Русская литературная антиутопия XX в

Утопии хороши на бумаге, плохо, когда утопии реализуются. Россия, как известно, первая страна победившей утопии. Предчувствие побеждающей утопии сопровождало общественную мысль и творческие импульсы русских интеллектуалов уже более двух веков. Среди авторов русских утопий были Сумароков, Радищев, Улыбышев, Щербатов, Вельтман, Кюхельбекер, Одоевский. Если их творчество под-питывалось русскими народными легендами о Беловодье и граде Китеже, то сами писатели-утописты нашли своих продолжателей не только в творчестве Н. Федорова, Маяковского, Заболоцкого, Брюсова, Циолковского, но и в огромном количестве произведений, относящихся к соцреалистическому направлению, описывающих желаемое будущее как сушее.

Утопия есть своего рода миФ о социальном устройстве. Связанное с этим суеверие состоит в том, что утопию считают хотя и ложным, иллюзорным идеалом, но тем не менее играющим в жизни общества положительную роль, дающим пищу мысли и побуждающим человека к действию, — пишет швейцарский ФилосоФ Ю. Бохеньский. — Возможно, что так оно и есть, но в мировой истории утопии почти всегда играли самую зловещую роль, становясь причиной массовых убийств, насилий и других несчастий. Таким образом, вера в полезность утопии может быть исключительно опасным суеверием" [137- С. 158].

Сегодня это понятие кажется устаревшим, и сама утопическая идея ассоциируется с тоталитаризмом, — вторит ему известный уругвай ский писатель Фернандо Аинса. «Сон наяву», в котором некоторые видят главную точку отсчета в становлении человека, на деле обернулся кошмаром и в конце нашего столетия потерпел крушение" [94- С. 13].

Литературная антиутопия рассматривается в работе как самостоятельный литературный жанр, без которого сегодня трудно себе представить историю русской литературы. Если славянофильские ценности — идеал общины, державности, органической связи личности и человеческого сообщества «ушли» в русскую утопию, то антиутопия сохраняет и поддерживает ценности «западнические» — суверенность личности, идеологию «гражданина мира», ориентацию на преимущественное следование западным образцам.

Итак, антиутопия отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, ее особенности, чаяния и беды: антропоцентричностью. Личность в антиутопии всегда ошушает сопротивление среды. Социальная среда и личность — вот главный конфликт антиутопии.

В основе антиутопии — пародия на жанр утопии либо на утопическую идею. В лучших образцах — в произведениях Замятина, Платонова, Набокова — жанр литературной антиутопии входит в состав классики русской литературы. Однако открытия, сделанные в классических произведениях, — образ псевдокарнавала, история рукописи как сюжетная рамка, мотивы страха и преступной, кровавой власти, неисполнение героем просьбы возлюбленной и вследствие этого — разрыв, — все это «заштамповывается», составляя определенный метажанровый каркас. Отныне он будет повторяться, становясь как бы обязательным, и преодоление этой обязательности станет новаторством «следующего порядка». То, что на сегодня представляется обязательными признаками жанра, завтра уже окажется лишь определенным, пройденным этапом его развития.

Ритуализация жизни — еше одна структурная особенность антиутопии. Общество, реализовавшее утопию, не может не быть обществом ритуала. Там, где царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив, ее движение запрограммировано. Сюжетный конфликт возникает там, где личность отказывается от своей роли в ритуале, и предпочитает свой собственный путь. Без этого нет динамичного сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность, «интересность», развитие острых, захватывающих коллизий.

В сравнении с научной Фантастикой антиутопия рассказывает о куда более реальных и легче угадываемых вещах. Научная Фантастика скорее ориентируется на поиск иных миров, моделирование иной реальности, иной «действительности». Мир антиутопии более узнаваем и легче предсказуем.

Это не означает, что антиутопия значительно расходится с Фантастикой, нет, она активно использует Фантастику как прием, расходясь — и это принципиально — с научной Фантастикой как жанром.

Уже в первой литературной утопии звучат тревожные мотивы: ведь Томас Мор не только моделирует на своих страницах идеальное государство, но и прямо указывает на жесткую — до жестокостиего организацию.

Так же и в России утопическое течение дало толчок развитию русской антиутопии. Первой русской антиутопией стала повесть М. Хераскова «Кадм и Гармония» (1789). Любопытно, что в имени главного героя зашифрованы понятия, часто употреблявшиеся масонамипервой русской антиутопии суждено было быть антиутопией масонской.

Некоторые рассказы, вошедшие в «Русские ночи» В. ф. Одоевского, тоже могут — по некоторым признакам — быть отнесены к антиутопиям.

Вошедшие в «Русские ночи» рассказы В. Ф. Одоевского «Город без имени» (1839) и «Последнее самоубийство» (1840) выполнены в Форме социально-политической притчи. В этом они продолжают херасковские традиции. Однако Одоевский, хотя и не воссоздает ни действующих лиц, ни сюжета, ни более или менее выписанного Фона, все же идет дальше своего предшественника по антиутопии. Он более подробен, более обстоятелен, более последователен,.

Город без имени" на самом деле имеет название: Бентамия, Основоположник утилитаризма, й. Бентам, разработал принципы, которые осуществились здесь. Его нравственный идеал — «наибольшее счастье наибольшего числа людей», высшие ценности — польза, выгода, удовольствие, добро, счастье. Единственная цель общества в целом и каждого гражданина в отдельности — собственное благо. Поочередное правление различных социальных прослоек постепенно разоряет некогда процветавшую страну: ведь понятие пользы относительно, и каждый желает прежде всего повернуть пользу к собственному благу! Это приводит Бентамию к войнам и следующим за ними разорениям.

В рассказе «Последнее самоубийство» проверке подвергаются 4 идеи английского экономиста и священника XVIII—XIX вв. Мальтуса, выведенный им «естественный закон», по которому население будет расти в геометрической прогрессии, а средства существованиялишь в арифметической. Поэтому, хотя численность населения «естественно» регулируется последствиями голода, эпидемий, войн, главная опасность, по Нальтусу, — «абсолютное перенаселение», от которого сможет спасти только строгая регламентация браков и регулирование рождаемости.

Так вот, у Одоевского перенаселенная Земля оказывается не в состоянии быть кормилицей для всех людей. Поэтому правительства вынуждены поощрять культ самоубийства. Он распространяется среди всего человечества. Заканчивается рассказ тем, что жители планеты превращают ее в бочонок пороха и взрывают.

Начало аллегорическим антиутопиям положила «сказка» Н. Костомарова «Скотской бунт», относимая обычно к 60−70-м годам.

Многие исследователи в числе первых антиутопий видят «Сон смешного человека» и «Легенду о Великом Инквизиторе» из «Братьев Карамазовых». Некоторые литературоведы относят к антиутопическим даже такие произведения, как «Записки из подполья», «Двойник» и «Бесы». Мы считаем это вполне объяснимым преувеличением, объясняемым «достоевскоцентризмом» ряда литературоведческих теорий XX века. Однако в «Легенде о Великом Инквизиторе» действительно берут свои истоки многие антиутопические мотивы, и прежде всегопроФанирования сакральной библейской тематики и традиционный для антиутопий XX века мотив навязанного счастья, к которому человечество ведут железной рукой.

• Целый ряд антиутопий появляется в русской литературе рубежа XIX—XX вв.еков. Это — небольшая повесть Н. Федорова, однофамильца выдающегося русского ФилосоФа — «Вечер в 2217 году» (1906): «Отрицанию личности, идее абсолютного обобшествления (подчинившей себе и самые сокровенные сферы бытия) Федоров противопоставляет идеал „нормальной жизни“, семьи, естественных человеческих чувств» [517- С. 16].

Первой «анархистской» антиутопией стала повесть Ив. Морского «Анархисты будущего», где делается политический прогноз, точнее, моделирование ситуации в России, если к власти в ней придут анархисты. Быстрый, динамичный сюжет сделал это произведение довольно популярным в свое время, хотя сегодня, конечно, в стилевом отношении оно представляется совершенно беспомощным. Популярной также была и антиутопия А. Оссендовского «Грядущая борьба» (1907).

У А, Оссендовского миром правят промышленные концерны. Они утверждают в качестве единственной систему «рациональной работы». Эта система должна сделать человека-работника составной частью самого рабочего механизма.

Смыслом жизни человека становится слияние с машиной во имя «рациональной работы». Однако слияние это — вынужденное и неравноправное. Например, заводы оборудованы таким образом, что каждое неточное движение карается: из стен печей выскакивают калечащие рабочих острые лезвия, вырываются направленные струи расправленного металла или пара. Такое житье-бытье оказывается невозможным, и рождается заговор против тирании. Переворот оказывается удачным, и на обломках антиутопии рождается Земля Побеждающей Мысли: новая авторская утопия. Таким образом, утопия, реализовавшись, порождает сопротивление и, соответственно, антиутопию, которая превращается в новую утопию.

Однако подлинную философичность русской литературной антиутопии дало произведение великого русского философа, речь о котором пойдет ниже.

Важной вехой в становлении русской литературной антиутопии стали «Три разговора» Вл. Соловьева. Поначалу в «Книжках недели» за октябрь 1899 года это произведение называлось «Под пальмами. Три разговора о мирных и военных делах», в отдельном же издании -" Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об антихристе и с приложениями". Великий философ обращался к исследованию природы зла и его действия в мире. Но прежде чем осветить этот вопрос в «Теоретической философии» с метафизической точки зрения, он предпочел обратиться к более доступной широкому читателю Форме.

Антиутопичность" этого произведения — в опровержении толстовского утопического учения: «Истинная задача полемики здесь не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана.

Этот обман не имеет извинения" [67- С.85].

