Семантическая структура романа «Обломов» в контексте творчества И.А. Гончарова

Являясь наиболее изученным произведением И. А. Гончарова, роман «Обломов» до сих пор продолжает вызывать неизменный интерес исследователей. Это во многом связано с тем, что в сфере внимания ученых все чаще оказываются элементы художественного мира писателя, долгое время находившиеся на периферии науки о Гончарове.

Особое место среди них занимает «зооморфная» образность, присутствие которой можно обнаружить в большинстве произведений романиста. До сих пор, однако, она не получила систематического описания, а кроме того, хотя в некоторых работах можно найти наблюдения и замечания, касающиеся соответствующей проблематики, сделаны они в основном на материале романа «Обрыв», в котором «анималистическая тенденция. слишком очевидна» [Мельник 1991: 88].

Впервые вопрос о функции «зооморфной» символики в творчестве романиста ставит В. И. Мельник в монографии «Этический идеал И. А. Гончарова» (1991). «Нехарактерное для более ранних гончаровских произведений обилие анималистических образов» [Мельник 1991: 87] в «Обрыве» исследователь объясняет полемикой писателя «.с позитивистами в вопросе о том, является ли человек только „животным“, или в нем есть и „душа“. <.> Романист и сам видит в человеке еще очень много „звериного“, но, в отличие от позитивистов, не просто констатирует этот факт, а дает ему соответствующую оценку, показывает борьбу „звериного“ и „духовного“ в человеке и надеется на „очеловечение“ человека. На этой надежде основывается вся этическая концепция Гончарова, начиная с произведений 40-х гг.» [Мельник 1991: 87]. В. И. Мельник подчеркивает, что «.нельзя, говоря о „зоологизме“ гончаровских образов этого времени, не учитывать мощной традиции, проявившейся в искусстве 30−40-х гг., изображать человека в органичном сравнении с тем или иным животнымдля обозначения нравственного типа, для указания наиболее характерных черт его натуры» [Мельник 1991: 87]. Однако в отличие от нравоописателя", которого «.интересует при сравнении человека с животным — вид этого животного, его конкретная „порода“ (лиса, волк и т. д.), ибо в своем герое он подчеркивает признаки конкретного вида: человек-лиса, человек-волк, человек-лев и т. д.» [Мельник 1991: 88], «для Гончарова важна другая оппозиция: зверь или человек. <. .> Его интересует не нравоописание, а нравственность» [Мельник 1991: 88].

Исследователь сосредотачивает свое внимание на анализе последнего романа Гончарова. Он отмечает, что «в „Малиновской“ части „Обрыва“ наблюдается концентрирование анималистических образов, — в противоположность „петербургской“ части романа, где господствует не стихия „страстей“ и „животного“ отклонения от нормы нравственности, а, напротив, „механицизм“ — как другая крайность. <.> В Малиновке же страсти буквально бьют через край, часто переходя за „черту“ и превращая человека в животное» [Мельник 1991: 90]. В. И. Мельник подчеркивает, что «тема „человека-животного“ раскрывается в „Обрыве“ не только в нравственном, но и в социальном аспекте» [Мельник 1991: 92].

В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Гончарова, материалом по-прежнему служит преимущественно текст романа «Обрыв», а в сфере внимания оказываются четыре «персонажа»: волк, змея, медведь, кошка.

В своей фундаментальной работе, посвященной творческой истории «Обрыва», Л. С. Гейро прослеживает цепочки ассоциаций, через которые воплощается идея страсти в совокупности с идеей искушения, и отмечает, что «в порыве страсти — влекущей, неразгаданной, оскорбленной — в каждом герое романа пробуждается зверь» [Гейро 2000: 159]. Исследовательница указывает на «скрещивающиеся» ассоциативные ряды: «Вера-змея, страсть-змеяМарк-волк, страсть-волк» [Гейро 2000: 161]. «Нет сомнений в том, что появляющийся в этом ряду блистающий чешуею удав. это богато разукрашенный романтическим воображением Райского библейский змий-искуситель, или Сатана» [Гейро 2000: 161].

А. А. Фаустов рассматривает «змею» в контексте «женского» мифа, триады «русалка-изваяние-змея», которая в творчестве Гончарова «.(со всеми ее «дополнениями») в. разветвленной форме встречается. только в «Обрыве» «[Фаустов, Савинков 1998: 134].

Наиболее подробно образы волка и змеи, правда, преимущественно в контексте мифологических представлений, анализируются в диссертации Е. В. У бы. По замечанию исследовательницы, «к сравнению героя с животными (с собакой, с кошкой, с волком, и так далее) Гончаров неоднократно прибегает в ходе повествования. Подобного рода „перевоплощения“ апеллируют к самым сокровенным истокам мифологического сознания» [Уба2005: 140].

