Идейное и художественное своеобразие мемуарной прозы второстепенных писателей русской литературной эмиграции: Н. Берберова, И. Одоевцева, В. Яновский

Содержание

Предмет исследования, мемуарная проза XX века в целом и русской литературной эмиграции в частности, — наиболее трудная в изучении область мемуароведения как в связи с тем, что мемуары эмигрантов до конца 80-х гг. были недоступны для чтения и изучения, так и из-за неразрешимости некоторых аспектов проблемы жанра, поскольку мемуары — историко-литературный феномен, органично сочетающий признаки, в традиционном понимании не сочетаемые: синхронность и ретроспективность, документальность и художественность, установку мемуариста на объективность и неизбежность его субъективности. Поэтому мемуары одновременно считаются как жанром литературы, так и видом исторических источников — историческим источником личного происхождения, наряду с дневниками и письмами.

Трудность изучения мемуаристики XX века связана ещё и с преобразованием качества «синхронности — ретроспективности». Как справедливо отмечают авторы доклада, подготовленного коллективом участников докторантско-магистрантского семинара под руководством Р. Лейбова: М. Боровиковой, Т. Гузаировым, И. Карловским, Е. Нымм, В. Семеновым, М. Сморжевских, И. Фрайманом и Т. Фрайман- прочитанного на тартуско-хельсинском семинаре «История и историософия в литературном преломлении», предложенного на суд учёного сообщества в виде публикации в Интернете для обсуждения и внесения корректив1 и положенного в основу статьи, которая будет опубликована в сборнике статей памяти А. Тартаковского, — в XX веке дистанция между временем рассказа и временем действия в мемуарах сократилась настолько, что происходит ломка мемуарной традиции.

Особую трудность для исследователей создаёт влияние на мемуарные тексты этого времени эстетики и идеологии модернизма, в связи с чем размывается понятие реальности и актуализируется представление о высокой исторической значимости современности, тогда как значимость прошлого редуцируется.

В литературный процесс мемуарные повествования ввёл В. Белинский, утверждавший, что «Исторические факты, <.> не более как камни или кирпичи: только художник может воздвигнуть из этого материала изящное здание».11 Он же сделал первую постановку мемуароведческих проблем, по вопросу времени возникновения мемуаротворчества в русской культуре впервые высказав мнение, что мемуарной традиции не было в допетровское время, поэтому нет возможности «заглянуть в частную, домашнюю жизнь народа»."1 Затем в том же русле высказался Н. Чернышевский, обращая внимание на мотивы мемуаротворчества как на важный структурный признак: «Как же стремление писать мемуары, ещё не рождавшееся, могло заставить покинуть летописи?».^

В сегодняшнем мемуароведении полемика по вопросу о складывании мемуарной традиции не прекращается. В этой полемике сформировались два основных направления: источниковедческое и литературоведческое, а в самое последнее время получил распространение культурологический подход, работающий на пересечении областей гуманитарного знания, начало ему положил А.Тартаковский. Учёный рассмотрел генезис русских мемуаров в широком культурологическом аспекте, дал первоначальное описание мотивировок мемуаротворчества как сложного явления культуры и развития мемуаристики в исторической перспективе/

Обращая внимание на проникновение мемуаров «через посредство прессы, радио, телевидения в наш повседневный быт, вторжение в различные сферы художественного творчества, с которыми мемуары успешно конкурируют и которые иногда даже вытесняют из читательского обихода"/' и находя значимым «и то всё более видное место, какое изучение мемуаров занимает <.> и в исследовании современных литературных процессов"/11 А. Тартаковский считал недопустимым искусственное противопоставление мемуаров как литературного произведения мемуарам как историческому источнику. Учёный отвергал литературоведческий подход, полагая, что нельзя считать мемуары одной из разновидностей жанров художественной прозы, так как это обедняет и затушёвывает понимание их истинной природы.