Однако для литературного «оформления» этой полемики Владимир Соловьев избрал диалогвнедренный в историю утопического жанра еше Платоном. «С полемическою задачею этих диалогов связана у меня положительная: представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории — с трех различных точек зрения, из которых одна, религиозно-бытовая, принадлежащая прошедшему, выступает особенно в первом разговоре, в речах генераладругая, культурно-прогрессивная, господствующая в настоящее время, высказывается и защищается политиком особенно во втором разговоре, и третья, безусловно-религиозная, которойеше предстоит проявить свое решающее значение в будущем, указала в третьем разговоре в рассуждениях г. Z и в повести отца ПансоФия. Хотя сам я окончательно стою на последней точке зрения, — писал в „Трех разговорах“ Вл. Соловьев, — но признаю относительную правду и за двумя первыми, и потому мог с одинаковым беспристрастием передавать противоположные рассуждения и заявления политика и генерала» [67- С.87].

Здесь же, в «Предисловии», Соловьев высказал и одну из важнейших своих идей в «Трех разговорах» :

Важно для меня было реальнее определить предстоящее страшное столкновение двух миров — и тем самым наглядно пояснить настоятельную необходимость мира и искренней дружбы между европейскими нациями.

Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями" [67- С. 90].

Карикатурой на толстовцев стал молодой князь, чей образ вкупе со всем настроем произведения выражает авторский «взгляд на Толстого как на религиозного самозванца, как на фальсификатора христианства» [430- С. 386].

Нельзя сказать, что это произведение освешено недостаточно хорошо в русской и зарубежной литературе. Его антиутопические тенденции не вызывают сомнений: это и изначальная направленность против утопического учения, и обращение к Форме, издавна присущей утопической литературе. Мы укажем лишь на одну из последних работ о нем итальянского профессора Пьера Бори «Новое прочтение „Трех разговоров“ и повести об антихристе Вл. Соловьева, конфликт двух универсализмов» .

Вслед за Л. Мюллером в «Drei Gesprache uber Krieg, Fortschritt und das Ende der Weltgeschichte rait einer Kurzen Erzahlung vora Antichrist, in «Deutsche Gesamtausgabe der WerKe von Wladirair Solowiew» [584], П. Бори обращает внимание на прерывистость текста и предлагает идею прочтения этого произведения в иной, нежели известная, последовательности:

1. Прежде всего, центральная идея повести об антихристе, над которой Вл. Соловьев работал по крайней мере с 1895 года и начало которой располагается в середине нынешней редакции, когда Фигура антихриста неожиданно представляется во второй раз как «грядущий человек», выбираемый на «Берлинском конгрессе» .

П. Затем, первые два разговора, датируемые маем и октябрем 1899 года, и третий, вплоть до вторжения Князя. Ш. В третью очередь, та часть разговора третьего, где неожиданно появляется Князь и диалог между Политиком и Господином Z немедленно прерывается: часть, безусловно, зависящая от полемики с заключительной страницей Воскресения.

IV. Затем следует прочесть отдельно всю первую часть Повести об антихристе, с описанием монгольского господства. и новое, аналитическое представление антихриста как «верующего спиритуалиста», который пишет книгу Открытый путь, намек на Воскресение.

V. В-пятых, Предисловие, датированное «Светлым Воскресением 1900 г.». Установленная таким образом последовательность представляет значительный интерес с интересующей нас точки зренияусиления и уточнения личного конфликта Вл. Соловьева с Л.Н.Толстым" [134- С. 291.

Итак, всякая антиутопия направлена против какой-либо утопической идеи. «Три разговора» в этом отношении не является исключением. А. Ф. Лосев увидел в «Трех разговорах» «окончательный разгром толстовства» [322- С. 507] и причину его объяснил следующим образом: «Вл. Соловьев не мог переварить толстовского учения об абстрактном и безличном божестве, о добре как тоже безличной категории, равно как и толстовского исключения из Евангелий всего чудесного и мифологического, непризнания ни заповедей, ни восточной цивилизации, опрошенчества и непротивленчества и всей этой мистики рисовых котлеток с отрицанием всякого прогресса и с ограничением себя неподвижной идеологией патриархального крестьянства» [322- С. 507].

Однако отметим, что «Три разговора» еше не обладают ни авантюрным сюжетом, ни какими-либо атрибутами произведения более художественного, нежели философского. Здесь мы видим «мировоззренческую антиутопичность», которая не пытается себя подать в Формах литературно занимательных.

Любопытной антиутопией оказалась «Фантазия» А. И. Куприна «Королевский парк» (1911), против которой резко выступали критики «Правды», увидевшие в ней лишь издевку над «рабочими идеалами», в частности, над сокрашенным рабочим днем.

Вообше говоря, ни утопия, ни антиутопия в качестве литературных Феноменов не изучались. Например, даже автор книги «Русский утопический роман» В. Святловский писал в ней:". мы задаемся только попыткой наметить историю и установить экономическое содержание беллетристических утопических произведений русских авторов. ." [412- С.8]. С другой стороны, понимание антиутопии как литературного жанра во многом зависело от политической конъюнктуры. Так, Э. Араб-оглы убеждал, что «страх перед коммунизмом и социальной революцией, которым в значительной мере был продиктован расцвет антиутопического жанра на Западе, со временем последовательно перерос в страх перед прогрессом и будущим', перед наукой и техникой, наконец, перед человеческим интеллектом вообше» [105- С. 85].

Из всех Функций антиутопии Э. Араб-оглы видит лишь политико-пропагандистские: «Антиутопия получила политическое благосло-' вение господствующих классов антагонистического общества и на долгие годы стала ведущей темой антикоммунистической пропаганды. Будучи не в состоянии противопоставить коммунизму привлекательную в глазах широких масс альтернативу общественного прогресса, идеологи реакционных сил использовали антиутопию для того, чтобы намеренно извратить социальные идеалы своего противника, запугать обывателя кошмарным будущим и заставить его смириться с существующим строем как якобы «меньшим из зол» [105- С. 76].

Вполне в духе времени и «методические напутствия»: «Характер и содержание антиутопии определяются не Формальными признаками и внешними атрибутами жанра, а тем, против чего и во имя каких социальных ценностей предостерегают их авторы читателя» [105- С.87].

Реакционному" жанру антиутопии исследователь противопоставляет «демократический „роман-предостережение“, связанный с именами Джека Лондона, Анатоля Франса, Карела Чапека, Рея Брэдбери, Пьера Буля, Карин Бойе и других. Антиутопия, считает Э. Араб-оглы, осуждает будущее во имя прошлого, выступает против научно-технического и социального прогресса ради увековечения отживших общественных отношений и ценностей» [105- С. 88].

Однако XX век — век расцвета антиутопий, и надо как-то объяснить этот необъяснимый с точки зрения избранного метода исследования Факт. Исследователь не теряется и здесь: «Итак, повальное бегство от утопии к антиутопии представляет собой не кризис литературного жанра, но кризис традиционного либерально-реформистского мировоззрения, отражающий глубокий социальный кризис антагонистического общественного строя, исчерпавшего возможности для своего поступательного развития» [105- • С.90]. В том же сборнике помещена статья В. Шестакова «Социальная утопия Олдоса Хаксли: миФ и реальность», посвященная в основном анализу антиутопии О. Хаксли (которого раньше у нас почему-то называли" 0. Гексли") «О дивный новый мир» (в статье — «Прекрасный новый мир»). Конечно, анализ текста позволяет избежать демагогической пропагандистской Фразеологии, но и здесь видна определенная дань времени. Вот, к примеру, такое утверждение: «С упорством новоявленного пророка Хаксли пытается доказать нам, что во всех своих бедах виноват сам человек: он сам добровольно идет к своему собственному концу. Во всем повинна сама природа человека, его самонадеянность, тупость, неспособность к сопротивлению — в общем, все то, в чем проявляется обезьянья сторона его существа» [516- С.156].

Подчеркнутая часть Фразы — очевидный камуфляж в общем-то вполне взвешенной и серьезной мысли, вытекающей из анализа писательского творчества. В. П. Шестаков также совершенно справедливо замечает, что «из всех современных «негативных утопий» утопия Хаксли самая «ненасильственная», а его «будущее общество» — самое терпимое, даже в своем роде самое «гуманное». Здесь нет «полиции мысли», системы доносов, тюрем, пыток, «двухминуток ненависти», то есть всего того, чем изобилует, скажем, антиутопия Оруэлла «1984». Нет здесь и публичных казней или хирургических вмешательств в мозг и психику людей, которые описывает в своем романе «Ны» Е.Замятин. У Хаксли «стабильность общества, контроль над мыслью и чувством достигается прежде всего с помошью средств массовой коммуникации и рационально используемой системы наслаждений» [516- С. 1503.

Следы чисто пропагандистской трактовки антиутопии можно найти и в научной литературе более позднего периода. Например, в монографии «Утопия и общественное сознание» С. С. Сизов пишет: «Антиутопизм как своеобразный литературно-социологический жанр в XX в. получил широкое развитие и распространение в конгломерате беспрерывно сменяющих друг друга антиутопий. Хаксли в некотором смысле является родоначальником этого жанра.» [419- С.111].

Считать Хаксли родоначальником жанра антиутопии — совершенно необъяснимая ошибка, ибо антиутопия существовала задолго до Хаксли, да и сам Хаксли в своем романе «О дивный новый мир» вторичен и зависим (прежде всего — от Замятина).

Далеко от точности и определение антиутопии: «Антиутопияне просто спор с утопией. Это радикальное отрицание утопии, отрицание самой возможности построения совершенного общества (как реализации идеи социального прогресса), а значит, и желательности ориентации на осуществление утопического идеала, который имел бы общезначимый характер. Однако это снятие утопии утопическими же средствами аналогично критике идеализма с позиций идеализма» [419- С. 112−1133.

Очевидно, что и последняя монография жила в основном за счет прежних наработок автора, она не отразила опыт его личного осмысления уже напечатанных ко времени ее выхода в свет антиутопий. Но ведь вряд ли случайно публикация антиутопий совпала Фактически с началом новой стадии истории общественного самосознания в России. «Отказ от Утопии — не только наша проблема, это проблема обшая для всех переходов от тоталитаризма к свободе» , — пожалуй, подмечено верно. [230- С. 16].

