Человек и мир в дневниках И. А. Бунина и М. М. Пришвина

В современном литературоведении уже давно и прочно закрепилось одно из мощных направлений изучения литературного процесса первой половины XX века — бушшоведение. Достаточно вспомнить имена таких исследователей художественного наследия И. А. Бунина, как И. С. Альберт (6)*, В. Н. Афанасьев (13), А. К. Бабореко (16), Г. М. Благасова (33), Т. М. Бонами (35),.

A.А. Волков (48), И. П. Карпов (97), Г. П. Климова (102), Л. В. Крутикова (110), Н. М. Кучеровский (118), Ю. В. Мальцев (137), О. Н. Михайлов (148), Л. А. Смирнова (203), посвятивших свои монографии жизни и творчеству Нобелевского лауреата.

В круг актуальных проблем попадали вопросы, связатше с традициями и новаторством, методом писателя и поэтикой его произведении. В работах ученых проводились параллели с наследием А. С. Пушкина (А.Ф. Барков-ская (19), Л. А. Смирнова (204) — М. Ю. Лермонтова (А.А. Дяюша (77)) — И. С. Тургенева (Г.Б. Курляндская (117), О. В. Сливнцкая (197)) — Л. Н. Толстого (В.Я. Л инков (124), Р. С. Спивак (210) — Ф. М. Достоевского (Н.Н.Кознова (105),.

B.А. Туииманов (228) — А. П. Чехова (И.В. Алехина (5), В. А. Гейдеко (57)).

Особый научный интерес вызывало определение основополагающих культурных влияний на мировоззрение И. А. Бунина. В свете последнего не вызывают сомнений выводы Г. П. Климовой (101) о христианских основах творчества художникаМ.М. Дунаева (76) — о более чувственно-страстных, языческих тенденцияхЕ.Б. Смольянинова (205) — о тяготении к буддизмуИ.П. Карпова (97), О. В. Солоухиной (207) — об эклектизме в сплетении христианства, буддизма, фольклорных (языческих) основ и наследия классической литературы.

Постепенно дополнялось и сложившееся в науке о литературе представление о М. М. Пришвине — натуралисте и этнографе: с особой акцентной Здесь и далее указывается порядковый номер работы в библиографическом списке литературы. При наличии в скобках двух цифр 1-ая обозначает порядковый номер в библиографии, 2-ая — страницу. В ссылках на отдельные тома многотомных издании цифры в скобках указывают на номер источника в списке использованной литературы, том (римская цифра) и страницу соответственно. силой звучал вопрос о соотношении природного и человеческого в его произведениях. Интересны в этой области труды Т.Я. Грннфельд-Зингурс (67), Г. А. Ершова (80), НИ. Замошкина (84), С. Б. Зархин (85), И. А. Зотова (87), В. Я. Курбатова (115), И. П. Могяшова (150), М. Ф. Пахомовой (166), Ю. Са-ушкина (194), В. А. Сурганова (214), А. И. Хайлова (238), Т. Ю. Хмельницкой (240), Л. М. Шагаловой (249), Е. А. Яблокова (258).

Обращала на себя внимание и другая сфера — рассмотрение литературных связей писателя. Этому вопросу посвящены авторитетные работы П. С. Выходцева (52), А. Н. Давшана (70), Н. П. Дворцовой (72), Н. Н. Иванова (88), А. Л. Киселева (99), Н. В. Реформатской (185), Т. М. Рудашевской (192). Так же активно, как и в бушшоведении, изучался стиль писателя, особенности функционирования символа в художественном тексте (Л.Е. Тапшьцева (216), поэтика его литературных произведений (В.В. Агеносов (1), З. Я. Холодова (242). Широкий общественный и литературный резонанс вызывало обращение ученых к пришвинскому творчеству в экологическом аспекте.

Заслуженно утверждалось в последние годы в науке о литературе внимание к личности М.М. Пришвина-философа, наблюдаемое в исследованиях Н. Н. Иванова (89), С. Г. Семеновой (195), Ю. Лннннка (125), И. К. Кучмаевой (119). Философское зерно пришвннского творчества сразу увидел и Г. Д. Га-чев и поставил М. М. Пришвина, подобно А. С. Пушкину, «первым в своем веке» (56,104). Такое обращение к наследию мыслителя зачастую непосредственно связано с открывшимися читательской аудитории его дневниками.

Однако разноплановый и детальный анализ художественных произведений И. А. Бунина и М. М. Пришвина до настоящего времени не дополнен основательным освоением их дневникового наследия: оно изучено фрагментарно и односторонне.

Последнее тем более закономерно, что на современном этапе развития науки не получили должного исследовательского внимания проблемы, связанные с дневниковым жанром в целом. Частные аспекты, выявляющие своеобразие этой разновидности мемуарной литературы, появлялись в работах.

А.Афиногенова (14), Н. Банк (18), А. Бека (24), А. Бочарова (36), B.C. Голуб-цова (60), О. Г. Егорова (79), Д. Кипа (98), H.JI. Лейдермана (123), Т.А. Мара-ховой (139), Л. Я. Явчуновского (259). Затрагивались отдельные вопросы жанра и в периодически возникавших дискуссиях. Например, «Круглый стол» журнала «Вопросы литературы» (№ 4, 1974) с участием А. Гладкова, Н. Голубенцева, В. Каверина, В. Карднна, М. Кораллова, Л. Лазарева, А. Ланщикова, С. Макашнна обсуждал локальные проблемы мемуарной литературы: пределы субъективности жанровфактографшшость дневников, мемуаров, автобиографийпроблемы авторского «проявления» в тексте. Такая избирательность в исследовании законов дневникового жанра объясняется, на наш взгляд, как причинами объективного, так и субъективного планов.