Е. В. Уба объясняет появление в произведениях писателя анималистических образов, развивая наблюдения В. И. Мельника: «Гончаров нередко прибегает к сравнению своих героев с животными тогда, когда онивольно или невольно — нарушают этические нормы, когда страсти, необузданные и пагубные, берут верх над разумом и в душе героя царит смятение, мрак. В тот или иной момент это случается практически с каждым. Но есть среди героев трех романов те, кто пребывает в подобном состоянии едва ли не постоянно» [Уба 2005: 140].

Исследовательница обращает внимание на «.устойчивость метафоры змеи в романах Гончарова. Последняя присутствует в «Обыкновенной истории», «Обломове», «Обрыве» в нескольких семантических вариантах: как обозначение исключительно внешнего сходства с манерами, поведением персонажа (например, Александр «выскользнул, как змея» в сад за Наденькой — «Обыкновенная история», ч. I гл. 4- или Татьяна Марковна в «Обрыве» обилием ключей на поясе и в карманах, а вернее, издаваемым ими звуком походила «на гремучую змею» — «Обрыв», ч. I гл. 4) — как обозначение внутреннего состояния персонажа, едва сдерживающего раздражение и досаду (например, Аграфена в момент прощания с Евсеем «шипит по-змеиному» — «Обыкновенная история», ч. I гл. 1- как и Вера, когда умоляет.

Райского в последний раз отпустить ее с обрыва — «Обрыв», ч. IV гл. 11) — как обозначение эмоционально-негативного отношения одного персонажа к другому (например, в «Обломове» Илья Ильич сокрушается, «какую змею отогрел на груди!», отчитывая Захара за то, тот сравнил его с «другими» -" Обломов", ч. I гл. 8)" [Уба 2005: 143−144].

По мнению Е. В. У бы, к героям Гончарова, в душе которых «царит смятение, мрак. едва ли не постоянно» [Уба 2005: 141], «без сомнения, относится Марк Волохов. Более того, писатель прибегает к приему открытого авторского толкования его фамилии, неоднократно называя ее носителя «волком» «[Уба 2005: 141−142]. Далее Е. В. Уба рассматривает аналогию «Волохова-волка» в свете мифологических представлений, связанных с волком. Опираясь на мнение А. А. Потебни и авторов этнолингвистического словаря под редакцией Н. И. Толстого, говорящих о связи волка и змея, исследовательница анализирует образ «Марка Волохова через призму «мифического змея» с исходящими от него соблазном и прелюбодеянием. Тем более что восприятие это тщательно подготовлено неоднократным введением в ткань гончаровского повествования змея как символа искушения и порождаемых им сомнений (начиная с дороги, которая «змеей вилась» и увозила «в обетованную землю, в Петербург» героя «Обыкновенной истории» — ч. I гл. 1- а позднее уводила в лес Обломова и Ольгу, впавшую «в какой-то лунатизм любви» — «Обломов», ч. II гл. 11). «Змея сомнений» мешает Обломову быть счастливым («Обломов», ч. II гл. 11−12), змеей называет герой свою совесть («Обломов», ч. II гл. 12), змеей проползает недоверие по лицу Ольги («Обломов», ч. II гл. 8)» [Уба 2005: 145].

Однако главным предметом анализа Е. В. Убы являются антропонимы в романах Гончарова. В контексте основной проблематики своей работы исследовательница рассматривает «зоологические» фамилии героев писателя. Е. В. Уба отмечает, что фамилии, образованные «от названий животных (или созвучных им), которыми Гончаров наделяет второстепенные персонажи и лица, упомянутые в тексте. следует воспринимать в контексте общей „анималистической тенденции“ Гончарова, развивающейся все более и более от романа к роману» [Уба 2005: 124], а «.

введение

в повествовательную структуру подобных номинаций служит прежде всего идее исторической достоверности описываемых событий" [Уба 2005: 113]. «Эстетическое осмысление подобного рода именований, — развивает свою мысль исследовательница, — обнаруживает, что словесная игра Гончарова с такими фамилиями часто сопровождается комическим эффектом. Возникает он при сопоставлении именований со схожими по звучанию и написанию, а часто однокоренными словами, от которых они предположительно образованы. Такие фамилии — акт индивидуально-авторского творчества, их создание — древняя традиция, берущая начало в фольклоре. Несомненно, здесь следует учитывать и литературную традицию 30-х-40-х годов. Однако самим И. А. Гончаровым отмечено в этом смысле имя, предвосхищающее поиски нравоописателей» [Уба 2005: 113].