Целый ряд важных для понимания эстетической сущности антиутопии проблем был поднят в статьей Р. Гальцевой и И. Роднянской «Помеха — человек /Опыт века в зеркале антиутопий». Авторы рассматривают некий мегатекст (или сверхтекст), освещающий антиутопическую картину мира. Этот сверхтекст состоит из «Мы» Замятина, «Чевенгура» Платонова, «1984» Оруэлла, романа О. Хаксли «О дивный новый мир», «Слепящей тьмы» А. Кестлера, «Факультета ненужных ве-шей» Ю. Домбровского.

Заметим сразу: мы не сторонники такой расширительной трактовки антиутопии, однако многие наблюдения, сделанные авторами, подводят нас к пониманию особенностей жанра. Разницу между утопиями и антиутопиями они определяют следующим образом: «В утопиях рисуется, как правило, мир „всех“, предстающий восхищенному взору стороннего наблюдателя и разъясняемый пришельцу местным „инструктором“ -вожатым. Это мир, который созерцается гостем с безопасной дистанции и населен „дальними“. В антиутопиях выстроенный на тех же предпосылках мир дан изнутри, через чувства его единичного обитателя, претерпевающего на себе его законы и поставленного перед нами в качестве „ближнего“. Выражаясь по-научному, утопия со-циоцентрична, антиутопия персоналистична» [172- С. 219−220].

Антиутопический роман авторы рассматривают «как нашедший себе литературное выражение отклик человеческого существа на давление „нового порядка“ [172- С.219]. Этот новый порядок видится в следующем. Антиутопия обычно описывает „общество централизованной евгеники“ [172- С. 220], осуществившее „национализацию“ деторождения» [172- С. 220] и стремящееся «обуздать и эрос, обезоружить страсть» [172- С.220]. Кроме того, здесь «коллективистский труд принимает Формы поточно-конвейерные» [172- С.221], а искусство, «как бы пародируя архаику, принимает псевдоритуальные, псевдокарнавальные, псевдофольклорные Формы, весь смысл которых — мобилизовать душевные силы в пользу монолита и заглушить голос отдельной человеческой души» [172- С. 221].

Сюжет антиутопии протекает в координатах рая и ада, когда «Фиктивное блаженство наряду с отменой жизненного риска позволяет „благодетелям“ и „старшим братьям“ рекомендовать возглавляемый ими социальный порядок в качестве земного рая. В обмен на такой рай они предлагают пожертвовать свободой — источником беспорядка и разобщения. В кульминационный момент своего бунта герой антиутопии, как правило, встает перед альтернативой, которую слышит из уст главного идеолога „нового мира“: свобода или счастье. и стоит ему поверить этой лживой дилемме, как он оказывается в плену у невыносимого для него порядка не только Физически, но и интеллектуально. Если таков рай, он выбирает ад и адские средства освобождения» [172- С. 223].

Однако причина многих бедствий антиутопического мира в том, что, хотя «прокламируемая цель социальных утопий — обшее благоденствие, но затеянная ради него переделка человека вскорости открывает себя как единственно реал ь н, а я цель. <. > в погоне за организованным добром утопия по ходу дела превращает хаотическое и бессистемное присутствие зла в мире в единый мир организованного зла» [172- С. 225].

Многие частные наблюдения авторов также заслуживают внимания. Например, действительно, «пытки и казни — непременные спутники антиутопического мира» [172- С.228], но «даже в застенке не отменяется максима: человек страдает от обстоятельств, но не зависит от них» [172- С. 230].

Еше совсем недавно, в 1987 году в «Литературном энциклопедическом словаре» утверждалось: «Антиутопия берет на вооружение враждебное социализму и коммунизму либерально-буржуазное сознание. При этом действительные черты социалистического общества экстраполируются, обретают устрашающий тоталитарный антураж и искаженную перспективу, так что антиутопия становится порой оружием антисоциалистической, а иногда и прямо антисоветской пропаганды» [351- С. 30].

Появившаяся буквально через год статья в «Новом мире» кардинально изменила ситуацию. Она свидетельствовала о выходе на поверхность тех исследований, которые были ранее запрятаны под гриФ «Для служебного пользования». В первую очередь — речь идет о реферативных сборниках «Социокультурные утопии XX века», которые издавал ИНИОН. У Р. Гальцевой также сотрудника ИНИОН — подход к литературным произведениям перерастал, как правило, литературоведческое рассмотрение и приобретал черты культурологического анализа. Так получилось и в разбиравшейся статье. Большее внимание авторы уделили обществу, описывавшемуся в антиутопии, а не самому жанру литературной антиутопии. Они, видимо, и не ставили перед собой такой задачи. Чисто литературная сторона дела оставалась в стороне, особенно вопросы поэтики жанра, жанровой памяти, особенностей повествования в антиутопии, соотношение общего и индивидуального в жанре. Они описывают не художественный мир произведения, а антиутопический мир, отразившийся в книгах. Их больше волнуют реальные жизненные связи, чем взаимодействие между областями художественного мира, взаимосвязи и взаимосцепления внутри художественной структуры. И все же — было положено начало открытому профессиональному разговору об антиутопиях, стремящемуся изжить идеологические шрамы на теле науки.

Буквально через месяц вышла статья Алексея Зверева «Когда пробьет последний час природы», где разговор был продолжен на достойном теоретическом уровне. А. Зверев обратил внимание на важный закон жанра, подмеченный интуитивно Замятиным и принятый Ору-эллом «как обязательный: серьезная антиутопия не бывает Фаталистичной, она не запугивает, подобно бесчисленным за последние годы изображениям ядерного апокалипсиса. Нир, ею изображаемый, всегда стоит у самого рубежа, за которым начинается „последний час природы“, и тем не менее остается иная возможность, созданная попыткой сопротивления — даже когда по объективным причинам оно кажет ся немыслимым. Чаше всего это не сопротивление системе, а только попытка остаться вне системы в частном и неприкосновенном, сохранив, пусть едва распознаваемый, отпечаток той самой природы, которую беспошадно подавляют ради неуклонной целесообразности» [219- С. 67].

Вместе с подмеченной Оруэллом «интоксикацией властью» этот закон составляет основу жанрово-видовой специфики антиутопии.

Юлия Латынина обращает внимание на то, что «если подходить к утопиям с эстетическими и научными критериями западноевропейской культуры последних веков, то они кажутся изолированной группой текстов, каким-то пороговым явлением: литература — однако ж без сюжета и даже без героевнаука — однако ж основанная на вереФантазия — однако ж сдобренная исприятной рассудочностью. Но по ложение резко изменится, если рассмотреть утопию в контексте тысячелетий человеческой культуры. Она окажется ближайшей родственницей наиболее распространенных в истории текстов» [308- С. 178].

Ю. Латынина считает, что «утопии и. антиутопии составляют лишь небольшую часть текстов, главным действующим лицом коих является государство.

Самой же популярной разновидностью таких текстов были евто пии, описывающие действительность как нечто, полностью совпадаюшее с идеалом. И это не случайно, ибо большую часть своей истории человечество прожило при тоталитарных режимах." [308- С.178].

Антиутопии для Ю. Латыниной, как и прежде для Р. Гальцевой и И. Роднянской, прежде всего — литература о тоталитарных государствах. Само же тоталитарное государство она определяет не в политических категориях, а в культурологических, для нее это «организация для исполнения ритуала» [308- С.178], то есть та же социальная организация, что и первобытное общество.

Она рассматривает это общество как организованное по законам текста. «Иначе говоря, этот мир имеет статус не Физического объекта, а знаковой системы, состоит не из вещей, а из знаков, и главный принцип его Функционирования не причинно-следственные связи, а упорядоченность и целесообразность» [308- С.178].

Существование мира ритуала, под которым исследователь подразумевает мир осуществленной утопии, зависит от следующих необходимых условий. Во-первых, от единодушия его участников, от единства коллективных представлений, причем единодушная вера должна дополняться единодушным двоемыслием. Во-вторых, и в главных, «мир ритуала в отличие от действительности полностью регламентирован и полностью объясним. Причем все объяснения протекают по законам самой строгой логики. Беда лишь в том, что логика оперирует не понятиями, а вещами и людьми: это квазилогика не вследствие того, что она плоха, а вследствие того, что она приложима к объектам, не имеющим логического статуса» [308- С.179].

Если же говорить о каких-либо этических нормах этого мира, то здесь «добродетель понимается как участие в ритуале, даже если речь идет о коллективном побитии камнями или людоедстве» [308- С. 182].

Представление об антиутопическом мире как о мире ритуала обосновано. Оно приближает нас к пониманию литературной антиутопии как псевдокарнавального жанра. Антиутопия становится долгож данным Золотым Веком, но золотой ли это век, и его ли так долго ждали? Именно Ю. Л. Латынина и стала автором первой кандидатской диссертацией о литературной антиутопии, где дала оригинальное и во многом неточное определение жанра:" Я определяю антиутопию, как литературный жанр, высмеивающий воображаемые социальные порядки и имеющий своей темой ложность любой идеологии, постулирующей наличие Фундаментального уровня описания в этом мире, стремящейся к самодостаточной системе интерпретации мира и, как следствие — переделке мира тогда, когда он не совпадает с самодостаточностью своей интерпретации" [309- С. 2].

Впрочем, диссертация насыщена многими интересными наблюдениями и вытекающими из них закономерными выводами, сформулированными ярко и талантливо:" Антиутопия соотносится с утопией не как описание двух различно устроенных миров (плохого и хорошего), но как описание мира с повествованием о мире. Речь идет не о дополнительных, а об асимметричных принципах.

Литература

опровергает утопию не логическими рассуждениями, не демонстрацией исторического «так не выходит», но самим способом своего бытия, самой возможностью повествования о мире" [309- С. 4−5].