Именно с этим связана его критика работы Л. Гинзбург «О п VUl W психологической прозе, положившей начало современным исследованиям мемуарной прозы и задавшей канон исследования поэтики мемуарного текста, а также других литературоведческих исследований, в которых мемуары рассматриваются преимущественно в системе эстетических категорий. Так, критикуя работу Г. Гюбиевой, 1Х анализирующей мемуары с точки зрения влияния на них литературных направлений классицизма, сентиментализма, романтизма и реализма, А. Тартаковский считал обязательным отразить в такой работе вопрос обратной связи — как опыт мемуаротворчества воздействовал на литературный процесс. Сближение в работе Г. Елизаветинойх произведения А. Герцена «Былое и думы», а в работе С. Машинского*1 «Семейных хроник» С. Аксакова с романом А. Тартаковский находил недопустимым, так как при этом стираются жанровые границы романа и игнорируются нелитературные признаки мемуаров.

Исследователь мемуаров XX века Т. Колядич называет позицию А. Тартаковского неплодотворной.*11 Действительно, возникает исследовательский тупик: сочетание требований невымышленности и субъективности делает мемуары видом/жанром, пограничным между историческим повествованием и беллетристикой. И, поскольку ни сфера исторического источниковедения, ни сфера литературоведения их специфики до конца не охватывают, широкий аспект рассмотрения, предложенный А. Тартаковским, представляется убедительным. Учитывая убедительную критику А. Тартаковским (утверждавшим, что памятные записи и живые свидетельства древнерусских «самовидцев и памятух», а также «Житие» протопопа Аввакума — не мемуары, поскольку подчинены средневековому канону безличного исторического повествования и не преследуют целей мемуаротворчествахш) тех исследователей, которые утверждали, что русские мемуарно-автобиографические жанры в России ведут свою историю из древно

XIV сти, — большинство сегодняшних исследователей признаёт, что мемуаротворчество в России возникло в XVIII в., эквивалентном в общекультурном смысле западноевропейской эпохе Ренессанса, и что первыми мемуаристами стали люди эпохи петровских преобразований.

Тем не менее, признавая правоту А. Тартаковского, сегодняшние исследователи не перестают обращаться к древнерусской литературе, чтобы проследить зарождение тех или иных элементов поэтики мемуарного текста. Так, Т. Колядич с оговоркой, что «автобиографичность» касается только характеристики материала, утверждает, что автобиографические фрагменты появляются в письменных источниках уже с XI в., а «Поучение Владимира Мономаха» можно считать первым в России опытом автобиографического повествования — несмотря на то, что все эти опыты ещё полностью подчиняются средневековым канонам и не складываются в самостоятельное жанровое образование с собственной поэтикой.

А.Тартаковский отвергает интереснейшее исследование Н. Демковой™ на том основании, что в XVI в. фрагменты автобиографического характера, получившие жанровое обозначение «записки», ещё не оформляются в цельное автобиографическое жизнеописание и не важны для исследования мемуаров- а цельное произведение такого характера — «Житие протопопа Аввакума» — хотя и ломает житийный канон, подчиняя изложение обстоятельствам частной жизни, из которых авторской волей отобраны наиболее значительные события, — ещё не выходит за рамки средневековой религиозно-полемической традиции. Т. Колядич же, хоть и признаёт правоту А. Тартаковского в этом вопросе, тем не менее, в поисках истоков поэтики «воспоминаний XX века» находит необходимым обратиться именно к исследованию Н. Демковой — а вовсе не к исследованиям мемуарных текстов XVIII века — и отметить, что «Житие протопопа Аввакума» сыграло особую роль в организации автобиографического и мемуарного начал, так как драматизация повествования, его ретроспективное направление, смена планов изображения, «монтаж» — приёмы, впервые обнаруженные здесь, — становятся ведущими при w XVI организации мемуарных текстов последующих столетии.

Стремление сегодняшних учёных исследовать мемуары в литературоведческом аспекте, при полном согласии с преобладающим сегодня взглядом на их природу как внелитературную, приводит к выводу, что предмет нашего исследования — мемуарная проза — отнюдь не только литературный аспект самих мемуаров как комплексного явления, а разновидность самой прозы, зародившаяся задолго до явления мемуаротворчества и сложно взаимодействовавшая с ним. Именно поэтому вопросы, оставляемые за рамками культурологического исследования мемуаров, оказываются важны- именно поэтому то и дело выясняется, что игнорировать литературный аспект мемуаров, являющийся его неотъемлемой частью, невозможно, а чтобы изучать его — опять-таки приходится «возвращаться на круги своя» и заниматься «гипертрофией литературоведческого подхода», ибо «Мемуары, автобиографии, исповеди — это уже почти всегда