Так, в изучении дневников к наиболее существенным и значимым причинам последнего порядка можно отнести не только неразработанность самой теории дневника, обилие и неснстемность выделяемых признаков, отсутствие единой классификации, но и недооценку самих его литературных возможностей. В то время как еще В. Г. Белинский рассматривал жанровые разновидности мемуарной литературы в качестве особого вида искусства слова с главенствующей авторской установкой на образное воспроизведение жизни и причислял их к разряду документально-художественных произведений, «стоящих на грани романа» (25,372). В свете подобного утверждения важно, что самостоятельным и «особым видом литературы» называет писательские дневники О. Г. Егоров (78), И. Янская (261). Их родство с автодокументальной прозой очевидно для Л. Гаранина (55). Как явление, близкое художественной прозе и публицистике, анализируется жанр в работах Г. Газданова (54), Л. Гинзбург (58), Л. Левицкого (121). Интересно утверждение и А. Гладкова, хотя и признающего свою точку зрения «самой крайней», но убежденного, что мемуарные жанры (в том числе и дневник) — «самый необходимый род литературы», не жанр, а род именно потому, что «знает много жанров» (59, 122). А В. Кардин принципиально подчеркивает, что к мемуарным жанрам «причастны и проза, и драма, и поэзия, и сценарии. Они стоят на стыке литературы и истории, поставляя материал и тон и другой» (93,78).

В таком понимании дневника исследователи во многом совпадают со справедливым утверждением Ю. Лотмана о «полнфункцнональной» жизни текста «в реальной жизни культуры» (134,7). Именно этот факт позволяет сегодня многим ученым говорить о внеродовых формах художествешюй литературы (В.Е. Халнзев, 239,317), промежуточных жанрах (Л.Я. Гинзбург, 58,137), нечеткости идентификации структур, не имеющих «твердых границ и правил» (И. Шайтанов, 247,50).

Малонзученность дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина во многом объясняется и еще одной немаловажной причиной — долгой изолированностью от читателя и купюрностыо изданий. Следует отметить, что н на настоящий момент исследователи не имеют доступа ко всему дневниковому наследию мастеров слова, так как значительная часть архива Ив. Бунина находится за пределами страны, а наследие М. Пришвина опубликовано разрозненно и частично.

Существующие же традиции рассмотрения дневников писателей, по нашему мнению, вполне вписываются в разработки биографического плана, поскольку дают возможность углубить и значительно расширить фактографические сведения о писателях, взглядах на явления общественного, литературного, нравственного, бытового характера. В таком ракурсе отдельные дневники художников предстают во внесших неоценимый вклад в бушшове-денне трудах А. К. Бабореко (15), Л. Долгополова (75), В.Н. Муромцевой-Бушшой (153), О. Н. Михайлова (146). Ранний дневник И. А. Бунина в аспекте установления типологических связей между жизненными реалиями и художественными произведениями анализировался Н. Г. Крюковой (111). Особый интерес вызывал у ученых «дневник» революции — «Окаянные дни». Ему были посвящены статьи, направленные на выявление поэтики записей, их включения в контекст творчества И. А. Бунина, специфики авторского выражения в тексте (С.В.Грншнна (68), О. Н. Михайлов (147), Н. В. Мочалова (151),.

К. Ошар (162), Р. Риникер (187), К. Эберт (252), Л. Н. Юрченко (257)). Были выделены и отдельные аспекты «дневника революции»: публицистичность (И.В. Новикова (159)), интертекстуалыюсть (C.JI. Андреева (8)) и др.

Дневники М. М. Пришвина со времени их публикации были удостоены бблыиего внимания. Анализ документов с точки зрения обнаружения особенностей их структурно-стилевой организации представлен б научном труде Е. И. Днбровой, НЛО. Донченко (74) и в целом ряде отечественных исследований (Т.Т. Давыдова (71), А. И. Павловский (163), Н. В. Реформатская (186). Неоценимый вклад в изучение дневников М. М. Пришвина внесли Я. З. Гришнна, В. Ю. Гришин, JI.A. Рязанова, что обнаруживается в обстоятельных комментариях к дневникам в собраниях сочинений М. М. Пришвина, к публикациям документов в журналах «Октябрь» (1989 — № 7- 1990 — № 1- 1993 — № 10- 1999 — № 8), «Литературная учеба» (1991 — № 3,4), «Человек» (1995;№ 5).

Однако и в этой области зачастую под исследованием дневников многими учеными понималось изучение (в широком смысле) непосредственно «выраставших» из записей художественных произведений писателя, которое обозначалось в их работах как «исследование дневниковых книг». В таком освещении творчества М. М. Пришвина дневники представали в качестве материала для определения художнической системы мастера слова, выражешш его творческого метода и черт индивидуальности (И.В. Анненкова (9), Р. А. Соколова (206), Л. Е. Тапшьцева (216), Л. В. Юлдашева (254)).

В связи с последним фактом весьма примечательно высказывание самого М. М. Пришвина о своеобразии своего таланта: «Это вышло из литературной наивности (я не литератор), что я главные силы свои писателя тратил на писание дневников» (172,VIII, 549). Так «выделывает» он из записей «капель» («Лесная капель»), чтобы «из этих штучек составить «Дневник писателя» (172,VIII, 535). Из дневников в художественные произведения просачиваются и многочисленные образы-символы писателя.

Актуальность данного исследования обусловлена прежде всего мало-нзученностыо дневникового наследия И. А. Бунина и М. М. Пришвина, отсутствием научных работ, содержащих целостный сопоставительный литературоведческий анализ документов с точки зрения их социокультурного и философского содержания, соотнесения личностного бытия их авторов в аспекте преломления темы «Человек и мир».

Обращение к такой фундаментальной проблеме отнюдь не случайно, поскольку соотношение человека и мира, по сути, — генеральная линия всей русской литературы, понимание «человека» и «мира» — основа русской философской мысли.

