Функции интертекста в романистике В. Максимова: На примере романа «Ковчег для незванных»

Владимир Емельянович Максимов (27.11.1930 — 26.03.95) (Лев Алексеевич Самсонов) — писатель, драматург, публицист, журналист, редактор журнала «Континент» .

В начале 60-х годов Владимир Максимов публикует свои первые прозаические произведения, а в 1963 году он уже был принят в Союз писателей. Критики отмечали, что факт демократического происхождения стал для писателя не просто формально-биографическим моментом, а материалом для творческой рефлексии, многое обусловив в его произведениях. Стремление утвердиться в иной жизненной сфере, вырваться из нищеты было главной причиной метаний и поисков, которым писатель посвятил немало лет: «Я родился, вырос и вышел из самого массового слоя нашего общества — рабочих и крестьян, но с детства, окунувшись в книжный омут как в Нирвану, освобождающую от ужасающей повседневности, я мечтал вырваться из цепких объятий своей социальной среды, переиначить собственную судьбу и оказаться там, где живут, работают, мыслят другие, не похожие на окружающих люди. Красивые, мудрые, сильные, озабоченные, прежде всего, не изнуряющим трудом ради хлеба насущного, но подвигом во имя малых сил и прекрасного будущего человечества» [1].

Обосновывая причины, побудившие его взяться за перо, он написал однажды: «Я, сам по профессии рабочий-каменщик, по сложившейся судьбе и положению ставший интеллигентом, являю собой как бы квинтэссенцию, в значительной мере социальную и духовную субстанцию общества, из которого я выломился. Все вместе взятое уже в ранней юности породило такое испепелявшее меня изнутри желание рассказать обо всем, что я видел и пережил, что если бы я не сумел этого сделать, то, наверное, сошел бы с ума» [2].

Книжный омут" сыграл огромную роль в становлении судьбы писателя. Владимир Максимов признался в одном из воспоминаний: «В юности увлекся Горьким, Леоновым» [3]. Исследователь А. Дзиов сделал интересное предположение, что, возможно, влияние Горького сказалось на выборе псевдонима прозаика [4].

Биографически писатель словно повторил горьковский путь. «Выломившись» из родной среды, пройдя весьма тернистый путь, собственные «университеты», он, войдя в новую для себя сферу культуры, не ассимилировался, а сумел во многом существенном противопоставить, себя новому окружению.

В эмиграцию Владимира Максимова привел мировоззренческий поворот, который ярче всего отразился в романе «Семь дней творения» (1971).

В 1974 году он выехал на Запад и сразу влился в ряды эмиграции. Владимир Максимов к тому времени уже выработал систему своего собственного художественного мировидения, и это позволило говорить о нем как о самостоятельной и значительной фигуре и в литературном, и в общественном планах.

Идейно-эстетическое единство его творчества выразилось в углублении философских проблем, уже стоящих в центре его ранних произведений, когда в начале 70-х годов писатель перешел к более масштабной жанровой форме — роману. Это совпало с поворотным моментом и в мировоззренческой эволюции: переходом на христианские позиции.

В романе «Семь дней творения» впервые нашли глубокое выражение идеи неприятия революционного пути преобразования общества, основанного на насилии, идея утверждения человека, освобождающегося от социальных догм и заблуждений, ищущего путь к вере. И в художественном творчестве, и в публицистике Владимир Максимов заговорил о необходимости возвращения к традиционным для России духовным основам жизни, к вере. Вся послереволюционная действительность воспринималась теперь романистом как результат действия разрушительной и античеловечной по своей сути доктрины марксизма, как результат адского эксперимента над народом, предательства интеллигенцией, отравленной разрушительными идеями, своего народа.

Как основной негативный результат послеоктябрьских десятилетий писатель выделяет навязываемое политиками разрушение традиционных духовно-нравственных основ личности русского человека с его тысячелетней традицией православия. С этим идейным кредо, означавшим разрыв с советской литературой и общественным строем, Владимир Максимов включился в диссидентское движение и выехал затем в эмиграцию. Здесь он оказался в самом центре литературной и общественной жизни, заняв видное место среди деятелей так называемой «третьей волны» «миграции.

