подборка примеров, иллюстрирующих его актуальность. Третья глава содержит ряд этноботанических очерков, посвященных более конкретному описанию отдельных растений и их символики. Выбор их обусловлен значимостью этих растений в народной культуре славян и, соответственно, количеством материала. В этой главе делается попытка продемонстрировать, почему и в каких случаях становится значимым использование данного конкретного растения, какими качествами растения мотивирована та или иная его роль. В Приложении 1 содержится список действий, совершаемых с растениями, в Приложении 2 -список мотивов, упомянутых в работе. Диссертация снабжена иллюстрациями.

Для работы привлекались лингвистические, фольклорные и этнографические источники. Хронологические рамки исследования обусловлены имеющимися в распоряжении материалами — преимущественно Х1Х-ХХ веков (за исключением нескольких старинных «Травников» и «Цветников» более раннего времени).

Из лингвистических источников использовались прежде всего различные словари — толковые, переводные, диалектные, этимологические. Кроме того, привлекалась специальная ботаническая литература в целях определения внешнего вида, времени цветения и других характеристик того или иного растения.

Среди фольклорных источников были использованы тексты народных песен, заговоров, легенд, в которых выявляется символическая роль того или иного растения, рассказывается о его происхождении и т. п.

В качестве этнографических источников рассматривались такие описания обрядов, обычаев и поверий, в которых эксплицитно названы те или иные растения. Из архивных источников использовались старинные травники, цветники и лечебники, из современных полевых записей — материалы Полесского архива Института славяноведения, архива Полевого центра факультета этнологии ЕУСПб, а также личного архива автора, в который вошли материалы двух экспедиций в село Старые Бросковцы Сторожинецкого района Черновицкой области (1999 и 2000 гг.)Среди словарей, использованных в работе, некоторая часть представляет собой узкоспециализированные ботанические словари. Первое издание такого рода в России — это, видимо, «Ботанический подробный словарь, или Травник» А. Мейера (1781−1783). Со времени появления этой книги интерес к такого рода изданиям уже не исчезал. Ряд подобных словарей составлен Н. И. Анненковым, и среди них — несколько раз переиздававшийся «Ботанический словарь». Он отличается от предшествующих работ А. Мейера и Ю. М. Максимовича-Амбодика (1804) тем, что включает русские диалектные и инославянские названия растений. Помимо этого, в словаре содержится множество сведений по народной медицине и некоторые легенды о растениях. Обратный словарь к этой работе составляет книга Е. Н. Залесовой и О. В. Петровской «Полный иллюстрированный словарь-травник и цветник, составленный по новейшим ботаническим и медицинским сочинениям врач. Е. Н. Залесовой и О. В.

Петровской" (1898−1901). Те диалектные названия, которые в словаре Н. И. Анненкова собраны под одним латинским заголовком, здесь вынесены в русский алфавитный список с указанием русского и латинского номенклатурных названий.

Словари подобного типа могут содержать сведения о народных названиях растений на территории какой-либо страны или же локальной традиции. Гак, ботаническая лексика Полесья представлена в работе Д. А. Бейлиной (1968), Тамбовской области — С. Ю. Дубровиной (1999), Урала — Н. И. Коноваловой (1993; 2000). Белорусские диалектные фитонимы собраны в работе М. М. Ганчарыка «Беларусюя назовы расьлш» (Ганчарык 1927а, 19 276), а украинскиев работе А. С. Роговича (1874). В ботанических словарях Б. Шулека (§ и1ек 1879) и Д. Симоновича (СимоновиЬ 1959) собраны научная и народная фитонимическая лексика сербохорватского языка, а фитонимия юго-западной Бачки описана в статье (Шпис-Ъулум 1995). В другую категорию словарей, которую можно назвать этнографической, попадают такие работы, как, например, «Главнее бил>е у народном вероваььу и певаььу код нас Срба» П. Софрича (СофриЬ 1912) и «Речник српских народних веровааа о билжама» В. Чайкановича (Ча]кановиЬ 1985), представляющие собой собрания верований о растениях и подборку фольклора на тему народной ботаники.