С. Л. Франк очень верно подметил религиозную основу всех утопических исканий, ядро которых — «по человеческому замыслу и человеческими силами осуществляемая планомерная мировая реформа, освобождающая мир от зла и тем самым осмысливающая жизнь» [472- С. 10]. Религиозное чувство и подталкивает к постановке вопроса о необходимости реализовать утопию, найти «дело», которое спасет мир, человечество и участвующую в этом «деле» личность. Такая постановка вопроса, как пишет С. Л. Франк, «бессознательными корнями своими. соединена с христианской надеждой „нового неба и новой земли“. Она правильно сознает Факт бессмысленности жизни в ее нынешнем состоянии и праведно не может с ним примиритьсянесмотря на эту Фактическую бессмысленность, она, веруя в возможность обрести смысл жизни или осуществить его, тем самым свидетельствует о своей, хотя и бессознательной, вере в начала и силы высшие, чем эта бессмысленная эмпирическая жизнь. Но, не отдавая себе отчета в своих необходимых предпосылках, она в своих созна тельных верованиях содержит ряд противоречий и ведет к существенному искажению здравого, подлинно обоснованного отношения к жизни» [472- С. 11].

А из этих аргументов очевидно, что крах веры вызывает в качестве непосредственной реакции не практическое действование, не логический анализ просчетов и неудач, а яростное попрание святынь, выраженное с той или иной степенью откровенности. Мотивы попрания святынь, профанации веры оказываются сквозными в жанре антиутопии.

Причем нельзя считать, что поиски абсолютного государственного счастья — дело лишь последних двух веков: «Не забудем, что человечество в течение всей своей истории стремилось к этому совершенству, со страстью отдавалось мечте о нем, и в известной мере вся его история есть не что иное, как искание этого совершенстваи все же теперь мы видим, что это искание было слепым блужданием, что оно доселе не удалось и непосредственная стихийная жизнь во всей ее бессмысленности оказалась непобежденной. <. > Особенно наша эпоха, после разительной трагической неудачи заветных стремлений многих русских поколений спасти Россию, а через нее и весь мир, с помощью демократической революции и социализма, получила такой внушительный урок в этом отношении, что, казалось бы, отныне нам естественно стать более осторожными и скептическими в построении и осуществлении планов спасения мира» [472- С.11].

Суть этого урока франк видел в том, что человеческие качества «спасителей» -утопистов находились в трагическом разрыве с благородной грандиозностью поставленной перед ними задачей. Порочность личностных качеств и ущербность мировоззренческих позиций безнадежно компрометировали самую чистую и выстраданную цель. Увы, это обстоятельство вполне сочеталось с ущербностью самого плана очередного окончательного переустройства мира.

Поэтому о причинах этого трагического крушения мечтаний С. Л. Франк пишет: «Они заключаются не только в ошибочности самого намеченного плана спасения, а прежде всего в непригодности самого человеческого материала „спасителей“ (будь то вожди движения или уверовавшие в них народные массы, принявшиеся осуществлять воображаемую правду и истреблять зло): эти „спасители“, как мы теперь видим, безмерно преувеличивали в своей слепой ненависти зло прошлого, зло всей эмпирической, уже осуществленной, окружавшей их жизни и столь же безмерно преувеличивали в своей слепой гордыне свои собственные умственные и нравственные силыда и сама ошибочность намеченного ими плана спасения проистекала в конечном счете из этой нравственной их слепоты» [472- С. 11].

В этом размышлении характерно подчеркивание нравственной слепоты, типичный для русской антиутопии перевод социальных и даже эсхатологических мотивов в сугубо нравственную плоскость. Нравственная проверка становится необходимым этапом реализации любой — будь то политическая, историософская или какая-либо иная — проблемы. Только после положительного нравственного приятия идеи или цели можно начинать ее осмысление. В то же время нравственность самих создателей и исполнителей становится критерием моральной оценки самого замысла, самого плана. Поэтому столь беспощаден ФилосоФ к охваченным революционарным мессианизмом строителям русской утопии: «Гордые спасители мира, противопоставлявшие себя и свои стремления как высшее разумное и благое начало злу и хаосу всей реальной жизни, оказались сани проявлением и продуктом — и притом одним из самых худших — этой самой злой и хаотической русской действительностивсе накопившееся в русской жизни злоненависть и невнимание к людям, горечь обиды, легкомыслие и нравственная распущенность, невежество и легковерие, дух отвратительного самодурства, неуважение к нраву и правде — сказались именно в них самих, мнивших себя высшими, как бы из иного мира пришедшими спасителями России от зла и страданий. Какие же гарантии мы имеем теперь, что мы опять не окажемся в жалкой и трагической роли спасителей, которые сами безнадежно пленены и отравлены тем злом и той бессмыслицей, от которых они хотят спасать других» [472- с. 11].

А.Свентоховский писал в своей «Истории утопий» :". желая начертать историю утопии в мельчайших ее проявлениях, следовало бы рассказать всю историю человеческой культуры" [410- с. б]. Здесь мы встречаемся не только с расширительным подходом к трактовке понятия, но с констатацией реального Факта, с признанием того, что утопия есть одна из важнейших Форм существования культуры, а утопическое сознание — одна из Форм проявления художественного сознания. Автор справедливо замечает:" Историки группируют их (утопии — Б. Л.) обыкновенно на несколько категорий, обрашая главное внимание на утопии в области социальной. Такое разделение представляется мне и неумным и невозможным. Ведь невозможно точно от мерить и разграничить области жизни, крепко между собой связанные и одна в другую вплетенные" [410- с. 6].

Что же плохого в утопии? Ведь она, подобно мечте, окрыляла человеческую мысль, бытие человека, вела в будущее, давала ему высокую надежду на творческое самовыражение в жизни, триумфальное ее исчерпывание.

Однако «подобно мечте» еше не значит — «тем же образом». Дело в том, что мечта представляется вешью, исполнение которой и есть жизнь, реальные возможности человека, индивидуума. Утопия же всегда направлена на изменение уже воплощенного и действующего порядка вещей. Настоящий, суммарный порядок оказывается статичным, застывшим. Утопия не есть некое динамическое образование, описывающее движение либо нечто в движении находящееся. Это важно зафиксировать. Утопия показывает общество на новом этапе статус-кво, Новая неподвижность, новая устроенность, новое равновесие.

Многозначность терминов сказывается еше и в игре разными значениями при исследованиях на стыке различных наук. Замечательный польский славист Анджей Балидкий в этой связи отмечал: «От утопии и утопичности как предмета истории идей следует, конечно, отличать „утопии“ как литературный жанр. Мыслители-утописты не обязательно пишут „утопии“, а авторы различных утопий не обязательно утописты — ведь их произведения могут быть просто сатирами или литературной игрой. „Утопия“ Томаса Мора не перестала бы быть утопией (в литературном смысле), если бы оказалось, что автор написал ее, скажем, в шутку» [427- Вып. 1- С. 165−1661.

Граница между литературным жанром и утопическим мировоззре нием определена ученым вполне категорично. Если Карл Манхейм разграничивал утопию и идеологию, то А. Балидкий подчеркивал: «Утопия — в предлагаемом нами значении есть особая разновидность мировоззрения. С мировоззрением утопию роднит ее целостность: великие социальные утопии определяют весь стиль мышления, открывают новые целостные интеллектуальные перспективы, вносят в историю смысл. Их специфической чертой является трансцендентность по отношению к действительности и (в связи с этим) особенно сильное напряжение между идеалом и действительностью — напряжение конфликтного, постулативного свойства» [427- Вып. 1- С. 131,.

Далее мы находим принципиально важное различение Л. Валицким его собственной позиции и позиции К. Манхейма. «Специфически ман-геймовский смысл» для него заключается в противопоставлении «идеологии» с ее апологетической функцией и «утопии» с ее ярко выраженной критической Функцией" [427- Вып. 1- С.12]. Различить эти функции довольно трудно. Для него «как мировоззрения, так и утопии относятся. к сФере идеологических явлений, хотя не каждая социально-политическая идеология будет утопией или целостным мировоззрением: мировоззрения и утопии отличаются от идеологий своей целостностью. Мировоззрение это воззрение на мир, человека и общество в целомидеология. это только взгляды по тем или иным обшественно-политическим вопросам» [427- Вып. 1- С. 13].

Для К. Манхейма же «утопичным является то сознание, которое не находится в соответствии с окружающим его „бытием“ [335- Т. 2- С. 5], и утопичной он считает „лишь ту“ трансцендентную по отноше нию к действительности» ориентацию, которая, переходя в действие, частично или полностью взрывает существующий в данный момент по рядок вещей" [335- Т. 2- С.5]. Впрочем, он тут же смягчает регла мент номинации: «Лишь тогда, когда определенные группы людей вве ли эти чаяния в сФеру своей непосредственной деятельности, пыта ясь их реализовать, эти идеологии стали утопиями» [335- Т. 2- С. 6]. Стало быть, уже не «взрывают», а лишь «пытаются реализо вать». Критерием оказывается действенность.

Любопытно сравнить с 11 тезисом Маркса о Фейербахе. Филосо Фы-утописты оказываются, согласно Манхейму, «переустроителями» мира уже по определению! Для А. Валицкого же отмеченное ученым конфликтное напряжение между действительностью и идеалом «может быть обращено „внутрь“ и не вести к действиям, направленным на изменение мира» [427- Вып. 1- С. 13].

Впрочем, тут же Анджей Валицкий признает, что резкая критика существующей действительности порой является чем-то вроде защитного механизма, защитой и «рационализацией» (во Фрейдовском значении слова) некоего «модуса существования», нравственные устои которого вместе с самим этим модусом подвергаются реальной угро зе" [427- Вып. 1- С. 13−14]. Здесь сближение взглядов двух крупнейших исследователей утопического и его разновидностей находит подтверждение и в том, что А. Валицкий употребляет вслед за К. Ман-хеймом термин «консервативная утопия», который у него вынесен да же в название книги.