В русскоязычных эмигрантских издательствах выходили его новые произведения — как написанные еще в СССР, такие, как романы «Карантин» (1973), «Прощание из ниоткуда» (книга первая), так и созданные уже на западе — роман «Ковчег для незваных» (1978), «Заглянуть в бездну» (1986), повесть «Как в саду при долине» и многочисленные пьесы.

Владимир Максимов стал создателем и редактором ежеквартального журнала «Континент», одного из ведущих литературных и общественно-политических изданий «третьей волны». Оказавшись вне привычной культурной и жизненной среды, он не прервал своих связей с Россиейего творческая и личная судьба складывалась в постоянном соприкосновении с самыми жгучими для русских проблемами. В кругах третьей эмиграции Владимир Максимов прослыл консерватором и даже «реакционером», потому что его взгляды на судьбу России, на природу коммунизма были решительно противоположны тем, что бытовали в либеральной среде.

В своих многочисленных публицистических статьях, в художественном творчестве он занят утверждением христианских идеалов как единственной альтернативы наступлению разрушительных сил. Его позиция отмечается цельностью и принципиальным неприятием антирусских настроений, характерных для значительной и довольно влиятельной части третьей эмиграции.

Владимиру Максимову свойственна необычная широта жанрового спектра: из-под его пера вышли стихи и пьесы, рассказы и повести, публицистические эссе и романы. Жанровое разнообразие сочетается с четкостью художнической позиции: в центре произведений важные проблемы национальной жизни, решаемые не столько в реалистическом, сколько в неореалистическом ключе. С течением лет менялись ракурс и идейные мотивы, в чем проявлялась связь его творчества с процессами, харакгерными для литературы в 60−80-е годы в целом.

В конце 70-х годов Владимир Максимов утверждает христианские ценности в качестве фундамента своей творческой деятельности. В романе 1978 года «Ковчег для незваных» прозаик как бы концентрирует всю проблематику своих предыдущих произведений, окончательно сформировав систему оригинальных поэтических средств и сюжетосложения.

В этой важнейшей для писателя книге совмещается несколько жанровых разновидностей (одновременно это исторический, социальный, психологический, религиозно-нравственный роман), объединяется множество пространственно-временных пластов (библейский, фольклорный, природно-катаклический, социально-бытовой).

Послевоенная Россия показана в «Ковчеге для незваных» в двух ипостасях: низы общества (народный мир) и верхи (Сталин и его окружение).

Роман «Ковчег для незваных», по сути, является кульминационной точкой в творческой жизни писателя, вобравшей в себя все лучшее, что воплотил Владимир Максимов в художественное слово. Именно поэтому данному произведению в диссертационном исследовании отводится главенствующее место.

Творчество Владимира Максимова до сих пор не было предметом всестороннего научного исследования как в России, так и за рубежом. Кроме нескольких десятков журнальных и газетных статей, кратких отзывов и воспоминаний современников, затрагивающих в основном политические проблемы и вопросы творческой жизни художника, мы не найдем исследований, глубоко анализирующих художественное наследие писателя.

Единственная кандидатская диссертация по творчеству Владимира Максимова, защищенная в 1994 году в Санкт-Петербурге, принадлежит А"Р. Дзиову [4]. Важное место в диссертации А. Дзиова занимает изучение взаимосвязи мировоззрения и творчества Максимова, хотя существование названных отношений — явление само собой разумеющееся и даже неизбежное. Но это исследование не может полностью охватить тот широкий круг проблем, который возникает в творчестве самобытного русского писателя, в частности, христианскую тематику его произведений. Этот досадный пробел отечественной науки о литературе связан с общим состоянием неизученности литературного процесса 70−90-х годов XX века в так называемом русском зарубежье.

Владимир Максимов оказался в эмиграции третьей волны вмесге с Василием Аксеновым, Иосифом Бродским. Владимиром Войновичем, Сергеем Довлатовым, Эдуардом Лимоновым, Андреем Синявским, Сашей Соколовым, Александром Солженицыным и другими русскими писателями, получившими на Западе в семидесятые и восьмидесятые годы значительную долю общественного внимания и признания.