В сфере внимания исследовательницы оказываются фамилии Суркова (из «Обыкновенной истории»), Козлова (из «Обрыва»), Свинкина и Мурашиной (из «Обломова»). В отличие, например, от Мурашиной, никак себя не проявляющей в сюжете (хотя «муравьиная» мифология и занимала определенное место в произведениях Гончарова), Волков в «Обломове» не только довольно подробно охарактеризован, имеет свою речевую партию, но и появляется в повествовании на «промежуточном этапе между завершением черновой редакции и первой публикацией» [Гейро 1987а: 593], когда писатель особенно остро осознавал опасность длиннот, которые могут произвести на читателя невыгодное впечатление, но тем не менее существенно расширил первоначальный текст, содержащий свернутую, конспективную характеристику трех первых посетителей Ильи Ильича, ощущая, вероятно, необходимость восполнить какое-то отсутствующее в художественной структуре романа звено. Однако этот герой в работе Е. В. Убы практически не рассматривается. Исследовательница ограничивается замечанием, характерным в общем для большинства работ, посвященных «Обломову», «объясняя» фамилию героя его растворенностью «в светских раутах»: Волков чувствует «.в них какую-то животную потребность, доходящую прямо-таки до щенячьего восторга» [Уба 2005: 85]. Кроме того, не учитывается и «зоологическое» родство этого, на первый взгляд, второстепенного героя с другим, бесспорно, центральным персонажем «Обломова» Андреем Ивановичем Штольцем.

По нашему мнению, ключевыми для всего творчества Гончарова являются два образа: змея и волк-собака. Именно их присутствие можно наблюдать в большинстве произведений писателя, и с ними активно взаимодействуют другие представители гончаровской «фауны» — медведь, кошка, овца, ящерица, корова.

Другой принципиальной для понимания Гончарова и при этом столь же недостаточно изученной темой является «гастрономическая» образность в «Обломове».

Уже современники Гончарова обратили внимание на особый материальный, вещественно-осязаемый мир произведений романиста, который формируется за счет упоминания большого количества деталей быта. Особое место среди них занимает изображение различных блюд, продуктов питания, ситуаций, связанных с употреблением пищи.

Насколько значимой являлась для Гончарова данная тема, можно судить по высказыванию писателя в статье «Нарушение воли» (1889). Защищая право публичного человека на личную, скрытую от посторонних глаз жизнь, Гончаров замечает: «.говоря правду, в обширном смысле, я не понимаю, а если и понимаю, то не сочувствую стремлению рыться глубоко в частной, интимной жизни писателя, художника, ученого: еще пусть допытывались бы, и это нетрудно, где он учился, что читал, как работал и т. п.- а то хотят знать все мелочи: что он ел, пил, какие имел привычки и прочее, вовсе к делу не идущее. К чему частная жизнь?» [Гончаров 19 806: 177]. Показательно, что на первое место из того, что незнакомым людям знать не следует, писатель ставит именно гастрономические предпочтения, хотя в большинстве случаев Гончаров подробно описывает «вкусовые» пристрастия своих героев или включает эпизоды, которые строятся вокруг приема пищи.

Критики и исследователи обращают внимание на гастрономические образы преимущественно в связи с укладом жизни в Обломовке (Д. С. Мережковский, М. М. Бахтин, Ю. М. Лощиц, М. В. Отрадин, П. Е. Бухаркин, Е. И. Ляпушкина). Лишь относительно недавно появились работы, авторы которых предпринимают попытку более целостного, системного изучения данной проблемы.

Особый интерес представляет статья И. Ониси, в которой анализируются основные напитки, фигурирующие в романе «Обломов». Исследователь отмечает, что «.упоминание о водке и о вине чаще встречается, начиная с 3 главы, а еще чаще в 4 главе» [Onisi 2000: 66]. Однако, по его мнению, «.эти примеры совершенно не обязательно связывать с пьянством», поскольку «.есть примеры, когда водку либо вообще не пьют, либо когда водка упоминается как простой атрибут.» [Onisi 2000: 66]. И. Ониси осторожно замечает, что «.существует некая взаимосвязь при упоминании водки во время сближения Обломова и Агафьи» [Onisi 2000: 66]. Но при этом ученый подчеркивает: «.то, что. Обломов не имел пристрастия к водке, прослеживается на протяжении всего романа» [Onisi 2000: 67]. Иную точку зрения имеет А. Молнар. Она говорит о почти сакральном, регулярном опьянении Обломова на Выборгской стороне [Молнар 2004: 90], правда, никак не поясняя данный тезис.

И. Ониси обращает внимание на то, что «.в романе „Обломов“ имидж высококачественных алкогольных напитков понижается, а водка, в особенности водка Агафьи, напротив, описана с некоторым одобрением» [Onisi 2000: 70].

Н. А. Гузь в диссертации, посвященной исследованию художественной системы романов Гончарова, отмечает, что «мотив еды, варьируясь в своих функциях и смыслах, проходит через всю трилогию» писателя [Гузь 2001: 9]. Во втором романе Гончарова «мотив еды пронизывает образ Обломова и всегда сопровождается избыточностью, которая в социокультурных представлениях связывается с пиром, а вне пира осуждается. Таким образом, мотив еды во втором романе связан с негативной характеристикой героя» [Гузь 2001:9].