Гпава 1. История вопросаВо многих работах, посвященных тому или иному аспекту народной культуры, затрагивается (обычно вскользь и бессистемно) мотивационный аспект номинации флоры. Уже в словаре Н. И. Анненкова встречаются, например, такие примечания: «называется так по отдаленному сходству своей головки с руном ягненка», или: «по форме корневых шишек» (Анненков 1876: 232- 358). К. С. Горницкий в своей работе (1887) указывал на связь локальных украинских фитонимов и употребление растений в быту, магии, народной медицине. M. М. Ганчарык в предисловии к вышеупомянутой статье указывал на то, что «знакомство белоруса с растительным миром должно найти отражение в тех названиях, которыми он отличает одно растение от другого», и выделял такие признаки, нашедшие отражение в фитонимах, как способность вылечить от той или иной болезни, внешний вид растения (цвет, форма), ядовитость, место произрастания, применение в хозяйстве и др. (Ганчарык 1927а: 194−196).

Более последовательно и систематически этот принцип применяет В. Махек в своей работе «Ceska a slovenska imena rostlin» (Machek 1954), причем при объяснении происхождения фитонимов принимаются во внимание и особенности использования растений в культуре того или иного народа, а также поверья о них.

Для изучения этимологии диалектных названий растений оказался важен метод анализа микрополей, предложенный в работе Н. И. Толстого «Из опытов типологического исследования славянского словарного состава. I» (1963) и впервые примененный для анализа ботанической лексики В. А. Меркуловой в статье «О некоторых принципах этимологии названий растений» (1965). Важно, что для неустойчивых названий с множеством синонимов оказалось возможным выделить единую семантическую модель, «которая постоянно воспроизводится во времени и пространстве» (Меркулова 1965: 76). Позже словообразовательная структура и семантическая мотивированность русских народных названий растений были проанализированы В. А. Меркуловой на более широком материале в книге «Очерки по русской народной номенклатуре растений» (1967): «Ботаническая лексика, будучи номинативной по природе, вызывает неизбежность апелляции к внешним признакам и свойствам растений при решении того или иного этимологического вопроса» (Меркулова 1967: 11−12). Автор подчеркивает роль признака в объяснении того обстоятельства, что один и тот же фитоним может иметь разные денотаты, а вышеупомянутое единствосемантических моделей, использующих один признак на разном лексическом материале, прослеживается также в процессе создания калек при языковом контакте (Там же: 8, 10).

В статье Г. Плевачевой «К слав. *2аЬгь]ь» (1968) проводится комплексный анализ: среди прочих отражений этого слова в славянских языках рассматривается целый пучок лексем (жабрняк, жабурник и др.), обозначающих лютик (Плевачева 1968: 91−92). Однако автор не только отмечает роль признака в возникновении фитонима (влаголюбивое растение, растущее в тех же местах, где обитают жабы), но и проводит параллели с группой названий болезней, которые имеют тот же корень и излечивались в народной медицине с помощью упомянутых растений. Отдельно роли прагматического фактора в номинации флоры посвящена статья Н. Д. Голева (1983). Автор обнаруживает его воздействие «в многочисленных фактах неразличения видов внутри совокупностей и объединения видов в совокупности по одному признаку», употребляя при этом термин «понятие-губка» (Голев 1983: 78). Прагматичность он считает основным признаком, который отличает народную номенклатуру от научной (Там же: 87).

Мотивировкой названий растений в сербском языке занимался М. Шимундич (БтипсНс 1978). Он обратил внимание на то, что в словаре Б. Шулека (§ и1ек 1879) многие растения имеют несколько названий, что делает мотивацию богаче. Автор распределил фитонимы в десять мотивационных групп: по названиям растений, по названиям органов растений, по названиям животных, по названиям органов людей и животных, по выделениям человеческого тела, по телесным и душевным недостаткам и состоянию здоровья, по душевному расположению и особенностям характера, по «еде и питью» и по терминам родства и свойства (ЭппипсНс 1978: 292−297). Однако при этом рассматривается только такой способ номинации, при котором признаки названы в фитонимах прямо и эксплицитно. Мотивации по признаку, который не назван прямо, не рассматриваются (так, например, фитоним кгуага отнесен им к фитонимам, образованным по выделениям человеческого тела, а не по цвету).