Конечно, утопия — социоцентрична. Но только ли персоналис-тична антиутопия? Воспевая права отдельной личности, антиутопия непременно рассказывает и об устройстве того общества, в котором эта личность оказалась. Без этого нет АНТИутопичности, без этого нет спора с воплощенной утопией, нет разоблачения ее антигуманной сущности. Время деклараций ушло в прошлое, как ушли в прошлое безудержные мечтания о равном (читай: одинаковом) счастье для всех. «Осчастливливание согласно проекту» непременно принимает конкретные социальноисторические Формы, и эта социальная конкретика ставит перед личностью новые проблемы, тем более глобальные, чем более волнительными строились надежды.

Л. Геллер считает, что «утопия перестала быть нужной в со ветской литературе, потому что вся литература принялась изобра жать действительность как осуществленную утопию» (С. 85), «утопи ческий роман потому не нужен, что снимает двойственность, отказываясь от настоящего в пользу будущего, он тем и опасен, что прямо вторгается в запретную зону, рисуя конкретный облик грядушего» [177- С. 87].

Конфликт в антиутопии возникает там, где герой отказывается от своей мазохистской роли либо пытается преодолеть тоталитарный контроль над своей жизнью и личностью. Разрушается садо-мазохистский комплекс, и это ведет к нарушению статус-кво в системе. В сложившемся тоталитарном государстве каждый безусловно выполняет свою роль. Нарушение сложившегося равновесия ставит перед участниками новые цели. Персонаж стремится к свободе и отстаиванию своих прав личности. Государство стремится к восстановлению статус-кво, кроме того — к возможному уничтожению восставшего индивида.

Но дело не только в перемене ролей. Персонажу тоже необходимо осознать необходимость и неизбежность своего отрыва от государства. Возникает искусительный мотив. Персонаж оказывается в ситуации выбора, и выбор делает его героем. Т. е., социальная подоплека конфликта обогащается подоплекой психологической.

Удивительно, что антиутопия оказывается едва ли не более древним жанром, нежели утопия. Антиутопические тенденции зрели в литературе подспудно, нарабатывая, вслед за развитием самой литературы, гротескные и сатирические Формы воссоздания жизни. Это происходило, по большей части, в рамках карнавальной литературы, мениппейной традиции. Сама проблема антиутопии как самостоятельного жанра не могла стоять, ибо не было оформившегося канона, который можно пародировать, вышучивать, переиначивать, от которой можно отталкиваться, создавая оригинальную новую структуру, зависимую в генетическом аспекте, на самостоятельную в современном Функционировании жанра. Появление утопий в эпоху Возрождения стало не поводом к рождению антиутопии, но тем реактивом, который помог кристаллизовать в литературной массе растворимые антиутопические идеи и тенденции.

В книге Э. Я. Баталова «В мире утопии» представлены различные аспекты негативной утопии как культурного Феномена. Его исследование представлено в виде диалогов, в которых принимают участие политик, философ, социолог, филолог и представители иных гуманитарных профессий, у Баталова антиутопия — это «не просто негативная утопия, а отрицание самой идеи утопии, самой утопической ориентации» [ИЗС. 2653.

Автор книги солидаризируется с Дж. Кейтебом, считавшим, что «антиутопизм. есть кристаллизация ряда идей, позиций, мнений и чувств, которые существовали в течение столетий» [Kalefc G, Utopia and its Enemies. — N. Y. — 1972. — P. 3. Цит. по: ИЗс. 255]. Генезис этого явления видится 3. Я. Баталову следующим: «контрутопия принимает Форму «негативной утопии», рисуюшей такое воображаемое общество, которое заведомо должно восприниматься как нежелатель ное, хотя и возможное, как «дистопия» или «какотопия» [113- С. 2633 Антиутопия же — «радикальная» Форма полемики с утопией, «не просто спор с утопией, это ее принципиальное отрицание» [113- С. 2643, «причем это зачастую отрицание утопии утопическими же средствами, то есть произвольное конструирование образов нежела тельного мира, призванных отбить у читателя всякую охоту изобретать, а главное — пытаться осуществить утопические проекты» [113- С. 265].

Исследователь справедливо говорит о том, что XX век — это эпоха не появления антиутопий, а их распространения, сами же антиутопии появились значительно раньше, и даже Достоевский «метался — всю жизнь метался между утопией и антиутопией» [ИЗС. 268].

В числе причин, вызвавших появление антиутопии, ученый называет революционные изменения в науке и технике, появление тоталитарных режимов с их глубоким презрением к свободной личности, и вызванный всем этим глубокий социальный пессимизм. «Антиутопия, -подытоживает он, — это критика и определенной утопии, и самой идеи утопии, но это одновременно и критика определенного соднума» [113- С. 272].

В фундаментальном исследовании польского ученого Ежи Шацкого «Утопия» утверждается, что «утопия может преобразиться в негативную утопию, эвтопия — в какотопию, если подойти к ней с иной системой ценностей, с иными стремлениями, интересами, потребностями, вкусами» [515-С.165]. На этом основании им делается вывод о том, что «граница между позитивной и негативной утопией до известной степени текуча: то, что должно быть, может в глазах другого человека стать именно тем, чего не должно быть» [515- С.165−166]. Конечно, подобный подход не дает возможности выявить жанровую сущность антиутопии, конституировать ее структурные особенности.

Здесь же Е. Шацкий говорит о необходимости «вникать в намерения автора, изучать восприятие произведения, изучать исторический контекст, в котором появляются данные идеи. В особенности важны здесь намерения. Хочется даже сказать, что все зависит здесь от того, какую дидактическую цель преследовал автор, а также от того, как его понимают читатели» [515- С. 1663. На наш взгляд, все перечисленное важно лишь отчасти, главный же источник — текст, его структурные особенности, реализующаяся «память жанра», которая и подталкивает читателя к заключению этой известной жанровой конвенции между автором и читателем. А вот проясненность этой конвенции, выполнимость ее условий и дает бесконечное множество подходов к литературному произведению.

Любопытно, что в этой же работе Шацкий приводит замечание Б. ф. Скипнера: «Основной вопрос, относящийся ко всем утопиям, гласил: «Может ли это действительно функционировать?» [515- С. 32]. При таком походе к утопиям главным вопросом, на который должна отвечать антиутопия, будет следующий: «Сможет ли человек выжить, если это будет функционировать (или будет продолжать Функционировать)». Социальное экспериментирование здесь направле, но не столько на проверку жизнеспособности общественного устройства, сколько на возможность сохранения человеком своих исконно человеческих качеств, моральных установлений, словом, всего того, что делает его личностью, задающейся главным философским вопро сом: «Кто я и зачем я живу?» .

В статье «Возвращение к здравому смыслу» Вл. Новиков обращает внимание на то, что «в самой структуре антиутопии. заложены сравнения „человек и общество“, „человек и мир“, несводимые к однозначным абстракциям, создающие художественную многозначность, что отличает этот жанр от гораздо более умозрительной и утилитарной утопии» [366- С. 215]. Он справедливо утверждает: «.сам Факт существования антиуто пии безусловно способствует упрочению гуманистических принципов. Вера в неистребимость человеческого в человеке — исходная аксиома антиутопического мышления» [366- С.217].

Однако наибольший вклад в исследование литературных антиутопий внесла безвременно ушедшая Виктория Чаликова, работавшая если не в стол, то в спецхран, в невзрачные сборники под гриФом «Для служебного пользования». Главный итог ее изысканий — не введение в научный оборот сотен научных статей, посвященных этой проблематике и изданных за рубежом. Она добилась того, что литературная антиутопия стала необходимой составляющей интеллигентского сознания, критически оценивающего самовлюбленную власть, а ее специфические художественные особенности превратились в культурологические инструменты познания искусства, мира и себя в мире. Выход в свет сборника ее эссе «Утопия и культура» [495- 230 с. ] - важнейшее событие и культурологии, и литературоведения, и в своей диссертации мы часто обращались к входящим в этот сборник работам.

Недавняя история нашей литературы продемонстрировала механизм запрещения того или иного автора, отлучения его от читателей. Однако из сФерк чтения были исключаемы и целые литературные жанры. Антиутопия и стала одним из них. Поэтому сегодняшнее ее исследование необычайно важно. Лптиутопическая русская литература всегда отличалась вниманием именно к личности, сохранив все то, что тоталитаризм изгоняет из жизни общества и из человеческого сознания: чувство независимости личности, суверенности, свободы, независимости взгядов. Антиутопия стала языком общения сохранивших достоинство «тоталитарных человеков». й этот важнейший пласт нашей культуры до сих пор остается недостаточно исследованным. Поэтому и ЦЕЛЬ диссертации — всесторонне исследовать русскую литературную антиутопию, прояснить ее генезис, жанровую структуру и особенности современного функционирования.

Достижение цели исследования потребовало решить ряд тактических ЗАДАЧ:

— проанализировать гипотетически относимые к жанру антиутопии произведения в аспекте общего к индивидуального в жанре.

— установить жанровые типологические признаки антиутопии;

— выявить жанровую продуктивность замятинских традиций в жанре антиутопии;

— проследить эволюцию антиутопического жанра в русской литературе XX века;

— соотнести развитие русской антиутопии с историей жанра в зарубежных литературах, в связи с чем сформулировать проблему национального своеобразия русской литературной антиутопии;

— определить особенности жанра русской антиутопии в свете категорий исторической поэтики;

— наметить перспективы развития жанра в связи с тенденциями развития литературы последних лет.

НАУЧНАЯ НОВИЗНА РАБОТЕ заключается в постановке проблемы литературоведческого изучения русской литературной антиутопии XX ве ка. Впервые произведения различных авторов, относящиеся в различным литературным родам и видам, предстают в единой цепочке: в истории антиутопического жанра, «Подпольная литература», литература русского зарубежья, советская и современная русская литература рассматриваются сквозь призму именно одной жанровой традиции.