Слову «мир» в жизни человека принадлежит огромная роль. Примечательно, что «мир» в широте употребления носителей языка вмещает в себя мировое пространство и мирскую жизнь, и категории нищенства («пойти по миру»), и понимание общности, отказ от одиночества («всем миром»), сущность созерцания («не от мира сего») и власти («сильные мира»), представление о смерти («в мир иной») и т. д. Такая семантическая ёмкость слова, на наш взгляд, напрямую соединяется с сущностной идеей дневников писателей в ее авторском понимании.

Так, отдавая предпочтение дневнику («одна из самых прекрасных литературных форм» (42, VI, 359)), Ив. Бунин замечал, что в нем «надо кроме наблюдений о жизни записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи», то есть проявления мира (113,115). М. Приишт, называя дневник «величайшим-из документов», рассматривал его форму как «журнал жизни». Тем самым и Бунин, и Пришвин не просто сопоставляли, но и отождествляли дневник и содержание человеческой жизни в мире в самом правдивом ее изображении.

Мир" в дневниках художников не только слово, но и образ, богатый многими смыслами, которые, не совпадая друг с другом, сходятся вместе как родственные один другому под общей идеей. На пути соотношения общего и частного в сторону конкретизации «мир» существует в них во всей спектральной широте своего языкового значения: как совокупность всех форм материи в земном и космическом пространстве (Вселенная) и отдельная область Вселенной — «земная плоть мира" — «мир» в сожитии людей (культурный мир среды, мир семьи) и «мир» жизни существующих явлений и предметов (мир детства, внутренний мир человека, мир художника, мир слова и т. д.). К тому же, как и художественное произведение, дневник открывает и самые «общие социальные, религиозные, политические, нравственные модели мира, при помощи которых человек на разных этапах своей духовной истории осмысливает окружающую его жизнь» (Ю.М. Лотман, 136,262).

Вместе с тем на основе семантической антонимии появляется в дневниках и образ мира как противопоставление войне (соглашение и согласие), расширяющееся до стилистически высоких и вселенских «спокойствия» и «тишины». Не случайно, именно это разграничение понятий закреплялось исторически и в графическом облике слова, свойственном орфографии XIX века (разному написанию соответствовала вариация значений: «м1*ръ» — «весь свет», «все люди" — и «миръ» — «отсутствие вони, согласие, тишина, покои») (С. Бочаров, 37,7). В таком широком едином понимании определения «мира» обращаемся мы к исследованию дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина.

Мир" рассматривается нами н в литературоведческом своем значении как «мир дневника» и «мир писателя». Первое закономерно включает в себя не только «материальные данности», но и психику, сознание автора, его «душевно-телесное единство», составляя реальность как «вещную» (пассивную и безгласную), так и «личностную» (активное и говорящее бытие) (В.Е.Халнзев, 239, 157).

В отличие от художественного произведения «мир» дневника во многом формируется самим временем, точнее ходом человеческой жизни. Как часть в целое, с преобладанием центростремительных сил, в него входят подневные записи, часто представляющие собой законченные в формально-содержательном аспекте тексты, включаются вставные новеллы, сюжеты отдельных произведений, пейзажные и портретные зарисовки, письма, «чужое слово» (М. Бахтин), полноценные художественные образы. Автор дневника всегда художник в восприятии мира — отсюда непредумышленная художественность, образность его восприятия н образность в видении других. Как писала о дневниках М. Пришвина В. Д. Пришвина, «они были кладовой <.> тут собиралось все: темы, философские записи-обобщения, записи художественных деталей, подслушанного народного слова», — и всё это отражалось «на фоне личных переживаний и общественных событий <.> с точностью летописца и неутомимостью непосредственного участника — творца и художника собственной жизни» (175,205).

Но, вместе с тем, «мир» дневника писателя хранит следы творческой личности, скомпоновавшей и организовавшей его поэтическую структуру с ее особым фоно-графическим осуществлением — стилем. Дневник воспроизводит не только реальный мир — материальный (природу, вещи, события, людей в их внешнем и внутреннем бытии и т. п.), но и мировоззренческий. Естественными формами существования этого мира являются время и пространство. Наша задача заключается как раз в том, чтобы передать своеобразие «преобразования внешнего факта» в документе (Д.С. Лихачев, 126,75), а также увидеть и обозначить его влияние на творческую личность автора.

Мир дневника", таким образом, понимается как личностное бытие («внутренний мир») его автора и одновременно как форма отражения реального мира (исторического, отдельного человека и его окружения и т. д.). Не случайно, благодаря способности заключать жизнь в свойственную его дарованию форму — форму дневника — М. М. Пришвин создает «вечную форму своего личного бытия» (Выделено мною. -М.Ш.) как необходимое звено той цепи, которая соединяет «всякое настоящее прошлого со всяким настоящим будущего и называется культурой» (172,У1П, 185). В том же ключе рассуждает и И. А. Бунин, отмечая, что «во все времена и века <.> томит каждого из нас желание говорить о себе — вот бы в слове и хоть бы в малой доле запечатлеть свою жизнь» (41,382). Дневник же как никакая другая литературная форма способствует воссозданию мира своего автора в наиболее полном масштабе, поскольку он есть способ обретения единства со всем миром, соединения человека (автора) с ним сквозь призму собственного «я». Известно, что И. А. Бунин вёл дневники в течение всей жизни, М. М. Пришвин — непрерывно с 1905 года (наследие составляет более 30 томов).

Научная новизна диссертационного сочинения в избранном аспекте анализа заключается в том, что, согласуясь с задачами, стоящими перед современной наукой, осуществляется исследование дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина как самостоятельного литературного явления. Впервые в рамках работы дневники рассматриваются как способ самопознания и средство познания мира, что позволяет осмыслить бытие человека н мира в контексте творческих и духовных исканий художников.