Некоторые авторы применяли анализ принципов номинации на строго ограниченном материалетак, анализу фитонимов, образованных от зоонимов, посвятила свою кандидатскую диссертацию С. Ю. Дубровина. При этом особое внимание уделяется «выявлению признаков, служащих основанием номинации"(Дубровина 1991: 1). Анализ проводится «в тесной связи с традиционной мифопоэтической символикой», с культурой русского народа. Автор выделяет основу мотивации названий, то есть такие объективные признаки растений, как цвет, строение, практическое употребление и т. д., а также их использование в ритуалах и магии и посвященные им легенды и поверья. Исследования были продолжены на материале ботанической лексики Тамбовщинывыделены группы названий, образованных «от имен собственных, по цвету, по строению цветка, по окраске, по признакам, схожим у растений и животных, по времени цветения и роста, по схожести с предметами, по воздействию на организм человека, по вкусу, по целебным свойствам, по связям с преданием, по употреблению в быту, по магическим свойствам», чем, по мнению автора, практически исчерпывается «народный механизм создания ботанических терминов» (Дубровина 1999: 59−60, 62). В отличие от классификации М. Шимундича, принимается во внимание и метафорический перенос, повлиявший на большинство номинаций, в основе которого лежат «ассоциативные связи между объектами, отражаемые в коннотативных смыслах и отражающие языковой опыт носителей языка» (Дубровина 1999: 63).

Исследование ономасиологической структуры русской языковой модели мира представляет собой книга Т. И. Вендиной «Русская языковая картина мира сквозь призму словообразования (макрокосм)» (1998), в которой одна из глав посвящена травам и цветам (С. 90−102). В ней показано, как в названиях «актуализируются те признаки и свойства растений, которые отражают практическое и культурно-мифологическое освоение человеком мира природы» (Вендина 1998: 90). В их номинации автор выделяет следующие мотивировочные признаки: качественно-характеризующий, реляционный, локативный, темпоральный, акциональный, функциональный, экзистенциальный. При этом, поскольку каждое растение обладает более чем одним признаком, «одна и та же реалия может манифестироваться множеством лексем. в которых актуализируются разные мотивировочные признаки», и наоборот (Там же: 98−99). Анализ различных принципов номинации растений и их частотности на географически ограниченном материале (среднеуральские говоры) проведен Н. И. Коноваловой (2001).

Уже упомянутая работа М. Шпис-Ъулум касается структурно-семантических и мотивационных связей между словами. Под принципомноминации автор имеет в виду «семантическую категорию, фиксированную в сознании носителя языка, которая подразумевает выбор признака реалии, подлежащей именованию, а формируется на основе обобщения мотивационных признаков со стороны речевого коллектива и служит как база для нового именования. То есть в процессе создания новых номинационных единиц каких-либо тематических групп отбираются похожие признаки реалий как основа их номинации» (Шпис-Ъулум 1995: 407−408(11−12), прим. 15). В своей классификации автор делит фитонимы на два класса — названия, мотивированные прямо, по признакам растений (среди них — запах, вкус, цвет, размер), и — что особенно важно — названия, которые мотивированы не прямо, то есть «основаны на признаках, которые образованы сравнением растений или частей растений с другими реалиями или явлениями, или же вызваны различными верованиями, связанными с растениями» (Шпис-Ъулум 1995: 408(12)). Это те же признаки, что и в первой группе, но в данном случае они служат общим признаком и основанием сравнения растения и какой-либо другой реалии.

Статья И. В. Родионовой (2002) посвящена библейским мотивам в народной фитонимии. Однако классификация растений по названиям, связанным с именами мифологических персонажей, отчетливо коррелирует не только с сюжетами легенд, но и с внешними признаками растений. Так, названия, в которые входит компонент голова, принадлежат растениям с шарообразными соцветиямиэлемент копье отмечен для растений с длинными листьями или колючками и т. д. (Родионова 2002: 38).

Большой корпус работ посвящен символике растительного царства в народном творчестве, изучению фольклорных поэтических образов и мотивов. Начало этому направлению в российской науке, вероятно, было положено Н. И. Костомаровым. В книге «Об историческом значении русской народной поэзии» (1843) на материале русских и украинских народных песен выделены символы, характерные для этих традиций. Автор полагает, что в основе символизации цветов и трав лежат «впечатления, производимые на человека растениями, особенно цветом их» (Костомаров 1843: 28). Позже, в работе «Историческое значение южно-русского народного песенного творчества» (1872) он развил мысль о том, что те или иные предметы становятся символами «в силу качеств, заключавшихся во внешних предметах» (Костомаров 1872: 21).

