Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры

Актуальность исследования Подобно тому, как в растительном и животном мире активно проявляют себя законы борьбы за физическое выживание, так и в человеке уже на подсознательном уровне, еще до полноценного осознания им страха смерти и, возможно, сознательного принятия той или иной концепции бессмертия души, заложены органически присущие его природе установки на борьбу за продление жизни и, в конечном счете, установки на бессмертие. Важнейшей, безусловно, видится репродуктивная функция, позволяющая родителям последовательно «повторяться» в потомках. Но она не единственная. Другой важной формой реализации этой установки на бессмертие является коммеморативная деятельность — особый вид социокультурной деятельности, в основе которой лежит акт увековечения как попытка сохранения образа себя, своих ближних, своей культуры в настоящем и в будущем. Американский антрополог Холли Эверетт образно назвала мемориальную культуру «материальной реакцией на утраты» [Everett, 2002. Р. 1]. В основе формирования культуры памяти лежит двунаправленный коммуникационный процесс, в котором культура настоящего передает свой образ в будущее, и в то же время принимает и стремится адекватно декодировать информацию из прошлого. Последнее реализуется как на сознательном уровне — стремление извлечь практически ценный опыт, так и на подсознательном, получающем выражение в своего рода любопытстве, влекущем путешественника во времени в неведомое прошлое.

Как индивиду, так и социальной группе присуще чувство ностальгии, проявляемое не только в пространственной системе координат, но и во времени — желание вернуться в свое прошлое. Причем, дело не ограничивается чисто психологическим аспектом конкретной личности. Имеет место и социально-культурная ностальгия как сознательное стремление индивидов и социальных групп возродить ушедшие в прошлое определенные социально-экономические, политические, культурные формы как наиболее оптимальные для данной конкретной культуры. Такая ностальгия подпитывается определенной системой обращающихся в культуре исторических образов и представлений, вокруг которых ведется политическая борьба и борьба научных мнений — на предмет их соответствия реальностям прошлого. Особенно отчетливо задача проблемного многоаспектного изучения истории и описания истории (историографии) как сложной системы образов, не сводимой к перечню основных событий, выявилась со времен «Школы Анналов», хотя проблемы формирования образов методологически поднимались и ранее. Важнейшая социокультурная роль коллективной памяти состоит в том, что она является одним из ключевых факторов формирования и поддержания культурной идентичности.

Итак, указанные установки в области культуры памяти реализуются в двух основных направлениях мемориальной социокультурной деятельности: 1) в практике увековечения (коммеморации) актуально представленных культурных явленийи 2) в практике реконструкции явлений прошлого, которые неизбежно уходят в своего рода «пассивный запас» современной культуры, а затем грозят вовсе уйти из коллективной памяти, если не обеспечить меры их сохранения и трансляции. В связи с последним необходимо отметить и такой феномен, как «социальное забвение», иначе говоря, утрату тех или иных сведений о прошлом, образов прошлого в культуре. Социальное забвение может носить как естественный характер, так и стать следствием особой политики забвения — своего рода тени политики увековечения, которая сопутствует ей по принципу наоборот и состоит в целенаправленном «вычеркивании» тех или иных явлений из коллективной памяти данной культуры. Социальное забвение вполне естественное явление, хотя порой получает однозначно положительную (помогает избежать перегрузки), или напротив, однозначно отрицательную (стремление скрыть правду) оценку в трудах социологов и историков.

Степень научной разработанности проблемы. Проблематика культуры памяти в целом разработана сегодня более глубоко, чем раздел этого научного направления, связанный конкретно с коммеморацией (культурой намеренного увековечения). При этом основной корпус работ по memory studies приходится на страны Западной Европы и Северной Америки, в России же таких работ несоизмеримо меньше. Это отчасти объясняется молодостью самой отечественной культурологии и невозможностью более-менее объективных исследований еще два десятилетия тому назад — в условиях жесткой монополии государства и однопартийной идеологии на процесс формирования исторических образов и представлений. Тем не менее, в 4 последнее время усилиями ряда отечественных ученых сделано немало в данном направлении. Особо необходимо отметить работающее под руководством д. и. н. проф. JI. П. Репиной Российское общество интеллектуальной истории и его печатный орган журнал «Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории». Ряд фундаментальных работ, связанных с осмыслением отражения прошлого в культуре, опубликован И. М. Савельевой и А. В. Полетаевым.

В аспекте изучения процессов формирования исторических образов в массовом сознании современных россиян необходимо особо отметить труды Аналитического Центра Юрия Левады в лице его ведущих ученых JI. Д. Гудкова и Б. В. Дубина. К исследованиям Левада-Центра мы не раз обращаемся в своей работе. Большое место в диссертации уделено анализу зарубежных работ по культуре памяти и проблемам коммеморации. Привлекая зарубежный опыт, мы можем провести определенный сравнительный анализ самих традиций увековечения на Западе и в России в разные эпохи. В настоящем Введении мы не будем подробно останавливаться на состоянии изученности проблемы, этому во многом посвящена глава I диссертационного исследования.

Гипотеза исследования Изучение коллективной памяти и феномена намеренной коммеморации представляется важным и не вполне оцененным до сих пор в отечественной науке инструментом постижения аксиологических аспектов конкретной культуры, особенностей коллективной ментальности. Анализ исторических предпочтений и путей формирования исторических образов в массовой и групповой памяти, в мемориальной политике обладает несомненным прогностическим потенциалом, позволяющим определять, куда направлен вектор симпатий и антипатий носителей коллективной памяти. Конструктивная коммеморация, отвечающая ряду условий, является средством нейтрализации заложенных в самом процессе формирования исторических образов противоречий, что, в конечном счете, позволяет снижать степень социальной конфликтности. Деструктивная коммеморация, напротив, призвана повысить вероятность конфликтности в межкультурной коммуникации различных форм и уровней.

Объектом исследования данной диссертационной работы является коллективная память, а предметом исследования — социокультурные механизмы коммеморации, исследуемые на материалах рукотворной среды обитания*. Феномен коммеморации как намеренного увековечения представляется совокупностью социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:

1. Диссертация представляет собою теоретическое исследование феномена коммеморации в рукотворной среде обитания с позиций культурологии.

Имеется в виду городская, сельская, усадебная, монастырская среда, некрополи. В англоязычной литературе употребляется термин built environment (дословно: «застроенная окружающая среда»). Стоящее за ним понятие уже, чем понятие культурной среды, но шире, чем понятие городской среды.

2. В работе впервые представлена история отечественной культуры коммеморации от древности до современности на материалах рукотворной среды обитания.

3. В диссертационной работе содержится многоаспектный аналитический обзор отечественных и зарубежных работ по культуре памяти (т. н. memory studies) за последнее столетие с выявлением основных тенденций и проблематики современных исследований, что представляет интерес для целого ряда направлений отечественной культурологии, социологии, исторической науки.

4. В работе отражены результаты авторских полевых социологических исследований, позволившие в сопоставлении с данными авторитетных социологических служб сделать определенные выводы и умозаключения по выявлению ряда тенденций в формировании исторических образов и предпочтений в групповом и массовом сознании современных жителей России.

5. В диссертационном исследовании раскрыты механизмы использования феномена коммеморации и формирования исторических образов как инструмента в социальном управлении, пропаганде, в борьбе идей, в государственной и групповой политике памяти, показаны пути использования конструктивного потенциала коммеморации для снижения неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов предпосылок социальной напряженности и конфликтности.

Рассмотрим основной терминологический аппарат научного направления, изучающего культуру памяти в социальном аспекте. Наиболее общим понятием (хотя понятийный аппарат данной области в отечественной науке еще нельзя считать устоявшимся) является понятие культуры памяти, включающее в себя как деятельность по увековечению современной мемориализатору культуры, так и реконструкцию прошлой (ушедшей) по отношению к современности культуры. Культура памяти, став основой исторической науки, теории культурного наследия и породив целый комплекс социокультурных акций (охрана, реставрация и реконструкция наследия, музейное дело, коммеморативная политика, использование наследия в просветительской, политической, коммерческой и иных целях.), вызвала к жизни уже немало исследований, объединяющихся вокруг понятий «социальной памяти», «культурной памяти», «коллективной памяти», «исторической памяти». Эти понятия у одних исследователей выступают как полные или неполные синонимы, у других различаются. Термин «социальная память» иногда употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы — в противоположность физиологическим (физиологическая память). Мы понимаем социальную память как комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее — в результате актов исторической коммуникации. Мемориальная культура (культура увековечения, коммеморативная культура) отвечает за процесс формирования образов в культуре настоящего для последующей трансляции в будущее. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. По А. В. Соколову, социальная память включает в себя социальное бессознательное (этническая психология, архетипы, социальные инстинкты) и культурное наследие, подразделяющееся на неопредмеченную часть (духовное наследие) и опредмеченную часть — материальное наследие, т. е. памятники культуры [Соколов, 2002]. Духовная культура, или общественное сознание, включает в себя язык как необходимое средство коммуникациизнания о прошлом, обладающие определенной социальной ценностьютехнологические знания и умения, необходимые для материального бытия человечествасистему норм и вытекающих из них моделей поведения, регулирующих межличностные отношения и отношения с окружающей действительностью. На наш взгляд, термин «социальная память» содержит в себе напоминание о социальной обусловленности памяти, что когда-то и стало предметом исследования одного из «отцов-основателей» научного направления, получившего за рубежом название memory studies («исследование памяти») — французского социолога Мориса Хальбвакса [Halbwachs, 1925].

Мы будем употреблять термины мемориальная культура и коммеморативная культура (культура коммеморации) как синонимы, поскольку так сложилось в уже устоявшейся англоязычной научной традиции. Термин же «культура памяти» является более общим, он охватывает также явления, не связанные с прямыми акциями намеренного увековечения. Кроме того, и это немаловажно, он включает такое явление, как социальное забвение (о чем подробнее будет сказано ниже). Термин «культурная память», в свою очередь, акцентирует внимание на противопоставлении памяти как феномена культуры — памяти как совокупности физиологических мнемических процессов. Коллективная память требует от социума определенной институализации наследия. В малых социальных группах такие институты могут принимать вид семейного архива, в больших социальных группах — архивохранилищ, музеев, мемориальных комплексов и культурных заповедников, архитектурно-скульптурных монументов и знаков, библиотек и Т. д.

В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальная» / «коллективная» в одной и той же смысловой позиции (Ср. названия монографий: «Collective Remembering / Middleton D., Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999» Ho: «Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, EnglandPhiladelphia,.

PA: Open University Press, 2003″). Немецкий ученый Ян Ассман употребляет даже непопулярный в англоязычных memory studies термин «культурная память» {Assman, Jan Das kulturelle Gedachtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identitat in fruhen Hochkulturen. Munchen: С. H. Beck, 1992). Поскольку в русскоязычной среде пока не наблюдается единства в терминологии, мы в данной работе также отдаем предпочтение термину коллективная память как наиболее последовательно употребляемому со времен Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса в мировой научной литературе по memory studies*. Стоящее за ним понятие традиционно входит в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой, понятию индивидуальной памяти. Историческая наука может быть представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью. Она призвана упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью, политическими партиями и общественными движениями. Есть еще ряд факторов, определяющих формирование коллективной памяти.

Коллективную память, на наш взгляд, все-таки не следует (как иногда делают) смешивать с понятием исторической памяти, трактуемым довольно широко и неоднозначно, но в общем случае сводимому к неким типическим, устойчивым, сложившимся в данном социуме в данный исторический момент представлениям (образам) о том или ином явлении (или культуре целой эпохи).

Под таким названием (Collective memory) представлена соответствующая статья в авторитетной Международной энциклопедии социальных наук (International Encyclopedia of the Social Sciences. 2-nd Edition. Vol. 2, DetroitN-Y., et al. Macmillan Reference USA, 2007. P. 7−8), подготовленная профессором социологии и истории Виргинского университета (США) Джеффри Оликом. Термин использован как видовое понятие в системе социальных наук для заглавия первой в своем роде хрестоматии по культуре памяти, изданной в 2011 г. в США (The Collective Memory Reader / Ed. by Jeffrey K. Olick, Vered Vinitzky-Seroussi and Daniel Levy. Oxford University Press, 2011). Термин collective memory последовательно употребляется в материалах международных конференций, регулярно проводимых Междисциплинарной группой по изучению памяти при Новой Школе социальных исследований в Нью-Йорке, США (The New School for Social Research). в прошлом. С ними связано обычно и понятие стереотипа исторической памяти. Как увидим далее, некоторые ученые вообще предлагают избегать употребления термина историческая память. Единства мнений по поводу понимания данного термина пока не наблюдается.

Рассуждая о проблемах коллективной памяти, нельзя не оговорить такой важный момент, как наличие оппозиции «индивидуальная память — коллективная память». Весьма продуктивным видится рассмотрение коллективной памяти в аспекте коммуникативистики, как делает это и цитированный выше А. В. Соколов. В этом же ключе рассуждает социолог Лев Гудков, говоря о том, что воспоминание может быть представлено как «социальное взаимодействие, в котором воспоминающий неявно обращается к значимому Другому» [Гудков, 2005. С. 86]. «Если индивидуальные воспоминания выстраиваются как цепочки биографических или семейных обстоятельств, то они привязаны к плану частной истории с ее ключевыми ценностями и масштабами оценок. Коллективные же представления конституируются некоторыми ценностями всего сообщества и воспроизводятся другими средствами, нежели рассказы частных лиц. Как правило, они лишены следов своего происхождения, производства, воспринимаясь как сами собой разумеющиеся мнения, возникшие „неизвестно когда“, поскольку массовое или корпоративное сознание не просто не озабочено проблематикой генезиса этих представлений, а, напротив, всячески защищается от возможной их рационализации, вытесняет следы их идеологического производства, табуирует их священный статус в качестве символов коллективной идентичности. Поэтому коллективные представления нельзя рассматривать как сумму индивидуальных воспоминаний и конкретных деталей происшедшего, это всегда совершенно иначе выстроенные „реконструкции“ исторических процессов и событий, функция которых связана либо с ритуалами коллективной (национальной, групповой) солидарности, либо с изложением коллективных мифов, идеологем, предназначенных легитимировать те или иные социальные институты или политические действия. Поэтому социолог, исследующий массовую „память“, вынужден, вслед за Морисом Хальбваксом, постоянно спрашивать себя и других: какой институт, какая группа или социальная среда удерживает в своей памяти это „прошлое“, каким образом оно удерживается (воспроизводится), какие при этом используются образно-символические и технические средства? Или, иначе говоря, каковы „социальные рамки коллективной памяти“ ?» [Там же. С. 86−87].