литература, предполагающая читателей в будущем или в настоящем, своего рода сюжетное построение образа действительности и образа человека <.>", xv" поскольку «В мемуарах спорное и недостоверное объясняется не только несовершенной работой памяти или умышленными умолчаниями и искажениями. Некий фермент недостоверности» заложен в самом существе жанра. Совпасть полностью у разных мемуаристов может только чистая информация (имена, даты и т. п.) — за этим пределом начинается уже выбор, оценка, точка зрения. <. .> угол зрения перестраивает материал, а воображение неудержимо стремится восполнить его пробелы — подправить, динамизировать, договорить. Понятно, что в своих автобиографиях и мемуарах большие мыслители и художники в особенности поддавались этим соблазнам" и потому, что «<.> литературой же как явлением искусства её (документальную литературу — А.К.) делает эстетическая организованность».&trade-11

Из тупика, когда все утверждения верны, а мысль идёт по кругу, нас может вывести одно уточнение, сделанное А. Тартаковским в своих рассуждениях. Т. Колядич замечает, что А. Тартаковский не рассматривает мемуары писателей как самостоятельную разновидность мемуаристики (никак, однако, не комментируя и не развивая это своё замечание)."1* Выделяя же «фигурой умолчания» мемуары писателей в особую группу, А. Тартаковский делает важную для нашего предмета исследования — мемуарной прозы писателей — оговорку, что ситуация, когда в центре внимания исследователя мемуаров находятся литературоведческие аспекты, оправдана, если мемуары вышли из «профессионально-литературной среды», хх потому что такие мемуары наделены художественно-эстетическими качествами и предполагают литературоведческие методы анализа — в отличие от остальной части корпуса мемуаров, как можно вывести из этой оговорки.

Предварительно подчеркнём ещё одну важную для понимания предмета исследования деталь: мемуарная проза — родовое понятие, поэтому представляется необходимым осторожное применение термина «мемуарный жанр» — только в качестве собирательного, обобщающего для всех жанровых разновидностей мемуарной прозы, так как «литературные мемуары» — не вид, а род литературы. Понятие «проза» сужается здесь на основании вполне определённой, но достаточно широкой специфики этой прозы — и лишь потом может делиться на жанровые разновидности: автобиография, исповедь, литературный портрет, путешествие и др., описанные в фундаментальной теоретической работе Т.Колядич.

Теперь, применяя понятия «мемуарная проза» в очерченных нами границах, попробуем поучаствовать в разрешении вопроса о времени возникновения мемуарной прозы. Нам представляется, что явление это явно предшествует комплексному явлению мемуаротворчества и соотносится с возникновением самой прозы (а не мемуаров). Началом его можно считать момент зарождения элементов поэтики в домемуарное время — из древнерусской литературы, от тех самых записей «самовидцев и памятух», которые предшествовали жанру «записок». Крупная форма берёт начало с автобиографической повести протопопа Аввакума, находки которого, как отмечает Т. Колядич, не были востребованы в своё время и ещё долго. хх1 Они были востребованы в XVIII в., и с этого времени мемуарная проза стала развиваться параллельно с историей мемуаров. Думается, что становление канона мемуаров в XVIII в. произошло именно в результате взаимодействия их с мемуарной прозой и достаточного развития последней к этому моменту.

В XVIII в., когда возникло явление мемуаротворчества, складывается мемуарный канон, организующий памятные записи о прошлом в единое целое произведение. Это время вслед за большинством учёного сообщества следует признать временем возникновения первых мемуаров, хотя они еще не публикуются и не распространяются. Мемуарную прозу этого времени можно считать литературным аспектом мемуаров. Наиболее значительные мемуарные повествования этого времени — «Записки» Екатерины II, «Жизнь и приключения Андрея Болотова» и первые воспоминания писателей, опубликованные позже, в XIX в.: «Записки» Г. Державина, «Взгляд на мою жизнь» И.Дмитриева.