До нашей работы антиутопии была посвяшена лишь отдельные pa боты В. Чаликовой, А. Зверева, В, Шохиной и др., а также одна кандидатская диссертация (Ю. Л. Латыниной, 1992)> в которой исследовался в основном литературный генезис жанра, а предметом анализа была в основном западноевропейская литература. Различные частные пробле мы жанра литературной антиутопии трактовались в монографиях А. Бритикова (Л., 1974) и Л. Геллера (Лондон, 1986). Кроме того, впервые собрана обширная библиография по изучаемой проблеме, охватываюшая произведения и работы, написанные на раз ных языках и впервые вводимые в научный обиход.

ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ДИССЕРТАЦИИ — в Формулировании проблемы литературоведческого изучения антиутопии;

— в обосновании Фундаментальных теоретических основ дальнейшего изучения жанров утопии и антиутопиив разграничении понятий «утопия» и «антиутопия», «утопия» и «научная Фантастика» ;

— в разработке ключевого для антиутопии понятия «псевдокар навала» — в выявлении характера эволюции литературной антиутопии;

— в создании теоретических основ и разработке перспектив дальнейшего изучения темы, в частности, написания историк русской литературной антиутопии XX века.

ДОСТОВЕРНОСТЬ исследования обеспечена широким охватом лите ратуроведческоИ, критической и культурологической литературы, подробным изучением целого ряда Фундаментальных теоретических трудов, касающихся затронутых в диссертации к смежных с ними проблем. Выводы, к которым пришел диссертант, получены в результате непосредственной исследовательской работы над художественны ми текстами изучавшихся авторов.

СТРУКТУРА РАБОТЫ. Диссертация состоит из введения, двух частей, каждая из которых, в свою очередь из двух глав, заключения, библиографии и приложения.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Не появись жанра утопии, антиутопии могло и не быть. То есть — не быть как жанра. Если же не эксплицировать жанровые признаки антиутопии, то и самого жанра нет. Потому и важно уточнить, что делает антиутопию — антиутопией, что определяет лицо жанра.

1-. В споре с утопией либо с утопическим замыслом не обязательно спорить с конкретной утопией, с конкретным автором, котя это вполне возможно. Скажем, в «Мы» увидели не только пародию на проекты пролеткультовцев, но и на Фордизм, учение Тейлора, задумки Футуристов. Мих. Козырев в «Ленинграде» увидел бессмысленность бунта против железной псевдопролетарской диктатуры, ПаФос «Чевенгура» и «Котлована» по сути своей направлен против целого ряда утопий, непрерывно возникающих и описывающихся на страницах платоновских произведений. Аллегорические антиутопии также в несколько инои Форме опровергают или пародируют конкретные утопии, возникавшие во внетекстовой реальности и потому легко узнававшиеся читателями.

Итак, антиутопия спорит с целым жанром, конечно, всегда стараясь облечь свои аргументы в занимательную Форму. Можно говорить об исконной жанровой направленности антиутопии против жанра утопии как такового, Это подтверждают и детективные антиутопии, очень популярные в последнее время. «Завтра в России» Эдуарда Тополя, «Французская ССР» Анатолия Гладилина, «Невозвращенец» и «Сочинитель» Александра Кабакова — они пародируют еще и детектив, чей паФос всегда направлен против посягнувших на Власть Закона и.

— 252 на утверждение обреченности зла.

2. Структурный стержень антиутопии — псевдокарнавал. Принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным Н. И. Бахтиным, и псевдокарнавалом — порождением тоталитарной эпохи — заключается в том, что основа карнавала — амбивалентный смех, основа псевдокарнавала — абсолютный страх. Понимание страха как лишь сигнала опасности тоталитарная действительность, а до нееи литературная антиутопия — преодолела. Ночные бдения в ожидании ареста позволяли ввести ночное пространство — по сути своей индивидуально-интимное — в сФеру действия перманентного страха. В отличие от смеха, который амбивалентен и вступает во многие бинарные оппозиции, страх безусловен и абсолютен. Смысл страха в антиутопическом тексте заключается в создании совершенно особой атмосферы, того, что принято называть «антиутопическим миром» .

Как и следует из природы карнавальной среды, чувства и качества приобретают амбивалентность: страх соседствует с благоговением перед властными проявлениями, с восхищением ими. Эта амбивалентность оказывается «пульсаром»: попеременно «включается» то одна, то другая крайность, и эта смена становится паранормальным шзненным ритмом. Благоговение становится источником почтительного страха, сам же страх стремится к иррациональному истолкованию.

Сущность тоталитарного страха, которым охвачен Д-503, — в освобождении от страха «экзистенциального». Этот страх перед самым Фактом человеческого существования остается в глубинах подсознания и переносится на страх перед «врагами великой цели». Объявление всеобщего врага, врага псевдокарнавала — кульминация, за которой следует катарсис. Выявление, конкретизация врага на некоторое время устанавливает передышку от страха.

Вместе с тем страх является лишь одним полюсом псевдокарна.

— 253 вала. Он становится синонимом элемента «псевдо» в этом слове. Настоящий карнавал также вполне может происходить в антиутопическом произведении. Ведь он — важнейший образ жизни и управления государством. Ведь антиутопии пишутся в том числе и для того, чтобы показать, как ведется управление государством и как при этом живут обычные, простые люди.

В антиутопии создается ФилосоФское напряжение между страхом обыденной жизни и карнавальными элементами, пронизывающими всю повседневность. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, вполне возможен, и даже порой считается нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии. Скажем, в Едином Государстве практически сняты — согласно карнавальным традициям — Формы пиетета, этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми (за исключением дистанции между нумерами и Благодетелем — сакральной персоной). Тем самым вроде бы устанавливается «вольный Фамильярный контакт между людьми» -привычная карнавальная категория. Но Фамильярность эта имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на каждого в Бюро Хранителей. Именно этим отныне определяется «новый модус взаимоотношений человека с человеком» в тоталитарном обществе.

Донос становится нормальной структурной единицей, причем рукопись, которую пишет герой, можно рассматривать как донос на все общество. Дело в том, что рукопись героя лишь условно предназначена для саморефлексии. В действительности же, помимо самовыражения, она имеет своей целью предупредить, известить, обратить внимание, проинформировать, словом, донести читателю информацию о возможной эволюции современного обшественного устройства. Поэтому «доносительство» — взятое в кавычки или употребляемое без нихявляется вполне нормальной атмосферой внутри антиутопии. По доно.

— 254 су собственного сына оказывается в тюрьме Парсонс в «1984», доносы читают герои «Любимова», натыкается на них в «Москве 2042» Виталий Карцев, прямо на глазах героя записывал в книжечку донос один из персонажей козыревского «Ленинграда» .

3. Карнавальные элементы проявляются еше и в пространственной модели: от плошади — до города или страны, а также в театрализации действия. Иногда автор прямо подчеркивает, что все происходящее является розыгрышем, моделью определенной ситуации, воз-ножного развития событий. В других вариантах это делает повествователь, обращающий внимание на инсценировку тех или иных сюжетных коллизий или ситуаций. Более всего это связано с карнавальным мотивом избрания «шутовского короля», д-503, герои Платонова, составляющие чевенгурский ареопаг, козыревский герой, Леня Тихомиров, Андрей Лучников, Виталий Карцев, побывавший в «классиках», Перец, ставший директором в «Улитке на склоне» , — все они прошли через упоминавшееся еше М. М. Бахтиным «шутовское увенчание и последующее развенчание карнавального короля» .

Разумеется, увенчание это — мнимое, отражающее карнавальный паФос резких смен и кардинальной ломки.

4. Герой антиутопии всегда эксцентричен. Он живет по законам аттракциона. «Аттракцион оказывается эффективным как средство сю-жетосложения именно потому, что в силу экстремальности создаваемой ситуации заставляет раскрываться характеры на пределе своих духовных возможностей, в самых потаенных человеческих глубинах, о которых сами герои могли даже и не подозревать» [316- С.200]. Собственно, в эксцентричности и «аттракционности» антиутопического героя нет ничего удивительного: ведь карнавал и есть торжество эксцентричности. Участники карнавала одновременно и зрители и актеры, отсюда и аттракционность. Таким образом, аттракцион как сюжетный прием антиутопии вполне органичен другим уровням жанровой.

— 255 структуры. Эксцентричность многих героев антиутопии проявляется в их творческом порыве, в стремлении овладеть творческим даром, не подвластным тотальному контролю власти. Однако для читателя уже само сочинение записок человеком из антиутопического мира становится аттракционом, причем буквально на всех уровнях подтверждающие его емкое и многостороннее определение, данное А. И. Липковым: — в плане коммуникативном: сигнал повышенной мощности, управляющий моментом вступления в коммуникацию или вниманием реципиента в процессе коммуникации;

— в плане информационном: резкое возрастание количества поступающей информации в процессе восприятия сообшения;

— в плане психологическом.: интенсивное чувственное или психологическое воздействие, направленное на провоцирование определенных эмоциональных потрясений;

— в плане художественном: максимально активное, использующее психологические механизмы эмоциональных потрясений средство достижений поставленных автором произведения задач, желаемого «конечного идеологического вывода» [316- С.195].

Аттракцион становится излюбленным средством проявления власти. «Как Иегова», спускается с неба Благодетель, дурачится, ерничает, циркачествует м-сье Пьер в «Приглашении на казнь» Владимира Набокова, обращает воду в водку (пародирование евангельского мотива) Леня Тихомиров в «Любимове», аттракционом кажется вся жизнь на поверхности обитателям подземной страны в «Лазе» Владимира Ма-канина. Аттракцион «въезд на белом коне» годами готовит Сим Симыч Карнавалов в «Москве 2042» Владимира Войновича. На «монтаже аттракционов» держится весь «Остров Крым» Василия Аксенова, где мно-хество самых разнообразных аттракционов: гонки «Аттика-ралли», высадка советского десанта под спокойное лживое объявление теледиктора о военно-спортивном празднике «Весна», парад стариков.

— 256 офицеров для торжественной капитуляции Добровольческой Армии.

Аттракционом кажется раздача синего марсианского хлеба да и само марсианское нашествие в повести братьев Стругацких. Аттракционными оказываются забавные перипетии из жизни героя-алкоголика в «Маскировке» Юза Алешковског-о,.