Проблема социальной обусловленности памяти индивида остро встала именно после выхода вышеуказанной работы Хальбвакса, причем до сих пор некоторые исследователи продолжают настаивать на жесткой социальной обусловленности индивидуальной памяти. В то же время сам Хальбвакс, как стало очевидно из его второй, изданной посмертно, книги «La memoire collective» («Коллективная память» — См.: Хальбвакс, 2005; Halbwachs, 1992), позднее отошел от такого одностороннего социального детерминизма в этом вопросе. «.Если ранее Хальбвакс исходил из довольно жесткой иерархии социальных групп — семейных, классовых, религиозных, — которые извне навязывают индивиду рамки памяти, то в последних текстах он гораздо больше внимания уделяет процессу формирования собственно индивидуальной памяти как результату взаимодействий человека в составе различных социальных групп», — пишет переводчик и издатель этой работы Хальбвакса Михаил Габович [Габович, 2005. С. 14]. Эта проблема важна и для нашей тематики, связанной с формированием тех или иных образов отечественной истории — в том числе, в результате разного рода коммеморативных акций. Дж. Нерон в специальной работе «Профессиональная история и социальная память» примиряет понятия социальной и индивидуальной памяти, определяя первую как «искусственное извлечение из прошлого определенного опыта, осуществляемое социальными группами, институтами или индивидами в обществе, которое строится на основе некоторых узнаваемых сценариев в рамках определенной системы нравственных ценностей» [Nerone, 1989. Р. 92 — курсив нашА. С.].

Методологически близкое автору данной работы коммуникативно-семиотическое направление в культурологии вообще считает невозможным рассмотрение культуры как таковой вне социальной памяти. Ю. М. Лотман еще в 1985 г. посвятил этому вопросу специальную работу «Память в культурологическом освещении», где писал, что «с точки зрения семиотики, культура представляет собой коллективный интеллект и коллективную память, то есть надындивидуальный механизм хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых. В этом смысле, — продолжал он, — пространство культуры может быть определено как пространство некоторой общей памяти, то есть пространство, в пределах которого некоторые общие черты могут сохраняться и могут быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инварианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей инвариантности истолкований, идентичность самому себе» [Лотман, 2010. С. 673]. Последнее уточнение является немаловажным, и нам придется еще не раз возвращаться к нему в данной работе.

Единицей культурного наследия выступает памятник. В коммуникационном процессе он выступает как носитель исторической информации. Попробуем рассмотреть памятник с точки зрения семиотической теории — для выявления его знаковых свойств. Ч. У. Моррис определял участников знакового процесса следующим образом: «Семиозис (или знаковый процесс) рассматривается как пятичленное отношение — У, У, Х, У,2 — в котором V вызывает в У предрасположенность к определенной реакции (X) на определенный вид объекта (У). при определенных условиях (Т). В случаях, где существует это отношение, V есть знак, У — интерпретатор, Xинтерпретанта, Узначение (означивание, сигнификация), а Ъ — контекст, в котором встречается знак» {Моррис, 2001. С. 130). Примем, что памятник является особого рода знаком и попробуем представить его функционирование в исторической коммуникативной среде как знаковый процесс: знак — памятникинтерпретаторы — субъекты восприятия (люди, воспринимающие памятник) — интерпретанта — реакция на памятник (наличие аттрактивной памяти) — десигнат — событиялица, «запечатленные» в памятникеконтекст — культурная эпоха.

Как видим, памятник в своей знаковой функции вполне укладывается в семиотический процесс исторической коммуникации.

В категориях известной семиотической классификации Ч. Пирса памятники разного рода демонстрируют все три типа отношений: иконические (рисунок, скульптура и др.), индексные (т. н. памятники — свидетели событий) и символические (мемориальный объект, сформировавший устойчивые ассоциативные связи, выраженные в культурных кодах, понятных носителям данной локальной культуры). В терминах триады Пирса «референт-репрезентамен-интерпретант» главная проблема теоретического памятниковедения происходит из динамического характера интерпретанта, иначе говоря, многообразия порождаемых знаком смыслов. Эти смыслы проецируются на различные системы ценностей, что делает культуру памяти постоянной ареной борьбы мнений и даже политической борьбы. «Знаки отсылают к идеологии и идеология к знакам, и семиотика как наука об отношениях между кодами и сообщениями занимается непрестанным выявлением идеологий, скрывающихся за риторическими приемами», — отмечает Умберто Эко [Эко, 2006. С. 138.].

Изучение культуры намеренного увековечения, в основе которой лежат определенные специфические практики трансляции культурного опыта из прошлого в будущее, — остается менее освоенной областью в отечественной науке, нежели изучение механизмов коллективной памяти в целом. Поэтому именно она оказалась в фокусе данного исследования. Как уже отмечалось, установка на увековечение, будучи заложена на подсознательном уровне, затем реализуется вполне сознательно, поскольку и социум, и индивид видят свою задачу в том, чтобы передать потомкам социально необходимый опыт — для обеспечения выживания культуры как таковой. Этот культурный опыт заключает в себе обширный комплекс накопленных и осмысленных человечеством сведений, относящихся как к обеспечению физического выживания в природе, так и к удовлетворению духовных потребностей, а главное, к обеспечению социального бытия, т. е. нормального функционирования социального организма. Последнее невозможно без получаемых в процессе исторической коммуникации морально-этических регуляторов, зиждущихся на сложившихся (или свыше данных — все зависит от мировоззрения) представлениях о добре и зле, а также без исторического опыта, позволяющего на реальном материале анализировать действие деструктивных и конструктивных факторов в социальном бытии.

Изучение культуры увековечения видится нам немаловажным и в аспекте утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. Обратимся в связи с этим к работе А. Я. Флиера, посвященной обоснованию права культурологии на существование как полноправной науки со своим предметом. «Предмет культурологического познания, — пишет Флиер, — не „вся культура“ — это по силам лишь всей совокупности социальных и гуманитарных наук. Культурология ограничивает свою „познавательную площадку“ именно /./ комплексом ценностно-смысловых, нормативно-регулятивных и знаково-коммуникативных средств и механизмов, обеспечивающих коллективный характер форм жизнедеятельности людей, который можно назвать „культурой в узком смысле“, а в функциональном ракурсе рассматривать как систему социальных норм человеческой жизненной практики. Под социальными нормами (в отличие от технологических) понимаются разделяемые в более или менее массовом порядке императивные, разрешительные или запретительные установки на те или иные способы осуществления различной деятельности или взаимодействия между людьми. Их содержание в значительной мере определяется доминирующими в данном сообществе нравственными, этическими, мировоззренческими и другими принципами. /./ Источником такого рода норм служит исторический социальный опыт коллективных форм жизнедеятельности людей, накапливаемый всяким сообществом и передаваемый из поколения в поколение в виде перечисленных выше установок сознания и поведения. /./ Есть все основания предполагать, что данная система социальных норм и является квинтэссенцией культуры как таковой, порождаемой в процессе накопления и аккумуляции социального опыта, его селекции и выделения наиболее оправдавших себя образцов осуществления деятельности (в данном случае имеются в виду критерии не утилитарной, а социальной эффективности). Эти образцы закрепляются в памяти и практике людей посредством нормирования и стандартизации как наиболее социально приемлемые, символизируются в наглядных формах, внедряются в актуальную социальную практику и особенно в систему коммуницирования, межпоколенной трансляции, модернизации, изменчивости и т. п. Такого рода нормативно-регулятивные процессы определяют основные формы деятельности и взаимодействия людей практически в любой сфере их социальной активности: от высших проявлений интеллектуального и художественного творчества до криминальной сферы. Собственно это и есть системообразующее ядро всякой конкретно-исторической культуры» [Флиер, 1997. С. 125−126].

Таким образом, описанный Флиером процесс межпоколенной трансляции социальных ценностей может успешно изучаться на материале культуры намеренного увековечения, ибо она представляет собою концентрат этих ценностей, выделенный из прошлого опыта и предназначенный для передачи будущим поколениям. Сама по себе проблематика memory studies — чисто культурологическая. Если вечная проблема историографии — выяснение того, как это было на самом деле, то для культурологического подхода характерно внимание к тому, как случившееся в истории оказалось представлено в культуре, иначе говоря, проблема формирования исторического образа. Это, безусловно, и семиотическая проблема, поэтому Флиер, различая три направления современной культурологии как науки, особо выделяет направление культурной семантики, сосредоточенной на изучении информационно-коммуникативных аспектов культуры [Там же. С. 129].

Связь семиотики истории отмечает и Эрих Фромм. «Прошлое можно вернуть к жизни, — считает он. — Какое-нибудь событие из нашего прошлого можно пережить так сильно и живо, как будто оно происходит здесь и сейчас. Значит, можно возвращать прошлое к жизни, воссоздавая его, или, другими словами, в символической форме воскрешать умершее» [Фромм, 1998. С. 309, курсив нашА. С.].

Как правило, за процессом увековечения лиц и событий стоит принцип похвалы добродетели или осуждения порока. Правда, следует оговорить тот факт, что мемориальная культура неоднородна в отношении увековечения идеи или, напротив, конкретной личности — во всем разнообразии духовных качеств, как положительных с точки зрения господствующей системы ценностей — так и отрицательных. Исследуя конкретные факты мемориальной культуры, мы все время будем сталкиваться то с превалированием в официальной политике и коллективной памяти установки на формирование исторического образа в рамках заданной идеологической модели, то с попыткой преодоления примитивного одностороннего символотворчества за счет создания возможно более полного образа цельной конкретной личности. В первом случае (крайность) образ тяготеет к тому, чтобы просто стать очередным олицетворением добродетели или порока. Известно, что сам по себе конфликт классицистической и реалистической парадигм в отображении действительности в искусстве России XIX в. вытекал именно из стремления оторваться от поверхностно-аллегорической системы построения идеализированных образов в пользу отражения неразрывной сложности человеческой души, которая, с одной стороны, являет образ и подобие Творца, а с другой, отмечена печатью «первородного греха». Примечательно, что христианство, провозгласившее эти догматы, как раз и учило любить самого «падшего» человека как такового, а не добродетель в нем. По-видимому, одной из вершин утверждения данного принципа реализма в искусстве стал образ Мити Карамазова у Достоевского и, в частности, знаменитая исповедь героя: «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой, пусть я иду в то же время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть» [Достоевский, 1982. Т. 11. С. 127].

После 1917 года в России во многом совершился отход к поверхностно-аллегорическому принципу уже в рамках советского искусства, в том числе, связанного с мемориальной культурой. Отсюда, например, неудовлетворенность советских идеологов от искусства 1920;х гг. образами Толстого и Гоголя, исполненными в московской мемориальной скульптуре Н. А. Андреевым и С. Д. Меркуровым. После 1917;го их предстояло переделать на свой лад, чтобы за ними стояла не личность во всей полноте симпатичных и несимпатичных кому-то черт реального человека, а некая большевистская идея, которой «обяжут» служить образы Гоголя, Толстого и * всех прочих .

Методологической основой исследования являются принципы историзма, системности, объективации. Наиболее последовательно для анализа историко-культурных процессов автором применяется семиотический подход, восходящий к работам К. Леви-Стросса, Р. Барта, Ч. Пирса, Ч. У. Морриса, У. Эко. В работе широко использованы научные выводы Позволим себе, возможно, не совсем корректный образчик «черного» юмора, однако важный для иллюстрации высказанной мысли. Когда к столетию кончины Гоголя появилось новое надгробие на новой могиле писателя с помпезной надписью «от правительства Советского Союза» (1951 г., а затем и новый памятник писателю — 1952 г., ск. Н. Томского, — с такой же надписью), то вновь возбудилось обсуждение загадок первоначального погребения (версия летаргического сна, поза и отсутствие головы при эксгумации тела в 1931 г.). Тогда в кругах российской эмиграции появилась злая шутка, что, дескать, это Гоголь хотел встать, чтобы поблагодарить советское правительство, когда почувствовал готовящийся акт заботы о себе со стороны новой власти. Здесь налицо различное прочтение культурных кодов: если для советских идеологов все действо и выглядело как забота о памяти писателя, то для русских эмигрантов эксгумация с ликвидацией старого надгробия (крестной «Голгофы»), вместо которой водрузили посредственный скульптурный бюст («радостный Гоголь»), да еще с характерной официозной надписью — человеку, не любившему скульптуру и завещавшему не ставить ему такого памятника, — выглядела кощунством. представителей московско-тартуской семиотической школы (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов). Исследование механизмов культурной памяти и феномена памятника представлено в работе в аспекте социальной коммуникации, что сделало необходимым использование методологических наработок Гарольда Лассуэлла, Эдварда Холла, Маршалла Маклюэна, А. В. Соколова, Л. Д. Гудкова. При анализе проблем культуры памяти, автор опирался на традиции Школы «Анналов» (М. Блок, Л. Февр) в части выявления мотивационных, мировоззренческих аспектов тех или иных проявлений социокультурного процесса, изучения человека как носителя и творца культуры в единстве экономических, политических и духовных факторов. При этом широко применялся сравнительно-исторический метод исследований. Формирование среды памяти может быть рассмотрено и в терминах виртуальных структур гиперрреальности, что заставило нас обратиться к идеям Ж. Бодрийара. Поскольку спецификой данного исследования является культурологический подход к анализу исторического процесса в России, мы воспользовались методологическими принципами анализа культуры, понимаемой в аспекте экстраутилитарных регулятивных начал человеческой жизнедеятельности, сформулированными в работах А. Я. Флиера. В качестве своего рода методологического основания предпринятого нами исследования, в частности, взяты положения, сформулированные в работах И. В. Кондакова в 1990;х гг. применительно к изучению истории и теории отечественной культуры, которая в таком случае представлена в виде ряда социокультурных парадигм, выстраиваемых на основе определенных культурных фреймов. Анализируя изложенную Н. А. Бердяевым в работе «Истоки и смысл русского коммунизма» смену цивилизационных особенностей в истории России (представленную как «пять Россий»: Киевскую Русь, Ордынский период, Московскую Русь, Россию петровских преобразований, Империю и советскую Россию), Кондаков приходит к следующим выводам. «Бердяев, — пишет он, — был прав, когда выделял в российской истории чередование „разных Россий“, понимаемых метафорически — как смену разительно отличающихся друг от друга культурно-исторических парадигм, или стилей, культуры. Однако сегодня очевидно, что и эти пять не исчерпывают российской истории: наряду с советской Россией была и русская эмиграция (русское зарубежье) — после „перестройки“ и распада СССР, начиная с 1991 г., мы ведем отсчет посттоталитарной истории Россиида и эпоха „серебряного века“ /./ составляла особый тип культуры, отличный от культуры императорской России» [Кондаков, 1997. С. 29]. Весьма полезным для предпринимаемого нами исследования является также разработанное этим же исследователем представление о т. н. культурных фреймах (от англ. frame — «рамка»), понимаемых как концептуальные смысловые структуры, характеризующие определенный социокультурный феномен. Причем, эти концептуальные фреймы представляют собой одновременно и условие, и результат культуры, они «будучи культурно-исторически, конвенционально обусловленной формой организации знаний о мире, одновременно и объективны, поскольку формируют мировоззрение и управляют поведением людей извне, так сказать, „от имени“ культуры, к которой они исторически принадлежат, т. е. коллективного национального опыта, и субъективны, так как люди сами договариваются о том, что считать в данной ситуации наиболее существенным или нормативным в познании и поведении» [Кондаков, 2000. С. 23].