Проводимое нами изучение дневникового наследия писателен тем более значимо, что до настоящего времени практически не предпринималось попыток (за исключением двух статей А. Н. Варламова (44), (45) и главы диссертационного сочинения Г. П. Климовой (100)), сопоставления дневников И. А. Бунина и М. М. Прншвнна в поисках сходных констант «внутренних» миров их авторов. Не находил отклика в опровержении и утвердившийся «миф» об исконной чуждости мастеров слова, во многом закрепившийся благодаря высказыванию «тематически близкого» М. М. Пришвину писателя И.С. Соколова-Микнтова. Как отмечал в свое время последний, «Пришвин был не похож ни на какого другого писателя <.> И в человеческой, и в писательской жизни шел Пришвин извилистым сложным путем, враждебно несхожим с писательским путем Ивана Бунина — ближайшего земляка (быть может, в различиях родового и прасольского мещанского сословий скрывались корни этой враждебной непохожести)» (50,63).

Интересно, что обоюдное негативное отношение к такого рода «критикам» испытывали оба художника. Как подчеркивал Ив. Бунин, «критики говорят о поэте только то, что он сам им надолбит» (42,VI, 393). М. Пришвин же констатировал, что «огромное большинство ошибочных суждений о писателях <.> зависит оттого, что о поэзии судят с точки зрения потребителя, а не созидателя» (172,VIII, 352).

Выскажем предположение, что повод в оценке самих себя как писателей «враждебных» часто давали общественности и сами мастера слова.

В своих дневниках И. А. Бунин не посвятил ни одного слова М. Пришвину ни как земляку, ни как художнику, хотя известно, что Иван Алексеевич вообще был необыкновенно скуп на похвалы современникам (либо не писал ничего, либо очень часто категорично и резко их оценивал). Эту его черту комментировала в воспоминаниях и В.Н. Муромцева-Бунина. Говоря о независимом характере мужа, обязательном делении всех знакомых на «друзей» и «врагов», она замечала, что все могло начинаться и с «физического, неприятия человека, а затем почти всегда это неприятие переходило и на его душевные качества» (153,96).

М.М. Пришвин, напротив, отвел Ив. Бунину значительное (в содержательном аспекте) пространство записей. Однако непостоянство его суждений в отношении «земляка» приводит и в его дневниках к образованию широкого спектра смыслов, что так же, как и бунинское молчание, способствует возникновению неясности позиции пишущего. Обращаясь к эволюции при-швннского взгляда, выделим в текстовом массиве дневников наиболее важные моменты для осмысления взаимоотношешш современников.

Так, впервые имя Бунина появляется в дневнике Михаила Михайловича в 1915 году. Оно фигурирует в описании присутствующих в салоне Ф. Сологуба: «Бунин — вид, манеры провинциального чиновника, подражающего петербуржцу-чиновнику (какой-то пошиб)» (169,1,121). Вместе с тем, при внешнем (почти бунинском, «физическом») неприятии обнаруживается и глубинное тождество Пришвина с Буниным в оценке увиденного, очевидное при сопоставлении их дневников. В прншвинском участники салона воспринимаются как «величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая, всегда логичная мертвая маска <.> пользование <.> поиски популярности.(Горький, Разумник и неубранная голая баба)» (169,1,121). В бунинском аналоге посещение порождает близкие ассоциации, где за безвкусием одежды автор видит бездумность слов: «Заседание у Сологуба. Он в смятых штанах и лакированных сбитых туфлях, в смокинге, в зеленоватых шерстяных чулках. Как беспорядочно несли вздор!.» (42,VI, 355). Примечательно, что о М. М. Пришвине, хотя бы в качестве публики, И. А. Бунин не упоминает.

Еще острее неприязнь и плохо скрываемое чувство соперничества возникает в более поздней и чуть ли не самой знаменитой записи М. Пришвина от 20 апреля 1919 года: «Второй день Пасхи. Читаю Бунина — малокровный дворянский сын, а про себя думаю: я потомок радостного лавочшжа (испорченный пан). Два плана: сцепиться с жизнью местной делом или удрать» (169,11,277). В ней особенно отчетливо фиксируется словесно овеществленное самим автором и подслушанное другими то самое различие «родового и прасольского мещанского сословий. Однако, остается практически незамеченным главный вопрос, поднимаемый автором дневника в этот период жизни, даже в звучании совпадающий с бунннскнм (остаться в России или эмигрировать). Правда, для М. М. Пришвина, как справедливо отмечают исследователи его наследия Л. А. Рязанова, Я. З Гришина, В. Ю. Гришин, „удрать“ никогда не соотносилось с эмиграцией, а скорее было формой выражения невозможности продления „нечеловеческого“ существования» в революционной действительности" (169,11,353).

Враждебность" или полное равнодушие могут быть усмотрены и в дневниковой записи от 1 февраля 1921 года. В ней, несомненно, для себя, а не просто нз честолюбия, Пришвин перечислит писателей, с которыми виделся лично (более 50 имен), но Бунина среди них не окажется. Вместе с тем бунинская оценка собственного творчества для М. Пришвина ценна необык-новешю. Примером тому служит бережно сохраненное высказывание И.А.Бунина-художннка о прншвинских книгах. В изданных после смерти М. М. Пришвина «Глазах земли», построенных на материалах дневников последних лет, находим запись: «Как Бунин любил крик перепела! Он восхнщался всегда моим рассказом о перепелах» (173,VI, 344). К творчеству же старшего современника М. М. Пришвин обращается в течение всей жизни.

М.М. Пришвин отмечает в дневнике 1920 года изучение с учениками дорогобужской школы рассказа И. А. Бунина «Илья-пророк» (172,VIII, 125). В 1926 году он записывает о «Митиной любви», сравнивает произведение с приторным ликером («До неприятности веб близкое (елецкое) и так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь» (172,VIII, 176). Но подобная категоричность скорее подчеркивает не «малокровность» художника, а приводит к признанию величины его таланта в мастерстве воссоздания атмосферы прошлого, колорита времени. Еще противоречивее выглядит пришвннское дневниковое признание 2 сентября 1943 года, если не кардинально противоположное в отношении к И. А. Бунину, то существенно для нас бесценное: «Вчитывался в Бунина и вдруг понял его как самого близкого мне из русских писателей. Для сравнения меня с Буниным надо взять его „Сон Обломова-внука“ и мое „Гусек“. „Сон“ тоньше, нежнее, но „Гусек“ звучнее и сильнее. Бунин культурнее, но Пришвин самостоятельней и сильнее. Оба они русские, но Бунин из дворян, а Пришвин из купцов» (50,64).