Функционированию топоса «еда» в романе «Обломов» посвящена статья Е. В. Филипповой. По мнению исследовательницы, «.семантическое поле „еда“, во-первых, создает соответствующий исторический фон для функционирования героев (многие герои, такие как Тарантьев, Обломов, Штольц, Мухояров, любят поесть, Мухояров и Тарантьев видят в этом смысл жизни, еда для них ценностная категория, позволяющая судить о человеке) — во-вторых, с помощью этих единиц показывается эволюция главного герояОбломова — в материальной и в духовной сферах» [Филиппова 2001: 243].

Е. В. Филиппова отмечает, что «с помощью описания застольных бесед. автор раскрывает скрытность характера Мухоярова и эгоизм, расчетливость Тарантьева» [Филиппова 2001: 243], а также показывает «взаимопонимание» Обломова и Штольца во время беседы на дне рождения Ильи Ильича и их духовную разобщенность «через несколько лет после него» [Филиппова 2001: 242], когда ухудшение питания заглавного героя романа было обусловлено «снижением его материального достатка» [Филиппова 2001: 241].

Мотив «еды» в контексте «фламандства» Гончарова рассматривает в своей работе Е. В. Краснова. «Отношение к еде, — подчеркивает исследовательница, — становится своеобразным показателем отношения к жизни, своего рода жизненной философией обломовцев» [Краснова 2003: 131]. «Обломовцы не просто едят и пьют: их аппетит незаметно превращается в истинное гурманство, приготовление пищи — в виртуозное мастерство, а кухня — в своего рода храм» [Краснова 2003: 132]. «Однако несмотря на некоторое гурманство, гастрономические пристрастия и обитателей обломовского мира просты и естественны, близки миру природы.» [Краснова 2003: 133].

Именно на уровне мотива «еды» , — замечает Е. В. Краснова, — проявляется существо обломовского мира — радость жизни, наслаждение ею. Тем самым мотив «еды» и его реализация в романе переводят действие романа с бытового уровня на бытийный" [Краснова 2003: 137].

Иную точку зрения высказывает М. Бёмиг, которая считает, что в Обломовке «.явно преобладает пассивное, разрушительное, жрущее. хтоническое начало» [Гончаров 180: 28], а «.в описании кулинарных пристрастий чувствуется отсутствие настоящего интереса обломовцев к этому, так как повествователь подчеркивает скорее количество, нежели качество питания.» [Гончаров 180: 29].

По мнению Е. В. Красновой, «.мотив „еды“, реализованный в текстовом пространстве романа „Обломов“, позволяет реконструировать авторский образ мира, в основе которого лежит „фламандское мышление“ И. А. Гончарова, а также выявить существо характеров главных героев. В тексте романа отношение к еде выступает мерилом отношения к миру, жизни, а также становится своеобразным языком, позволяющим героям и автору высказать собственный взгляд па мир» [Краснова 2003: 158]. Кроме того, «.мотив «еды», равно как и «литературный натюрморт», помогает выявить специфику основного авторского повествовательного принципа, который способствует максимальному художественному проявлению материально-вещественного мира как отражения авторской картины мира и человека в «Обломове» «[Краснова 2003: 153].

Однако, несмотря на тезис о том, что мотив «еды» позволяет обнаружить сущность характеров главных героев, свое внимание исследовательница сосредотачивает преимущественно на функции данного мотива в раскрытии образов героев «идиллического» типа — жителей Обломовки и самого Ильи Ильича.

Рассматривая функции мотива еды в романе «Обрыв», И. П. Иванова обращает внимание на эротическую символику еды, которая «приобретает особое значение в связи с образом Полины Карповны Крицкой. Эта кокетка кормит молодых людей, тем самым заманивая их в свои сети, и в то же время она сама мечтает стать для них (поклонников) «лакомым кусочком» «[Гончаров 195: 189].

Наконец, еще одним доминантным элементом семантической структуры «Обломова» является его антропонимика.

Практически нет ни одного крупного исследования, в котором не предпринималась бы попытка увязать имя героя с местом и ролью в произведении его обладателя. Тем более что Гончаров включает в текст романа «Обломов» эпизод, в котором содержатся размышления об имени или, точнее, фамилии персонажа — Ивана Алексеевича Алексеева, тем самым привлекая внимание к принципу именования, к взаимосвязи и взаимообусловленности имени и характера своих героев. Однако, несмотря на большое количество накопленных в гончаровистике интересных наблюдений и замечаний, касающихся антропонимики писателя, до недавнего времени не было работ, целиком посвященных изучению данного вопроса. Пожалуй, только диссертацию Е. В. У бы — единственную на сегодняшний день монографию об именах в романной трилогии Гончарова — можно считать своего рода итогом, обобщением предыдущего опыта, накопленного по данной проблеме. Но, к сожалению, и в этом исследовании, несмотря на значительный по объему привлекаемый материал и множество проницательных наблюдений, присутствуют недочеты, характерные для большинства работ, авторы которых обращаются к «расшифровке» имен героев в произведениях Гончарова: выводы делаются на основании одного из компонентов имени. Так, Е. В. Уба говорит о примате фамилии героя над его личным именем, к сожалению, не подкрепляя свой тезис анализом произведений романиста: «.большей выразительностью, как правило, обладает фамилия персонажа, именно она носит признаковый характер, показывает свойства, качества, состояния и тому подобное, то есть в определенном смысле «берет» на себя функцию предикации. Имя же чаще всего выполняет идентифицирующую функцию, хотя и оно по воле писателя может «заговорить» «[Уба 2005: 48]. Причем, по мнению исследовательницы, «говорящие» фамилии, которыми «в подавляющем большинстве случаев» наделены «второстепенные персонажи и лица, упомянутые в тексте романов. выступают главным, а нередко и единственным средством характеристики» [Уба 2005: 208] их обладателей.