Подобные фреймы охватывают ключевые категории российской культурной истории, выстраивающиеся в единую топологию русской культуры: православие, самодержавие, народность, двоеверие, смута, раскол, реформа, революция, западничество, славянофильство, соборность, коллективизация и др. При этом процесс культурно-исторического семиозиса в России просматривается через модель социокультурной ассиметрии (народ и интеллигенция, самодержавие и революция, официальная церковь и раскол, западничество и славянофильство и др. бинарные оппозиции), по-своему отражающей бинарность самой русской культуры, которая прочитывается в национальной культуре и на макросоциальном, и на личностном уровне. Тот же Бердяев в упомянутой работе писал об этом буквально следующее: «Для русских характерно сочетание антиномических, полярно противоположных начал. Россию и русский народ можно характеризовать лишь противоречиями. Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ, склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный» [Бердяев, 1990. С. 15]. При этом Бердяев сводит все многообразие этих оппозиций к «вечному конфликту государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа» [Там же. С. 15]. Последнее необычайно важно, ибо, как показывают, в том числе и наши собственные полевые исследования культурной памяти, социальная напряженность и вечно сохраняющаяся тенденция к расколу поддерживаются именно наличием этого внутреннего трудноразрешимого конфликта.

С другой стороны, если обратиться к концепции А. С. Ахиезера, то отмеченная бинарность восходит к чисто народным представлениям о началах добра и зла, которые нашли отражение в «непреодоленной антиномии мышления» и дожили до нашей эпохи. Противопоставление добра и зла, выступающее как бескомпромиссная борьба Правды и кривды, исторически составило «основную оппозицию русской культуры», — пишет Ахиезер. Причем, по логике инверсии, достигнув противоположности в своем маятниковом движении, культурная особенность может переродиться «до наоборот». Именно в медиативности (поиске ранее неизвестных альтернатив), в преодолении черно-белого видения мира, в поиске «срединной культуры» Ахиезер видел позитивную перспективу нравственного совершенствования [Ахиезер, 1997а. Т. 1. С. 63 и след.]. Своего рода «суперцивилизационный раскол» России на, условно говоря, две России — традиционную и либеральную — «проходит через мысль и тело страны» [Ахиезер, 1997Ь. С. 35]. Сама российская цивилизация оказывается во власти соотношения традиционного и либерального компонентов, меняющегося от одной исторической эпохи к другой. В работе «Россия: Критика исторического опыта» [Ахиезер, 1997а] исследователь на основании колебания соотношения этих двух начал выделяет те или иные фазы трех глобальных циклов развития России: дореволюционного, советского и постсоветского. Возможно, на стыке этих противоположных начал и формируется целое многообразие культурных парадигм, которые, в свою очередь, могут быть сведены, например, к ряду главных мировоззренческих установок (с соответствующей системой ценностей и выраженной оценкой роли тех или иных исторических событий и лиц).

С. Я. Матвеева (кстати, автор предисловия ко 2-му изданию «Критики исторического опыта» Ахиезера), также пользуется термином «суперцивилизация» для обозначения условной модели социального порядка, базирующегося на определенной системе ценностей, на которую нацелены носители определенной социальной ментальности в современной России. В итоге у нее вырисовывается трехполюсная схема, включающая в себя либеральное, национал-патриотическое и национал-коммунистическое направления. Позиции либералов определяются в основном западной ориентацией и отрывом от всех социально-культурных и политических моделей российского прошлого, национал-патриоты ориентированы на социокультурные ценности России образца до 1917 года (начиная с древней Руси), а национал-коммунисты — на советское прошлое, с некоторой ревизией идеологии тех лет от ортодоксальной «классовости» в сторону веротерпимости и защиты интересов русскоязычного населения [Матвеева, 1991]*. Естественно, данная схема является простейшей, хотя и не лишенной практического значения. Структура политических партий в современной России, учитывая глубоко конъюнктурный характер их подоплек, практически не может служить объективным отражением всего комплекса идеологических моделей социальных групп. Наиболее строго могут выглядеть схемы, в основу которых положен один определенный критерий оценки.

Современная ситуация в области формирования коллективной памяти, мемориальной культуры и политики увековечения в России может быть описана лишь с учетом сосуществования ряда указанных и иных парадигм. С одной стороны, это свидетельствует о преодолении тоталитарной модели, приведшей к жесткой унификации смыслов и форм мемориальной культуры в советском прошлом, с другой, как уже говорилось, оставляет возможность возникновения социальных напряжений. Причем, именно коллективная память становится ареной для т. н. войны символов, войны с памятниками и иных семиотических проявлений политических баталий в обществе.

В то же время главным камнем преткновения на пути поиска адекватного отражения исторических фактов в коллективной памяти остается неразрешенный вопрос о том, насколько необходимым условием объективности представления (historia rerum gestarum) об истории (res gestae) является историческая дистанцированность или, напротив, сокращение временной дистанции до прямого свидетельства очевидца. В первом случае появляется возможность анализа контекста и системной обусловленности событий, но теряется непосредственность впечатлений. Во втором — можно за деревьями не увидеть леса, однако избежать многочисленных реинтерпретаций события и избавиться от всякого рода исторической метаинформации, которой культура последующих времен неизбежно обволакивает прошлое.

Наиболее глубокие истоки форм и содержательных особенностей отечественной мемориальной культуры следует искать в античности, с одной стороны, и в дренеславянском язычестве, с другой. Позднее на Руси доминирующей стала христианская традиция увековечения с сохранением языческих элементов, а начиная с петровского времени, заявили о себе пришедшие с запада формы античности (триумфальные арки, колонны, конные и иные городские скульптурные монументы). Новые тенденции проявили себя не только в форме, но и в области мемориального содержания памятников. Особенно причудливо и ярко смешение христианской, античной, языческой и неоязыческой традиций (своего рода «синкретизм» нового времени) продемонстрировала культура некрополя в XX — нач. XXI вв. Впрочем, если говорить о содержании представлений, то языческая культурная парадигма была и остается наиболее сильной в массовом сознании до сих пор, прикрываясь самыми различными формами, в т. ч. позиционирующими себя то как православные, то как в принципе безрелигиозные (вне связи с потусторонним миром)*.

Одним из ключевых понятий культуры памяти является понятие памятника. Его понимают и в более широком смысле — как объект действительности, приобретший со временем мемориальные свойства (на поиске и работе с материальными следами прошлого в настоящем строится вся археология, все источниковедение), и в более узком смысле — как артефакт, который изначально рождается памятником в своей основной социокультурной функции. Такого рода памятники иногда называют объектами намеренной коммеморации. Если в первую категорию может попасть любой плод культурной деятельности (сооружения, предметы быта, рукописи, идеи и т. д.), то вторая категория представлена системой достаточно устоявшихся жанров (в рукотворной среде обитания это: монументы, коммеморативные доски и знаки, надгробия, эпиграфика, памятные наименования и др.). Она окончательно сформировалась для отечественной культуры к концу XIX в. При этом профессиональный узус не смущает то, что в непрофессиональном языковом обиходе слово «памятник» оказалось закреплено лишь за одним из таких видов — а именно, за городским архитектурно-скульптурным монументом.

Культура увековечения, как и историография, является важным источником знаний о той или иной эпохе, отражающим мировоззренческие особенности, эстетические предпочтения, политические взгляды и т. д. — поскольку область намеренной мемориализации (а на государственном уровне См. об этом многочисленные труды А. А. Панченко приходится говорить и о мемориальной политике) представляется своего рода лицом эпохи, которым она обращена из прошлого в будущее. Содержание этой сферы непосредственно впитало в себя то, что данная культура в данную эпоху хочет намеренно передать потомкам как своего рода завещание. Естественно, что, в конечном счете, все в этой сфере замыкается на регулирование отношений человека с человеком, обществом и мирозданием в целом, т. е. приобретает характер нравственных заповедей, свидетельствуя о том, что представляется добром и что злом в данной системе ценностей.

Важнейшая особенность памятника в том, что он представляет собою явление, постоянно обогащающееся новыми смыслами в процессе обращения в культуре, обращения во времени. В. И. Батов предлагает рассматривать функционирование памятника как разворачивание в трех дискурсах: исходном (авторский взгляд на мир, положенный в основу замысла памятника) — репродуцированном (интерпретация исходного материала) и импликативном (понимание исходного или репродуцированного дискурса субъектом восприятия [Батов, 1986. С. 42].

Авторы ряда фундаментальных отечественных работ по проблемам исторических образов И. М. Савельева и А. В. Полетаев дают следующую классификацию источников формирования социальных (массовых) представлений (знаний) о прошлом: устные, визуальные и письменные источники. Визуальные включают в себя мемориальные сооружения (пространственные объекты), коммеморации (празднование исторических событий) и аудио-визуальные формы искусства [Савельева и Полетаев, 2006. С. 420−445]. В терминах данной классификации наша работа строится на материалах, охватывающих категорию пространственных объектов в рукотворной среде обитания и, отчасти, топонимику и памятные наименования.

Мемориализация оказывается связана с явлением культурной ностальгии, причем именно она является наиболее очевидным выражением чисто знакового характера этой ностальгии. Так, современный поклонник.

Сталина, подчас имеющий слабое представление о самой личности Сталина, ставит на стол бюст вождя, потому что ему известно, что это признанный знак — т. е. символ, олицетворение политики сильной руки в языке отечественной культуры, начиная со II пол. XX в. Памятники в политике играют важнейшую компенсаторную роль, помогая власть предержащим «затыкать дыры», которые иными средствами залатать она уже не в силах. В этом отношении мемориальная политика выполняет ту же функцию, что СМИ, РЯ-акции и всякое официально поддерживаемое искусство. (Например, подобно тому, как неспособность власти успешно бороться с преступностью и коррупцией компенсируется на российских телеканалах бесконечными детективами о героических «ментах» и постановочными судебными заседаниями). Установка грандиозного памятника Петру I в Москве на Стрелке в 1997 году была не просто прихотью его автора и заказчика-мэра, но выполнением очевидного заказа власти, пытавшейся прикрыть могучей фигурой любимого народом царя-реформатора собственную неспособность к каким-либо реформам по улучшению положения в стране.

Источниковая база исследования. Анализ всей культуры увековечения во всем многообразии форм не входит в нашу задачу. Мы строим свое историческое исследование на материалах мемориальных форм рукотворной среды обитания, включающей архитектурные и архитектурно-скульптурные монументы, мемориальные знаки и доски (и связанные с ними надписи), рассматриваем мемориальные аспекты храмов и часовен, а также некрополь и отчасти топонимику и памятные наименования. По новому и новейшему периодам нами были использованы, главным образом, материалы Санкт-Петербурга (Петрограда, Ленинграда) и Москвы как наиболее обширный и репрезентативный корпус источников. Плотность мемориальных форм в городской среде этих двух столичных городов наиболее высока. В то же время привлекалось немало материалов из других регионов, из городов и сел в границах древнерусского государства, Российской империи и СССР. Нами были использованы как опубликованные, так и неопубликованные виды документальных источников, а также результаты натурных полевых исследований. Подробный анализ источников дан во втором параграфе главы.

I.

Целью нашего исследования является раскрытие конструктивного и деструктивного потенциала практики коммеморации в общекультурном дискурсе и выявление основных тенденций, действовавших в отечественной мемориальной культуре с древности до новейшего времени для углубления научного знания в области национального менталитета, выявления и прогнозирования ряда социокультурных процессов через определение специфики функционирования памятника в культуре (на материале рукотворной среды обитания).

Задачи диссертационной работы предполагают:

— Выявление функционально-типологических особенностей памятника как явления культуры;

— Определение места и роли феномена коммеморации в общем социокультурном процессе;

— Анализ семиотических особенностей памятника как знака и коммеморации как социального коммуникативного процесса;

— Анализ специфики различных форм коммеморации в рукотворной среде обитания;

— Выявление общих и локальных особенностей связанных с коммеморацией в рукотворной среде обитания социокультурных практик;

— Формирование цельной картины истории мемориальной культуры России на материалах рукотворной среды обитания;

— Исследование процессов интерпретации мемориального содержания памятника при вхождении его в иную систему культурных кодов (смена эпох, включение в иную культурную среду);

Исследование формально-содержательных особенностей коммеморативных акций в рамках различных культурных парадигм, выявляемых внутри общего культурного процесса в России с древности до современности;

— Выявление и анализ сквозных и локально-темпоральных процессов и тенденций в области коммеморации на материале истории отечественной культуры с древности до современности;

— Анализ роли исторической коммуникации в формировании сакральной среды;

— Выявление специфических особенностей культуры коммеморации как наиболее характерных показателей ценностно-мировозренческих особенностей той или иной эпохи и конкретной культурной среды;

— Исследование специфических процессов и явлений в культуре памяти на материале конкретных периодов истории России (Древняя Русь, Московское царство, Российская Империя, советская Россия, современная Россия) и в рамках ряда культурных парадигм и бинарных оппозиций (сакральное / профанноеязыческое / православноецерковное / светскоеофициальное / народноеконсервативное / либеральное и др.);

— Исследование механизмов формирования исторических образов в отечественной коллективной памяти в различные исторические эпохи, периоды в рамках различных культурных парадигм;

— Анализ мемориальной политики государства в различные исторические эпохи и периоды;

— Выявление мировоззренческих особенностей отдельных сегментов городской социальной среды (в том числе полевые исследования на материале собственных опросов и интервью соискателя) — на основе выявления и анализа аксиологических аспектов формирования исторических представлений, включая выявление устойчивых положительно и отрицательно маркируемых образов (лиц, событий) с соответствующей мотивацией — в групповом сознании современников;

— Сравнительный анализ коммеморативно-коммуникативной культуры разных эпох отечественной истории и выявление наиболее устойчивых тенденций;

— Выявление национальной специфики мемориальной культуры России на материале рукотворной среды обитания.

Хронологические рамки исследования. Как следует из названия работы, исторический раздел исследования охватывает отрезок истории русской культуры от эпохи Киевской Руси до настоящего времени. Нижняя временная граница может определяться ранними настенными граффити, датируемыми Х1-ХП вв. Верхняя граница приходится на 2011 год.

Территориальные границы исследования определяются ареалом распространения русской материальной и духовной культуры и выражены неравномерно применительно к различным эпохам и разным видам коммеморативных знаков. В основном эти границы определяются границами соответственно древнерусского государства (Киевская, Новгородская, Влдаимиро-Суздальская Русь), Московского Царства, Российской империи, СССР и Российской Федерации. Начиная с эпохи империи, в значительной мере были использованы материалы Петербурга и Москвы.

Структурно работа, помимо настоящего Ведения, включает в себя теоретическую часть, посвященную осмыслению общих проблем коллективной памяти и культуры увековечения (глава I), — на материалах зарубежных и отечественных исследований, главным образом, последних десятилетийисторическую часть: параграфы, посвященные соответственно исследованию мемориальной культуры древнерусской эпохи, Российской империи, периода Февральской республики, советской эпохи и современной России, а также параграф, посвященный отечественному некрополю (глава II). Отдельная глава заключает в себе анализ результатов полевых социологических исследований в области культуры памяти (глава III). Общие выводы приведены в Заключении. В конце работы дан библиографический список, включающий 438 наименований, и список сокращений, принятых по тексту.

Мы старались соблюсти баланс между фактографией, без которой невозможно исследование, и аналитикой, ибо видели главную задачу не столько в изложении фактов истории отечественной мемориальной культуры, но в исследовании ее как показателя общекультурных процессов, определяющих специфику той или иной эпохи и социально-культурную динамику. С другой стороны, мы должны были показать, как культура увековечения активно участвует в формировании общекультурного поля России во всей его неповторимости в ту или иную эпоху. Для полноты картины нам пришлось эмпирически исследовать ряд аспектов коллективной памяти и мемориальной культуры применительно к современной ситуации в России.