Имя Владимира Максимова наряду с другими художниками русского зарубежья вошло в учебник профессора американской русистики Эдварда Брауна [5], который до сих пор является общепризнанным авторитетом в области изучения истории послереволюционной литературы. Большую часть обширной главы об американской литературе Э. Браун посвящает послесталинской эмиграции, останавливаясь подробно на творчестве Василия Аксенова, Саши Соколова, Александра Зиновьева, Владимира Марамзина, Александра Солженицына, Андрея Синявского и, в том числе, Владимира Максимова.

Э.Браун рассматривает эмигрантскую русскую литературу как «советскую». Несмотря на риторические утверждения критиков последних лет о безграничном единстве русской литературы, ее «маргинальность и раздвоенность» ощущалась многими исследователями литературы русского зарубежья.

В 1954 году Глеб Струве писал, что «будущий историк будет, вероятно, рассмеггривать обе ветви русской литературы нашего времени в их лучших проявлениях как неотъемлемую часть единой русской литературы» [6], в Женеве в этом же году состоялась конференция под названием «Одна или две русские литературы», а в 1981 году лос-анджелесская конференция «Третья волна: Русская литература в эмиграции» открылась писательским круглым столом на тему: «Одна или две русские литературы», где было осознано, что рассмотрение эмигрантской и советской литературы в одном контексте потребовало бы пересечения культурных границ и повлекло бы за собой политические компромиссы, к которым эмигрантская литература была не готова. Задача рассмотрения литератур зарубежья и России как единства выдвигает сложные и разнообразные требования, в числе которых «переосмысление литературного канона и еще более трудное — выработка нового дискурса «истории русской литературы двадцатого века [7].

На наш взгляд, важнее этой внешней проблемы о единстве литератур диаспоры и метрополии другая, — что русские писатели по обеим сторонам границы разработали новый культурный дискурс, основанный на традициях русской литературы дореволюционных эпох.

Когда представители двух ветвей русской литературы встретились в семидесятых годах на Западе, в эмиграции, они не понравились друг друи гу — несмотря на то, что у них был общий объект изображения — советская система. Это говорит о том, что проблема была не в географическом местонахождении, а в культурном наследии. В национальном смысле изгнание, переезд писателя в иную языковую среду является «языковой» и психологической травмой, писатель не может отвергнуть свой родной язык, не теряя при этом своего культурного сознания. Оказавшийся между двумя языками и культурами, писатель-изгнанник ощущает, что «литература становится для автора домом, заменяющим родную языковую среду» {[7], с.167). Иными словами, из «меча» язык превращается в «щит»: «Наряду с традиционными образами культурного, социального и, особенно, языкового лишения, изгнание ассоциировалось и с новым поэтическим видением, которое является результатом совмещения нового и старого жизненного опыта, создающего богатейший пласт культурных и литературных связей» ([7], с. 168). В выступлениях участников дискуссии, проведенной журналом «Москва» [8], а также в работах таких исследователей, как Н. А. Ажгихина [9], В. Кустарев [10], А. Соколов [11] достаточно четко преобладают суждения о единстве русской литературы XX века.

Сложившееся мнение о том, что творчество писателей-эмигрантов пребывает в общенациональном контексте, высказывал и современный западногерманский филолог-русист Вольфганг Казак.

В предисловии к своему «Энциклопедическому словарю русской литературы с 1917 года» он пишет: «Словарь подтверждает наличие единства современной русской литературы, которая существует, несмотря на раскол ее на две части: советскую, признанную цензурой СССР, и несоветскую часть русской литературы» [12]. Эти оценки, сделанные исследователями применительно к состоянию литературы в предыдущие десятилетия, подтвердились в настоящее время.

С точки зрения исследователя А. Г. Соколова, «эмигрантская литература предстает как явление общероссийского литературного процесса. Но это не исключает и дифференциации его частей, причем дифференциация происходила в пределах не только зарубежной, но и советской литературы». Рассуждая об общих принципах оценки творчества того или иного писателя-эмигранта, А. Г. Соколов замечал «то общее, что роднило всех русских художников — и советских, и зарубежных: мысль о судьбах России. В этом их глубинная общность и единство. Разнился лишь ракурс осмысления истории, будущего родины. В своем понимании событий резолюции, исторических путей России обе стороны могли впадать в мировоззренческие крайности. <.> Россия и революция, Россия и ее будущее — вот основные проблемы творчества всех русских писателей, живших и в России, и в эмиграции. Революция принималась или не принималась, но Россия была для всех единственной нерушимой ценностью» ([11], с.13−14,17). Это вполне справедливое по отношению к писателям «первой волны» высказывание едва ли верно применительно ко всем и даже к большинству современных писателейэмигрантов.