Действительно, иногда писатель просто «лишает» героев какого-нибудь из компонентов имени. Однако в большинстве случаев, чтобы правильно интерпретировать тот или иной образ, недостаточно бывает рассмотреть фамилию или личное имя героя.

Рукописная редакция «Обломова» свидетельствует о том, что Гончаров придавал большое значение не только двум «главным» компонентам имени, но и, казалось бы, «второстепенному» отчеству. Причем это касается не только центральных героев романа, Ольги Ильинской и — Штольца, но и Тарантьева, и даже только дважды упомянутых в тексте членов свиты дома Обломовых.

Приведем характерный пример. Рассматривая фамилию одного из «второстепенных персонажей» «Обыкновенной истории», Василия Тихоныча Заезжалова, письмо от которого Александр Адуев передает Петру Иванычу, Е. В. Уба предлагает два возможных источника ее происхождения. Причем от того, какое слово избирается в качестве «производящего», напрямую зависит оценка этого образа. Если предположить, что фамилия героя образована «.от глагола «заезживать» в значении «мучить чем-нибудь непосильным, трудным» «[Уба 2005: 124], то «в этом смысле персонаж предстает перед нами человеком достойным сочувствия, измученным жизненными обстоятельствами, которые складываются не в его пользу.» [Уба 2005: 124−125]. «Но, возможно, в фамилии Заезжалов отозвалось и значение другого слова — «заедала» — по словарю В. И. Даля, это тот, кто заедает, присваивает себе чужое». Заедать значит «отнимать, захватывать, зажиливать». Такое значение созвучного художественной номинации слова в корне меняет наше представление о персонаже: «проклятое тяжебное дело» оказывается состряпанным им самим, «ошибка в купчей» действительно является фальшивкой, а репутация Дрожжова, якобы подорванная фальшивым доносом (не слишком ли много вокруг фальшивого?), ставится под сомнение» [Уба 2005: 125]. Более того, от понимания заложенной в фамилию героя идеи зависит и оценка образа адресата письма — Петра Иваныча Адуева. В первом случае выбросивший в корзину послание Заезжалова дядя главного героя предстает «.человеком равнодушным к чужим бедам, воспринимающим их как нечто непосильное, трудное, не позволяющим «заезживать» себя лишними хлопотами» [Уба 2005: 125]. Во втором же случае своим поступком герой демонстрирует знание людей и проницательность: «.не бессердечием продиктовано его пренебрежительное обращение с посланием, а умом и прозорливостью. Он-то в отличие от своего провинциально наивного племянника сразу опознал в Василии Тихоновиче пройдоху, приспособившегося скрывать себя под маской бедного страдальца, и, видимо, успешно скрывать, ведь хлопочет же за него чистый душой Александр» [Уба 2005: 125−126].

Приводя оба варианта, Е. В. Уба не отдает предпочтение ни одному из них, оставляя вопрос о выборе Гончаровым фамилии для своего героя фактически открытым. Очевидно, что в данном случае обращение к другим компонентам имени героя (тем более что они представлены максимально полно) оказывается необходимым условием при ответе на вопрос о связи антропонима и образа данного персонажа.

Близкий пример содержится в статье В. Я. Звиняцковского «Мифологема огня в романе «Обломов» «. В начале статьи исследователь приводит выражение, которое «во времена И. А. Гончарова было в ходу» [Гончаров 190: 82] и зафиксировано «В. И. Далем: лошадь-облом -» обломанная в ломовой работе» «[Гончаров 190: 82]. «Интересно, знал ли его автор романа «Обломов» ?. — размышляет автор статьи. — И если оно действительно аукнулось в фамилии героя, то насколько она от того сделалась «говорящей» — и что она, собственно, хочет нам сказать? Что это — сарказм по отношению к герою, производящему абсолютный минимум работы (в физическом смысле этого слова), или указание на то, что душа Обломова пала под непосильным грузом некой «ломовой работы» (душевной)?.» [Гончаров 190: 82]. Очевидно, что приводимая исследователем ассоциация, связанная с фамилией главного героя, будучи не подкреплена дополнительными аргументами, нисколько не проясняет авторскую позицию.