Теоретическая и практическая значимость диссертационного исследования. В диссертации представлена история отечественной мемориальной культуры на материале рукотворной среды обитания от эпохи зарождения русской государственности до современности, с выявлением основных тенденций, сквозных и локальных явлений — в связи с общекультурным процессом, государственной, политической, военной историей России. В работе дан многоаспектный анализ феномена памятника как явления культуры. Полученные результаты архивных, кабинетных и полевых исследований (в том числе экспериментальных социологических исследований) — в области формирования исторических предпочтений — позволяют сделать ряд важных выводов о социальных, политических, эстетических взглядах и пристрастиях современных россиян. Изучение современного состояния и тенденций формирования исторических образов и представлений в современной массовой и групповой памяти — в сопоставлении с аналогичными процессами в прошлом — позволяет с определенной долей осторожности делать прогностические выводы, характеризующие состояние духовных, политических, экономических предпочтений населения в целом и тех или иных социальных сегментов в ближайшем будущем. Описание механизмов коммеморации как инструмента политики памяти имеет практическое значение для социального управления, в частности для таких областей, как образование, СМИ, общественные и политические акции.

Апробация результатов исследования.

Результаты работы, проведенной в рамках подготовки диссертационного исследования, нашли отражение в многочисленных докладах и сообщениях на научных симпозиумах и конференциях. По тематике диссертационного исследования автором лично и в соавторстве опубликовано 49 научных и учебно-методических работ, в том числе, монографии «Крест в русской культуре. Очерк русской монументальной ставрографии» (в соавт. с А. А. Трошиным, М., 2000; 2-е изд. М., 2005) — «Традиция памяти в православии» (М., 2004) — «Некрополь Нового Иерусалима. Историко-семиотическое исследование» (в соавт. с Г. М. Зеленской. М., 2006) — «На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке (в соавт. с А. Н. Лариной. М., 2010) — «Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований» (М., 2010). Полученные результаты и выводы помогли автору в подготовке ряда учебников, учебных программ, методических рекомендаций по истории культуры, теории культурного наследия и методики его освоения, предназначенных для средней и высшей школы. В частности, были подготовлены, опубликованы и использованы в учебном процессе Московского педагогического государственного университета учебно-методические комплексы по культурологии, социологии межкультурной коммуникации, теории культурного наследия, культурному туризму. Построенные с использованием материалов диссертационной работы методические разработки по освоению культурного наследия применялись в учебном процессе Московского института открытого образования для системы повышении квалификации педагогических кадров, в НОУ «Центр подготовки туристических кадров» (г. Москва) при подготовке специалистов туристической отрасли.

Автор отдает себе отчет в том, что предлагаемое вниманию коллег исследование небезупречно, но, так или иначе, работа была сделана, и он не может не вспомнить с чувством признательности тех, кто помогал преодолеть нерешительность, благословил этот труд и оказывал научно-методическую помощь. Светлой памяти заслуженный профессор филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова д. филол. н. В. В. Кусков (1920;1999) успел ознакомиться с некоторыми фрагментами будущей работы и дать автору диссертации ряд важных установок. Мы всегда ощущали и ощущаем профессиональную и дружескую поддержку своего научного консультанта заведующего кафедрой культурологии Московского педагогического государственного университета академика Международной Академии наук (IAS, Инсбрук, Австрия) д. ф. н. проф. Т. Ф. Кузнецовой. Мы также не можем не вспомнить с благодарностью д. филол. н. В. И. Беликова, д. филос. н., проф. И. М. Быховскую, д. истор. н. Т. А. Пархоменко, канд. филос. н. А. А. Трошина, канд. ист. н. А. Н. Ларину, с которыми нас связывают многолетние плодотворные профессиональные отношения.

Итак, основные выводы по особенностям советской культуры памяти могут быть сведены к тому, что наиболее живой и востребованной сохранила себя на всем протяжении советской эпохи военно-патриотическая тематика и тематика, отражающая научные успехи СССР, а также связанная с литературой и некоторыми видами искусства. Сегодня можно смело сказать о том, что не «классовое сознание», а патриотизм — это та опора российского общества, которые позволили стране добиться определенных успехов при социализме. И наоборот, попытки подмены общечеловеческого и национально-патриотического классовым, попытки оторвать современную большевикам Россию от ее прежней истории, от традиционных ценностей, с другой стороны, оторвать и от остального мира, в конечном счете, провалились, несмотря на колоссальные силы и средства, брошенные на формирование т. н. нового, советского, человека. Мы попытались проиллюстрировать это на материалах мемориальной культуры городской среды. То же самое происходило и в музейной отрасли «Отрицание существования в культуре общечеловеческих ценностей и идеалов приводило к тому, что крайне вульгаризованный классовый подход к оценке явлений культуры и произведений искусства становился главным критерием при формировании музейных собраний и создании экспозиций», — пишет в фундаментальной монографии «Музей в мировой культуре» Т. Ю. Юренева [Юренева, 2003. С. 436].

Можно смело охарактеризовать политику ВКП (б)-КПСС в области формирования исторических образов как однобокую: сильно грешившую очернительством по отношению к истории России до октября 1917;го и, напротив, направленную на создание виртуального «социалистического рая», там, где речь шла о советском периоде истории. Руководимые партийными идеологами СМИ, литература и искусство весьма преуспели в создании образа тотального благополучия советской жизни — для современников и потомков.

Причем, реальные успехи были, — были и стройки социализма, и победа 1945го, и полеты в космос. Сегодня, возможно, кому-то покажется, что обвинения в адрес советской идеологии в нарочитом мифотворчестве безосновательны. Тем не менее, еще в начале 1950;х, задолго до эпохи, получившей потом прозвище застоя", А. Т. Твардовский заклеймил проявления литературного партийного словоблудия в известных строчках:

Глядишь, роман, и всё в порядке: Показан метод новой кладки, Отсталый зам, растущий пред И в коммунизм идущий дед. Она и он передовые, Мотор, запущенный впервые, Парторг, буран, прорыв, аврал, Министр в цехах и общий бал. И все похоже, все подобно Тому, что есть иль может быть,.

А в целом — вот как несъедобно, Что в голос хочется завыть.

Поэма «За далью даль», глава «Литературный разговор"*).

Социальную память как сложный организм, отвечающий за выживание данной культуры, в советское время попытались усилиями «сверху» подчинить партийной политике памяти как единству политики коммеморации и политики забвения. И, несмотря на то положительное, что все-таки имелось в эту эпоху вопреки, сам по себе крах системы, развалившейся изнутри, был лучшим свидетельством порочности той политики памяти, которая, как некоторое время казалось, способна поддерживать авторитет партии и власти в глазах народа. Народ видел, что с годами практика советской действительности все более очевидно расходилась с декларируемой теорией, а политика памяти, как и многое в культуре «застойной» эпохи, стала той самой трагедией, которая однажды обернулась фарсом. Лишь период горбачевской гласности оказался периодом развенчания исчерпавших свой потенциал старых советских мифов. К тому же, в тот короткий период еще не родились новые мифы, в которые начиная с 1990;х пытается погрузить Россию пропаганда, служащая новым «хозяевам жизни». Этих мифов немало: здесь и миф о некоем «процветании» России в постсоветскую эпоху, и миф о том, что бедность есть следствие личной несостоятельности, и культ денег, и культ грубой силы («крутость»), и многое другое. Но это уже выходит за рамки тематики данной главы. Вскоре Твардовский напишет еще более обличительную в отношении партийной лжи и очковтирательства поэму — «Тёркин на том свете» (1953;54 гг.), что окончательно предопределит снятие его с поста главного редактора «Нового мира» и вызовет бурную обличительную кампанию среди партфункционеров и некоторых коллег-литераторов. А после возвращения в журнал «Новый мир» в 1958 г. Твардовский поведет борьбу за правдивое отражение событий прошедшей войны в литературе.

§ 5. Мемориальная культура постсоветской эпохи.

Постсоветская мемориальная культура России может быть представлена в виде ряда направлений, или формально-смысловых парадигм, за которыми стоят определенные мировоззренческие установки, иногда пытающиеся отмежеваться друг от друга, а иногда причудливо сливающиеся в массовом сознании. Одно из этих направлений мы уже отметили как реакцию советскую официальную на мемориальную культуру. Оно носит по существу компенсаторный характер и включает в себя увековечение тех лиц и событий, которые не пользовались вообще или пользовались недостаточным вниманием официальной советской коммеморативной политики (образы царей, государственных деятелей Российской империи, непризнанных или полу признанных литераторов, некоторые военные и гражданские события). При этом отдельное место заняло воссоздание образов, которые когда-то были увековечены в Российской империи, но подвергнуты забвению или осуждению при советской власти.

Реакций на советскую эпоху явилось также разрушение и осквернение наиболее характерных, и ставших одиозными, знаков «советскости» в мемориальной среде. Не случайно, что кульминация августвовских событий 1991 г. была связана не только с событиями у «Белого дома», но со стихийным демонтажом трех городских монументов в центре Москвы. Так начался очередной виток известной мировой истории войны символов. Демонтажу подверглись московские памятники Ф. Э. Дзержинскому на Лубянской площади (он олицетворял для восставших террор партии и государства против собственного народа), Я. М. Свердлову и М. И. Калинину. На Свердлова покушались не раз и прежде, обливая памятник красной краской. Ненависть к этому деятелю «ленинской плеяды» была вызвана озвученными к тому времени сведениями о его причастности к расстрелу царской семьи летом 1918 г. А прозванный еще Троцким «всероссийским старостой» Калинин, защитник народных интересов, не уберегший от лагерей даже собственную жену, как раз и олицетворял в глазах восставших масс ту самую ложь и фальшь широко разрекламированной советской демократии.

Еще одно направление, наоборот, являет собой продолжение сквозных устойчивых традиций отечественной культуры увековечения (в содержательном и формальном аспектах), связывающих собою и досоветскую, и советскую, и постсоветскую эпохи. Оно представлено военно-мемориальной культурой, «литературно-художественным» и «научно-технологическим» сегментами мемориальной культуры (памятники литераторам, деятелям культуры, ученым). Эти темы и связанные с ними средства увековечения (городские монументы, мемориальные доски, мемориальная топонимика), зародившись в эпоху Империи, развивались по нарастающей в советскую и постсоветскую эпохи.

Отдельное направление связано с массовым возрождением с 1990;х гг. православной традиции увековечения в городской среде, во всей полноте присущих ей формально-содержательных особенностей.

Можно выделить также культурную парадигму, позиционирующуюся как реакция уже на постсоветскую эпоху. Имеются в виду мемориальные акции, за которыми стоит протест против сложившейся после 1991 г. системы и порожденных ею негативных явлений в жизни российского общества. Здесь необходимо отметить попытки коммеморации советской политической системы с позиций прославления ее достоинств (в городской среде они нечасты, проявляясь в разного рода малых формах, вроде значков, флагов, ордена «130 лет Сталину», выпущенному КПРФ в формате госнаград и т. д.), а также коммеморацию негативных в социальном аспекте событий новейшей российской истории — с позиций их осуждения. Это проявляется в требованиях возрождения разрушенного советского мемориального пласта (снятые в 1990;е гг. памятники, закрытые музейные экспозиции, ликвидированные топонимы) и создании современного просоветского мемориала. Сюда же относятся акции памяти, осуждающие события, связанные с политикой постсоветского руководства, вроде создания неподалеку от.

Белого дома" в Москве народного мемориала жертвам развязанной ельцинским руководством войны против народных избранников в октябре 1993 г., установки «анти-ельцинской» мемориальной доски в Екатеринбурге в канун празднования его 80-летия и др. Естественно, данное направление целиком принадлежит сфере коллективной культуры памяти, лежащей вне пределов официальной коммеморативной политики сегодняшней власти, проводимой через «Единую Россию», официальные СМИ и т. д.

С точки зрения мемориального содержания было бы правильным также особо оговорить уже отмеченную нами в предыдущей главе как важнейшую для западной мемориальной культуры традицию увековечения жертв терроризма. Сам по себе огромный мемориал памяти императора Александра II, создававшийся в Российской империи после 1881 г., послужил как бы фундаментом для создания этого пласта мемориальной культуры в России. Наиболее массовый характер в 1990;е гг. получили мемориальные акции, связанные с репрессиями советской власти 1930;х гг., которые определенная часть общества рассматривала как террор власти против собственного народа (особенно в части «раскулачивания» и массовых антицерковных акций). Значительно меньше представлена мемориализация жертв «красного террора» 1918—20 гг. (пример: памятный крест епископу Ефрему и прот. Иоанну Восторгову у церкви Всех Святых во Всехсвятском, Москва). Однако сама новейшая эпоха кон. XX — нач. XXI вв. заставила говорить о теме террора уже в терминах современности, в связи с деятельностью экстремистов 1990—2000;х гг. Ряд памятных знаков установлен на местах последних терактов в Москве (Тушинский аэродромподземный переход у м. Пушкинская и др.). Эта тема, увы, может стать все более ощутимой в начавшемся XXI столетии.

Что касается мемориализации жертв политических репрессий 1930;40-х гг. в СССР, то это явление носит, как уже указано, во многом компенсаторный характер и в этом отношении может быть отнесено к первому отмеченному нами направлению мемориальной культуры современности (реакция на советскую политику памяти). Дело в том, что формально репрессии были осуждены еще самой партийной властью в 1956 г. (XX съезд КПСС), но при этом ни полномасштабной реабилитации невинных жертв той политики террора, ни, тем более, увековечения их памяти не последовало. Поэтому весьма симптоматично, что наряду с площадью у «Белого дома» 19−21 августа 1991 г. важнейшим местом событий только начавшейся новой русской революции оказалась Лубянская площадь, на которой толпы народу, подогнав автокран, сняли памятник Ф. Э. Дзержинскому (1958 г., ск. Е. В. Вучетич), воспетому при советской власти, но оказавшемуся среди первых врагов новейшей революции. Учитывая должность «железного Феликса» (хотя и не дожившего на посту руководителя ЧК до массовых репрессий 1930;х), памятник, установленный на Лубянской площади возле здания КГБ, принял в те дни главный удар именно как символ политических репрессий советского строя всех времен. (Будь в Москве памятник Берия, ударили бы, скорее, по нему, но Берия был развенчан как политическая фигура еще в первый год по смерти Сталина и памятных знаков ему не ставили.) Более того, неподалеку от места, где стоял Дзержинский, в сквере у Политехнического музея, еще осенью 1990 г. был открыт, по-видимому, самый первый в России официально разрешенный мемориал репрессированным по политическим мотивам — «Соловецкий камень». Камень, гранитный валун, был действительно привезен с Соловков, где находился известный концлагерь СЛОН в 1920;30-х гг.

Памятник-валун с Соловков был установлен обществом «Мемориал» также на Троицкой площади в Петербурге в 2002 г. вместо поставленной еще в 1990;м временной плиты. Рядом сооружена Троицкая часовня — на месте первого в Петербурге (в то время Петроград) храма, разрушенного большевиками. Таким образом, здесь формируется небольшой мемориальный комплекс. Установка часовни на месте разрушенного храма, является проявлением давней традиции, которая оказалась возрождена в новой России. Речь идет не о единичном случае, а именно о традиции.