Изучение народной символики было продолжено в ряде работ А. А. Потебни, объединенных в сборник «О некоторых символах в славянской народной поэзии» (1860). На материале народных песен различных славянских традиций автор проводит этимологические исследования, привлекая при этом данные об обрядах, магии и т. д. Крапива, например, напоминает огонь на том основании, что она жалит, и потому может служить заменой купальским кострам, а также символизировать горькую жизнь. Более того, Потебня идет далее и сближает растения, получившие на основании разных признаков одну и ту же функцию: так, крапива уподобляется шиповнику и терновнику (колоть, жалить=огонь) (Потебня 2000: 21−22, 327).

К такой точке зрения близка позиция А. Н. Афанасьева, изложенная им в книге «Поэтические воззрения славян на природу» (1865−1869). Колючки, жгучесть, яд легли в основу процесса наделения растений отгонной силой. При этом, работая в рамках мифологической школы, автор рассматривал растения как символы различных персонажей славянского пантеона или их атрибуты. Так, тот факт, что «в некоторых местах Малороссии купальский костер заменяется кучею крапивы, каковая замена стоит в несомненной связи с представлением молнии жгучею травою», принимается за доказательство того, что ивановские кострыэмблемы «возжигаемого Перуном грозового пламени» (Афанасьев 1994 (2): 506).

Проанализированные П. Соботкой (8оЬо1ка) материалы по символике славянских песен также помещены им в широкий этнографический контекст (1879). В основной части книги, где каждому растению отведена отдельная статья, прямые упоминания о признаках растений и их влиянии на символику редки (например: «Горечь — выдающийся ее [полыни. — В. К.] признаквсе, что немило, отвратительно, сравнивается с полынью» (БоЫ^ка 1879: 286)). Однако, поскольку в обзоре, предпосланном основным статьям, автор говорит о символике цвета (в применении к растениям), то можно предположить, что Соботка полагал по меньшей мере этот признак основой символизации растения. Отмечал он и особую любовь народа к пахучим растениям (Там же: 50).

Я. А. Автамонов (1902), анализируя символику растений в русских народных песнях (по материалам сборников П. В. Шейна и А. И. Соболевского), писал: «символ. такое внешнее представление, которое заменяет другое, связанное с ним общностью одного или нескольких признаков» (Автамонов 1902: 47), полемизируя, таким образом, с положением Н. И. Костомарова, который понимал символ как «образное выражение нравственных идей посредствомнекоторых предметов физической природы, причем этим предметам придается более или менее определенное духовное свойство» (Костомаров 1872: 20) [курсив мой. — В. А" .]. Однако их позиции не так далеки друг от друга, поскольку, как уже говорилось, Н. И. Костомаров не отрицал влияния качеств «внешних предметов» на формирование их символического статуса. В статье Я. А. Автамонова «Символика растений в великорусских песнях» образ анализируется не просто как таковой, а в связи с относящимися к нему атрибутами (например, увядшие цветы, раннее цветение) и предикатами (ходить по цветам, рвать цветы). Работа в целом посвящена тому, как внешние (и другие) признаки растений — цвет лепестков и плодов, вкус плодов, трепет и шум листвы — влияют на их символику. При этом отмечается влияние признака как на формирование поэтического образа, так и на сам процесс номинации, например: «.она [крапива. — В. К.] — символ печальный, образовавшийся под влиянием того ее признака, который, очевидно, лег в основание ее различных названий: „крапива“, „жгучка“, „жигучка“, „жегала“, „стрекавина“. Верования, связанные с крапивой, основываются в корне своем на этом же ее свойстве. <.> Таким образом, символика и обычаи во многих случаях имеют точки соприкосновения и нередко вытекают из общих оснований» (Автамонов 1902: 259). Как и в этимологии, в фольклористике не осталась незамеченной двойственность, проистекающая из наличия у какого-либо растения множества признаков: «например, калина в песнях, взятая с признаками, характеризующими ее внешний вид, связывается в народном сознании с картинами светлыми, веселыми и, напротив, — с печальными, если принять во внимание горечь ее плодов» (Автамонов 1902: 48).

