Идейно-нравственные основы и жанрово-стилевая эволюция адыгейской прозы второй половины ХХ в

Говоря об изученности выдвигаемой темы, следует подчеркнуть, что она в разной постановке затрагивалась во многих работах даже чаще, чем другие жанры. Прежде всего уместно отметить, что адыгейская проза, в особенности романы отдельных писателей вызывали глубокий интерес у многих российских ученых и писателей. Существенное значение имеют высказывания Г. Ломидзе, Ю. Суровцева, А. Вла-сенко, В. Дементьева, Н. Джусойты, К. Султанова, Е. Босняцкого, Н. Отарова, В. Распутина, Т. Пулатова, В. Ганичева, Е. Исаева и многих других о романах Т. Керашева, А. Евтыха, И. Машбаша, Ю. Чуяко.

Среди ученых региона более внимательны к адыгейской прозе X. Хапсироков, JI. Бекизова, X. Баков, Ю. Тхагазитов, А. Мусукаева. Рассматривая адыгские литературы (адыгейскую, кабардинскую, черкесскую) как художественные структуры, имеющие одни фольклорные, нравственно-этические корни, одну духовную основу, в своих исследованиях они нередко обращаются к типологически общим проблемам развития адыгских. литератур, в этом аспекте анализируют отдельные романы Т. Керашева,'Ю. Тлюстена, А. Евтыха, И. Машбаша, Ю. Чуяко, повести Н. Куека, П. Кошубаева и других.

В адыгейской литературной науке проза всегда стояла в центре внимания, с ее анализа начинали свой путь такие критики, как А. Ев-тых и Д. Костанов. Первая отдельно изданная работа Е. Шабановой была посвящена творчеству Т. Керашева. М. Кунижев также в первой своей книге «Мысли об адыгейской литературе» заглавную статью посвятил адыгейскому роману. Немало более локальных, конкретных проблем развития прозы ставят в своих работах Т. Чамоков, Е. Шибин-ская, А. Тхакушинов, Ф. Хуако и другие.

Наиболее близко к поставленной нами проблеме стоят монографические исследования Шаззо К. Г. «Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах» (Тбилиси, 1978), Схаляхо А. А. «Идейно-художественное становление адыгейской литературы» (Майкоп, 1988), Панеша У. М. «Типологические связи и формирование художественно-эстетического единства адыгских литератур» (Майкоп, 1990), Тлеицерше X. Г- «На пути к зрелости» (Краснодар, 1991). Но и в них авторы старят несколько иные цели и задачи, связанные с разными сторонами историко-литературного процесса. А. Схаляхо приходит к ряду интересных выводов по генезису и проявлению отдельных жанровых форм, по периодизации литературы, которой соискатель тоже уделяет особое внимание. В работе X. Тлепцерше прослеживается во всем ее многообразии проблема становления и развития одного из боевых жанров прозы — повести. Монографические работы К. Шаззо и У. Панеша охватывают исследуемые проблемы в масштабах всех адыгских литератур. .Выводы и обобщения, к которым приходят эти авторы, особенно К. Шаззо в плане художественного конфликта как структурной основы любого художественного произведения и литературы в целом, имеют методологическое значение. С одной стороны, они выявляют типологически общие черты и закономерности литературного процесса в целом в регионе, а с другой, закладывают основы, принципы, пути подхода к конкретным проблемам.

Соискатель считает, что без этих и названных выше работ исследуемые им проблемы не могли обозначиться с такой конкретностью и необходимостью. Хотя они и имеют свои четкие границы, вполне определенные цели и задачи, отличающие их от других, формировались они постепенно на основе названных выше работ, в том числе и различных исследований самого соискателя.

Вместе с тем следует отметить, что вышеназванные авторы не ставили себе задачу конкретно и подробно анализировать состояние отдельно взятой национальной прозы. Приходится констатировать и тот факт, что после выхода некоторых книг прошли десятки лет, и все они не затрагивают литературный процесс современного периода.