Однако для «неутопической» литературы сама утопия является аттракционом, и отсюда логично выводить генезис этого явления в антиутопии.

5. Ритуализация жизни — еше одна структурная особенность антиутопии. Общество, реализовавшее утопию, не может не быть обществом ритуала. Там, где царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив, ее движение запрограммировано. Сюжетный конфликт возникает там, где личность отказывается от своей роли в ритуале, и предпочитает свой собственный путь. В этом случае она неизбежно становится той «сывороткой», которая изменяет само жанровое качество произведения, без нее нет динамичного сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность, «интересность», развитие острых, захватывающих коллизий.

В антиутопии человек непременно ощущает себя в сложнейшем, иронико-трагическом взаимодействии с установленным ритуализован ным общественным порядком.

Его личная, интимная жизнь весьма часто оказывается чуть ли не единственным способом проявить свое «я». Отсюда — эротичность многих антиутопий, гипертроФированность сексуальной жизни героев, либо — преувеличенное — на первый взгляд — внимание к воссозданию сексуальных сцен и картин. Телесное оказывается возбудителем духовного, низменное борется с возвышенным, пытаясь пробудить его ото сна.

Очевидна генетическая связь подобных сцен и этой тематики в.

— 257 целом с мениппейным сочетанием «философского диалога, высокой символики, авантюрной Фантастики и трущобного натурализма» [120- С. 132].

6. Если утопия регламентирует жизнь человека во всем, в том числе и его сексуальную жизнь, то чувственность и скабрезность становятся порой предметом особого внимания антиутопии. Утопия до развращенности целомудрена, ибо степень государственного регламентированного разврата достигает той точки, когда качество переходит в противоположное. Антиутопия же развращена до целомудренности, ибо отказ участвовать в государством благословленном разврате становится показателем целомудренности героя, «приватизации» его изначально приватной интимно-чувственной сферы. «Партия стремилась не просто помещать тому, чтобы между мужчинами и женщинами возникали узы, которые не всегда поддаются ее воздействию. Ее подлинной необъявленной целью было лишить половой акт удовольствия. Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика — и в браке и вне его. Все браки между членами партии утверждал особый комитет, и — хотя этот принцип не провозглашали открыто, — если создавалось впечатление, что будущие супруги Физически привлекательны друг для друга, им отказывали в разрешении. У брака признавали только одну цель: производить детей для службы государству. Половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы. Это тоже никогда не объявляли прямо, но исподволь вколачивали в каждого партийца с детства» [55- С. 59−60]. Одновременно пропагандируется «искусственное осеменение на общественных пунктах» — суррогат, символ еще большего разврата, нежели сотни мужчин Джулии. «Партия стремилась убить половой инстинкт, а раз убить нельзя — то хотя бы извратить и запачкать» [55- С. 60]. Извращенной и запачканной выглядит в антиутопии любовь разрешенная, «легальная» .

— 258.

Одна из традиционных схем русского романа — слабый, колеблющийся мужчина и сильная волевая женшина, стремящаяся силой своего чувства возродить его жизненную активность — забавно трансформируется. Между ними появляется третий — государство, безлюбое и любвеобильное одновременно, многосимволичное и многофункциональное.

Оно любит себя самое, но паразитически усваивает и каждого из своих граждан, вызывая в них действительно экстатическое состояние уже самим зрелишем власти, явлением властных символов и знаков. Состояние экстатической влюбленности в государство, в вождя становится субстантой нормальной, естественной любви, и путы этой любви сильны, как в никаком ином жанре.

Здесь уместно вспомнить и навязчивое «сексуальное обслуживание» Искрины в «Москве 2042», и неудержимый разврат набоковской Нарфиньки в «Приглашении на казнь», и платоновскую «гностическую Фантазию на подкладке гомосексуальной психологии» [379- С. 128], спустя полвека неожиданно отозвавшуюся в гомосексуальных мотивах антиутопической пьесы Иосифа Бродского «Мрамор», аксеновского «плэйбоя» Андрея Лучникова, уже упоминавшуюся героиню Дж. Оруэлла Дхулию, почти невинный — настолько массовый — разврат в «Дивном новом мире» Олдоса Хаксли, тонкую эротику в маканинском «Лазе», сопряженную с мотивами «Мать сыра земля» .

Итак, антиутопия отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, ее особенности, чаяния и беды: антро-поцентричностью. Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды. Социальная среда и личность — вот основной конфликт антиутопии.

7. Аллегоричность — важная составляющая антиутопии. Нагляднее всего ее сравнение с басенными аллегориями. В басне животные персонифицируют те или иные человеческие качества, пороки и доброде.

— 259 тели. Антиутопия подхватывает эту Функцию образов животных, однако дополняет специфической нагрузкой. Уже в написанном в прошлом веке «Скотском бунте» Николая Костомарова животные воплошают собой различные шаблоны социального поведения. В более поздних аллегорических антиутопиях — «Скотском хуторе» Дж. Оруэлла, «Планете обезьян» Пьера Буля, «Роковых яйцах» Михаила Булгакова, «Кроликах и удавах» Фазиля Искандера — они реализуют по ходу сюжетного действия интересы тех или иных общественных групп, становятся узнаваемой пародией на известных деятелей, шаржируют социальные стереотипы, создают аллюзии на известные политические интриги и исторические события.

8. Утопию и антиутопию нельзя не сравнивать. Причем, именно: не «можно сравнивать» или «целесообразно сравнивать», но — нельзя не сравнивать. Их кровное, генетическое родство предполагает сравнение и отталкивание друг от друга. Все, что можно найти в антиутопии статичного, описательного, дидактичного, — от утопии. Впрочем, не следует считать, что все внелитературные жанровые включения тянутся из утопии, и только утопия в них повинна. Вне-литературные жанровые включения появляются как рудименты карнавальных структур, пародийно или иронично процитированные. АНТИУТОПИЯ СМОТРИТСЯ В УТОПИЮ С ГОРЬКОЙ НАСМЕШКОЙ. УТОПИЯ ЖЕ НЕ СМОТРИТ В ЕЕ СТОРОНУ, ВООБЩЕ НЕ СМОТРИТ, ИБО ОНА ВИДИТ ТОЛЬКО СЕБЯ И УВЛЕЧЕНА ТОЛЬКО СОБОЙ. Она даже не замечает, как сама становится антиутопией, ибо опровержение утопии новой утопией же, «клин клином» — один из наиболее распространенных структурных приемов. Отсюда -" МАТРЕШЕЧНАЯ КОМПОЗИЦИЯ" антиутопии. Утопию Единого Государства пытаются опровергнуть утопией ИНТЕГРАЛА, Чевенгур становится трагическим опровержением всех личных, персональных утопий платоновских героев, как и котлован. Тоталитарный Ленинград — опровергает очередную революционарную утопию, а Сим Симыч Карнавалов, в свою очередь, опровергает утопию тоталитарного города «Москва 2042». Фантастическое превращение Крыма в остров оказывается совершенно невозможным по аксеновской версии, а судьба гла-дилинского Бориса Борисовича становится обвинением построенной утопической французской ССР. Наконец, утопия бегства высмеивается с «незыблемо-гуманистических позиций» в «Бегстве мистера Мак-Кинли» .

Антиутопическое действие часто прерывается описанием утопии. В стилевом аспекте это означает перебивы повествования описанием. В описании же перечислительная интонация оказывается едва ли не главенствующей. Соединительные союзы и запятые резко увеличивают частотность своего появления в тексте. Скажем, так описывается встреча солдат Советской Армии с островитянами («Остров Крым») Тут уместно вспомнить и описание «обжорного ряда коммунизма» у Владимира Войновича и проч. Из утопии тянется эта нить предметов и вещей, внимание к предметному, «вешному» миру, загроможден-ность пространства различными устройствами и приспособлениями, даже там, где таких устройств и вообше предметов очень немного.

Кроме того, антиутопия включает в себя различные вставные ханры, и эту композиционную особенность мы также склонны отнести на счет мениппейных традиций: «Для мениппеи характерно широкое использование вставных жанров: новелл, писем, ораторских речей, симпосионов и др., характерно смешение прозаической и стихотворной речи» [120- С. 136].

Важной чертой является еше и вставная «агиография» — жития утопических «святых» .

У Михаила Козырева в ленинградской газете герой узнает о себе всякие небылицы, вполне соответствующие канону генетически и классово благонадежного гражданина, В «1984» появляется на ходу выдуманный Уинстоном Смитом рассказ «о товарище Огилви, недавно павшем в бою смертью храбрых». Характерно утверждение этой агиографической агитки Старшим Братом, воскрешающее напоминание о поручике Киже. Наконец, у Владимира Войновича поседевшему молодому террористу предстоит стать донором генетического материала, прежде чем его усыпят, забальзамируют и выставят в музее как человека невиданной стойкости, «который вынес все до конца, но не издал ни стона, не попросил пошады, не предал свои идеалы, погиб, но остался верен своим убеждениям». Наконец, и у Козырева, и у войновича мы встречаемся с «агиографией наоборот»: речь идет о карательной Функции масс-медиа, когда предание публичному позору готовится оглашением «истинной» биографии персонажа. «В статье было сказано, что некий отвратительный тип с давних времен ступил на путь критиканства и оплевательства всего, что нам дорого. Что, живя во времена развитого социализма, он не видел ничего хорошего в поступательном движении предкоммунистического общества вперед и по заданию разведок Третьего Кольца клеветнически оплевывал все, что видел» [12- с. 564] и т. д.

9. В сравнении с научной Фантастикой антиутопия рассказывает о куда более реальных и легче угадываемых вешах. Научная Фантастика скорее ориентируется на поиск иных миров, моделирование иной реальности, иной «действительности». Мир антиутопии более узнаваем и легче предсказуем.