Таким образом, «изолированное», «локальное» рассмотрение компонентов имени героя является одним из наиболее распространенных недочетов, который может привести в том числе и к искаженному пониманию авторского замысла.

Другим довольно распространенным недостатком, «снижающим» точность интерпретации имени, является «пренебрежение» отчеством героя. Даже в работе Е. В. У бы «патронимы» рассматриваются только в редких, особо «отмеченных» случаях, когда внимание явно сконцентрировано на отчестве героя: это либо «удвоенные», дублированные имена (Илья Ильич, Иван Иванович, Семен Семенович), либо имена «пересекающиеся», связывающие героев между собой, устанавливающие между ними особые «родственные» отношения (Марк Волохов — Татьяна Марковна Бережкова, Александр Адуев — Лизавета Александровна). Однако и в этом случае в исследовании Е. В. У бы не ставится вопрос о соотношении компонентов имени, степени их взаимодействия и влияния на характер героя. Поэтому за рамками исследования остается вопрос о «доминантных» и «второстепенных» компонентах имени, а следовательно, оказывается невозможным сделать какой-либо определенный вывод о «семантической приуроченности» тех или иных имен Гончарова.

Исключением, пожалуй, является только интерпретация имени Агафьи Матвеевны Пшеницыной, отчество которой традиционно возводится к отчеству матери писателя, и тем самым оказываются «задействованы» все компоненты имени героини.

Лишь в недавней работе Н. Л. Ермолаевой было обращено внимание на отчество другой главной героини «Обломова» Ольги Ильинской, причем в связи с ее личным именем: «Давая героине имя Ольга, автор ставит рядом с героем „волевую, активную, работоспособную, интеллектуальную“ (Имени тайная власть. — М., 1998. — С. 241) женщину. Отчество Ольги — Сергеевна (Сергей — „высокий, высокочтимый“ (там же: 283)) — объясняет то обстоятельство, что героиня недосягаема для Обломова» [Гончаров 190: 76].

В качестве отправного пункта для анализа гончаровской антропонимики в диссертации выбраны имена главных героинь романа, играющих определяющую роль в процессе развертывания текста и означивающих граничные точки в истории Обломова. Обращение прежде всего к «женской» антропонимике призвано обнажить внутреннюю логику связи между сферой имени и сферой судьбы.

Актуальность диссертации обусловлена все возрастающим интересом к малоизученным аспектам художественного мира Гончарова, к авторской художественной семантике.

Научная новизна работы состоит в том, что элементы семантической структуры романа «Обломов» — «анималистические», «гастрономические» (и им сопутствующие) образы, а также антропонимы — впервые рассматриваются в их единстве и в контексте всего творчества Гончарова.

Объектом и материалом исследования является роман «Обломов» с учетом всех его редакций, а также другие произведения писателя.

Предметом диссертации выступает семантическая структура романа «Обломов».

Цель нашей работы — исследовать функционирование ряда ключевых элементов, образующих семантическую структуру романа «Обломов».

Эта цель предполагает решение следующих основных задач:

1) определить функцию «зооморфной» символики романа «Обломов»;

2) рассмотреть основные «гастрономические» образы-мотивы романа «Обломов»;

3) выявить принципы формирования антропонимической системы романа «Обломов" — определить семантический ореол имен главных героинь;

4) проследить особенности функционирования указанных элементов семантической структуры в контексте творчества писателя.

Методологической базой работы послужили философские, литературоведческие и фольклорно-этнографические разыскания таких ученых, как М. М. Бахтин, А. Ф. Лосев, П. А. Флоренский, О. М. Фрейденберг, Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров, Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, А. В. Гура, Н. И. Толстой, С. М. Толстая и др.

Теоретическая значимость диссертации заключается в дальнейшей разработке принципов «микроанализа» текста как пути постижения авторской личности, в определении на материале гончаровского творчества функции различных типов образности в художественном тексте, а также в выявлении основных способов организации антропонимической системы.

Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть применены в разработке вузовского курса истории русской литературы XIX века, в чтении спецкурсов по творчеству Гончарова.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Выявленный предметный характер образно-смысловой ткани романа (с ее «анималистической» и «гастрономической» канвой) позволяет перевести в русло филологической интерпретации давний и по-разному формулировавшийся взгляд на Гончарова как на писателя, который особое внимание уделял изображению материальной среды существования героев, погружал читателя в мифопоэтическую атмосферу.

2. Наличие повторяющихся деталей, лейтмотивов, которое не раз отмечалось в качестве приметы повествовательной техники Гончарова (и в особенности того, как эта техника реализуется в «Обломове»), может быть прослежено на «микроскопическом» уровне текста и обладает значительно более разветвленной и дифференцированной природой, чем это представлялось.