В дальнейшем тема коммеморации жертв политических репрессий приобрела размах. Было создано общество «Мемориал», которое и взяло на себя значительную часть работы по координации усилий в данном направлении через сеть отделений по всей стране. В сфере коммеморативных акций оказались места заключения (тюрьмы, лагеря), места массовых погребений жертв репрессий, которые в сталинскую и брежневскую эпохи не только никак не были отмечены, но подвергались сознательному забвению. Власти в СССР фактически делали вид, что таких мест нет или они никак не могут уже быть идентифицированы. Последнее было специальной установкой КПСС, напуганной «хрущевской оттепелью», когда с легкой руки самого Первого секретаря вдруг начали издавать такого опасного для власти писателя-лагерника, как А. И. Солженицын. Поэтому после Хрущева народу объявили, что партия однажды осудила культ личности и все, что с ним связано, — и больше к этому вопросу возвращаться не позволит. «КПСС, приняв самые решительные меры, давно искоренила те нарушения законности, которые допускались в период культа личности Сталина, и считает, что вопрос этот полностью решен, что нет никаких оснований возвращаться к нему», — говорилось в одном из информационных бюллетеней КПСС [Цит. по: Власть и диссиденты. Из документов КГБ и ЦК КПСС. М., 2006. С. 80].

Данное замечание относилось и к общественным движениями правозащитников, и к некоторым литераторам, которые упорно не хотели отходить от заданной Солженицыным и Шаламовым «лагерной» темы, и к Русскому Зарубежью. При этом увязывание репрессий исключительно с культом личности Сталина было ловким ходом партийной демагогии, за который так и держались с 1956 г. до конца правления КПСС. Дескать, один Сталин виноват в политических репрессиях, а партия его уже осудила, и о чем теперь говорить? Остались устные предания о сожалениях Хрущева по поводу этой политики забвения, но Хрущев к моменту таких неофициальных заявлений был уже лишен всех постов и отправлен на пенсию.

В Отчетном докладе XXIV съезду КПСС (1971) было сказано: «Кое-кто пытался свести многообразие сегодняшней советской действительности к проблемам, которые бесповоротно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности. Другая крайность, также имевшая хождение между отдельных литераторов, — это попытки обелить явления прошлого, которые партия подвергла решительной и принципиальной критике.» [XXIV съезд Коммунистической партии Советского Союза. 30 марта— 9 апреля 1971 года. Стенографический отчет. В 2 тт. Т. 1. М.: Политиздат, 1971. С. 113]. Насколько осуждались «попытки обелить» — сказать трудно, таковые факты нам неизвестны, скорее этот момент в докладе носил чисто декларативный характер. Сам автор данной работы, обучаясь в 1960;70-е гг. в советской средней школе, слушал на уроках истории о том, что репрессии 30-х были делом неизбежным и полезным, хотя и трагическим, — «зато нам потом в 1941;м не стреляли в спину». Последнее, кстати, было голословным утверждением, поскольку данные о сотрудничестве с немцами и о второй волне эмиграции в 1940;х гг. — не публиковались и вообще всячески замалчивались*.

Крупнейшим мемориалом жертв репрессий в 1990;е стал Бутовский расстрельный полигон под Москвой, где в 1937;38 гг. ежедневно расстреливали по 400−500 человек. 7 июня 1993 года оставшиеся в живых родственники погибших впервые посетили полигон. Была установлена Эта тема была представлена в кино и беллетристике лишь осуждением генерала Андрея Власова и кучки несознательных крестьян, записавшихся в оккупации в «полицаи». На самом деле, масштабы сотрудничества с немцами и стремления к «невозвращенству» в 1945;м у советских людей, как выясняется из новейших исследований, заставляют говорить о существовании массового неприятия советской власти значительной частью населения СССР, в том числе, по причине разгула репрессий в 1930;х гг. Террор власти против своего народа продолжался после войны и был усугублен преследованием бывших советских военнопленных после насильственного или добровольного возвращения их на родину. По приводимым военным историком проф. Ф. Д. Свердловым, на основании материалов ЦАМО, данным, из 56 советских генералов, вернувшихся из немецкого плена домой, 31 был репрессирован — приговорен к расстрелу или к огромным тюремным срокам [Свердлов, 1999]. Тем самым, эти люди, цвет Красной Армии, сражавшиеся на фронтах, а не отсиживавшиеся в тылу — были уже в условиях второй половины 1940;х гг. (пресловутый 1937;й, казалось бы, канул в Лету) признаны врагами и предателями родины! гранитная мемориальная плита, с нее началась мемориализация этого страшного места.

В Санкт-Петербурге в 1995 г. был открыт памятник жертвам политических репрессий напротив тюрьмы «Кресты» — сфинксы работы скульптора М. М. Шемякина. Памятник, как это часто бывает у Шемякина и авангардистов, при всех художественных достоинствах, нуждается в определенном комментарии, иначе зритель может не понять его мемориального содержания. Подсказкой служит половина лица сфинкса, со стороны тюрьмы, которая трансформирована в обнаженный череп. Памятники жертвам политических репрессий буквально покрыли собой всю карту страны, их открывали в 1990;х и в 2000;х в Волгограде, Перми, Ульяновске, Елабуге, Владивостоке, Магадане, в Коми, в Сибири, на Алтае и многих других местах. Музеем им. Андрея Сахарова велась электронная база данных «Памятники и памятные знаки жертвам политических репрессий, установленные на территории бывшего СССР», которая включала по состоянию на октябрь 2008 г. около 1250 памятников и памятных знаков жертвам репрессий [URL: http://www.sakharov-center.ru/projects/bases/monuments. Online: 11.2010].

Это лишний раз показало несовместимость официальной мемориальной политики и реальной культурной памяти народа. Советская власть не только практиковала террор против своих граждан в период с 1917 и по начало 1950;х гг., но фактически продолжала политику репрессий против памяти жертв того террора и членов их семей позже, — проводя политику забвения в 1950;80-е гг. Тем не менее, вся советская эпоха 1950;70-х практически прошла под двумя знаками, которые насквозь пронзили сознание большинства граждан страны — это память о Великой Отечественной и память о 1937 годе. Первое властью поощрялось в цензурованном виде, второе официально фактически предавалось забвению или оправдывалось, несмотря на громкие заявления с трибуны съезда. Но то, что хранилось под спудом в коллективной памяти, выплеснулось в 1990;е наружу.

Символом постперестроечной России Исаченко назвал [Исаченко, 2004. С. 374] памятник А. Д. Сахарову в Петербурге (пл. Сахарова, ск. JI. К. Лазарев, 2003). Бронзовая фигура человека с убранными за спину руками и словно идущего против ветра, скорее символизирует Сахарова-правозащитника, чем Сахарова-ученого. Постаментом служит камень-валун. Установили памятник возле Библиотеки Российской Академии Наук.

Возвращаясь к проблеме разрушения памятников, вспомним также московские монументы Я. М. Свердлову и М. И. Калинину, демонтированные непосредственно в дни августовской революции 1991 г. На Свердлова покушались не раз и прежде, обливая памятник красной краской. Ненависть к этому деятелю «ленинской плеяды» была вызвана озвученными к тому времени сведениями о его причастности к расстрелу царской семьи летом 1918 г. Кстати, уже позже, когда первые страсти разрушения улеглись, Агентство политический новостей Нижнего Новгорода сообщило, что в октябре 2004 года оргкомитет Покровских Дней в честь 100-летия цесаревича Алексия принял решение о том, чтобы «признать Я. М. Свердлова террористом, виновным в гибели ни в чем не повинных людей» и потребовал снять памятник Свердлову в Нижнем [URL: http://tsarevich.spb.ru/pub/0104.php. Online: 12.2010].

Все три перечисленных демонтированных московских монумента оказались в парке скульптуры Музеон, где пребывают и теперь. Мэр Москвы Ю. М. Лужков впоследствии выступал с заявлением о том, что снос памятников советской эпохи в Москве будет прекращен. Тем не менее, некоторые памятники и памятные знаки были сняты, в том числе монумент Ленину в Кремле. Кремль находится вне компетенции московских властей, а нахождение там такого памятника выглядело своего рода политическим вызовом современной России. В 2009 г., не без участия экс-мэра, возникла дискуссия о возможности возврата памятника Дзержинскому на прежнее место, что лишь обострило раскол в современном российском обществе.

В интернет-энциклопедии «Википедия» [URL:

ЬИр://ш.ш1к1реё1а.оге/ш1к1/Памятники Ленину. Online: 07.2011] приведен список порядка 40 случаев разрушения или осквернения памятников Ленину, начиная с 1991 г. и по 2009 г. на территории России и Украины. В 1992 г. в Твери был разрушен один из самых знаменитых памятников К. Марксу (ск. Б. В. Лавров, 1919). Голова монумента (она покоилась на двухметровом постаменте) оказалась разбита на мелкие куски неизвестными ночью. Как сообщала газета «Коммерсант» со ссылкой на агентство «Интерфакс», «работники Тверского краеведческого музея собрали осколки и практически сразу приступили к восстановлению памятника. Деньги на работу время от времени выделялись из областного бюджета, были и частные пожертвования. К концу этого лета реставрация была закончена, и местный скульптор Евгений Антонов (ныне — священник одного из тверских храмов) по склеенному оригиналу отлил из бетона новую скульптуру. Памятник открыли без каких-либо торжеств. Просто в субботу утром горожане обнаружили Карла Маркса на прежнем месте — на Советской улице, в нескольких метрах от здания областной администрации» ["Коммерсантъ" № 186 (1368). 29.10.1997;

URL: http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=186 651&print=true Online 04.2011].

Целый ряд мемориалов постсоветской эпохи был вызван к жизни юбилеями. Крупнейшим юбилеем этого периода было празднование 50-летия Победы, когда в Москве на Поклонной горе, наконец, открыли мемориал, включающий в себя Центральный Музей Великой Отечественной войны и Парк Победы. Именно возле Поклонной и прошел в 1995 г. торжественный военный парад, посвященный 50-летию Победы. Огромный мемориальный комплекс, включающий выставки военной техники, скульптурно-архитектурные монументы, храмы-памятники трех конфессий (православный храм, мемориальная мечеть и мемориальная синагога), стал одной из главных рекреационных зон в Москве. Сам по себе он пользуется большой популярностью у москвичей и приезжих, однако многие так и не приняли как художественную удачу главный монумент работы 3. К. Церетели — стилизованный обелиск-штык, увенчанный летящей фигурой богини победы Нике. Мемориальные решения предполагали определенную символику: главная аллея (Аллея Победителей) организована в виде пяти партерных террас, постепенно поднимающих посетителя к главному памятнику и зданию музея. Они отмечены гранитными блоками с обозначением лет войны от 1941 до 1945 и символизируют долгую дорогу к Победе. Символична и высота главного памятника-обелиска: 1418 дециметров соответствуют дням Великой Отечественной войны. В музее главная экспрессивная роль отведена шести диорамам, где средствами живописи, объемного моделирования, света и аудио-сопровождения воспроизведены важнейшие битвы той войны. Диорамы создают эффект живого присутствия зрителя и производят сильное эмоциональное воздействие.

Еще одним юбилеем, отмеченным рядом мемориальных акций, стало 300-летие русского флота, отмечавшееся в 1996 г., причем точкой отсчета было взято строительство Азовской флотилии. Мы уточняем это, поскольку на право считаться основанием флота могут претендовать и иные события (Измайловский ботик, Переславская флотилия, строительство корабля «Орел» в 1667−69 гг. под Коломной и др.), но нужно было выбрать что-то одно, и сочли, что боевой полноценный флот берет начало с воронежских стапелей 1696 г. В самом Воронеже в 1996 г. была открыта Адмиралтейская площадь, воздвигнута Ростральная колонна. В Петербурге установили памятник 300-летию флота на Петроградской набережной (летящая богиня Нике с ботиком и лентой в руках), работы известного мастера М. К. Аникушина. В Москве в 1997 г. появился гигантский памятник Петру I на Стрелке работы 3. К. Церетели и в 1998 г. памятник Петру же на Измайловском острове не менее известного скульптора Л. Е. Кербеля. Оба московских образа решены однотипно — Петр в флотском одеянии за штурвалом. Разница была в том, что гигантский памятник Церетели, поставленный на весьма выгодном месте (перед ним раскрывается водный простор в месте слияния Водоотводного канала и Москвы-реки), сразу стал объектом массовой критики горожан, а о существовании работы Кербеля многие узнавали по прошествии лет, лишь когда посещали уютный, но отдаленный от мест массовых гуляний Измайловский остров. Между тем, выбор места для кербелевского памятника имел глубокую мемориальную подоплеку: именно здесь, на речке Серебрянке, юный Петр впервые осваивал азы судовождения на знаменитом «Измайловском» ботике.

Отдельной страницей постсоветской мемориальной культуры, впрочем, менее заметной, стала мемориализация жертв Афганской войны. В советской официальной политике памяти эта война, подобно «зимней» финской 1940;го года, не стала объектом увековечения по вполне понятным причинам — руководители СССР тогда погубили немало молодых жизней по каким-то до конца так и не понятным народу политическим мотивам (распускались даже слухи, вроде того, что в Афганистане могут высадиться американцы и нанести ракетный удар по СССР). Теперь уже, в новое время, в Петербурге установили памятники погибшим воинам-афганцам на проспекте Славы и на Серафимовском кладбище. В Москве — памятник воинам-афганцам на Зеленом проспекте работы Вадима Сидура (1992 г.). К монументам жертвам эпохи тематически примыкают памятники ликвидаторам Чернобыльской трагедии (26 апреля 1986 г.), факт которой власти плохо представлявшие масштабы последствий катастрофы, поначалу тоже надеялись скрыть от народа — как это ни покажется абсурдным теперь.

Отдельную тему на рубеже XX—XXI вв. составила новая волна коммеморации князей и царей, прерванная советским периодом. О московских памятниках Петру-флотоводцу мы уже сказали. В Петербурге по личной инициативе тогдашнего мэра города A.A. Собчака еще в 1991 г. был установлен такой же дискуссионный памятник Петру, каким вскоре станет его московский «собрат» на Стрелке. Видимо, устав от стереотипов в трактовке исторических личностей, безусловно, присущих и культуре Империи, и культуре Советов (хотя последней больше), автор этого памятника М. М. Шемякин изобразил тонконогого Петра с непропорционально маленькой головкой в больших башмаках — застывшим на троне.

Продолжилась и древняя традиция конных монументов. В Петербурге накануне празднований 300-летия города открыли памятник князю Александру.

Невскому на площади его имени (ск. В. Г. Козенюк, А. А. Пальмин). Само 300-летие было отмечено самой широкой мемориальной кампанией в постсоветском Петербурге, в ходе которой появился ряд новых памятников и памятных знаков.