Произведения авторов «третьей волны» явно не предоставляют нам оснований думать, что судьба России находится в центре их творчества. Владимир Максимов в этом отношении относится, скорее, к исключениям.

В эмиграции его художественный мир не претерпел значительных изменений. Писатель однажды четко высказался на эту тему в статье «Эмиграция и творчество»: «Эмиграция не способствует духовной работе, разрушительно действует на художника. Пусть на меня не обижаются, но почти все, что создано в эмиграции, во всяком случае писателями, ниже того, что было написано здесь. Я тоже не исключение. Развитие литературы, любого вида искусства, философской мысли в условиях эмиграции невозможно. Это все естественно: человек живет в чужой среде, в чужой языковой стихии, что влияет на ход его мыслей, манеру поведения. В этих условиях можно лишь стараться сохранить тот духовный, творческий потенциал, который был в тебе заключен на родине» [13].

В 1996 году в Париже прошли Чтения памяти Владимира Максимова «Прошлое, настоящее, будущее России», на которых в ознаменование памяти выдающегося русского писателя были прочитаны доклады как представителями русского зарубежья (В.Буковский, В. Кузнецов, Э. Неизвестный, А. Синявский и др.), так и писателями из России (Ч.Айтматов, Л. Аннинский, А. Грачев, Ю. Давыдов, Ф. Искандер и др). Выступления участников дали возможность ознакомиться с воспоминаниями о встречах с Владимиром Максимовым и сопоставить разные и в то же время значимые видения и понимания нынешней русской и западной критикой темы России в творчестве этого выдающегося писателя [14].

В данном диссертационном исследовании выделяется именно этот аспект в романистике Владимира Максимова в качестве наиболее значимого и определяющего специфику художественного мира писателя: осмысление судьбы России в мире. При решении этой глобальной проблемы в романах художника тесно сплетается русская культурная традиция, идущая от библейских и фольклорных истоков и преломленная в классической литературе XIX столетия, и современные эстетические искания, проявившиеся в «открытости» всей литературы XX века, в ее интертекстуальности.

Необходимо отметить, что в диссертации А. Р. Дзиова «Проза Владимира Максимова» [4] этот аспект творчества писателя обозначался как наиболее перспективный для дальнейшего исследования, но не получил своего раскрытия.

Религиозное обращение автора «Ковчега для незваных» предопределило его переход на христианские позиции в художественном творчестве. В биографическом плане это и привело Владимира Максимова в эмиграцию, где ему суждено было приобрести значительную известность и авторитет как литератору, общественному деятелю, редактору журнала «Континент» .

В чертах поэтики, особенностях повествовательной манеры, а особенно в проблематике и тематике его произведений отразились некоторые знаменательные явления литературного и духовного процесса нашего столетия, в частности, поиски выхода из духовного кризиса, осмысление пути России в будущее. Исследователи отмечали, что Вл. Максимов, откликаясь своими произведениями на духовные процессы современности, как художник стремился опереться, с одной стороны, на традиции русской литературы XIX века, а с другой стороны, на новаторский опыт современной культуры, советский опыт раскрылся для него в соприкосновении с отечественной гуманитарной традицией. Многие важные стороны исторического и литературного процессов Владимир Максимов воплотил как факты его писательской и личной биографии, они отразились на логике его художественного поиска. Ко времени профессионального вступления в литературу писатель имел тяжелейший личный опыт бродяжнических скитаний по стране, пребывания в тюрьмах, детдомах, психбольницах. Горьким жизненным знанием наполнены его ранние повести — такие как «Мы обживаем землю», «Жив человек», «Баллада о Савве» .

Особое внимание уделял писатель вопросам веры. Это проявилось не только в библейском контексте первого романа «Семь дней творения», но и в поисках «христианского сюжета» в материале, который стал основой последующих романов.

Мотив «возвращения к себе» и поиск путей возрождения России лежал в основе творческих исканий, воплотившихся в своеобразной христианской автобиографии — романе «Прощание из ниоткуда» (1982), поэтому в данном исследовании это произведение поставлено в центр и рассматривается на фоне других романов Вл. Максимова.