В XIX в., в классический для мемуаров период, происходит их окончательное размежевание с историческими повествованиями иного рода- массовое вовлечение образованных слоев общества в эпохальные события 1812 года даёт значительное увеличение количества мемуарных текстов- складывается традиция их публикации. Для предмета нашего исследования -мемуарной прозы XX века — важно то, что 1812 год задает отношение к современности как к истории. В эпоху «физиологического очерка» и предъявляемых к литературе требований «правдивого воспроизведения действительности» мемуарная проза становится фактом литературы и определяется специфика жанра: парадоксальное сочетание требования достоверности с требованием субъектности. Под влиянием романа — основного в XIX веке прозаического жанра — складывается новый канон обширных мемуарных текстов.

Мы полагаем, что В. Белинский, заметивший, что мемуары писателей обладают теми же качествами, что прочие литературные произведения, и подчеркнувший роль отбора фактов с доминантой художественного начала в мемуарных повествованиях, по сути, говорил о мемуарной прозе, применяя к мемуарам критерии художественной литературы: организацию фактов в соответствии с авторским замыслом, увлекательность изображения, художественное обобщение (типизацию). Характерно, что в качестве основного материала для своих рассуждений о мемуарах критик выбирал мемуары писателей.

В.Белинский предложил и первую типизацию мемуарных повествований как «пограничного» жанра литературы, разделив её на три группы по трём признакам: 1) ведущая роль фактов, 2) ведущая роль образов и 3) подмена действительной картины прошлого желаемой. Третий пункт этой типизации стал особенно важен для мемуарной прозы писателей XX века. Но поскольку в XIX веке разделения понятий «мемуары» и «мемуарная проза» не произошло, в отношении этого рода повествований восторжествовал исторический подход, и мемуарная проза очень мало рецензировалась и оценивалась как факт литературы. Тем не менее, эпоха реформ стала временем массовой публикации мемуаров не только в журналах специального направления — «Русский архив», «Русская старина», «Исторический вестник», — но и в литературно-художественных журналах.

Интересно типологическое деление мемуаров в словарной статье о них, появившейся в конце века в энциклопедии Ф. Брокгауза и И. Ефрона: 1) мирные, 2) военные, 3) дворцовые, 4) бытовые, 5) писательские.5&trade-1 Писательские мемуары противопоставлены двум дихотомиям в том, что не выделена их типологическая противоположность- следовательно можно считать верной дихотомию 1) мирные — военные, дворцовые — бытовые 2) писательские -подтверждающую особость этой разновидности мемуаров, которую нам представляется уместным считать каноном мемуарной прозы, достигшей своего расцвета в XX веке — и здесь снова разошедшейся с мемуарами.

Значимой вехой для мемуаров XX века становится 1917 год: множатся воспоминания о погибших и умерших людях и о разрушенном укладе жизни. У мемуаристов русского зарубежья временной рубеж с этим разрушенным укладом осложняется пространственно-политическим. Любопытно, что наблюдение Н. Чечулина за мотивами мемуаротворчества XVIII в.: «вид массы новшеств, вошедших в жизнь, наталкивал на сравнение старого и нового, при сравнении же являлось желание записать, сохранить для самого себя и близких лиц то, что было прежде и что всё более и более изменялось"ххш — применимо и к мемуарам XX века. Кроме того, с рубежа XIX—XX вв. значимые вехи в истории стали «частить» — сказался феномен, который историки назвали «сокращением исторического процесса», а мемуаристы передавали через метафору быстрого шага, бега: «Ощущение «со всех ног» было постоянным. Со всех ног — в созвездие Геркулеса, и со всех ног — Россия в революцию, и со всех ног — из гимназии домой <. ,>«.XX1V

В то время как в советской подцензурной литературе 30−50-х гг. устанавливается «неожитийный» биографический канон, взаимодействующий с создаваемыми в это время мемуарами и влияющий на публикацию старых мемуарных текстов посредством отбора, купирования, фальсификации и т. д., а мемуары, создаваемые с иными установками, существовали в виде тщательно скрываемых рукописей, — на истории мемуаристики русского зарубежья, как заметно уже из приведённой выше цитаты, стало сказываться влияние неклассической философии и эстетики, оформлявшихся в это время и ставших основой большинства общественно-культурных явлений XX века. Размывание границ понятия «реальность» привело к тому, что литературная составляющая стала подавлять требование исторической достоверности. Канонический образец мемуарной прозы XX века — «Петербургские зимы» Г. Иванова, по поводу «квазимемуарности» которых возникла большая полемика. В предисловии к первому российскому изданию Н. Богомолов определяет их природу как абсолютно литературную. ХХУ