В Москве заметным событием стало открытие памятника Александру II Освободителю в 2005 г. Автор его, известный скульптор А. И. Рукавишников очевидно вдохновлялся прекрасным памятником Александру II работы А. М. Опекушина в московском Кремле, о котором мы уже писали и который разрушили в 1918 г. И мастер не прогадал. Памятник, как показывают опросы, пользуется любовью москвичей. Долгая дискуссия предшествовала выбору места для него, в результате охраняемый изваяниями огромных суровых львов (словно, чтобы снова большевики не покушались), царь-освободитель встал возле храма Христа Спасителя, который после возрождения снова стал одной из градостроительных и общекультурных доминант Москвы. Изучение общественного мнения свидетельствует, что симпатии к памятнику объясняются и осознанием того, насколько несправедливо поступили большевики по отношению к памяти о царе, так много сделавшем для России и так трагически погибшем. Пока это лишь второй (после Петра) случай установки памятника царю в постсоветской Москве. Более замысловатая история с памятником этому же государю имела место в Петербурге. Там был установлен переданный петербуржцам киевскими властями старинный памятник Александру работы М. М. Антокольского, который после демонтажа в советскую эпоху хранился в запасниках одного из музеев Киева. В Петербурге в новое время был также сооружен памятник уж совсем невозможный при Советах — императору Павлу I (ск. В. Э. Горевой, 2003). Он установлен у Михайловского замка, где погиб император. В Александрийском парке Петергофа в 1994 г. появился первый памятник цесаревичу Алексею Николаевичу, сыну Николая II (ск. В. В. Зайко). Петергоф — место рождения цесаревича, на открытии монумента выступавшие говорили, что сам цесаревич якобы просил поставить ему маленький памятник в парке Петергофа, когда его не станет. В целом Петербург и пригороды представляют почти полный мемориал императоров Романовых — вкупе за счет сохранившихся от эпохи Империи и поставленных после 1991 г. памятников.

Монархическая тема разрабатывалась и ныне покойным московским скульптором В. М. Клыковым (1939;2006), президентом Международного общества славянской письменности и культуры, главой Всероссийского Соборного движения. Ему удалось создать памятники Николаю II в Тайнинском (1996) и в Подольске (1998), Петру I в Липецке (1996), кн. Александру Невскому в Курске (2000), великой княгине Елизавете Федоровне в Москве (1990), княгине Ольге в Пскове (2003). Он автор нескольких десятков памятников, большей частью связанных с эпохами Древней Руси и Российской империи, среди которых монументы первоучителям славянским Кириллу и Мефодию в Москве (1991), Владимиру Святому в Херсонесе (1993), И. А. Бунину в Орле (1995), адмиралу А. В. Колчаку в Иркутске (2004) и др. Мечтал он и о московском монументе последнему царю. Критике был подвергнут памятник маршалу Г. К. Жукову на Манежной площади в Москве (естественно, за художественное решение, популярность самого маршала в народе высока, как прежде). Творчество Вячеслава Клыкова оказалось знаковым явлением, пожалуй, он первым среди собратьев по резцу бросил вызов государственной монополии на коммеморативные акции. При поддержке патриотической православной общественности Клыков смог установить памятник преподобному Сергию в Радонеже (тогда Городок) еще в 1988 г., не только без благословения властей, но выдержав атаку еще не «перестроившегося» ЦК КПСС. В 1991 г. в Марфо-Мариинской обители появился его же работы памятник великой княгине Елизавете Федоровне, также ставший плодом частной инициативы. Оба памятника стали большой удачей в истории отечественной мемориальной культуры. Клыков также автор памятников святителю Николаю — на русском подворье в г. Бари (Италия, где почивают мощи святителя), в г. Можайске и в г. Дзержинском. При этом он обращался к известному в древнерусской иконографии образу Николы Можайского.

В монументальном искусстве увековечения очень заметным направлением стало дальнейшее развитие литературного мемориала России. В первую очередь ставились памятники тем литераторам, запечатлеть образы которых в этом жанре было в советское время невозможно или затруднительно (допустим, автор формально не запрещен, но не настолько приемлем, чтобы выделять средства на памятник, а на частные и корпоративные вложения — не положено). Так появились в Петербурге памятник А. А. Ахматовой (ск. С. И. Трояновский, 1991) — к 100-летиюпамятник С. А. Есенину (ск. А. С. Чаркин, 1995) в Таврическом саду (к слову, не весьма удачный, в «прянично-лубочном» стиле, который в масскульте давно сопровождает образ Есенина). В Москве были сооружены памятники А. А. Блоку (1993, ск. О. К. Комов), В. С. Высоцкому (1995, ск. Г. Д. Распопов), С. А. Есенину (1995, ск. А. А. Бичуков) — М. И. Цветаевой (2007, ск. Н. А. Матвеева), О. Э. Мандельштаму (2008, ск. Дм. Шаховской, Е. Мунц).

Кстати, первый памятник О. Э. Мандельштаму был открыт во Владивостоке, поскольку именно в тех краях, в лагере, погиб поэт. Памятник работы скульптора В. Ненаживина открыли 1 октября 1998 г., а через полгода он был осквернен. («Бетонному монументу размозжили голову, откололи нос, просверлили глазницы, обломали пальцы рук, а левую кисть отбили целиком» ["Русская мысль". № 4271. 27 мая — 2 июня 1999]).

Бурную реакцию некоторой части столичной интеллигенции вызвал памятник Венедикту Васильевичу Ерофееву (1998 г., ск. В. Кузнецов и С. Манцеров). Установка памятника Ерофееву и его лирической героине 24 октября 1998 г. сопровождалась мемориальными торжествами по случаю 60-летия покойного писателя. Памятник первоначально установили на Курском вокзале, откуда отправилась «мемориальная» электричка «Москва-Петушки», а героиню Ерофеева перевезли временно в Петушки. В 2000 г. монументы автору и героине стали участниками новой мемориальной акции — в честь 500-летия русской водки. Среди ее устроителей был московский завод ликероводочной продукции «Кристалл», который и спонсировал отливку памятника в бронзе. В итоге памятники оказались на площади Борьбы в Москве, относительно неподалеку от места, где по сюжету поэмы «Москва-Петушки», лирический герой выпил первый стаканчик «кориандровой». На постаменте памятника Ерофееву авторская цитата: Нельзя доверять мнению человека, который еще не успел похмелиться. На родине Венедикта Ерофеева в г. Кировске был открыт музей, экспозиция была открыта и на бывшей даче С. А. Муромцева в Москве, где некоторое время жил В. В. Ерофеев (позднее дача сгорела).

Продолжилась коммеморация классиков старой России. В Петербурге и в Москве в 1997 г. были открыты новые памятники Ф. М. Достоевскому. Петербургский памятник установлен на Большой Московской — работа скульпторов Л. М. Холиной, П. П. Игнатьева. Достоевский изображен сидя, но образ скорее перекликается со старым памятником Достоевскому в Москве (работы С. Д. Меркурова), нежели с «сидячей» фигурой писателя работы А. И. Рукавишникова (1997, возле Российской государственной библиотеки). Говорили, что Рукавишников вдохновлялся известным портретом Достоевского кисти В. Г. Перова, но там, понятно, нет объема. Здесь же абсолютное большинство прохожих видит памятник сбоку-сзади, откуда нелепость фигуры писателя становится очевидной. Поэтому московский памятник стал и остается предметом критики и даже насмешек («на приеме у проктолога», как иронично охарактеризовала получившийся образ одна из московских газет в день открытия монумента). Петербургский же памятник удался, и есть мнение, что стал одной из лучших монументальных скульптур, украсивших северную столицу в постсоветский период.

Несколько памятников было посвящено И. А. Бунину — в Воронеже (1995, ск. А. Н. Бурганов), в Орле (1995, ск. В. М. Клыков), в Москве (2007, ск. А. Н. Бурганов).

Возможность установки памятника И. С. Тургеневу обсуждалась еще в городских думах двух столиц во времена империи, но появился он в Петербурге (ск. Я. Я. Нейман, В. Д. Свешников, Манежная пл.) лишь в 2000 г. Впрочем, и теперь монумент был сооружен не на муниципальные, а на частные средства. В.

Москве в 2009 г. наконец открылся музей И. С. Тургенева, создание которого обсуждалось в Городской Думе еще в начале XX в.

Крупным юбилеем, возбудившим широкую мемориальную кампанию, стало 200-летие А. С. Пушкина. Уже до ее начала, в 1993 г. по инициативе Российского Пушкинского общества был установлен памятник поэту на Спасопесковской площадке, вблизи Арбата (ск. Ю. С. Динес). Слева на гранитном постаменте надпись: Дар Юрия Динеса Москве. Сооружен на средства Герхарда Якшитца, г. Вена и а/о «Каприто». На постаменте слова Пушкина: Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет.

Собственно к 200-летию была открыта ставшая весьма известной благодаря своему расположению на культовом Арбате, напротив мемориальной квартиры Пушкина, скульптурная композиция «Пушкин и Натали» (ск. А. Н. Бурганов и И. А. Бурганов). В оценке композиции заметно разошлись профессионалы и массовая аудитория. Последняя, как показали опросы, оценивает довольно ее высоко. Впрочем, вся мемориальная пушкиниана России не смогла даже приблизиться к художественному уровню московского опекушинского памятника поэту 1880-го года, который, как мы покажем ниже, стабильно остается абсолютным лидером среди вообще всех столичных городских монументов.

Как мы увидим при анализе содержания мемориальных досок, в новейшее время много внимания уделено коммеморации актеров театра и кино. Это тоже продолжение традиции 1980;х гг. В связи с этой темой отметим мемориал «Аллея российского кино», созданный в сквере напротив главного входа киностудии «Мосфильм», где закладывают именные плиты «звездам» кино и установили памятник одному из героев популярного актера Евгения Леонова. Сама по себе идея «аллей звезд» позаимствована на Западе. В Москве в 1997 г. устроили аллею звезд эстрады возле печальной памяти гостиницы «Россия», но через десяток лет она канула в Лету вместе с самой гостиницей. А 16-го октября 1999 г. на Арбате было положено начало новому виду современных мемориальных форм: произведена укладка мемориальных плит с именами людей в брусчатку-покрытие улицы с активным пешеходным движением (прецедентом могут считаться лишь церковные погребальные плиты в полу храмов, но там смысл такой формы, рискнем напомнить, был совершенно иным). Первыми, в присутствии «виновников торжества», были заложены плиты с именами актеров-вахтанговцев. В телевизионном интервью, один из них, народный артист СССР Михаил Ульянов, охарактеризовал эту акцию как нечто одновременно «шутовское и жутковатое», поскольку кто-то «будет топтать эти имена, а зимою их покроет снег и грязь». Было сказано, что в дальнейшем любое частное лицо, согласившееся заплатить взнос (размер его не сообщался) может получить доску в честь «себя любимого». Для этой цели на Арбате появился специальный вагончик с рекламой акции. К настоящему времени она заглохла в преддверии очередной «перемены декораций» на Арбате.

Для статистического анализа мемориального содержания вновь обратимся к Каталогу С. Г. Петрова, теперь уже выбрав данные по мемориальным доскам периода 1992;2008 гг. В сплошную выборку по данному периоду вошел 141 объект (доски только именные, иные в каталог не вошли). В последней колонке для сравнения даны относительные показатели по тем же категориям мемориализуемых лиц за период 1957—1991 гг. из предыдущей таблицы. Это позволяет проследить определенную динамику мемориального содержания от позднесоветской к постсоветской эпохе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

В заключительной части нашей работы мы сделаем ряд выводов, касающихся, во-первых, общих проблем формирования исторических образов в политике памяти и в коллективном сознании, а во-вторых, более частной проблемы коммеморации в среде обитания на примере городской среды. Постоянное обращение к проблеме формирования исторических образов и представлений крайне необходимо в нашей работе, ибо культура коммеморации в среде обитания зиждется именно на этом основании, отражая сложную динамику взаимодействия официальной мемориальной политики и коллективной памяти народа.

Мы надеемся, что на приведенном материале нам удалось показать, каким образом мемориальная культура, реализуемая в двух планах — память о близком прошлом (личный опыт и опыт лиц, с которыми возможен личный контакт) и память об отдаленном прошлом, — стала индикатором социокультурных процессов, происходящих в обществе, одним из важных источников по политической, социальной, культурной истории. При этом сама культура увековечения во всех многообразных проявлениях (мы могли рассмотреть лишь некоторые из них — связанные с рукотворной средой обитания) является особой разновидностью социокультурной деятельности, способствующей формированию таких явлений, как культурная память, мемориальная политика, искусство, культура повседневности и др. Семиотическая система мемориальной культуры, заложенные в ней культурные коды представляются отражением важнейших мировоззренческих установок: представлений о жизни и смерти, о мироздании, о системе культурных ценностей.

Первый вывод состоит в том, что изучение культуры памяти (memory studies) может оказать существенную помощь в исследовании наиболее критических особенностей конкретной культуры, связанных, в конечном счете, с аксиологическими основаниями данной культуры. Отношение к прошлому есть фактор формирования культурной идентичности народа. Осмысление феномена прошлого и его роли в культуре имеет достаточно давнюю историю. Фундамент для его систематического изучения закладывался в трудах ряда культурных антропологов, социологов и историков Западной Европы с конца XIX в. Немало полезного по данной проблематике можно обнаружить в трудах русской философской школы конца XIX — начала XX в. Признание огромной общественной роли проблем формирования исторических образов привело к активным политическим дискуссиям и научным исследованиям в Западной Европе и США, начиная приблизительно с 1970;х гг. (т. н. «мемориальный бум»). В отечественной культурологии серьезное изучение культуры памяти начинается только в начале XXI в., поскольку семидесятилетний период политической цензуры и идеологических догм, определявших трактовку всех исторических явлений, мешал проведению объективных исследований. Тем не менее, труды ряда советских ученых обладают непреходящей ценностью, ибо ничто не могло полностью остановить научный процесс даже в те годы.

Второй вывод это признание того, что семиотическая особенность памятника как знака обусловливает возможность извлечения из него различных смыслов, что становится полем борьбы мнений, образов и даже так называемой «войны символов» и «войны памятников». Кроме того, памятник — понимаемый как знак намеренной коммеморации, порожденный однажды особым коммуникативным актом, — существуя во времени, обрастает новыми смыслами. Он приобретает собственную историю, несущую в себе следы отношения будущих поколений к самому факту, объекту, инициаторам и средствам коммеморации. Это делает его особого рода историческим источником, позволяющим проникать в особенности культуры разных эпох. Коммеморативный знак играет роль индикатора общественных настроений, политических предпочтений и эстетических вкусов. Таким образом, внутри культуры памяти выделяется область собственно коммеморативной культуры (культуры увековечения, коммеморации), область, которая включает в себя социокультурные практики, направленные на сознательное формирование и передачу в будущее определенной информации как о своей эпохе, так и об ее отношении к предшествующей истории. Памятник, порожденный намеренным актом коммеморации, представляет собою концентрат ценностных и эстетических предпочтений эпохи, поскольку породившая его культура пытается намеренно выразить в нем то, что она считает полезным для культуры будущего. С другой стороны, такой памятник это, фигурально говоря, автопортрет порождающей культуры, ибо в нем она запечатлевает себя такой, какой она хочет видеть себя глазами потомков. Последняя особенность делает коммеморативный знак весьма специфическим историческим источником, который может быть адекватно использован лишь в контексте сравнительно-исторического анализа.

Третий вывод. Памятник есть индикатор взаимоотношений власти (официальная политика памяти) и массового или группового сознания (коллективная память социальных групп или память нации). Эти отношения то приходят в относительный консенсус, то расходятся все дальше и вступают в борьбу друг с другом. Сама культура увековечения отражает в себе оба компонента, которые никогда не сольются в полной симфонии. На многочисленных примерах, взятых из разных эпох, мы постарались показать различную модальность одних и тех же образов в официальной политике памяти и в коллективной памяти народа, нередко основанной лишь на устном предании. Наиболее вопиющий факт — массовый интерес к коммеморации табуированных советской цензурой образов сразу после падения советской власти. Он свидетельствует о том, что все то время в СССР существовал пласт скрытой, неофициальной, подпольной культуры, причем, носителями которой являлась не кучка диссидентов, а достаточно широкие массы.