Пришвин вновь повторяется, утверждая различия, но они уже не носят антагонистического характера как ранее, тем более «враждебного» в интерпретации И.С. Соколова-Микнтова. Скорее наоборот. Относя к И. А. Бушшу культуру, традицию, чувственность и дворянское происхождение, а к себежизнеспособность («звучнее и сильнее»), жизнерадостность и самостоятельность, М. М. Пришвин не противопоставляет себя, человека и писателя, современнику, а сопоставляет себя с ним, заявляя художнической общностью понятия действительно для обоих родовые (что намного цешгсе, чем различия сословные) — творчество и «духовное» единство (русскость).

Совсем другой Бунин возникает в поздних дневниках Пришвина. Окончательно видоизменяется и само отношение к нему, точнее обнажается, освобождаясь от запретов, истинное его восприятие. И если в 1920;х годах И. А. Бунин не упоминался вовсе, а в 1943;м — М. Пришвин определял его место как писателя «самого близкого <.> из русских писателен», то в конце жизни (1952 г.) М. М. Пришвин признает И. А. Бунина одним из немногих писателен живущих: «.От всех писателей эпохи символизма остались только Блок и Бунин <.> какие-то раздетые мудрецы — голые люди, как и все люди в бане, а одежд их больше никто не носит. Задала же баню мудрецам революция, <.> но с нами остались живущие: Есенин, Клюев <.> и Горький, и Бунин, и я сам, и друг мой Ремизов? Кажется, нет: он тоже в мудрецах остается» (172,VIII, 591). Оценка тем более высокая, что М. Пришвин записывает свое имя следом за именем современника, признавая тем самым торжество родственной сопричастности. Так постепенно Иван Бунин становится «простым» писателем, что в авторском понимании является высшим проявлением таланта, поскольку только простота создает «жизнь, пробивающую себе дорогу в вечность», и дарует творцу бессмертие и друга-читателя.

Более того, «живущий Бунин», обретает в дневниках М. М. Пришвина не просто статус современника, предопределенного пространством и временем (страной, эпохой, жизнью), но воспринимается и величиной вневременной и внепространственнон. Потому искренне записывает художник слова в том же дневнике 1952 года, что «есть люди, такие как Ремизов или Бунин, о них не знаешь, живы ли, но их самих так знаешь, как они установились в себе, что не особенно важно узнать, живут они здесь с нами или там, за пределами нашей жизни, за границей ее» (173,VI, 645). А ведь после революции И. А. Буннн действительно оказался, как интуитивно точно отметил М. М. Пришвин, за пределами «общей жизни» для всей России, но не круга жизни самого писателя и многих его читателей.

Таким образом, в подробном рассмотрении дневникового наследия М. М. Пришвина очевидным представляется нам его внимание к И.А. Бунину-человеку и признание его как писателя. Именно этот факт, по нашему мнению, является главным, скрепляющим столь разные творческие личности началом, в котором находят точки соприкосновения общности биографические, бытийные, мировоззренческие, писательские. Поэтому нет ничего удивнтелыгого в реакции уже тяжело больного Пришвина на смерть Бунина, так описанной Ф. Е. Каманиным в своих воспоминаниях: «Я — не зншо уж, как это вышло, — спросил у Валерии Дмитриевны, читала ли она сообщение, что в Париже умер Иван Бунин. Спросил очень тихо, и так же тихо она ответила, что нет, не читала, ей не до газет теперь. И тут Михаил Михайлович, хоть и не смотрел на нас и слух у него давно уже сдал, сделал шаг ко мне:

— Что, что ты сказал?

Я молчал, потерявшись, но он запрокинул голову и с невыразимой тоской несколько раз повторил:

— Бунин умер. Бунин умер! А-а! В Париже, в чужой земле. Бунин умер, а-а!" (50, 121). Причем, как видим, Ф. Каманина поразила не столько сама реакция, сколько тот факт, что, не слыша и не видя собеседников, М. М. Прншвин интуитивно почувствовал свершившееся и уже непоправимое несчастье и принял его как потерю родного и близкого человека, просто, без сетований и соболезнований. Подобное предположение подтверждается и средствами языка: не случайно при воссоздании эмоциональной речи Михаила Пришвина очевидец синтаксически передает и его растерянность (в многоточии), и неверие (в повторении), и понимание масштабности случившегося (в восклицаниях), и трагедии для русских и самого Бунина («в чужой земле»), и, наконец, смирение (в бессильном «а-а»).

М.М. Пришвин пережил И. А. Бунина лишь на два месяца и умер в земле родной.

Обозначая объектом изучения дневники мастеров слова, мы не ограничиваемся, несмотря на их полифункционалыюсть, тематическую обширность, философскую и художественную насыщенность, временными рамками. В попытках комплексного освоения материала предметом исследования избирается рассмотрение обобщенной картины мира и места человека в нем, основ и проблем их существования. Вследствие такого подхода к изучению дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина целью исследования выдвигается доказательство наличия глубинной духовной связи между современниками посредством выявления доминантных констант нх человеческих и художнических миров.