3. Ключевые элементы семантической организации романа («змеиный», «алкогольный» и др.) сопровождают развертывание событий, актуализируются в поворотных точках сюжета и связаны, в первую очередь, с реализацией властных отношений между героями. «Змеиная» метафорика в романе (а во многом и у Гончарова вообще) противопоставляется «собачьей / волчьей» прежде всего по оси изменчивость — неизменность- «собачья» метафорика противопоставляется «волчьей» и «змеиной» по оси слабостьсила.

4. В меню излюбленных напитков, фигурирующих в романе и в гончаровском творчестве в целом, алкоголь, с одной стороны, запускает механизм разрушения, а с другой — соотносится с творческой стихиейквас символизирует состояние стабильности (в противоположных ее оценочных планах — как укорененности в традиции и как воплощения застоя) — молоко ассоциируется прежде всего с переживанием покоя и счастья.

5. Большинство элементов образно-смысловой (и антропонимической в частности) структуры романа отличается семантической оборачиваемостью, имеет подвижную референцию и тем самым, перемещаясь из зоны одного персонажа в зону другого, смещает, корректирует ту антитетичную логику, которая была свойственна композиционному мышлению Гончарова. Имена центральных героинь романа, будучи противопоставлены, в другом измерении указывают на внутреннее сродство их обладательниц, чье влияние на «сюжет» заглавного героя оказывается, в конечном счете, одинаково негативным.

6. Семантическая структура «Обломова», охватывая весь его текст, разомкнута по направлению к гончаровскому творчеству в целом и многими нитями переплетена с произведениями писателя, относящимися к самым разным жанрам.

Апробация работы. Диссертация обсуждалась на кафедре русской литературы Воронежского государственного университета. Ее основные положения докладывались на региональных и международных научных конференциях (Воронеж, 2004, 2005, 2006; Тарту, 2004, 2005; Киев, 2005; Волгоград, 2006; Ульяновск, 2006; Казань, 2008), а также на III летней школе на Карельском перешейке по текстологии и источниковедению русской литературы (пос. Серово, Ленинградская область, 2006). По теме диссертации опубликовано 8 работ.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения, Списка литературы, включающего 267 наименований. Общий объем диссертации составляет 190 страниц.

Заключение

.

За Гончаровым почти сразу после его появления в литературе закрепилась репутация противоречивого и «закрытого» писателя, который то ли сам не отдает себе отчета в смысле того, что изображает, то ли отличается полным безразличием к описываемому, то ли проповедует какие-то заведомо, до очевидности ложные идеалы, воплощая их в не слишком симпатичных героях.

Подводя своеобразный итог своему творчеству и размышляя о специфике своей писательской манеры, Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда» упрекнет критиков в нежелании посмотреть на все его творчество как на целое, как на развивающееся единство: «Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое? Но этого не было» [Гончаров 19 806: 102].

Как представляется, обращение к анализу смысловой «микрофактуры» романа «Обломов» и гончаровской прозы в целом позволяет уловить это внутреннее единство с особой степенью точности и ответственности. С одной стороны, в свете «уликовой» (в терминах К. Гинзбурга) исследовательской парадигмы подробности, которые таятся как будто бы на периферии текста, нередко оказываются диагностически наиболее важными. С другой стороны, наличие повторяющихся деталей описания, лейтмотивов не раз отмечалось в качестве отличительной приметы повествовательной техники Гончарова, и то, что оно может быть прослежено на «микроскопическом» уровне текста и обладает значительно более разветвленной и дифференцированной природой, чем это полагали ранее, — факт весьма симптоматичный.

Унаследовав от «натуральной» школы пристрастие к случайному, к мелкой детализированности изображения, Гончаров перевел эту стилистику из сферы словесной живописи, «фламандского» бытописания в сферу смысла. Таким образом «препарированная» деталь превращается в семантическую единицу, становится элементом сложных тематических серий, пересекающихся друг с другом и «комментирующих» развитие событий, актуализирующихся в поворотных точках сюжета. По-видимому, неразрывным переплетением в гончаровской реальности «вещественного» и «духовного», «сюжетного» и «семантического» во многом и могут быть объяснены разнообразные — и до сих пор не утратившие своей востребованности — попытки ее «мифопоэтизации», в такой перспективе вполне правомерные и продуктивные.

Сквозная" образно-смысловая ткань романа «Обломов» и других произведений писателя реконструируется в работе по нескольким ключевым направлениям, которые, на наш взгляд, в особенности отвечают фактуре и идеологии гончаровской прозы.

Прежде всего это касается «анималистической» и «гастрономической» (а также им сопутствующей) образности, которая не случайно втянута в «разыгрывание» определяющих для романа «Обломов» властных отношений между героями.

Персонажи, наделенные «змеиными» и «волчьими» чертами, в значительной степени определяют ход повествования, активно вмешиваются в «сюжетную» судьбу других героев. При этом «змеи» в большинстве случаев все же проигрывают «волкам», неспособны противостоять их напору и силе. «Собачьи» же атрибуты в изображении героев указывают на слабость, предсказывают неудачу и поражение.