В связи с этим возникает проблема т. н. политики забвения как части политики памяти. Данный феномен, как мы показали в соответствующих параграфах работы, стал и остается одним из актуальных в предметном поле западных, а с недавних пор и отечественных memory studies. В связи с политикой забвения и так называемой «фальсификацией истории» (популярный ныне термин) необходимо уточнение. Отсюда четвертый вывод: необходимо различать перемену вектора в трактовке образа исторического явления (или полную перемену знака в оценке этого явления), — с одной стороны, и преднамеренное искажение исторических фактов с конструированием новой, виртуальной по существу «псевдоистории» в политических целях, с другой. Последнее встречалось всегда и характеризовало государственную, корпоративную, церковную историю во все времена. Хорошо известны примеры с выдуманной историей «шапки Мономаха», с формированием фальшивых родословных во времена Московского Царства, со спекуляцией на церковных святынях (в частности, подделка святых мощей*) и т. д. Так например, юбилейное многотомное издание «Отечественная война и Русское общество. 1812−1912"**, выходившее в ознаменование 100-летия Отечественной войны под редакцией именитых историков, отмечено поисками причин поражения Наполеона в русской зиме, дурном начальстве и деморализации армии «двунадесяти» языков — с явной недооценкой подвига русского народа и военного мастерства ряда русских военачальников. Русофобская позиция авторов была очевидной. Однако, обозревая историю России, нельзя не заметить, что «переписывание» истории и всякое изобретательство в области исторических фактов стало наиболее характерной чертой официальной политики памяти в советский период. Создаваемые журналистами и идеологическими работниками (партфункционерами, для которых существовало специальное название «боец идеологического фронта»), легенды затем попадали в учебники истории. Часто.

Непонятно, например, каким образом десница (не частица мощей!) святой мученицы Татианы сегодня пребывает одновременно в Свято-Успенском Псково-Печерском и в Ново-Иерусалимском монастырях. Ново-Иерусалимская святыня была пожалована царевной Татьяной Михайловной, ревностной последовательницей патриарха Никона, в 1691 г. в саму обитель, но судьба ее в советское время и во время разрушения монастыря гитлеровцами вызывает вопросы. История псковской святыни, попавшей в монастырь лишь в 1977 г. через о. Иоанна Крестьянкина по цепочке от некоей благочестивой семьи, вообще полна неясностей. «Отечественная война и русское общество». Под. ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. В 7 тт. М.: Изд-во «Тов-во Сытина И. Д.», 1911. источниками «изобретений» были первые лица государства, прямо или косвенно подбрасывающие приближенным к ним партчиновникам и историкам нужную мысль, которая затем должным образом развивалась и вписывалась в исторический контекст. Парадокс в том, что воспитанные при советской власти будущие профессиональные историки, уже при получении начального и среднего общего образования воспринимали эти ложные факты как не требующие доказательств аксиомы, освященные авторитетом партии. Примеров этому бесчисленное множество. Мы уже приводили пример с героями-панфиловцами, с изобретением праздника Дня Красной Армии 23 февраля и другие. Можно вспомнить и вымышленную биографию героя Гражданской войны Щорса (до сих пор на Украине город носит его имя!), и раздутую до фантастических масштабов историю Павлика Морозова, также вошедшего в мемориальную культуру страны. Памятники ему ставились в Москве, Свердловске, Герасимовкев его честь именовались пионерские дружины, Детский клуб и Детский парк в быв. усадьбе Студенец, быв. Нововаганьковский переулок в Москве и улицы в других городах. В действительности, членство в пионерской организации мальчика, исправно изображаемого с пионерским галстуком на шее, так и не было доказано, равно как и не была доказана мотивация его свидетельства против отца из идейно-политических (а не бытовых) соображений. Подделывали даже изобразительные источники. Известное фото Ленина и Сталина в Горках, с которого потом писали картины, было продуктом фотомонтажа. Инициированное компартией и государством формирование исторической лжи приняло неслыханный размах во время фабрикации «дел» на преследуемых по политическим мотивам в СССР в 1920;50-х гг.

Мало того, что советская политика памяти создавала искусственную историю своей эпохи, искажались и подвергались пристрастной интерпретации явления всей предшествующей российской истории. Прежде всего, это делалось для возвышения себя путем унижения другого. Примеров можно привести множество. Скажем, в 1961 г. никак не было торжественно отмечено столетие отмены крепостного права. Напротив, это событие в советской науке и учебниках трактовалось как очередной обман народа царем. Причина в том, что истинным освобождением народа представлялись в СССР ленинский декрет «О земле», а также сталинская политика коллективизации. Теперь известно, что все это вкупе привело к разрушению достаточно развитого до 1917 года сельского хозяйства, к физическому уничтожению значительной части крестьянства и деморализации нового колхозно-совхозного сословия. Стоит ли удивляться, что горбачевский и следующий за ним периоды стали временем массового развенчания советской исторической лжи. И не потому, что Горбачев предал идеалы социализма, как утверждают коммунисты, а потому, что политика гласности неизбежно привела к раскрытию закрытых архивных фондов, к ликвидации политической цензуры. Исторический источник заговорил сам от себя, ломая все нагромождения «фактов» советской псевдоисторической науки. Естественно, в этих условиях особенно возросла весомость устного предания, поскольку наряду с искусственным формотворчеством советская идеология и псевдонаука широко пользовались уничтожением многих документальных источников, восстановить которые уже никогда не удастся. «В абсолютно закрытом обществе, в условиях жесткого тоталитарного режима устные предания, а не только письменные свидетельства, служат и будут служить важнейшим источником для историков — их не в коем случае нельзя отвергать с порога, но соотносить с другими источниками и учитывать в общем ряду всех данных, которыми мы располагаем [Ваксберг, 1999. С. 302]. Нельзя не согласиться с этим. Ведь письменные источники тоже нуждаются в проверках, на чем и стоит историческая наука, но никто не отвергает их «с порога» на том основании, что они в принципе могут искажать факты. Данное важное умозаключение можно отметить как пятый вывод настоящей работы, гипотетически выдвинутый некоторыми западными учеными (в частности, см. выше о работах Иерушалми), и получивший еще одно доказательство в данной работе, построенной на отечественном материале.

Шестой вывод связан с констатацией неизбежности деструктивного социального эффекта как следствия широкомасштабной политики конструирования псевдоистории — в будущем, после падения и развенчания породившего эту политику режима. Так, искажение исторических фактов, политика исторической лжи и забвения в СССР стали косвенной причиной попыток дискредитации многих положительных явлений советской истории в период конца 1980;х — нач. 90-х гг. Нередко возникала ситуация, характеризуемая пословицей «выплеснуть с водой из купели ребенка», когда пытались огульно дискредитировать и подвиг панфиловцев как таковой, и Зою Космодемьянскую, и молодогвардейцев, и писателей Александра Фадеева, Аркадия Гайдара, Анатолия Рыбакова, — чье творчество воспитывало патриотизм, верность идеалам, совсем не лишние для молодежной культуры постсоветской России. Почву для такой реакции создали в свое время сами же партийные идеологи КПСС, хотя современные апологеты советского строя категорически не хотят видеть этого. Так называемая историческая ложь является основой войны компроматов. В советскую эпоху противоборствующей большевикам стороной выступало Русское Зарубежье, где тоже иногда пользовались любимым оружием советских партийных идеологов. Так, например, после крушения агитсамолета «Максим Горький» в 1935 г. в эмигрантской среде распространялось и публиковалось поддельное письмо-завещание летчика Николая Благина, из которого следовало, что тот таранил агитсамолет из террористических соображений, мстя советским коммунистам. В СССР в это никто не поверил бы тогда, но в плохо знавшей подробности катастрофы (фактическим убийцей был тот, кто отдал нелепый приказ пилоту истребителя делать фигуры пилотажа вокруг летящего самолета-гиганта) эмигрантской среде многие могли поверить фальшивке.

Вывод седьмой. Начавшееся в эпоху гласности развенчание советской исторической фальши не могло не привести к тому, что сама эпоха в глазах некоторой части молодежи постсоветских поколений стала своего рода жупелом, «страшилкой», и не более того. Здесь возникает проблема стереотипов при оперировании самими понятиями «советский» и «СССР» в массовом сознании. Но, как мы уже отмечали, «советский» как соответствующий идеологическим установкам ВКП (б)-КПСС — это одно, а советский как относящийся к эпохе с 1917 по 1991 гг. — это другое. Кроме того, и в самих партийных установках много непоследовательного, разноречивого и даже противоречивого, если взять разные периоды истории СССР. А система идеалов, выстроенных в сознании народа конструкторами Октябрьской революции, вообще выглядит по сей день привлекательной для некоторых современников. Другой вопрос, что путь к этим идеалам, в принципе недостижимым с точки зрения, например, признающего двоемирие религиозного сознания, оказался устлан костями. Поколение же современных тинейджеров не всегда воспринимает эти оттенки значения слова «советский». Отсюда отмеченная нами даже в гуманитарной студенческой среде ригидность мышления в отношении советской эпохи, порождающая примитивные вопросы (или утверждения), вроде того, лучше ли был СССР, чем современная Россия или хужестоит ли жалеть об утраченном Советском Союзе или мечтать о его восстановлении и т. п. Приходится уточнять, что конкретно имеется в виду: плановая экономика, политическая система, государственное устройство и связанная с ним национальная политика, статус сверхдержавы или что-то еще?* Более того, известно, что никакого «единого и неделимого» идеологического поля в СССР тоже не существовало, как бы это не утверждали официальные документы КПСС. А значит, и политика, и законотворчество, и многое другое подвергалось серьезным изменениям. СССР образца 1936 года («жить стало веселее») и образца 1987;91 гг. («социализм с человеческим лицом») — это далеко не одно и то же. Как не одно и то же быть сталинистом и коммунистом, быть поборником социализма Естественно, приходится учитывать то, что этимологически слово «советский» не связано с идейными установками большевизма и методами его политического управления, однако большевизация советов как органов самоуправления в истории России привела и к «большевизации» самого понятия. Попыткой вернуться к истокам было выдвижение лозунга «За Советы без большевиков», в частности, во время Кронштадтского восстания. как теории и поборником конкретной модели советского социализма. Молодое поколение нередко с удивлением узнает о том, что, например, радикальная неоднозначность в оценках тех или иных деятелей советской эпохи задавалась самими советскими историками и идеологами. Роль маршала Г. К. Жукова в Великой Отечественной могла оцениваться как в большей степени положительно, так и в значительной мере негативно [см.: Токарев, 2005]. (Причем, даже в связи с тем же муссируемым сегодня вопросом о роли Сталина: 1) Сталин мешал Жукову своим непрофессионализмом и авторитаризмоми 2) Сталин «уравновешивал» зарывавшегося порой Жукова, который, дескать, забывал, что он связан корпоративной дисциплиной и тем вредил делу.) Эти диаметрально противоположные оценки давались в те годы людьми фактически одного поколения, одинаково верными идеалам строительства коммунизма, честно сражавшимися с врагом вместе с прославленным полководцем и к тому же нередко обладавшими куда большей компетенцией в этих вопросах, чем отдаленные временем современные военные историки и политики. Поэтому сама по себе оппозиция «советский / несоветский» в научном отношении нередко оказывается малопродуктивной.

Вывод восьмой, связанный с двумя предыдущими. Нельзя не отметить того факта, что искажение исторических фактов, искусственное формирование далеких от реальных явлений исторических образов, политика забвения — все это было вполне естественным для государства, в котором ложь политических лидеров и партии перед своим народом была едва ли не главным инструментом управления массами. Ложь о свободе граждан и земле для крестьян, ложь о коммунизме вообще и о коммунизме к 1980 году, ложь о неуклонном повышении благосостояния, ложь о том, что СССР догонит и перегонит в экономическом развитии США — и множество других обманов насквозь пронизали всю историю советской государственности. Это государство начиналось с невыполнимых обещаний большевиков в октябре 1917;го, с разгона Учредительного собрания и окончилось ложью так называемого ГКЧП (нелегитимного органа!) о недееспособности Горбачева в.

Форосе в августе 1991;го. Возможно, если рассуждать в категориях морали, то истинной причиной крушения советской власти, которой был отмерен столь короткий исторический период в семьдесят лет, стала именно эта всеохватная и всеразрушающая, в конечном счете, ложь*. Причиной этого являлся принцип оправдания применения подобных средств социального управления высокой целью. Это вытекает из исходной посылки большевиков о пролетариате как носителе передовой «единственно правильной» идеологии (да и то с признанием необходимости «учиться коммунизму»). А поскольку в России более 90% населения приходилось на идейно отсталого «попутчика» в лице крестьянства плюс совсем уж «вредные» сословия, вроде дворянства, буржуазии, духовенства, то получалось, что политика заталкивания в коммунистический рай народа, не способного сразу оценить благотворность ее для будущего России, получала логическое оправдание.

Нынешняя политическая ситуация в России характеризуется значительно большей, чем в СССР, свободой слова, что позволяет печатному слову внести свой вклад в выправление когда-то допущенных искажений в формировании образов исторических событий. Ведь многие болезненные явления, вроде предложенной В. Б. Резуном («Сувоворым») субъективной трактовки причин Великой Отечественной войны, стали возможными именно на фоне недостаточного, искаженного, грубо отцензурованного изображения той войны в мире официальных советских печатных изданий (неважно — научных монографий, публицистики, учебников, мемуаров). Теперь целый штат военных историков борется с Резуном**. Часто у авторов, которые могут.

Небезынтересно, что первая ласточка борьбы с тотальной ложью как творческим методом советского искусства и литературы взлетела на самой заре «хрущевской оттепели». Это была статья писателя В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная А. Т. Твардовским в № 12 «Нового мира» за 1953 год. Однако ни наступающая «оттепель», ни умеренность обличающего пафоса статьи не спасли ее от погрома со стороны «правильной» партийной критики. Вскоре «Литературная газета», главный орган Союза писателей, выступила с обличением авторской позиции (Василевский В. С неверных позиций // Литературная газета. 1954. 30 января), а затем забил тревогу отдел науки и культуры ЦК КПСС. Померанцева, естественно, обвинили в призыве к акцентуации отдельных встречающихся отрицательных моментов жизни, что способствует очернению светлой советской действительности. См., напр.: Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия. Сб. материалов / Под ред. Г. А. Бордюгова. Сост. В. А. Невежин. М.: «АИРО-ХХ», 1995. пролить свет на события Великой Отечественной, да и вообще на события 1920;х-80-х, включалась самоцензура, поскольку они уже волей-неволей оказались пропитаны страхом за десятилетия идеологического контроля и грубого давления. Однако при этом продолжали звучать устные свидетельства очевидцев, которые и через пятьдесят-шестьдесят лет способны серьезно повлиять на развенчание традиционных штампов в отношении событий истории XX века. Таким образом, коллективная память, формируемая на основе устного предания, документов семейных архивов — сопротивлялась идеологически ангажированной официальной историографии. Некоторые прежние публикации выходят, начиная с 1990;х, в новой редакции со снятыми советскими цензурными ограничениями. Достаточно сравнить, например, мемуары маршала К. К. Рокоссовского советских изданий и издания 1997 года [Рокоссовский, 1997], чтобы увидеть, насколько цензура могла грубо искажать смысл текста и каковы были объемы этого вмешательства. Появились новые рубрики с характерными названиями, вроде «Великая Отечественная: Неизвестная война» (издательства «Яуза», «Эксмо»), «Правда о войне» (издательство «Центрполиграф»). В этих рубриках лишь в начале XXI в. были опубликованы мемуары генерала А. В. Горбатова, воспоминания бывшего фронтовика писателя и художника Л. Н. Рабичева и другие подобные книги, в которых авторы — участники боевых действий, патриоты России, наконец поведали читателю о том, как военная реальность была далека от ее образов в советской политике памяти. В СССР немало публикаций о войне было написано людьми вообще не бывавшими на фронте, сервильными профессиональными журналистами и партработниками, конструировавшими искусственную картину войны с выдумкой необходимых фактов, как в позорном для советской журналистики случае с подвигом панфиловцев (см. выше). Такие публикации подтверждают, что среди так называемых фальсификаторов истории Великой Отечественной (да и всей истории России), наряду с современными отечественными и западными русофобами, свое место занимают советские партийные идеологи, публицисты и историки. Для более подробного исследования научных и общественных дискуссий по поводу конструирования образов Великой Отечественной в культурной памяти отсылаем к сборнику работ Ассоциации исследователей российского общества АИРО-ХХ1 «60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти» [Бомсдорф и Бордюгое, 2005].