Цель исследования определила его главные задачи:

— обосновать необходимость научного внимания к биографическим параллелям дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина, содержащим схожие жизненные коллизии и родственные личностные характеристики авторов;

— проследить в дневниках И. А. Бунина и М. М. Пришвина пути формирования целостного отношения к Бытию, нравственно-эстетических взглядов, неповторимого художественного стиля;

— найти точки соприкосновения писателей в определении ценностных основ личности художника и его роли в полноценной «жизни» слова;

— раскрыть буиинское и пришвинское понимание любви через анализ содержательно-изобразительных начал нх дневниковых записей;

— выявить типологические связи дневников с фундаментальными авторскими положениями о мире и человеке, нашедшими полновесное отраже-inie в художественном и публицистическом наследии писателей;

— проанализировать философскую насыщенность дневников в собственно авторском осмыслении бытия русского человека, в чувствовании жизни и отношении к смерти;

— показать многогранность и сложность подходов И. А. Бунина и М. М. Прншвниа к проблеме постижения нравственных основ русского человека в трагические периоды истории через трактовку русского национального характера, его цельности и противоречивости.

Теоретико-методологической базой диссертации являются достижения научной мысли в области литературоведения, философии, эстетики и культурологии. Специфика темы потребовала обращения автора работы к целому комплексу методов, предполагающему использование элементов проблемно-хронологического, сравнительно-типологического и структурного методов литературоведческого исследования, принципам комплексного, содержательно-функционального и жанрово-стилнстнческого анализов.

Применение системного подхода в изучении дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина позволило оперировать элементами историко-культурного и формального методов, опираться на положения в трудах М. М. Бахтина,.

B.В.Кожинова, Ф. Лежбна, М. Ю. Лотмана, В. Е. Хализева, на исследования по эстетике и психологии творчества В.Г. Бел1шского, Н. Н. Волкова, Л. С. Выготского, В. В. Еснпова, И. К. Кузьмнчева, А. Ф. Лосева.

Текстологический анализ дневникового наследия писателей направлен на выявление подтекста записей разных лет путем построения ассоциативного ряда, связывающего с художественными произведениями их авторов, а также многогранным историческим, литературным, культурологическим наследием нашей эпохи, требующим универсального подхода.

Частично реализуются в работе методы философского анализа текста, возникшие в русской философской критике благодаря трудам Н. А. Бердяева,.

C.Н.Булгакова, И. А. Ильина, B.C. Соловьева, С. Л. Франка.

В качестве дополнительных источников привлекаются сочинения по истории, языку и культуре русского народа Д. С. Лихачева, Н. И. Костомарова, Ю. М. Медведева, Н. М. Шанского, философские труды Н. А. Бердяева, О. Н. Вернадского, И. А. Ильина, В. В. Розанова, Н. Ф. Федорова, Г. П. Федотова, П. А. Флоренского, Е. Н. Трубецкого, П. Б. Струве, К. Г. Юнга.

В контекст предпринимаемого изучения также включаются дневники Л. Н. Толстого, воспоминания, письма и критические статьи современников писателей: Г. В. Адамовича, Ю. Айхенвальда, А. В. Бахраха, Н. Н. Берберовой, Б. К. Зайцева, Г. Н. Кузнецовой, Т.Д. Муравьевой-Логиновой, В.Н. Муромцевой-Буниной, И. В. Одоевцевой, К. Г. Паустовского, В. Д. Пришвиной, И.С.Соколова-Микнтова, Ф. А. Степуна, А. Т. Твардовского, А. А. Ухтомского.

Диссертация общим объемом 236 страниц состоит из введения, трбх глав (каждая из которых делится на параграфы), заключетш и библиографического списка, насчитывающего 261 наименование.

Заключение

.

Дневники нз разряда тех рукописей, которые «не горят», возвращаются сегодня и возобновляют прерванный душевный разговор сквозь времена и пространства.

Постепенно включаясь в литературный процесс и обретая своего читателя, дневшнси И. А. Бунина и М. М. Пришвина начинают занимать заслуженно доминантное место в кругу «литературы» о писателях (воспоминаний, мемуаров, исследований, критических статей). Процесс такого включения закономерен, поскольку дневники наиболее правдивые «свидетели» жизни своих творцов. Они не только укрупняют, но и значительно дополняют представление о личности авторов, составляя весомую часть бунннского и при-швинского литературного наследия. Со свойственной им искренностью, интимностью в передаче ощущений, мыслей, взглядов документы раскрывают нам пишущего таким, каким тот сам представлял себя или хотел таковым казаться. Своеобразием такого проявления личностного начала в тексте во многом определяется содержание.

Дневники, на наш взгляд, являются главными произведениями писателей о мире, человеке и жизни. Как справедливо отмечала в своей книге «Живое прошлое» Т.Д. Муравьева-Логинова, «самое «исключительное произведение Бунина» — это его собственная жизнь: горячая, бурная, как грохочущий весенний поток, вся проникнутая и движимая «стихийными силами» и верою в конечную победу добра"(152,329). Подобное высказывание применимо и в отношении М. М. Пришвина.

Оно тем более справедливо, что на пути самопознания, постижения основ русского духа и осмысления в целом человеческой сущности и существования в мире и И. А. Бунин, и М. М. Пришвин предстают в собственных дневниках не столько наблюдателями, сколько созерцателями, мыслителями и философами. А дневники писателей в общности обращений к центральным вопросам человеческого существования содержат записи о быте человека и размышления о бытии.

Вместе с тем, включая совокупность воззрений на мир, общество и человека (социально-политических, философских, религиозных, этических и эстетических) записи представляют собой и документально-художественное отражение целостной системы индивидуально-авторского образного мироощущения. С другой стороны, несмотря на довлеющее авторское начало, выраженное в свободно-творческом подходе к материалу действительности, дневники мастеров слова отличаются достоверностью и фактографической точностью в передаче изображаемого, становятся историко-литературным документом, сохраняющим «дух времени», «аромат» года, дня, часа. Время же выступает в них как объектом, так и субъектом наравне с самим автором, определяет бытие, в то время как автор — только значимое, коснувшееся непосредственно его личностной сферы.