Украинским легендам о происхождении растений посвящена работа Г. О. Булашева (1909). Пользуясь различными источниками — книгами и периодикойон собрал ряд этиологических рассказов (в основном религиозного характера), в которых нередко отражена роль признака в осмыслении причины появления того или иного растениятак, иван-да-марья получила свое название за то, что на одном стебле несет цветки с различной окраской (Булашев 1909: 367). Более того, автор обращает внимание на то, как уже само название напоминает о легенде в целомпо его словам, дошедшие до нас народные названия растений являются «живыми свидетелями того, что с растениями этими связан был целый цикл возникших главным образом на апокрифической основе народно-поэтических сказаний» (Булашев 1909: 350).

В тезисах В. В. Усачевой, посвященных «мифологической нагрузке» растений, упоминаемых в болгарской народной поэзии (1979), указаны в связи с положительным или отрицательным образом растений те их свойства, которые могли привлечь к ним внимание — необычное время цветения, окраска лепестков и т. д. В другой работе автором выявлены «основные мотивы происхождения растений, отраженные в языке, верованиях и фольклоре славянских народов» (Усачева 2000: 259). Однако и в этой статье, которая не посвящена специально связи признаков растений и легенд об их происхождении, встречаются показательные фразы: «иногда это растение называют ратепсгупе vlosy, потому что по отцветании околоплодники резухи закручиваются, как волосы у девушки (паненки)» (Там же: 263) — «из-за подобия горошин слезам человека в народе утвердилось стойкая символическая ассоциация их с грядущей бедой, несчастьем» (Там же: 266) — чистый белый цвет цветов гречихи отражает чистую душу девушки, чья душа проросла в этом растении (Там же: 270) и т. п.

Наконец, роль признаков растений затрагивалась в этнографической литературе. Так, связь между объективными признаками растений и их использованием в качестве оберега отмечал Д. К. Зеленин в своей работе «Магическая функция примитивных орудий» (1931), описав и проиллюстрировав, в частности, использование с этой целью колючих растений, растений «с одуряющим или острым запахом», растений с многочисленными мелкими семенами (Зеленин 1999: 104−105, 125).

Особенно наглядно роль признака проявилась в народной медицине, и это обстоятельство не осталось незамеченным ученымипри этом подавляющее большинство контекстов связано с цветом, как наиболее очевидным признаком.

В. Ф. Демич в работе «Очерки русской народной медицины. Акушерство и гинекология у народа» (1889) приводит большое количество подробных сведений, подтверждающих использование в народной медицине симпатической магии: «.народ очень любит подобные симпатические средства, может быть потому, что, пробуя эмпирически от разных страданий всевозможные, попадающиеся под руку лекарства и не умея относиться критически к выбору их, простолюдин пытается хоть в аналогии, сочувствии, сходстве, некоторых особенностей трав и других предметов с симптомами болезни, найти для себя какую-нибудь руководящую нить и исходный пункт для домашнего врачевания"(Демич 1889: 7−8). Так, расстройство менструаций лечили красными растениями, бели — белыми, а любовь привлекали липкими (Там же: 7−9, 31−32, 47).

В статье В. В. Марковича поверье подобного типа упоминается лишь однажды: «Толстушка. Ledum acre L. купают детей в отваре от сухотки. Применение, очевидно, основано на морфологических признаках — листья растения толстые, сочные. Отсюда и дети должны „потолстеть“» (Маркович 1891:426).

Г. И. Попов (1903), отмечая подобные действия крестьян, называл их «суеверными средствами, основанными на аналогии» (Попов 1996: 389). При этом автором отмечены действия не только с растениями, но и с другими предметами, обладающими определенными свойствами, однородными названиями или расположенными в определенных местах (Там же: 389−391).

Г. С. Виноградов в работе «Самоврачевание и скотолечение у русского старожилого населения Сибири» (1915) отмечал зависимость использования растений разного цвета или формы от разновидности болезни (красная/белая, мужская/женская грыжи) (Виноградов 1915: 346).

Роль растений в народной медицине подробно рассмотрена в работах М. Д. Торэн. В своей диссертации (1953) обсуждаемый принцип применения растений автор называет магией по сходству: «Существовали приемы лечения, основанные на магии по сходству, например, для лечения выбирали растения, имевшие цвет, который являлся характерной особенностью некоторых заболеваний. Так, желтуху лечили растениями, имеющими желтый цвет. Возможно, что этот прием был основан на вере в передачу болезни. Такая передача производилась на растения или другие применяемые средства, которые, по народному представлению, имели какое-либо сходство с болезнью, что могло считаться более эффективным в лечении» (Торэн 1953: 10).