Именно это произведение определяющим образом повлияло на все три мемуарных текста, ставших материалом нашей работы, хотя в определении истоков их поэтики важен факт публикации во второй половине XX века классических произведений мемуарной прозы прошлого, в частности «Былого и дум» Герцена в составе полного собрания сочинений. Как замечает Т. Колядич, «Сопоставительный анализ позволяет прийти к выводу, что, как в русской прозе в России, так и в русском зарубежье после войны началось создание произведений крупной формы. Процесс происходил практически одновременно, поскольку к подобным произведениям обратились прежде всего писатели, чья творческая биография началась одновременно с XX веком, пережившие значительные масштабные явления эпохи.

Период 50−60-х гг. отмечен появлением крупных произведений и в мемуаристике русского зарубежья: <.>«.XXV1

Массовая эмиграция коснулась всех европейских стран и задела Америку, страну эмигрантов, ставшую окончательным прибежищем для многих беженцев в XX веке (на этом фоне российская проблема выглядит иначе, чем представляют её некоторые исследователи*&trade-«). Если акцентировать не политический, а социологический (профессиональный) аспект проблемы (хотя и тесно связанный с политическим в нашем случае) и говорить о писательской эмиграции (её историю можно вести от Овидия), новое в XX веке — её массовость, явившаяся основой создания эмигрантской культуры и литературы за пределами национальной, но на её языковой основе. Это отличие ситуации от предшествующих ей сходных явлений точно подмечено исследователем литературного быта русской эмиграции О. Демидовой: «Для Овидия, Данте или Гейне экспатриация была личным событием».ххуш

Трагические события европейской истории XX века породили у поколения эмигрантских «детей», как называли представителей младшего поколения первой волны русской литературной эмиграции, к которому относится В. Яновский, не укоренившихся в родной культуре и не ассимилировавшихся в культуре стран проживания (исключением стал

В.Набоков), трагическое мировосприятие с осознанием самого феномена эмиграции как самодостаточного, наднационального, имеющего собственную историю и философию. ХХ1Х Литературе в этом космополитическом аспекте отводилась роль самосознания культурной эмиграции, что отмечают исследователи: «в середине 20-х гг. жизненно важным сделался вопрос о культурной миссии эмиграции и о литературе как эмигрантском самосознании».ххх

В споре «отцов» о возможности творчества и преемственности литературных поколений в эмиграции, разошедшемся по двум основным направлениям мысли: 1) литература возможна только в родной языковой среде и 2) литература возможна только в условиях творческой свободы особой позиции придерживался представитель «поколения детей», или «незамеченного поколения», Г. Газданов, говорящий от имени своего поколения. Он считал, что спор основан на представлениях, не соответствующих содержанию современной спорящим реальности, восходящих к устаревшей традиции, и отрицал возможность существования молодой эмигрантской литературы в новоевропейских исторических условиях, так как творчество есть утверждение, а человеку без родины и без будущего утверждать нечего. ХХХ1

Действительно, младшее поколение первой волны русской эмиграции принесло русской литературе немногих оригинальных творцов. За последнее время сложилась традиция считать самыми полномочными представителями этого поколения, кроме безусловно признанного В. Набокова, только Г. Газданова и Б.Поплавского. Примечательно, однако, то, что в условиях ломки бытийных традиций и проблематичности существования творчества в этих условиях все эпические жанры литературы, а роман особенно, пережили упадок и кризис- и только мемуарная проза — расцвет. Мемуарный жанр дал неожиданно яркие произведения в творчестве второстепенных писателей русской эмиграции, таких как Нина Берберова, Ирина Одоевцева и Василий Яновский.

