А. Н. Плещеев

ПО ПОВОДУ 15-ЛЕТИЯ СО ДНЯ ЕГО СМЕРТИ

К концу первой половины прошлого века, ко времени разложения старого дворянства, в передовых по образованию кругах русского общества сложился новый тип гуманных, просвещенных людей несколько барского типа, облагородивших вынесенные из дворянской среды навыки нежным участием к обездоленным, любовью к свету и культуре, ненавистью к крепостническому укладу.

Эти люди, воспитанные на эстетике и умевшие пропитать красотой свою деятельность, свой облик, нередко и свою жизнь, резко отличались от последующего поколения общественных деятелей — демократов до мозга костей, непримиримых, резких, ставивших пользу выше красоты.

Их слова и жесты были гармоничны и мягки, их радость и горе, восторги и скорбь выступали всегда в поэтическом ореоле, чарующие и трогающие, чуждые острых, резких граней, свободные от диссонансов.

Но зато за этой красотой борьбы и страданий не чувствовалось той бездны горя и мук, какая чудилась в простых горьких речах разночинцев, ибо источник страданий гуманного барства находился вне их личности, был лишь отраженным светом социального ада, тогда как у разночинца этот ад горел в самых недрах души.

К этому типу лучших представителей отмиравшего барства принадлежал А. Н. Плещеев.

Нежный лирик, одухотворенный альтруистическими чувствами и гуманными идеями, свойственными передовым людям его поколения, он выступил сразу борцом «за свет и за простор».

Предчувствуя «зарю святого искупления», он звал молодое поколение в ряды борцов:

… дадим друг другу руки И смело двинемся вперед, И пусть под знаменем науки Союз наш крепнет и растет.

Жрецов греха и лжи мы будем Глаголом истины карать, И спящих мы от сна разбудим И поведем на битву рать…

И Плещеев не был лишь одним глашатаем, подобно большинству единомышленных ему поэтов. Он лично примкнул к организации, стремившейся в то время к переустройству общества на лучших началах, — к кружку петрашевцев.

Но это сломило его. В 1849 году он был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, приговорен к расстрелянию, но помилован и сослан рядовым в Оренбургский край, где и пробыл до 1858 года.

Этот период был роковым в его жизни, роковым и по внутреннему перелому и по тем внешним переменам, которые произошли после смерти Николая I.

Плещеев вернулся в литературу накануне освобождения крестьян, связанного с другими реформами, то есть накануне осуществления значительной доли того, о чем мечтало его поколение. Старая борьба исчерпывалась, но зато возгоралась новая борьба, более глубокая и острая, для которой нужны были другие средства и другие люди.

Плещееву, старому гуманисту и лирику, трудно было найти себе место в этой борьбе. Его муза любви и скорби была вытеснена музой мести и печали. И он остался чуждым новым веяниям, остался не удел.

Но и внутреннее состояние его не соответствовало более требованиям борьбы. Тяжелые условия ссылки, жизнь солдата, походы, потом канцелярская служба, такие чуждые его мягкой, нежной душе, подорвали в корне его душевные силы. И у того самого Плещеева, который за десять лет перед тем говорил любящей девушке:

Мне все суждено ненавидеть, Что рабски привыкла ты чтить! —.

теперь находим только унылые слова разочарования и жалоб:

Как скоро светлые рассеялись мечты, Морозы ранние безжалостно побили Беспечной юности любимые цветы.

С этих пор лира Плещеева звучит уже только аккордами личной печали и самобичевания. Тут поэтический пессимизм, который в 80-е гг. окрасил творчество Надсона, пропитал еще задолго до него поэзию Плещеева этого второго периода его жизни. Но только у Надсона пессимизм был чисто общественного происхождения, тогда как у Плещеева он покоился на почве личного безволия и бессилия.

О, если б знали вы, друзья моей весны, Прекрасных грез моих, порывов благородных, Какой мучительной тоской отравлены Проходят дни мои в сомнениях бесплодных!

Былое предо мной, как призрак, восстает, И тайный голос мне твердит укор правдивый:

Чего не мог убить суровой жизни гнет, Зарыл я в землю сам, зарыл, как раб ленивый.

Я заключал не раз со злом постыдный мир, Я пренебрег труда спасительной дорогой, Не простирал руки тому, кто наг и сир, И оставался глух к призывам правды строгой.

Но это чисто личное настроение, слабо отражавшее горести и радости общества, мало удовлетворяло современное ему поколение. И когда он умер, в нем оплакивали больше старого Плещеева, звавшего вперед, чем нового, ушедшего в самоанализ и самобичевание.