Автор развивает свои взгляды в книге «Русская народная медицина и психотерапия» (1996), отразившей результаты многолетней работы в области народной медицины. В ней собран огромный материал о веществах, которые использовались в качестве лекарств. Среди них подавляющее большинство составляют лекарственные средства растительного происхождения. Имея этнографическое образование, автор не просто приводит перечень народных лекарственных средств, но также описывает процесс лечения, знахарские традиции, взгляды на возникновение болезней. Многие сведения собраны личноИавтором в процессе полевой работы. В книге не только отмечается роль признака в применении растения, но и делается вывод о возможности наделения растений с разными признаками одной и той же функцией: «О живокости и чернобыльнике следует сделать следующее примечание: живокость (рогатые васильки) относятся к семейству лютиковых, у этого растения один чашелистик венчика цветка удлинен в шпорецчернобыльник — полынь обыкновенная — содержит горечь. И потому оба эти растения могли считаться оберегами от злых духов» (Торэн 1996: 41).

В работах (СофриЬ 1912) и (Ча^ановиЬ 1985), которые представляют собой некое подобие этнолингвистических словарей, эпизодически проводится связь между каким-либо признаком растения и его названием, символикой или же использованием.

В последнее время стала появляться литература, специально посвященная признаку и его семиотизации в народной культуре. Так, в статье Л. Раденковича (1989) цвет рассмотрен как «один из элементов, при помощи которых создается модель мира" — при этом символика цвета дополняется «символическим значением реалий — носителей цвета». В работе также рассматривается возможность замены цветового кода другими (кодом растений, животных, пространственно-временным и т. п.) (Раденкович 1989: 122). Эта возможность была изучена в книге, опубликованной несколькими годами позже (РаденковиЬ 1996), где на материале народных магических текстов рассматривается система кодов мифологического мышления. Среди прочих рассмотрен и растительный код, а в его пределах — те культурные мерки, «на основе которых отдельным растениям придано определенное символическое значение» (РаденковиЙ 1996: 189).

Такому признаку, как цвет (на материале сербскохорватской народной поэзии), посвящена статья Д. Айдачича (А]йдачиЬ 1992). Наконец, в 2002 году вышел сборник, целиком посвященный признакам, релевантным для культуры (Признаковое пространство культуры 2002). В нем на различном материале продемонстрировано, как значения предметов складываются под влиянием их признаков, как признак становится инструментом, «с помощью которого человек идентифицирует и сравнивает объекты» (Толстая 2002: 7, 9).

Как видно из данного обзора литературы, признак по преимуществу рассматривался на каком-либо одном уровне — либо в этимологии (как основаноминации), либо в символике растений, либо в этнографии (медицине, магии). Первое известная мне попытка соединить в пределах одного крупного очерка все эти уровни, а также проследить их зависимость от внешнего облика растенийкнига (Часовникова 2003), в которой автор рассматривает «религиозную семантику и обрядовое бытование» трех растительных образов: адамовой головы, петрова креста и вербы.

В данном исследовании признаки, релевантные для формирования семиотического статуса растений, будут рассмотрены во всех вышеперечисленных сферах. Такой принцип анализа материала представляется важным, поскольку для народной культуры в любой ее сфере, в том числе и связанной с флорой, характерна избыточность. Сообщение об одном и том же событии в слове, фольклорном тексте и обряде можно сравнить с передачей одной и той же информации с помощью разных кодов. В обоих случаях функции этой избыточности заключаются, «во-первых, в устойчивости, сохранении обряда во времени, во-вторых, в надежности передачи, сопротивлении помехам и обеспечении адекватного чтения получателем» (Байбурин, Левинтон 1998: 251).

Заключение

.