В связи с этим следует подчеркнуть, что адыгейская художественная проза как целостная система еще не подвергалась полному и всестороннему анализу, особенно в плане неразрывного и тесного сочетания исторического и аксиологического, эстетического и идейно-тематического.

Исследователь понимает, что такую глобальную задачу в одной-двух работах, тем более в предлагаемом докладе, исчерпать невозможно. Цель и задачу свою он видит в том, чтобы проанализировать адыгейскую прозу как видовую структурную единицу в такой сложившейся в своих основных качествах эстетической системе, как адыгейская литература, выявить ее идейно-эстетические качества, становление, развитие, обогащение ее жанровых и стилевых форм, их проявление в новых социокультурных условиях.

Методологическая основа работ, особенно последних лет и этого доклада складывалась неоднозначно в условиях демократических перемен в сфере творчества, раскрепощения художнической мысли и критической оценки ее результатов. Соискатель стремится анализировать прозу, отдельные жанровые формирования и произведения, их идейно-содержательную и художественную структуру с нетрадиционных, более динамичных объективных позиций. Вместе с тем он твердо придерживается преемственности основных эстетических ценностей независимо от смены социально-экономических и общественно-политических систем.

В своих работах соискатель опирается на теоретические труды Гегеля, В. Белинского, М. Бахтина, Д. Лихачева, на глубоко научные обобщения, содержащиеся в работах Г. Гамзатова, Б. Томашевского, Г. JIo-мидзе, Б. Храпченко, И. Волкова, А. Иезуитова, Д. Затонского, Л. Якименко, Ю. Суровцева, В. Гура, В. Оскоцкого, Ф. Кузнецова, Н. Надъяр-ных и других. А исследование проблем адыгейской прозы вызывает постоянную потребность обращаться к конкретным исследованиям по адыгским, а еще шире — по северокавказским литературам Л. Бекизовой, Н. Джусойты, К. Шаззо, К. Султанова, А. Схаляхо, М. Кунижева, У. Па-неша, Т. Чамокова, X. Бакова, Ю. Тхагазитова, А. Мусукаевой, X. Тлеп-церше, А. Тхакушинова, Ш. Шаззо, Ф. Хуако и других.

Соискатель считает важным обратить внимание на то обстоятельство, что новая нравственно-эстетическая ситуация, сложившаяся за последние полтора десятилетия, поставила перед литературной наукой острые вопросы, которые потребовали перечтения многих произведений, в том числе и тех, которые казались давно и хорошо изученными. Он стремился строить это перечтение с учетом совершенно правильного замечания К. Султанова о том, что «уклонение от последовательного внимания к феномену художественной ценности приводит к обеднению представлений о содержательной эволюции национальной литературы» (112, 10) и соотносить и соизмерять с другими смежными научными дисциплинами, изучающими художественную культуру вообще — фольклористикой, эстетикой, искусствознанием с привлечением культурологии и социологии, а еще шире — с охватом всего историко-культурного пространства региона.

Говоря о методологических принципах исследований соискателя, следует подчеркнуть, что он высоко оценивает огромные возможности истррико-типологических, системных методов анализа. Без этого трудно представить себе не только мировой, региональный или зональный литературный процесс, но и оценивать внутренние явления одной национальной литературы. Огромное значение этих методологических концепций еще раз подчеркнуто в фундаментальной работе Г. Гамзатова «Дагестанский феномен возрождения» (Махачкала, 2000). Возможности этого подхода реализованы и на примере адыгских литератур (К. Шаззо, у. Панеш, А. Мусукаева). Многие суждения, выводы и обобщения соискателя также находятся в русле этой плодотворной системы анализа.