Необходимо констатировать факт почти полной неизученности художественного творчества этого незаурядного писателя. Первые отклики на прозу Владимира Максимова появились еще в 60-е годы. Первоначально они имели рецензионный характер. Таковы были статьи Е. Осетрова [15]. К концу 60-х годов уже с более основательными работа-пи выступают Л. Аннинский [16] и ряд других авторов, оценивших писателя в большей степени с идеологических, а не эстетических позиций.

После эмиграции освоение творчества писателя на родине полностью прервалось, а в западной и эмигрантской критике оно происходило в значительной степени под знаком идеологического и политического противопоставления систем. Характерный пример в этом отношении представляет книга Ю. Мальцева «Вольная русская литература 1955;1975 годов» [17]. Обычным было и тенденциозное рассмотрение тех или иных отдельных произведений Владимира Максимова в рамках какой-то ограниченной концепции. Показательным для этого направления является подход, продемонстрированный В. Иверни [18]. Исследователь отмечает, что в «Семи днях творения» и других романах Владимира Максимова присутствует мотив сна, наваждения, бреда, в котором герою открывается нечто важное. Частое использование этого мотива писателем позволило В. Иверни построить на обозрении функции этого мотива концепцию творчества Владимира Максимова как живописания действительности в образе сна, наваждения, бреда: «Герои Максимова живут по-настоящему, то есть наиболее полно и достойно этого слова, только находясь в состоянии полусна, полузабытья, полумедитации. Их действия в реальности, их участие в сиюминутно совершающихся событиях есть всего лишь знаки, отзвуки той стороны бытия каждого из них, которое течет в потемках сознания, на обратной стороне памяти, в самых бесцветных ее углах» ([18], с.37).

Исследователь, на наш взгляд, явно преувеличил значение частного приема, возводя его до уровня общей закономерности творчества. Более сбалансированным подходом отличаются работы Л. Ржевского [19, 20] и Ж.-П. Мореля [21]- с достаточной академической обстоятельностью освещается творчество В. Максимова в исследованиях Д. Брауна [22], Э. Брауна [5].

Вышедший в 1986 году сборник «В литературном зеркале. О творчестве В. Максимова» [23] объединил под своей обложкой выдержки из критических статей, написанных советскими авторами в 60-е годы, а также отрывки из работ западных и эмигрантских критиков.

В целом можно констатировать, что художественный мир писателя не подвергался до сих пор достаточно полному и всестороннему изучению. В поле зрения литературоведов и критиков, к сожалению, не попали многие важные аспекты творчества В. Максимова. Мир его произведений не был раскрыт как целостное идей но-эстетическое явление. Не рассматривалась роль библейских и литературных реминисценций в его романистике, не определялся до сих пор смысл многочисленных интертекстуальных включений, которые являются, на наш взгляд, крайне существенными элементами авторской поэтики.

Предметом диссертационного исследования является интертекстуальность романистики Владимира Максимова в целом и в особенности одного из лучших его творений — романа «Ковчег для незваных» в аспекте как широчайшего взаимодействия с предшествующей литературой, так и в смысле многогранного использования «чужого слова», игрового включения интертекста с определенными художественными целями, важнейшие из которых, на наш взгляд, — введение библейского контекста, ведущее к осознанию единства «сиюминутного и вечного» (Ф.М. Достоевский), к более философскому решению проблем современности с позиций вселенского видения путей всего мира.

К исследованию в данной диссертации привлечены, кроме художественной прозы Владимира Максимова, его публицистика и эссеистика.

Объектом исследования избран роман писателя «Ковчег для незваных» в системе всего творчества Владимира Максимова. Это первый роман, написанный им на Западе, где никакие цензурные осложнения не могли препятствовать открытому высказыванию писателя. В этом произведении ярко просматриваются сквозные, особенно волновавшие писателя проблемы, а также те темы, которые впоследствии будут разрабатываться им более широко в его поздних произведениях, связанные с определением судьбы России в окружающем мире: темы избранничества нации, проблемы власти и народа, активной борьбы человека и его покорности судьбе, духовного возрождения личности и другие, решаемые с помощью библейских параллелей и интертекста русской классической литературы предшествующих веков, в частности, с опорой на творчество Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.