Итак, рассмотренные материалы со всей очевидностью доказывают, что роль признака в формировании как лексического фонда народной ботаники, так и символического образа растения чрезвычайно велика, хотя реальные признаки «фильтруются» и трансформируются языком и культурой. Характерно, что растения, обладающие одним и тем же признаком, могут как получать одинаковые названия, так и нагружаться сходной символикой, а также использоваться схожим образом. И наоборот, одно и то же растение в зависимости от того, какой признак замечен и выделен в нем в той или иной локальной традиции, обладает несколькими фитонимами и применяется с разными целями60. При этом одно и то же название может иметь под собой несколько оснований: «Как это часто бывает с выделяющимися, наиболее известными терминами, на образование названия влияют сразу несколько причин — употребление растения, его природные свойства, лекарственное применение, свойства произрастания» (Дубровина 1991: 17). Так, фитонимы, образованные от корня жаб-, могут быть связаны с двумя его значениями (жаба как животное и жаба как болезнь). Народные названия типа жабная трава для тех растений, которые применялись в народной медицине для лечения кашля, удушья, жабы характерны прежде всего для русского языка. Для других славянских языков типично «называние водных и болотных растений производными от слов со значением 'лягушка или жаба'» (Меркулова 1963: 72−74). Схожим образом, одно растение могло называться курослепом, поскольку ему приписывали способность лечить куриную слепоту, другое же — по той причине, что его считали причиной этой болезни.

Как и другие предметы окружающей действительности, растения могут наделяться теми или иными функциями в соответствии с универсальными семантическими оппозициями (мужской-женский, четный-нечетный и т. д.).

Признак, как уже отмечалось выше, влияет как на номинацию, так и на использование растения (а также сопровождающие тексты), и эта ситуация соответствует наблюдению Н. И. Толстого над природой обрядового символа, за.

60 Такое положение наблюдается и за пределами народной ботаники: «Поскольку культурно значимых признаков у одной и той же реалии может быть несколько. [то] предмет в разных контекстах и ситуациях может выступать как носитель разных символических значений. Но во всех случаях это разные символы, хотя они могут быть и „синонимичными“ и совпадать по своему функциональному назначению (например, колючесть и решетчатость одинаково используются в качестве оберегов от нечистой силы)» (Толстая 2002: 10−11). исключением того, что в данном случае в качестве обрядового символа выступает не «рукотворный», а природный объект: «. обрядовый символ может выражаться в трех основных обликах: реальном (предметном), акциональном (действенном), вербальном (речевом). В лингвистическом представлении эти „облики“, или коды, или „языки“ определялись бы как звуковой (вербальный), кинетический (акционапьный) и „пиктографический“ <.> Особенностью обрядового „языка“, в отличие от языка обычного, является именно эта одновременная разнокодовость, вызванная общей тенденцией к максимальной синонимичности, к повторению одного и того же смысла, одного и того же содержания разными возможными способами» (Толстой 1982: 57−58).

Однако одной и той же функцией могут наделяться и растения с разными признаками. Так произошло с целой группой растений, которые считаются оберегами. К этой группе могут относиться как жгучие растения, так и растения, обладающие шипами и колючками, а также резким запахом и вкусом. В один ряд с перечисленными растениями могли встать также и другие предметы-обереги: чтобы защититься от ведьм накануне Ивана Купалы, «крестьяне осыпают хлева маком, на окнах и на воротах хлевов вешают колючий дедовник, проклятую осину, крапиву, Громничную свечу и травы, освященные в Троицын день, ставят у ворот застланную скамью с хлебом и солью, пишут на косяках дверей изображения крестов дегтем, чтобы ведьмы не стерли, и т. п.» (Романов 1912: 207−208). О том, что предметы, обладающие разными признаками, в народном сознании приравниваются по своим функциям, говорит такое «пожелание» (обращенное к вампиру): «На путу му 6poh и глогово трн>е!» (Пусть на пути у него будут марена и шипы боярышника!) (КарациЬ 1965: 190. № 3239). В данном случае красный цвет марены и колючие шипы боярышника приравниваются по функции. Возможно, из-за объединения этих растений в одну функциональную группу они стали сближаться и для других целей. Так, в купальскую ночь прыгать могли, помимо костра, и через крапиву, и через чертополох, и через полынь. Примерно тот же набор растений опускали в воду для купания новорожденного южные славяне, чтобы сделать ее защитой для ребенкабазилик, крапива, чеснок, колючки боярышника и шиповника (Виноградова 2002: 48). Для изгнания червей из скотины могли использовать как чертополох, так и крапивуср. тж. сближение крапивы и шиповника в мотиве «постель для старого мужа». Несмотря на широкое разнообразие ролей и функций каждого растения, при сравнении целого ряда их видно, что они повторяются. И обусловлено это повторение тем, что в основе отбора растений для той или иной цели лежит конечное число объективных признаков и свойств растений — вкус, запах, цветкоторые неизбежно повторяются, а значит, могут служить основанием для объединения растений в группы.