Нина Николаевна Берберова (1901−1993) родилась в Санкт-Петербурге в семье чиновника по особым поручениям при министре финансов и дочери тверского помещика. В начале 20-х она участвовала в литературной жизни Петербурга, в 1922 году состоялась её первая публикация: стихотворение в альманахе «Ушкуйники». В том же году со своим гражданским мужем В. Ходасевичем Берберова уехала в Берлин, до апреля 1925 года они жили в Саарове, Мариенбаде и Сорренто у М.Горького. Первые эмигрантские публикации Берберовой также были стихотворными: в 1922 г. в берлинской газете «Голос России» и в 1923 г. в берлинском журнале «Беседа». В 1924 г. начался парижский период эмиграции Берберовой: в течение 16 лет вместе с Ходасевичем она сотрудничала в газете «Последние новости», написала цикл рассказов, частью опубликованных в журнале «Современные записки», три романа и две беллетризованные биографии. В 1932 году она разошлась с Ходасевичем, затем вышла замуж за Н. Макеева, с которым развелась в 1947 г. Во время второй мировой войны Берберова оставалась в оккупированной Франции, за что позднее подвергалась обвинениям в коллаборационизмехххп. После войны работала редактором парижского еженедельника «Русская мысль», в 1950 г. опубликовала четвёртый роман в американском «Новом журнале». В том же году Берберова переехала в США, где 8 лет прожила в Нью-Йорке, работая в архиве. В 1958 г. преподавала в Иельском, затем стала преподавать в Принстонском университете. В 1958 — 1968 гг. входила в редакцию мюнхенского альманаха «Мосты».

Автобиография Нины Берберовой «The Italics Are Mine», впервые опубликованная в Лондоне и Нью-Йорке на английском языке в 1969 году в авторизованном переводе Филиппа Рэдли, на русском языке впервые вышла в Мюнхене в 1972 году с исправлениями, затем в Нью-Йорке в 1983 году с дополнениями. Нью-Йоркское издание переиздано в Москве в 1996 году. Все ссылки в нашей работе — на издание 1996 года. хххш

Ирина Одоевцева (Ираида Густавовна Гейнике) (1895 — 1990) родилась в Риге в дворянской семье, отец её был адвокатом. В начале 20-х годов она участвовала в петербургской литературной жизни, внимание к стихам Одоевцевой привлекли отклики Л. Рейснер и Л. Троцкого, первые публикации её стихотворений состоялись в 1921 г. В 1922 г., выйдя замуж за Г. Иванова, Одоевцева выехала с мужем в Берлин, затем они обосновались в Париже. В середине 20-х Одоевцева начала писать прозу, рассказы её публиковались в журналах «Иллюстрированная Россия», «Числа», «Звено», «Новый дом», четыре романа вышли отдельными изданиями. Во время оккупации Парижа Одоевцева жила в Биаррице, затем вернулась в Париж, где написала по-французски три пьесы и роман, работала над сценариями и переводами, затем снова обратилась к поэтическому творчеству, издав в период с 1950 по 1975 гг. четыре сборника стихотворений.

Первая книга мемуаров Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» вышла в Вашингтоне в 1967 году, вторая — «На берегах Сены» — в 1983 году в Париже- временной отрезок в шестнадцать лет не нарушил стилистического единства этих двух книг и единого метода охвата действительности в них. Мемуарная дилогия Одоевцевой переиздана в Москве в 1989 году. Все ссылки в нашей работе на это издание как самое доступное. ххх1у

Василий Семёнович Яновский (1906 — 1989) родился в Полтаве в семье служащего. В 1922 г. в возрасте 16 лет вместе с отцом и двумя сестрами он нелегально пересёк польскую границу. В Польше Яновский поступил на математический факультет Варшавского университета, но образования не завершил. Там же он начал писать прозу. В 1926 г. Яновский переехал в Париж и стал активным участником парижской литературной и общественной жизни: был членом «Союза молодых поэтов и писателей», литературного кружка «Зелёная лампа», объединения «Круг», участником евразийского движения. Первые рассказы он опубликовал в 1928 г. в варшавской газете «За свободу», в 1930 г. повесть Яновского стала первым изданием созданного М. Осоргиным парижско-берлинского издательства «Новые писатели». В начале 30-х он стал постоянным автором альманаха «Числа», а также сотрудничал с газетой «Последние новости». В конце 30-х Яновский вёл критический отдел журнала Иллюстрированная Россия, печатался в «Русских записках» и «Современных записках». За период 30-х гг. написал 3 романа, в 1937 г. окончил медицинский факультет Сорбонны доктором медицины. В 1940 г. Яновский с женой и дочерью уехал из оккупированного Парижа в Монпелье, затем в Касабланку, откуда в 1942 г. уехал в США, где принял американское гражданство. В Америке Яновский работал врачом-анестезиологом, участвовал в организации экуменического общества, издававшего собственный журнал, сотрудничал с эмигрантскими изданиями «Новый журнал», «Новоселье», «Опыты». Там он написал ещё два романа и повесть на русском языке, а затем, по примеру В. Набокова, стал американским писателем. С конца 60-х Яновский публиковал англоязычные версии русских романов, а также книги философских эссе на медицинские и естественнонаучные темы.