Актуальность и значимость исследования заключается в потребности: теоретически осмыслить творчество неизученного самобытного современного писателя, сказавшего «свое слово о мире» (М.М.Бахтин) — выявить особенности творческой манеры Владимира Максимова, определив его место в общей литературной ситуации 70−80-х годов нашего столетия: объяснить значимость библейского контекста в романистике писателя в его преломлении в русской классической литературе XIX и осмыслить его художественного функцииисследовать интертекстуальные связи данного писателя с творчеством Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, уяснив их значимость для художественного мира Владимира Максимова. Цели и задачи исследования состоят в том, чтобы на материале сложнейшего романа писателя «Ковчег для незваных» определить специфику творческого видения Вл. Максимова, выявить законы сюжетосложения, жанровые особенности, поэтические структуры его творчества в связи с его мировоззренческими устремлениями и представить литературоведческий анализ творчества писателя как идей но-эстетическое единство, опираясь на использование автором таких интертекстуальных элементов, как библейский подтекст, а также аллюзии и реминисценции русской классики XIX века.

Методологической и теоретической базой диссертационного исследования являются труды крупнейших литературоведов, историков и теоретиков литературы.

Первостепенное значение для методологического обоснования исследования имеют труды В. Виноградова, Ю. Тынянова, М. Бахтина, Ю. Лот-мана, Б. Гаспарова и И. Арнольда.

Автор опирается также на опыт отечественных и зарубежных ученых, обращавшихся к творчеству Владимира Максимова, таких как А. Дзиов, А. Г. Соколов, Д. Браун, Э. Браун и других авторов.

Методы исследования сочетают проблемно-аналитический подход с использованием сравнительно-исторического и историко-функционального методов.

Научная новизна исследования состоит в том, что данная диссертация представляет собой одно из первых специальных исследований творчества Владимира Максимова, обобщающее все то, что написано о нем в журналистике и критике и углубляющее представление о творческом своеобразии писателя, особенностях его поэтики, о значении интертекстуальности в его своеобразном художественном мире, основанном на традициях русской классики.

Результаты научного исследования могут быть использованы в ходе дальнейшего изучения истории русской литературы и литературы русского зарубежья, при чтении спецкурсов и лекционных курсов по отдельным проблемам.

Апробация диссертационного исследования. Основные положения диссертации и ее отдельные аспекты неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры русского языка и литературы Тамбовского государственного технического университета, на третьих международных Замя-тинских чтениях 1997 года в г. Тамбове, а также на Пуришевских чтениях в Московском Педагогическом государственном университете и на конференции, посвященной празднованию памяти первых учителей славянских Кирилла и Мефодия в г. Тамбове в 1999 году. Результаты исследования использованы в лекционных курсах и спецкурсах по истории современной литературы в Тамбовском государственном техническом университете. Основные положения диссертации изложены в 6 публикациях.

Структура и объем диссертационного исследования. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Предпринятое исследование романного творчества Владимира Максимова позволяет сделать следующие выводы:

1. В своей прозе, и в особенности в романе «Ковчег для незваных», первом произведении, созданном без цензурного давления, Владимир Максимов делает центральной художественной компонентой библейские текстовые включения, выполняющие важнейшие идейно-эстетические функции: введение осмысляемой прозаиком «судьбы России» в контекст всемирной истории и библейской истории.

2. Прямые библейские включения Владимир Максимов зачастую выделяет курсивом и оформляет как авторские предисловия к основному тексту, в котором развертывается сюжет романа. Тем самым достигается тройной эффект: утверждается позиция автора, объясняются исторические события с позиций вечности, вневременной циклической повторяемости мировых процессов и создается патетический пафос, подчеркивающий важность всего происходящего для будущего России и всего человечества в целом,.

3. Первый уровень обращения писателя к библии — варьирование библейских сюжетов. Всемирный потоп, блуждание евреев в пустыне и предательство Христа Иудой — эти три библейских сюжета, находясь в теснейшей связи друг с другом, помогают Владимиру Максимову раскрыть суть прошлого, настоящего, заглянуть в будущее России через отдельные людские судьбы из различных общественных слоев, осознать неотвратимость и взаимосвязанность всех исторических событий, имеющих одну цель: приблизить человечество к Богу, воскресить душу, возвысить.

ДУХ.