По сути, течение мирового времени является главным компонентом и дневниковой композиции, а твердая последовательность дней и месяцев выступает в качестве структурной основы документов. Поэтому, помимо различия художнической манеры в передаче окружающего и мира душевного (чувств, мыслей), стилистических доминант творчества, в дневниках и И. А. Бунина, и ММ. Пришвина отразились единые черты времени — современности. В этой связи, мы считаем, особенно важен тот факт, что оба художника были в равной мере очевидцами эпохальных явлений изменения основных, фундаментальных представлений о человеке и мире.

Последнее позволяет утверждать, что дневники писателей повествуют не только о внутреннем мире авторов, но и о формировании мировоззрения целого поколения их современников, складывавшегося из «конфликта между духовным, «предлежащим материалом» и потребностями времени, несшим разочарование в гуманистических ценностях под влиянием войн и революций (ВЛ. Лннков, 124,171). Не случайно в дневниках находит выражение и занимает центральное место важнейшая проблема, выдвинутая критическим реализмом XIX века и получившая дальнейшее развитие в веке XX, проблема соотношения человека и мира. С неповторимым надломом художники передают в записях весь трагизм своей эпохи, акцентно выделяя и путь спасения в живительной энергии красоты, душевном горении, обретаемом в неоднородных процессах текущей жизни и разновременных пластах культуры.

Именно в таком ракурсе дневники И. А. Бунина и М. М. Пришвина как целый мир (человека и «глазами человека») и форма кристаллизации мысли (точка схождения внешнего и интимного в стройное целое) исследуются в данной работе, являющейся первой попыткой осмысления своеобразия творческой индивидуальности каждого из писателей в аспекте рассмотрения темы «Человек и мир в дневниках И. А. Бунина и М.М. Пришвина».

Акцентируя внимание на особенностях выражения личностных характеристик, воззрений на мир и бытие русского человека, мы приходим к выводу, что И. А. Бунин и М. М. Пришвин — писатели разного, но одинаково оригинального таланта, единой земли и одной культуры. Как справедливо отмечала Г. П. Климова, «одинокие вершины талантов стоят далеко друг от друга, но на одной почве» (100, 329). Более того, предпринятое изучение дневникового наследия в контексте жизни, духовных и творческих исканий художников позволяет заключить о наличии глубинных родственных начал в мировоззренческой основе их человеческих и писательских миров.

Близкими в подобных «соприкосновениях душ» мы выявляем взгляды художников на Универсум («чувство природы», жизни), особенности постижения ими основ человеческого существования (поиск смысла жизни, отношение к смерти) и своеобразие осмысления собственного бытия (выделение ценностных категорий, оказавших влияние на формирование личности, творческих установок н взглядов на искусство). Именно в этом аспекте дневники писателей понимаются нами как способ самопознания (феноменология личности) и средство познания (гносеология мнра).

Точки соприкосновения подобного рода усиливаются благодаря дарованным внешне и потому сходным в силу единообразия происхождения деталям действительности, развивающимся до документального образа и преобразующимся в образ художественный. Это, в свою очередь, обусловлено восприятием с детских лет, что свойственно каждому, красоты и поэтической выразительности природы среднечерноземной полосы Россиив зрелом возрасте — попыткой понять основы русской жизни и характерологичекие особенности русского народа, выявить причинно-следственные закономерности в развитии общества, истории, в соотношении возникающих катаклизмов и нравственных проблем современности, осмыслить вечные вопросы бытия и установить концептуальные законы творчества.

Не случайно поэтому, что момент понимания текущего расширяется в дневниках до пространства «философского космоса», что, в свою очередь, позволяет вычленять многоуровневую организацию самого документа (фактологическую, социокультурную, философскую).

В таком вселенском видении реализуется в записях художников взаимодействие и взаимопроникновение человеческого и природного (возникает ощущение мира-дома), осмысление бытийных констант существования (любви, жизни, смерти).

Важным в этом аспекте предстает в качестве определяющего в мировоззрении каждого и признание Буниным и Пришвиным чувственного опыта в постижении законов мира. Вследствие чего переживание мира («психология чувства природы» — П.А. Флоренский) вводит в сферу эмоционально-эстетического его восприятия, порождает систему образов выражения, формирует этические категории оценки, сопрягает природное и человеческое на принципах контраста и параллелизма, раскрывая их диалектическое естество.

Такая субъективизацня воспринимаемого в полной мере согласуется с трактовкой И. Илышым процесса погружения художника во «внутреннее», в глубину, «в сферу предметного бытия, чтобы воспринять его сущность, чтобы удержать ее и выразить в верной точной форме» (91,322). Поэтому восприятие и выражение сущности природы в дневнике перерастает в ее сердечное чувствование, пропущенное через ннднвидуалыю-лнчностное, авторское.

Авторская философия любовного отношения к Бытию выражается в центральных дневниковых темах: человек и Вселенная (Космос), гармония и хаос, ужас бытия и радость единства, музыка ритма и тишинамотивах сна, отшельничества, путешествия, судьбы, домаобразах неба, звезд, пустыни, сада и «космическом» чувстве мира. Палитра общего бытия фиксируется «чувственной памятью» мастеров слова на уровне многообразных звуковых и красочных единиц. Одним нз центральных «мазков» этой картины является включенность человека в Бытие.

Согласуется с истоками самого творчества и провозглашаемое в дневниках И. А. Бунина и М. М. Пришвина триединство Бог-природа-человек, основанное на чувстве рода-родины, любви и детства (способности «сохранить ребенка» в душе). Из этих родников происходят поэтические переживания, благодаря которым живут и движутся художники, углубляясь в понимании законов мира и совершая собственный духовный рост.

Чувство мира становится основополагающим для формирования в авторском сознании ценностного многообразия человеческого бытия, которое, по емкому замечанию М. М. Бахтина, доступно только «любовному созерцанию», удерживающему и закрепляющему «многои разнообразие, не растеряв и не рассеяв его» (Бахтин, 21,59) в отличие от равнодушия, своего рода «освобождения» от этого многообразия, прямого пути к забвению. Потому безгранично стремление художников восстановить разрушенные связи человека с природным миром, что, в свою очередь, по мнению каждого, могло способствовать преодолению остроощущаемых человеком начала XX века одиночества, отчужденности, индивидуализма, спровоцированных кризисным отпадением человека от естественного миропорядка.