Литературные мемуары Василия Яновского «Поля Елисейские: Книга памяти» впервые вышли в Нью-Йорке в 1983 году, первое издание в России — в Санкт-Петербурге в 1993 году, в 2000 году переизданы в Москве в составе двухтомника прозы, во втором томе. Все ссылки в нашей работе — на хорошо

XXXV откомментированное последнее издание.

Актуальность исследования: в конце двадцатого века стали очевидными перемены в поэтике прозаических жанров русской литературы, которым нельзя дать объяснения без изучения её эмигрантской ветви. В работе выявляются истоки и значение этих перемен с привлечением малоизученного материала.

Научная новизна исследования: мемуарная проза второстепенных писателей первой волны русской литературной эмиграции XX века впервые рассматривается с точки зрения изменений в поэтике в контексте русской литературной традиции, но с учётом влияний европейской культуры, которые эта проза безусловно претерпела.

Задача работы — выявить специфические черты понимания и изображения человека XX века русскими писателями, находившимися в центре исторического процесса в период формирования наиболее влиятельных в XX веке трактовок этих процессов.

Цель работы — выявить новейшие аспекты русской мемуарной прозы, изучая соотношение между влиятельными концепциями человека, присущими в XX веке русской и европейской интеллектуальной среде, и художественным воплощением человека в мемуарной прозе русских писателей, чьё творческое лицо определилось в эмиграции.

Материалом диссертации являются произведения трёх жанровых разновидностей мемуарной прозы: «Курсив мой» Нины Берберовой (далее везде — Б, страница), «На берегах Невы» (далее везде — 0 1, страница) и «На берегах Сены» (далее везде — О II, страница) Ирины Одоевцевой, «Поля Елисейские: Книга памяти» Василия Яновского (далее везде — Я, страница). Для проникновения в контекст привлекаются произведения, имеющие с мемуарной прозой этих писателей общие мотивы.

Методология исследования: основным исследовательским подходом, используемым в диссертации, стал историко-литературный и сравнительно-исторический методы, теоретические положения которых сформулированы в работах Д. Лихачёва, М. Бахтина и др. выдающихся русских филологов. Методология текстового анализа опирается на работы Л. Гинзбург (далее везде

— Г, страница), а также традиционная методика русского стиховедения, основы которой заложены, в частности, В. В. Виноградовым, В. М. Жирмунским, Б. В. Томашевским, Б. М. Эйхенбаумом.

В заданном Л. Гинзбург эстетическом аспекте М. Билинкис, ХХХУ| A. Ahtk)Xobxxxvu и др. рассматривали мемуарно-автобиографическую литературу XVIII в.- из последних исследований мемуарной прозы XIX века наиболее интересна теоретическими находками работа З. Сутаевой, хххуш рассмотревшей мемуарную прозу А. Пушкина в ракурсе попыток воплотить в писательской практике теоретические изыскания В. Белинского, касающиеся мемуаров- затем творчество П. Вяземского как всецело подчинённое мемуарному заданию и, наконец, писательскую практику Чернышевского как полемическое продолжение этой традиции. Данное исследование ценно ещё потому, что общим местом исследований мемуарной прозы XIX века стало обращение к эпопее А. Герцена как наиболее репрезентативному тексту.

Ряд локальных исследований мемуарной прозы XX века обнаруживает по-прежнему недостаточную степень теоретической разработанности темы, в особенности на материале мемуаров русского зарубежья, которыми занимается пока в основном эдиционное литературоведение. Несколько самых последних теоретических работ затрагивают важные для нас вопросы.

В монографии С. Экшута «Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории"ХХХ1Х, где история гуманитарного знания утверждается как субнаука в составе антропологии, изучающая творческую деятельность человека в историческом аспекте, поднимаются проблемы поэтики мемуарной прозы. Глава о тяготении историографии к художественному изложению, а литературы к документальной основе посвящена исследованию границы между историей и литературой, а также роли метафоры в историческом повествовании.