4. Второй уровень обращения к библейскому интертексту у Владимира Максимова — это использование целой системы библейских образов-символов, главнейшие из которых «ладья-ковчег», «звезда», «слепец», «дорога» позволяют автору романа «Ковчег для незваных» сделать свое повествование «сгущенным», предельно обобщенным, придают ему общефилософский глубинный подтекст, когда разговор на темы современности превращается в диалог с Вечностью, с высшим смыслом.

5. Третий уровень использования библейского контекста у русского прозаика заключается, на наш взгляд, во введении сквозных евангельских мотивов, воспринятых через призму творчества классиков XIX столетия Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Это прежде всего мотив значимости «женскости» в духовной сфере. Утверждая, что беды России в потере Истины, что для писателя было синонимом Веры, Владимир Максимов уверен, что слабые души не могут вместить Истину, которая «званым-то не всегда под силу». «Хлипким душам» писатель противопоставляет души своих героинь, которые «ведут» мужчин к постижению Смысла. «Милость к падшим» — эта христианская черта характеризовала подавляющее большинство женских типов Владимира Максимова. Значимость каждого мужского персонажа в романе «Ковчег для незваных» проверяется отношением к женщине.

6. Владимир Максимов в своих романах, и в частности, в «Ковчеге для незваных» предлагает свою версию «достоевского» мотива пути человечества, которому оставлен один шанс на спасение: мобилизовать остаток здравого смысла, нравственных сил и воспрепятствовать всеобщему хаосу и разрушению, но не через кровь и насилие, а по-божески, посредством всепоглощающей христианской любви через искупление всех и каждого. И эта версия мотива пути-искупления, покаяния зиждется на каменно-крепком фундаменте, на «художественном слове» Ф. М. Достоевского.

В романе «Ковчег для незваных» писатель показывает с помощью интертекста Достоевского, как по крохам собирает народ свою потерянную когда-то Веру, с тем, чтобы однажды, ощутив Ее зов, попробовать все снова, с чистого листа, от нулевой отметки.

7. Необходимо отметить, что евангельские и апокалипсические тексты, существенные для понимания идейно-философской концепции и системы образов Ф. М. Достоевского «Бесы» (особенно Ставрогина, Ша-това, Тихона, Кириллова, Хромоножки), актуальны и для Владимира Максимова. Но отдельные библейские идеи значимы для него именно в преломлении через творчество гуманиста XIX столетия. Об этом говорят цитаты из романов Ф. М. Достоевского, рассыпанные по страницам произведений Владимира Максимова.

Болезнь беснования, безумия, охватившая Россию, — это в первую очередь, по мысли В. Максимова, болезнь «русского культурного слоя», интеллигенции, заключающаяся в неверии в самобытные силы России, в трагическом отрыве от русских народных начал.

На наш взгляд, для понимания мотива «бесовства» в анализируемом произведении необходимо учитывать заложенный писателем параллелизм образов Сталина — Берии и Николая Ставрогина — Петра Верховен-ского из романа «Бесы». Центральные герои Достоевского, как и главные герои «Ковчега для незваных», находятся между крайними полюсами. Их мировоззрение точнее всего может быть определено как кризисная религиозность. По словам Э. Соловьева, «это типичные представители переходной эпохи, когда атеизм сменяет религию, — эпохи, начавшейся три века назад и не завершившейся еще и сегодня» .

8. Избавиться от ненависти друг к другу, от бесконечной мести за причиненные страдания можно только тогда, когда осознаешь, что «все за всех и за все виноваты». Эта евангельская мысль, получившая развитие в творчестве Ф. М. Достоевского, проходит и через все романы В. Максимова. Владимир Максимов делает вывод, что вера возвращается к народу.

9. Все творчество Владимира Максимова, в котором помимо темы «бесовства» варьируются такие «достоевские» мотивы как «детскость человечества» («человечество — большое дитя»), мотив «святости греха», антиномии свободы личности, является, как нам видится, «беспрерывной и жизнеутверждающей молитвой» .

10. Масштабы использования «слова» Ф. М. Достоевского в романах Владимира Максимова значительны. Не менее внушителен в данном произведении интертекст художественного мира Л. Н. Толстого, выполняющий немаловажную роль в идейно-эстетической системе творчества исследуемого нами прозаика XX века. В. Максимов использует в своем романе варьированные цитаты, реминисценции, параллельно варьируемые сюжеты из повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» и драмы.