Неравнодушным чувством, единым в гуманистическом порыве к человеку, подпитываются в дневниках писателей и авторские размышления о русском народе, его душе, жизни в самые трагические моменты истории. Под пристальным вниманием И. А. Бунина и М. М. Пришвина оказывается внутренний мир русского человека — «простого» и «сложного» — крестьянина и художника, раздумья о которых закономерно приводят каждого к рассмотрению процесса собственной жизнедеятельности, осмыслению личностного бытия.

К вопросу же о смысле общечеловеческого существования и И. А. Бунин, и М. М. Пришвин обращаются на протяжении всей жизни. Человек в жизненном своем пути видится каждому устремленным вдаль, идущим по бесконечной прямой. Поэтому дневник, передающий движение жизни, органично включает в себя мотив дороги, «движение» мысли и чувства. Для передачи своего понимания жизни отдельного человека, его судьбы и истории государства избираются писателями универсальные архетипы: образы прямой и круга. Разделяется малый мир, домашний круг и мир большой, где снова круг размыкается в линию, возобновляется путь, «мир мысли» и бесконечное стремление. В таком умении преодолеть время, пространство, формы и просматривается художественно-философская общность дневников.

Вместе с тем, на пути приобщения к бесконечности для обоих концептуальным становится и признание важности культуры, прошлого. Они неразрывно связаны в авторском понимании с осознанием самой жизни. В дневниках мы видим и попытку осмысления основных законов жизни рода, включенность в который формирует основу человеческого бытия.

Дневниковые философские размышления писателей в этом аспекте были освящены религиозными исканиями, сопрягающимися с мотивами иидн-видуалыю-пснхологического постижения характера человеческой природы, тонкого строя души от ее первозданной цельности до степени таинственной и загадочной раздвоенности, одиночества. Вследствие чего одним из ведущих мотивов философского сознания каждого видится нам поиск путей преодоления трагедии человеческого отчуждения, а значит, преодоления смерти, ибо эти пути мыслятся как «соприкасание душой со всем живущим» (И.А.Бунин). Абсолютами, связывающими человека и человечество, признавали оба художника природу, любовь и искусство.

Безусловным объединяющим началом, на наш взгляд, служит и сама авторская установка понимания жизни как высшей ценности и божественного дара. Спасение же жизни от тлена и забвения оба видят в памяти, чувстве и слове.

В понятие «смысл жизни» писателями нмплитнвно включается обязательность радости н счастья человека. В дневниках утверждает каждый саму «святость жизни» как акта «соединения чувства и материн» (М.М. Пришвин), воплощения и чаяния. Чувство составляет ее смысл, равнодушие — смерть.

Примечательно в этой связи форма дневника рассматривалась и И. А. Буниным, и М. М. Пришвиным вслед за JI.H. Толстым как первостепенное по значимости и воздействию произведение о жизни. Ведь, как подчеркивал Лев Николаевич, «художественное произведение есть то, которое заражает людей, приводит их всех к одному настроению», — и дополнял: «Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к одному и тому же настроению, как дело его жизни и, под конец, целая жизнь человеческая <.> хотим ли мы, или не хотим того, она есть художественное произведение, потому что действует на других людей, созерцается ими» (224,502). Выявленные же нами элементы общности дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина еще раз подтверждают бесспорную истину классика в признании наследия писателей самым «исключительным» их «произведением о жизни» во всем многообразии ее проявления: о человеке, и природе, и бытии.

Многогранность мира художшпсов и, как следствие, «полифункциональность» (IO.M. Лотман) самих текстов естественно обуславливает дальнейшие перспективы исследования.

Более того, изучение дневников И. А. Бунина и М. М. Пришвина на современном этапе имеет огромное значение как в общем контексте литературного процесса, так и в развитии национальной культуры.

Занимая обособленное положение относительно жанрово-родовых образований художественной, документальной, публицистической прозы, дневники писателей представляют собой неисчерпаемый материал для наблюдеиий над историческими процессами эпохи, для поисков типологических связен с художественным творчеством и размышлений над философскими вопросами о смысле существования и подлинном естестве человека.

В отношении ценности дневников как исторических документов высказывались и сами художники. «.Чего только я не пережил! Революция, война, опять революция, опять война — и все с неслыханными зверствами <.> низостями, чудовищной ложью и т. д.!.», — писал И. А. Бунин (9.3.1941). «На моем горизонте, — отмечал М. М. Пришвин, — менялись цари, вырастали государственные думы, революции и войны мешали, как мешают людей, показывались необыкновенные люди <.> Все на свете задевало меня» (12.6.1953).

Не менее важно и исследование дневников с точки зрения обнаружения их взаимосвязей с художественными произведениями. Доказано, что они помогают воспроизвести скрытый творческий процесс «формирования» художника, являются кладовой «материала жизни», нередко диалектически перерастающего волею и вдохновением автора из количества бессистемно отмеченных фактов в высокохудожественное «качество» искусства. Творческая же воля русского художника слова ли, кисти, достигшего истинных вершин национальной культуры, как справедливо отмечал В. В. Кожинов, никогда не могла и «уместиться в узких рамках определенного вида искусства, всегда превышает их, становясь волей страны, истории, их выражением» (104,57).

В свете последнего тем более значимо рассмотрение дневникового наследия И. А. Бунин и М. М. Пришвина как «духовного» завещания потомкам.

Однако в каком бы аспекте ни велось изучение дневников, обращение к ним особенно актуально на пороге сенсационных свершений XXI века, поскольку в нем мы видим необходимую сегодня попытку поворота человека к миру и ближнему, проблемам их существования в той прекрасной гуманистической традиции, которая всегда была свойственна русской культуре.