Уподобление змее или присутствие каких-либо «змеиных» атрибутов в облике героев Гончарова говорит об их «подвижной», изменчивой природе. По этому признаку «змеи» противопоставлены «волкам» и «собакам».

Центральную роль в сближении героев в произведениях Гончарова часто играет «гастрономический» комплекс мотивов. «Еда» выступает универсальным средством обольщения, играет роль своеобразного приворотного снадобья, позволяя реализовать героиням их матримониальные планы. Поражение героя изображается как потеря им «мужественности», маскулинности и зачастую символически представлено как переодевание в женщину.

С реализацией властных отношений специализированно сопряжен «алкогольный» мотив. С циркуляцией «вина» в системе сюжета напрямую связано то, что одни герои оказываются слабыми и уязвимыми, а другиестремящиеся к доминированию — занимают особое, выгодное положение.

Алкоголь, фигурирующий в большинстве произведений Гончарова, с одной стороны, запускает механизм разрушения, а с другой — соотносится с творчеством. В романе «Обломов» появление «алкогольной» семантики инициировано фигурой главного героя: Илье Ильичу приписываются черты и мечтателя, и поэта, и страстного влюбленного, и пьяницы.

Квас, напротив, символизирует у Гончарова состояние стабильности как традиционности, патриархальности и как воплощения неподвижности жизни, застоя (образованные от глагола «киснуть» лексемы Гончаров нередко использует для выражения идеи «ухудшения»).

В «Обломове» квас присутствует только в наименее динамичной 1-й части романа и связан с обломовщиной, то есть сопровождает Илью Ильича до момента его вхождения в основное повествование. Пристрастие Ильи Ильича к «провинциальному напитку» демонстрирует независимость, самостоятельность героя, отказывающегося следовать внешним, не соответствующим его желаниям и ограничивающим его волю установкам. «Квасной» мотив возникнет еще раз в 4-й части вместе с появлением в повествовании Агафьи Матвеевны Пшеницыной, и здесь он будет связан с темой угасания жизни.

Молоко присутствует в большинстве произведений Гончарова и активно включено в развертывание сюжета. В «Обломове» этот мотив ассоциируется с «обетованной землей», к которой стремится главный герой и которой ему в полной мере не удается достигнуть.

Антропонимическая система Гончарова отличается замкнутостью, образует достаточно компактное «счетное» множество. Антропонимы в художественном мире писателя перемещаются из одного произведения в другое, из зоны главных героев — в зону второстепенных.

В большинстве случаев писатель обыгрывает внутреннюю форму имени или использует связанные с ним ассоциации, отсылающие к фольклорным, литературным, библейским и др. источникам.

Присутствие одинаковых компонентов в антропонимах разных персонажей свидетельствует о наличии у них общих черт. Однако в то же время подобные герои, как правило, находятся в сложных, часто антитетичных, конфликтных отношениях.

В контексте отдельного произведения ряд героев может иметь общий патроним (в «Обломове», впрочем, этот принцип именования задействован в меньшей степени). Не находясь в родственных отношениях, подобные герои «наследуют» у того, кто носит соответствующее личное имя, определенные свойства характера, а отчасти и свою сюжетную судьбу.

Будучи «формально» противопоставлены («огненность» Ольги уравновешивается «защитницей от огня» Агафьей), имена центральных героинь романа на другом уровне свидетельствуют о внутреннем родстве их обладательниц: Обломов оказывается жертвой «жизненных» планов не только амбициозной Ольги, но и «тихой» Агафьи Матвеевны.

Подобную логику можно наблюдать и в других произведениях Гончарова. Писатель выбирает имена, намекающие на конфликтные отношения между героями, которые, в конечном счете, обнаруживают между собой много общего.

Вообще, большинство элементов образно-смысловой структуры романа отличается семантической подвижностью, оборачиваемостью. Перемещаясь из сферы одного персонажа в сферу другого, эти элементы выявляют ту антитетичную логику, которая была свойственна художественному мышлению Гончарова.

В последнее время в отечественной филологической науке наблюдается настоящий словарный бум. И особое место в этих устремлениях занимает создание словарей отдельных писателей, конкордансов произведений и т. д. До сих пор, однако, такая работа за редкими исключениями велась лингвистами и захватывала по преимуществу уровень лексики или уровень концептов. Между тем давно созрела необходимость в систематизации тех элементов авторского мира (образов, мотивов и т. д.), которые принадлежат промежуточному — выше лексического, но ниже «концептного» — уровню смысловой организации текста и могут рассматриваться в качестве специфического объекта внимания ученых-литературоведов. С этой точки зрения предложенные в диссертации разыскания являются таким опытом накопления и обработки материала, который может лечь в основу создания соответствующих статей будущего образно-смыслового тезауруса гончаровского творчества.