Живой труп" .

11. В романе «Ковчег для незваных» интерпретация толстовского сюжета повести «Смерть Ивана Ильича» связана прежде всего с сюжетной линией Ильи Золотарева, который в момент смерти воскресает к жизни. Зов совести герой впервые ощутил подсознательно в самолете, летевшем на Курилы (глава пятая «Сон Золотарева»). То, что именно эта глава является кульминационным моментом романа, подчеркнуто введением единственного названия для этого разделавсе остальные главы произведения безымянны. Автор романа иллюстрирует здесь слова Л. Н. Толстого-проповедника: «Не ищи видимого возмездия за добро, оно даровано тебе одновременно с поступком. И не думай, что если ты не видишь возмездия за совершенное зло, то его не будет. Оно уже есть в твоей душе. И ты ошибаешься, относя боль твоей души к другим причинам» .

12. Разительным отличием максимовского текста является то, что Золотарев, в отличие от Ивана Ильича, не захотел бороться за свою жизнь. Безразличие ко всему, «опустошенность» приходят к нему во время курильской катастрофы. Он знал, что для него это конец, потому что ему не простят ничего «человеческого», что он сделал в своей жизни: «. ни Киры, ни связи с Матвеем, но главное — этого вот землетрясения. Тот, кто его возвысил, не умел прощать». То есть к смерти его звала не только проснувшаяся совесть, но и понимание невозможности жить по совести, «по-Божески» в тоталитарном обществе.

Смерть, таким образом, оказывается желанным спасением от невиданной жестокости сталинского режима, освобождением от неправедной «бесовской» жизни. Возможно, поэтому В. Максимов вслед за сценой гибели Ильи Золотарева помещает разговор Бога-Отца и Бога-Сына о любви и всепрощении человечества, который звучит «над тьмой и светом, над сном и явью, над всей земной обреченностью» .

13. Со «словом» Л. Н. Толстого, с образом его Феди Протасова из «Живого трупа», связана, на наш взгляд, еще одна сюжетная линия романа «Ковчег для незваных» — линия праведника Ивана Хохлушкина, своеобразно иллюстрирующего мысль классика о «хрупкости» праведни-чества, противостоящего смирением насилию.

Множеством интертекстуальных приемов В. Максимов характеризует другой свой персонаж, делая Льва Храмова своеобразным двойником толстовского героя (Феди Протасова), подчеркивая драматизм и даже трагичность его судьбы.

Лева может и мечтает гениально сыграть Федю Протасова, потому что он человек такого же типа: детская чистота души не позволяет ему пойти на компромиссы с совестью и «устроить» свою жизнь за счет других.

Владимир Максимов, кроме «биографического цитирования» — намека на судьбу литературного героя — использует как средство характеристики образа первые слова Феди Протасова, прозвучавшие в драме Л. Н. Толстого. Во второй картине Федя слушает «Канавелу», исполняемую хором цыганкогда Афремов его будит, уверенный, что он заснул, Федя произносит: «Не разговаривайте, это степь, это десятый век, это не свобода, а воля.». Конечно, именно эти слова толстовского героя приведены не случайно: они раскрывают не только трагизм героя, «скованного несвободой» общественных отношений, построенных на лицемерии, лжи, насилии, но и содержат намек на особое состояние России, утраченное с течением веков, на замутнение «вольной веры» десятого века в веке двадцатом.

Реплика из драмы «Живой труп»: «И жизнь, и смерть для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти» — становится знаменательной, как нам видится, и для романа «Ковчег для незваных» в целом, так как связана с его центральной идеей.

Думается, что проекция на толстовские образы помогает Владимиру Максимову сделать характеристику своих героев более глубокой и содержательной, а уяснение интертекстуальных связей в творчестве романиста двадцатого столетия позволяет нам более полно и точно понять творческий замысел писателя, воплощенный в художественном тексте.

Таким образом, все вышесказанное позволяет заключить, что библейский контекст и опора на художественный опыт русской классики в лице Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого являлись для романного творчества В. Максимова и в особенности для его основополагающего романа «Ковчег для незваных» важнейшей чертой, составляющей специфику его творческого мировоззрения.