Вывод девятый, очень важный. Наиболее критически определяющее, революционное событие в механизмах формирования исторических образов произошло и происходит на наших глазах. Совершенно в русле прогностики Маршалла Маклюэна, технология сделала то, чего никогда не удалось бы достичь политическими, экономическими, административными средствами. Произошли радикальные изменения в технологии генерации образов исторических событий благодаря формированию сети Интернет. Именно специфика глобальной сетевой технологии совершила неслыханный прорыв в развитии многонаправленной коммуникации, дав возможность каждому очевидцу события свидетельствовать о нем всему миру. Это нанесло самый существенный удар за всю историю человечества по монополии власти и традиционных средств СМИ на формирование исторических образов и представлений. Попытки самой власти бороться с т. н. фальсификацией (например, путем создания вышеупомянутой специальной комиссии в России) могут вызвать у профессионального историка лишь недоумение. Ибо сама власть по определению порождает целую систему мифов. Характерный бытовой пример может проиллюстрировать это. Сплошь и рядом Рунет предоставляет общественности факты, которые не могут быть скрыты современными российскими чиновниками, новуришами и просто правонарушителями разного ранга не просто потому, что кто-то успел что-то заснять на камеру сотового телефона, или получить запись стационарных камер наблюдения, или записи телефонных переговоров и проч., а потому, что смог выложить это в сети. Поистине не СМИ как таковые, о чем говорилось и прежде, но именно СМИ эпохи глобальной сети становятся реальной четвертой властью, претендующей стать первой. Главный вектор социодинамики в современном мире направлен в сторону формирования максимально прозрачного мира, реальности, к которой морально еще не готово современное человечество, но контуры которой уже грозно замаячили впереди.

В принципе, переписывание прошлого носит глобальный характер. Философ А. А. Зиновьев для обозначения этого процесса, который традиционно мыслится как историография, предлагает специальный термин «ретрология». «Прошлое, — пишет он, — фальсифицируется регулярно. Идет неутомимая работа по строительству „ретрологии“. От реального прошлого запоминается и сохраняется сравнительно немного. Разработана особая технология. Она используется педантично и технично. Тут есть свои виртуозы фальсификации. Не надо фальсифицировать буквально все. Порой бывает достаточно исказить какую-нибудь мелочь. Но она въедается в глубины лжи более основательно, чем явления крупные. Фальсифицируются как правило не отдельно взятые события, а целые эпохи. Порою фальсифицируется даже весь ход исторического процесса, охватываемый десятилетиями и веками. При этом дело обстоит не так, как будто какие-то умные люди правильно понимают ход событий для себя лично, а для других выдумывают ложь. Ничего подобного нет и не бывает. Фальсификаторы вообще не имеют правильной картины истории, препятствуют ее созданию. Они с самого начала искренне лгут и уродуют реальность» [Зиновьев, 2006. С. 482].

Впрочем, Зиновьев не исключает возможности сопротивления этому тотальному процессу «фальсификации истории» в угоду личным, государственным, корпоративным, национальным, сословным, церковным и проч. интересам, пронизавшему всю историю России и других стран. Одной из таких успешных попыток очищения отечественной истории от ставших привычными искажений и мифов представляется монография Т. А. Пархоменко «Культура без цензуры. Культура России от Рюрика до наших дней» {Пархоменко, 2010), написанная не в духе очередной вульгарной фоменковщины", а профессиональным историком и источниковедом, которого отличает высокая требовательность и научная культура в анализе исторических фактов.

Вернемся к выводу о том, что политика намеренного забвения и намеренного искажения исторических фактов неизбежно чревата деструктивными социальными последствиями в будущем. Сегодня социологические исследования демонстрируют недовольство населения России высоким уровнем криминогенности и беззакония в стране. Это следствие политики Ельцина и его команды, разрушившей систему государственной безопасности и безопасности граждан, открывшей путь во власть разного масштаба криминогенным элементам и создавшей питательную среду для жизни не по закону, а «по понятиям». Спрашивается, почему же многие из сегодняшних недовольных поддержали «антигосударственника» Ельцина в 1991 году? Отчасти (конечно, были и другие причины) из-за того, что в коллективной памяти были сформированы отрицательные стереотипы по отношению к советским механизмам государственного управления, ассоциированным с массовым террором власти против своего народа, который происходил по большому счету с конца 1917 года и до середины 1950;х (раскулачивание, политические репрессии, преследование верующих и т. д.). Не будучи подвергнут полноценному осуждению со стороны правящей партии, но став объектом политики замалчивания и, отчасти оправдания, этот террор не исчез из коллективной памяти. По мере того, как ложь становилась все более прозрачной, росли антигосударственные настроения в целом, свидетельством чего было падение авторитета армии, спецслужб и правоохранительных органов, падение производственной дисциплины, невиданный расцвет «дедовщины» в армии и т. д. В 1980;х гг. само вступление в ряды правящей партии (КПСС) диктовалось у абсолютного большинства кандидатов не более чем карьерными соображениями. Все это означало крушение авторитета власти, и Ельцину с командой не понадобилось много сил (как, впрочем, и Ульянову с Троцким в октябре 1917;го), чтобы похоронить прежнюю государственность, ибо этого тогда хотело большинство народа. Такова цена исторической лжи.

Вывод десятый. Возвращаясь к теории социального маятника, столь зримо иллюстрируемой историей культуры памяти в России, заметим, что переломные эпохи выдвигают на историческую арену то героев-разрушителей, то героев-созидателей. Те же Ленин и Троцкий, тот же Ельцин остаются характерными примерами первого типа. Они были востребованы жестокой логикой российской исторической судьбы именно как носители деструктивного начала (необходимость разбить существующий социально-политический строй, уклад, культуру), а затем оказывались не нужны. На смену деструкторам приходили конструкторы (пример — Сталин) и тоже становились героями своего времени, что и находило зримое отраженное в культуре памяти. Поэтому наивно выглядели попытки советских реформаторов спасти обреченный строй в эпоху хрущевской оттепели и горбачевской перестройки, декларируя принципиальный возврат к неким идеалам в виде «ленинских принципов» коммунистического строительства, от которых якобы отклонилась партия. То, чем гордилась советская власть (экономическое строительство), было создано именно ценой жестокой политики сталинизма, для которой предшественники подготовили почву. И бессмысленно пенять, как иногда делают, на преждевременно сразившую Ленина болезнь или развившуюся алкогольную зависимость Ельцина, что де заставило этих лидеров уйти с политической арены. И Ленин, и Троцкий, и Горбачев, и Ельцин просто оказались отыгранными исторической судьбой политическими фигурами, а повод для ухода та же судьба всегда предоставит.

Вывод одиннадцатый. Исторические образы по-прежнему играют огромную роль в формировании мировоззрения, системы ценностей, политических взглядов современного индивида, группы и массы в России. Любое реальное или гипотетическое обострение политической, экономической, экологической, гуманитарной проблемы дает толчок активным поискам путей выхода и избегания угроз путем обращения к прошлому. Система идеалов современного россиянина также формируется не без влияния образов прошлого. Проблемы формирования исторических образов всегда были, и особенно с 1990;х, стали важнейшим идентификатором различных политических течений и сил. Нередко они и являются основой построения платформ тех или иных политических движений (коммунисты, монархисты, сталинисты, поклонники реформ Витте или Столыпина, социал-демократы «горбачевцы» и др.).

Вывод двенадцатый, один из важнейших. Механизмы коммеморации являются обоюдоострым оружием, делающим их эффективным средством как социальной деструкции, так социальной конструкции. Необходимо отметить амбивалентность мемориального потенциала наследия, который может реализовывать себя как точка опоры для консолидации общественно-политических сил в стране, так и служить камнем преткновения, провоцирующим столкновение этих сил. Так, например, официальная политика памяти в 1914;м и в 1941;м годах старалась пробудить интерес народа к военным успехам страны в прошлом, с особой акцентуацией на победах в войнах против Запада и немцев (победы князя Александра Ярославича на Неве и Чудском озере и др.). Естественно, что и в мирное время, как военные победы, так и успехи в экономическом строительстве, укрепление международного авторитета страны — работают на идею национальной консолидации. С другой стороны, такие события, как революции, народные восстания, проигранные войны, политические репрессии не уходят в прошлое бесследно, но становятся своего рода осью, вокруг которой вращается противоборство общественных и политических сил. Вообще, проблема использования прошлого как деструктивного фактора в русском раскольничестве (раскольничестве в самом широком, не только церковно-религиозном смысле!) видится нам одной из наиболее актуальных в продолжение настоящего исследования культуры памяти.

Важнейшей осью формирования политических споров с проекцией на историю России остается, как мы уже выяснили во II и в III главах работы,.

Великая Отечественная война. Интерес к последней большой войне легко объясним сам по себе для народа с такой тяжелой военной судьбой, как российский народ. Эта последняя большая война со своими многочисленными жертвами должна оставаться одним из немногих факторов формирования общенационального единства и примирения в разрываемой политическими противоречиями современной России. Но на практике получается, что и Великая Отечественная, и конкретно трактовка образов Сталина, Жукова, отдельных лиц той эпохи стали камнем преткновения в раскалывающих общество спорах «правых» и «левых», «коммунистов» и «либерал-демократов», «патриотов» и «глобалистов». Различная трактовка или по-разному расставленные акценты стали причиной недавних дебатов в СМИ, в научных и околонаучных изданиях — в связи с Катынской трагедиейв связи с оценкой потерь в годы Великой Отечественной войны [см., напр.: Соколов Б. В., 1989; Соколов Б. В., 2005; Сафир, 2005]- в связи с оценкой роли тех или иных полководцев и военачальников в войне и т. д. Острые дискуссии были вызваны даже выходом в свет некоторых учебников и учебных пособий для средней и высшей школы (в частности, принадлежащих перу И. И. Долуцкого, А. В. Филиппова, А. И. Вдовина и А. С. Барсенкова).

По результатам проведенных нами полевых исследований и аналогичных исследований коллег-социологов можно сделать вывод о наличии достаточного элемента консерватизма в массовом сознании россиян, что выражается в декларируемой многими приверженности традиционным ценностям, религии, приверженности идеалам личного и общественного бытия, сформированным в прошлые столетия российской истории и в христианской системе ценностей. С учетом специфики избранного нами для эмпирических исследований контингента, его можно со значительной степенью уверенности определить как современную столичную интеллигенцию плюс гуманитарное студенчество. Полученные результаты этих исследований позволяют сделать вывод о довольно высоком уровне традиционализма в мировоззрении этих социальных сегментов, о приверженности традиционным ценностям, в том числе религиозным, носителями которых выступают святые, некоторые деятели древнерусской истории, а также мастера художественной культуры. Среди последних стабильно высокие рейтинги показывают образы литераторов (известно, что и Ахматова, и Пастернак были православными христианами, Булгаков, сын богослова, еще в 1930;е гг. попытался своим романом «Мастер и Маргарита» нанести удар по господствовавшей идеологии т. н. советского «материализма»). Это показательно, особенно с учетом того, что значительная доля охваченных нами респондентов взрослой аудитории воспитывалась при советской власти, когда история культуры «образца до 1917 года» во многом искажалась, подвергалась критике и попыткам девальвации со стороны господствовавшей тогда идеологии. Стало быть, можно задаться вопросом, неужели ушло в прошлое увлечение этой интеллигенции идеями модернизма, революционных преобразований, атеизма и материализма?

Повышенный интерес к эпохам Древней Руси и Российской империи вызван и собственно цензурной политикой советской власти за 70 лет ее существования до начала горбачевской политики «гласности». Поэтому отечественная коммеморативная культура, начиная с конца 1980;х, все еще демонстрирует стремление к компенсации провалов в мемориальной политике советской эпохи.

Тем не менее, на фоне указанных симпатий современных россиян к явлениям российской истории до 1917 года, многочисленные проблемы и трудности нынешней России (неуверенность в завтрашнем дне, разгул преступности, культ силы и денег, падение авторитета державы и т. д.) провоцируют определенный сдвиг к ностальгии по советской эпохе — как ностальгии по «равенству» и «справедливости». Эта ностальгия более всего выражается в положительной динамике, отмеченной в оценке деятельности Сталина как гаранта порядка и символа могущества державы, популярность же остальных лидеров и деятелей РКП (б)-ВКП (б)-КПСС и советского государства крайне низка.

Проведенные исследования позволяют сделать ряд частных выводов, характеризующих некоторые особенности менталитета современных россиян.

Вывод тринадцатый, частный. Изучение позиций сталинистов и ностальгирующих по СССР позволяет сделать вывод о том, что особенности личностей, чьи образы могут быть потенциально увековечены по желанию этих респондентов, часто большого значения не имеют. Эти личности и события в сознании ностальгирующих остаются лишь знаками «потерянного рая». Так, привлекательность советского строя зиждется на двух столпах: порядок и равенство. Действительно, противостояние современных левых и правых сил в России может быть гипотетически сведено к оппозиции таких социальных ценностей, как свобода и равенство. Тоска по советской эпохе в современной России это, во многом, тоска по равенству. А недовольство граждан советским строем, в свое время приведшее к его разрушению, — было выражением тоски по свободе.

В силу исторически сложившихся условий и особенностей национальной истории массовое сознание россиян нередко демонстрирует склонность к поискам сильной личности, роль которой выходит далеко за рамки политического лидера. Имеется в виду некий мудрый, заботливый, непогрешимый отец нации (pater patriae), к образу которого можно прислониться и возлагать на него все надежды, а если он их не оправдает, то нужно искать нового. Высокий уровень патернализма массовое сознание россиян демонстрирует по сей день, несмотря на продолжающуюся уже два десятилетия в СМИ пропаганду креативности, предприимчивости и личной гражданской ответственности — по западному образцу. Так, официальный сайт Левада-центра сообщил, что 17−21 декабря 2010 года Аналитический Центр Юрия Левады (Левада-Центр) провел опрос по репрезентативной выборке 1611 россиян в возрасте 18 лет и старше в 133 населенных пунктах 45 регионов страны по проблеме патернализма и получил следующие результаты (Табл. 15):