Это не означает, что антиутопия значительно расходится с Фантастикой, нет, она активно использует Фантастику как прием, расходясь — и это принципиально — с научной Фантастикой как жанром. К примеру, Фантастические допущения встречаются в «Мы» («ИНТЕГРАЛ»), в «Тресте Д. Е. «И. Эренбурга, в «Острове Крым» Василия Аксенова, уже само название которого Фантастично, во «Французской ССР» Анатолия Гладилина, моделирующей возможные направления новой тоталитарной экспансии, в «Говорит Москва» Н. Аржака, где на один.

— 262 день каждый гражданин СССР получает право убивать своих соотечественников, в «Любимове» А. Терца, широко использующего Фантастические приемы волшебных сказок. «Второе нашествие марсиан» братьев А. и Б. Стругацких прямо обращает нас к «Войне миров» Г. Уэллса, продолжая тему Фантастического нашествия марсиан на Землю. Многочисленными Фантастическими приемами и элементами насыщены их же антиутопии «Улитка на склоне» и «Град обреченный» .

Телетрансляция из каждой квартиры в «1984» Дж. Оруэлла и «ощушалка» в «О дивном новом мире» Олдоса Хаксли также на момент создания произведений казались вешами Фантастическими.

10. Научная Фантастика дает бесчисленные варианты трансформации временных структур, которые заимствует антиутопия. Здесь мы видим не только отнесение действия в иное время («Ленинград» Михаила Козырева, «Вечер в 2217 году» Н. Федорова, «Не успеть» Вяч. Рыбакова), но и путешествие героя во времени — один из наиболее распространенных хронотопов в НФ («Москва 2042», «Планета обезьян» П. Буля), «экстраполяция» — в «Невозвращенце» Александра Кабакова.

Антиутопия всегда проникнута ощущением застывшего времени, поэтому авторский паФос — в «поторапливании» времени.

Испортилась Часовая Скрижаль в Едином Государстве, застыло время в Чевенгуре, задремало — в «Приглашении на казнь». Время всегда кажется антиутопии слишком замедлившим свой бег. Отсюданепременная попытка заглянуть в будущее, «логически» — сообразно авторской, а не всегда художественной логике — продолжить, «дописать» историю, заглянуть в завтрашний день, но при этом — закамуфлировать скачок во времени. Он, скачок во времени, как раз противоречит жанровому стремлению вырваться из-под авторского произвола, продемонстрировать неизбежность, закономерность или хотя бы возможность описываемого развития событий. Кстати, именно.

— 263 взаимоотношения «действительности» и времени-пространства лежат в основе социологического деления жанра на дистопию, какотопию и проч., деления, которое мы считаем излишне дробным и не учитывающим литературную природу жанра.

Если, по словам Леонида Геллера, «время утопии — это время исправления ошибок настояшего, качественно отличное — по меньшей мере, в замысле, — от настояшего» [177- С.130−131], то время антиутопии — время расплаты за грехи воплошенной утопии, причем воплошенной в прошлом. Время антиутопии продолжает утопическое время. Они — одной природы. Оказывается, что исправлять «ошибки» либо нельзя было, либо нужно было делать иначе. Ошибкой становится само «исправление ошибок» .

Попытки заглянуть в будущее оказываются сродни взгляду в лицо судьбе, потому и конфликт приобретает масштабы схватки человека с судьбой. При таком масштабе конфликта неизбежно укрупнениелибо судьбы, либо героя, либо времени. Победа одного из них оказывается безоговорочной и катастрофичной одновременно.

Пожалуй, лишь в некоторых антиутопиях — как исключение — герой выглядит действительным победителем. Как правило, героем его делает уже само вступление в схватку, но и только. А так — лишь Анатолий Карцев из «Говорит Москва» да кабаковские невозврашенец и сочинитель, несушие на себе отпечаток суперменов массовой культуры, выходят из схватки без особых потерь.

11. Пространство антиутопии всегда ограничено. Это интимное пространство героя — комната, квартира, словом, жилье. Однако в обществе воплошенной утопии личность теряет право на интимное пространство. Д-ЬОЗ живет в стеклянных стенах. У героев Платонова борьба с собственностью, «имуществом» приобретает Фатальный характер, разрушая прикрепленность персонажей к земле и к жилишу. Цинциннат Ц. попросту доживает до казни в камере смертников. В.

— 264 любой момент могут быть согнаны со своей квартиры герой «Ленинг-:рада» и посетитель «Москвы 2042» Виталий Карцев. Прослушиваются и i просматриваются квартиры Уинетона Смита, гладилинского Бориса Борисовича, кабаковских героев. Интимное пространство героя становится мнимым, иллюзорным.

Реальное в антиутопии — пространство надличностное, госу дарственное, принадлежащее не личности, а социуму, т. е. власти. Оно приобретает характер сакрального пространства. При всем многообразии пространственных моделей в антиутопии они могут быть, во-первых, замкнутыми, во-вторых, расположенными вертикально, в-третьих, в их основе архетипический конфликт верха и низа.

12. Страх, как мы уже упоминали, — составляет внутреннюю атмосферу антиутопии. Действительно, при тоталитарных режимах жизненный сюжет бесконечного множества людей и заключался в обретении права на устрашение. Страх выдавливал из личности производительную активность, которая проявляется в самых немыслимых видах: от творческого «зуда» до сексуальной распущенности и необузданной агрессивности. Образы страха чаше всего проявляются в ситуациях, где страхом обуян герой, который беспокоится, волнуется, тревожится. Страх становится всепроникающим эфиром, и сгущается он только в человеке, в его поведении и мыслях.

Власть слишком часто прибегает к страху как к некоему орудию насилия над массами. Но, возбуждая страх, она, по Киркегору, превращается в Ничто. Превращаясь в Ничто, тем не менее, власть не исчезает бесследно. Страх власти раздваивается, разлетаясь по разным полюсам человеческой нормы. Нельзя бесконечно долго бояться. Человек тянется к удовольствию. Он находит его либо в патологическом унижении перед властью, либо в изуверском насилии над отведенной для этого частью общества, что производит еще более страшное впечатление на всех остальных. Происходит конденсация.

— 265 садо-мазохистских тенденций в социуме.

Впрочем, нельзя игнорировать работу Жиля Делеза, в конечном паФосе своем отрицающей само понятие садомазохизма: «Это синдром извращения вообще, который должен быть разобран, диссоциирован, чтобы можно было поставить какой-то дифференциальный диагноз. Вера в садо-мазохистское единство основывается не на собственно психоаналитической аргументации, а на доФрейдовской традиции, состоявшей из поспешных уподоблений и дурных генетических истолкований» [196- С. 312].

Аргументация Ж. Делеза последовательна и убедительна, учитывает самые неожиданные проявления садизма и мазохизма на личностном уровне. Именно на этом уровне мы и соглашаемся с ним, обрашая, однако, внимание на сложившуюся культурную традицию в отношении садомазохизма. А она относится к садомазохизму как к определенному Факту, именуемому, впрочем, метафорически. Метафорическое наполнение этого термина и является для нас очевидным, хотя и мы говорим о том, что комплекс этот складывается лишь на социальном уровне. Мы как раз «разбираем, диссоциируем» его на социальном уровне, раскладывая на садизм власти, направленный вниз, и мазохизм индивида, направленный вверх, к власти. Подобное встречное движение очевидно именно на социальном уровне антиутопической действительности.

Авторитарные — а тем более тоталитарные — системы имеют четкий внутренний стержень, подобно вектору сил, находящихся внутри Останкинской башни и распираюших ее изнутри, не давая возможности опрокинуться в ту или иную сторону. В социуме взаимонаправленные садизм и мазохизм структурируют репрессивный псевдокарнавал, ибо карнавальное внимание к человеческому низу, к телу, и телесным «низким» наслаждениям выливается в репрессивном пространстве к гипертрофии садо-мазохистских тенденций. Причем, как правило, со — 266 циальный конфликт зависит в этом случае только от поведенческого типа толпы, так как власть никогда не в состоянии умерить своих садистских наклонностей. Неслучайно Эрих Фромм писал, что «садистские наклонности обычно меньше осознаются и больше рационализируются, нежели мазохистские, более безобидные в социальном плане» [447- С. 126].

Поэтому в антиутопиях тема смерти не является случайной, оторванной от обшей жанровой проблематики. Она явственно тяготеет к садомазохизму антиутопического социума, различным образом трансформируясь и преобразуясь: то в сцены казни, то в метаФоре вознесения (в «Приглашении на казнь» и — пародийно — в распятии отца Звездония из «Москвы 2042»), то в умерщвлении плоти, то в профанации плотской жизни, в сведении ее к выполнению предписан ной свыше социальной Функции.

Садизм использует страх, страх смерти для своего удовлетво рения. Порождая страдание, страх вытесняется и уступает свое место удовольствию — удовольствию от страха, порожденному страхом.

Наконец, обратим внимание на такую особенность, замеченную все тем же Ж. Лелезом: «.объявления включаются в мазохистский язык, будучи исключенными из подлинного садизма. мазохист разрабатывает какие-то договоры, тогда как садист разрывает любой договор, испытывая перед ним отврашение. Садисту требуются установления, институты, мазохисту — договорные отношения» [196- С.199].

Но что же есть у садиста вместо объявлений? Ведь это мазохисту нужно высказать свою любовь, отправить телеграмму вождю, не забыв упомянуть и об условиях этой любви (договор!). у садиста остаются инструкции — бесстрастный приказной язык, ассортимент запретов и предписаний. Потому и антиутопии, наиболее адекватно отражающие тоталитарные основы жизни, не могут обойтись без инструкций, которые мы встречаем у Дж. Оруэлла, В. Набокова, В. Войновича, В. Маканина и др.

Антиутопия лишь недавно стала в России разрешенным жанром. Еше позже — стала осмысляться как специфический литературный шр. Поэтому можно быть уверенным, что дальнейшие исследования дополнят и подкорректируют предложенную автором схему, которая, впрочем, претендует на то, чтобы сохраниться хотя бы в общих чертах.. гьь.