На «возможность перехода на другой код» (то есть выхода за пределы народной ботаники), по замечанию Т. В. Цивьян, указывают уже этиологические легенды, рассказывающие о появлении растений из каких-либо других предметов (Цивьян 1990: 45) — в качестве частного примера был рассмотрен мотив борьбы ласки и василиска, приводящий к противопоставлению руты и базилика (Цивьян 1989: 71). В песне из Герцеговины девушка, вышивая платочек, гадает, для кого он предназначается: если молодой, то она бы вышила для него розу и базилик, а если старый — то крапиву и колючий куст, а также оводов, пчел и ядовитую змею [курсив мой. — В. К] (8оЬо1ка 1879: 322). То есть на основе общности признака «жалящий, колючий» возможно сближение предметов из разных рядов, разных кодов. Таким образом, «в конкретном мифе некоторая общая (для многих мифов) структура (арматура) или ее элементы реализуется (воплощается, „пересказывается“) в том или ином конкретном коде: космологическом, аграрном, пищевом, социальном и т. п.» (Байбурин, Левинтон 1998: 241).

Возвращаясь к растительному коду и прослеживая случаи употребления растений в традиционной культуре, можно увидеть довольно стройную систему причинно-следственных связей: некое мифологическое событие, происшедшее в прошлом, оставляет о себе память на нескольких уровнях: а) рассказ об этом событии, одновременно объясняющий происхождение того или иного растения (или его свойств) — б) название этого растенияв) само растениег) рекомендации по его практическому применению. Однако «идеальные» случаи, когда зафиксированы и фитоним, и соответствующая легенда, и применение на акциональном уровне, довольно редки. Так, в уже рассмотренном выше контексте («высока, тоненька, две-три головки беленьки у нее, адамова голова от больной головы помогает, вон, гляди, по угору шарики голубые, колючие» (Родионова 2002: 38)) мы наблюдаем случай, когда реальный признак растения (шарообразное соцветие) повлиял на его применение в народной медицине (от головной боли) и на народное название растения, которое напоминает о стоящем за ним мотиве головы Адама или отсечения головы Иоанна Крестителя, хотя легенды о происхождении данного растения из головы Адама не зафиксировано.

Более последовательна в этом смысле южнославянская традиция61: так, растение, чей облик, согласно легенде, связан с менструальной кровью Богородицы, получило название богородичина трава и употребляется в сфере, связанной с женскими функциями (применение зверобоя от женских половых болезней, при нарушениях менструального цикла, при тяжелых родах и бесплодии). Так обстоит дело с точки зрения мифологического сознания. Здесь причинно-следственные отношения как бы меняют направление — внешний вид растения, в действительности послуживший поводом для создания легенды о мифологическом событии, мыслится как результат этого события. Однако с точки зрения наблюдателя за использованием растений с той или иной целью, за их символикой, за этиологическими рассказами, за названиями стоит какой-то реальный признак, свойство этого растения. Один и тот же признак может осмысляться по разным схемам: так, фитонимы, принадлежащие к группе брат-сестра есть только у восточных и западных славян, к группе мачеха — только у южных и западных, к группе день и ночь — у всех. Однако нередки и случаи, когда на лексическом материале разных языков реализуется одна и та же семантическая модель. Подобные параллели подтверждают актуальность объективных, реальных признаков растения для создания его символического образа. Для их интерпретации несомненна важность учета лексикологических и этимологических данных, позволяющих выяснить те связи того или иного растения с мифологическими представлениями, которые не представляется возможным выявить только путем изучения этнографических источников.

Структура народной номенклатуры растений, при том, что она привлекает внимание исследователей уже около полутора столетий, изучена далеко не полностью. Причиной тому — отсутствие однозначности в номинации, а также то, что связи внутри микрополей и между ними крайне сложны и имеют многостороннюю направленность. Но, возможно, именно эти связи, пронизывающие всю эту сложную систему, помогут выявить обусловившие их представления о свойствах растений.

61 В частности, сербскую этническую зону «этнографы и фольклористы издавна оценивают как архаическую» (Толстой 1994: 139).