Исследование Т. В. Данилович «Культурный компонент поэтического творчества Георгия Иванова: Функции, семантика, способы воплощения"х1 затрагивает, в частности, вопрос «культурных кодов» — форм и функций интертекстуальности.

Важны новейшие исследования демонической личности ницшеанского толка, сформировавшейся на рубеже XIX и XX веков «Русский Мефистофель: Жизнь и творчество Эмилия Метнера» М. Юнггрена,"1' «В тисках провокации: Операция „Трест“ и русская зарубежная печать» Л. Флейшмана"1″ и «Братья Мережковские: Книга 1» М. Золотоносовах1ш.

Важным направлением исследований представляется изучение российскими и зарубежными учёными проблем бытования русской эмиграции в национальных государствах Европы.

Исследование П. Невалайнена «Изгои: Российские беженцы в Финляндии (1917—1939)"xllv ранее изданное в 1999 году на финском языке, показывает, что около половины всех беженцев в этой небогатой стране составляли русские, с чем было связано особенно недоброжелательное отношение к ним местного населения.

В исследовании Ю. Суомелы «Зарубежная Россия: Идейно-политические взгляды русской эмиграции на страницах русской европейской прессы в 1918— 1940 rr."xlv отражена картина суждений эмигрантов об историческом процессе. Ценным аспектом обширной фоновой информации является то, что история беженцев из России прослеживается в каждой европейской стране во взаимосвязи с собственной историей этих стран.

Монография М. Литавриной «Русский театральный Париж: 20 лет между войнами"х1у1 прослеживает, в частности, зависимость успеха-неуспеха эмигрантских театральных трупп в Париже от исторических связей двух национальных культур.

Выпуск 5 периодического издания «Россия и Италия: Русская эмиграция в Италии в XX веке"х1уп представляет статьи и публикации широкого спектра: от итальянской части русской диаспоры — до связанных с Италией эпизодов жизни представителей диаспоры вообще.

Издание «Русский Берлин 1921—1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте""1&trade-1 является допечаткой вышедших в 1993 г. в издательстве «IMCA-Press» архивных разработок: «Берлинские журналы А.С. Ященко» о деятельности библиографа, отслеживавшего книжные новинки в метрополии и эмиграции в журнале «Русская книга" — «Литературные материалы архива Б.И. Николаевского» — хорошо подготовленные и откомментированные письма Ященке философов и писателей (41 адресант) — «Из переписки Максима Горького».

Монография C.JI. Фокина ««Русская идея» во французской литературе XX века"х1'х прослеживает понимание французскими интеллектуалами русской революции, отраженное во французской литературе. Просоветская настроенность многих крупных писателей объясняется здесь подключением культурной памяти французов о собственном революционном движении к происходящему в России, что было обусловлено развитием французской ветви экзистенциальной философии с ее доминантой неуютного самоощущения. Например, поездки Ж-П. Сартра в Советскую Россию в 50—60-е годы исследователь трактует как стремление восполнить нехватку утопии.

Некоторые исследования используют терминологические языки, с которыми трудно работать. Эту проблему точно обозначила Л. Гинзбург: «В ходе наших дискуссий о структурализме в литературоведении отмечалась уже опасность перевода понятий с одного терминологического языка на другой -без существенного изменения их содержания и функций» (Г, 17). Так, в целом непереводимыми для нас остались работы О. Демидовой «Автобиография как сотворение мифа: «Курсив мой» Нины Берберовой"1 и «Зеркало и отражение: Формирование автомифа» / Демидова О. «Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья».11

Из учебных изданий последнего времени стоит отметить учебник «Журналистика русского зарубежья XIX—XX вв.еков"1», в котором прослежено развитие эмигрантской журналистики от Герцена до 40-х годов XX века, попутно опровергающее «общие места» — например, мнения, что наибольшее количество людей покинуло Россию после 1917 года или что эмигрантская

литература была бесцензурной.

Ценна пионерская попытка представить как целое литературное наследие всех трёх волн эмиграции в учебном издании Т. П. Буслаковой «Литература русского зарубежья: Курс лекций"'111. Но обзор второй волны эмиграции слишком краток и встроен в главу об отдельном поэте, то же с парой абзацев, в которые уместились сведения о периодике третьей волны.