Вместе с тем нелишне отметить, что он больше склонен процессы, происходящие в прозе, ее роль и место в структуре литературы в целом, анализировать «изнутри», исходя из внутренней энергии произведений, жанровых форм, художественной концепции писателя и способов ее реализации, то есть без чего невозможно выходить к сравнительно-типологическому анализу в целом. Он считает совершенно справедливым замечание Г. Гамзатова о том, что «вполне естественно, когда все чаще и настоятельней звучат голоса с требованием, чтобы в программе филологических исследований, проводящихся в нашей многоязычной стране, подобающее место отводилось научному воссозданию истории национальных литератур» (32, 44). А проза в адыгейской национальной литературе составляет наиболее значительную эстетически весомую часть.

Апробация основных проблем, положений, выводов, отразившихся в Научном докладе, происходила на протяжении многих лет в различных публикациях и устных докладах соискателя, в том числе в 4 отдельных книгах и в нескольких десятках статей в других коллективных изданиях. Первые исследования по избранной теме публиковались в «Ученых записках» Адыгейского научно-исследовательского института (1973), в книгах из серии «Проблемы адыгейской литературы и фольклора» (1977), в журнале «Дружба» (1974, 1976, 1977). Монографическое исследование «Пути адыгейского романа» (Майкоп, 1977) посвящено генезису, развитию жанровых форм, идейно-содержательной структуре и поэтике национального романа. Статья «Новые тенденции в развитии адыгейского романа» («Советский многонациональный роман», Москва, «Наука» — 1985) написана в русле общей типологии советского романа. В книгах «Шамсудин Хут» (Майкоп, 1996), «Огонь души Абу Схаляхо» (Майкоп, 1999) поднимается ряд проблем по состоянию и изучению современной прозы. Соискатель является соавтором (и членом редколлегии и одним из редакторов) «Истории адыгейской литературы» в 2-х томах. В первом томе (1999) он автор «Предисловия», соавтор «Введения» и XIV главы «Тембот Керашев», во втором томе (в производстве) в общей сложности автор 6 печатных листов, в том числе монографических исследований по творчеству крупных прозаиков А. Евтыха, Ю. Тлюстена. Новая книга «Вровень с веком. Идейно-нравственные ориентиры и художественные искания адыгейской прозы II половины XX века» включает в себя исследования различного характера, содержащие целостный взгляд соискателя на адыгейскую прозу. Кроме того, по проблемам прозы в разной их постановке соискателем опубликовано более 20 статей в различных научных, коллективных сборниках, журналах в Москве, Нальчике, Краснодаре, Майкопе, Карачаевске и других местах. Библиография этих работ приводится в конце доклада.

Говоря о публикациях, автор считает уместным отнести к их числу и ряд газетных материалов,.особенно на родном языке. Многие критики и литературоведы для обнародования новых идей, взглядов, иногда крупных и серьезных обобщений, аналитических обзоров обращались к местным газетам «Социалистическэ Адыгей» (сейчас «Адыгэ макъ») и «Адыгейская правда» (ныне «Советская Адыгея»), Эти газетные страницы запечатлели многие важнейшие факты, явления, события из-под пера ученых-филологов. Многие из них так и остались на них. Таких публикаций, относящихся непосредственно к избранной теме, более 50.

Соискатель также выступал с докладами на различных научных форумах в Майкопе, Черкесске, Сухуми, Владикавказе, Махачкале и других городах, периодически читает лекций для учителей в Институте повышения квалификации при АГУ. Концепция и основные направления избранной темы рассматривались на заседании Ученого совета Адыгейского республиканского института гуманитарных исследований (АРИГИ). Проект предлагаемого научного доклада в виде диссертации обсуждался на расширенном заседании отдела литературы АРИГИ с участием ученых из других отделов института и Адыгейского государственного университета.

СОДЕРЖАНИЕ ДОКЛАДА.

Прежде,' чем приступить к структурному анализу самой прозы, соискатель: считает важным выявить общественно-историческую и социокультурную динамику охватываемого времени, обратив особое внимание на эстетико-литературную ситуацию в каждом периоде развития литературы. Она за полвека прошла сложный путь сначала в рамках единой многонациональной советской литературы с ее жестким единственным методом социалистического реализма, а в! последние полтора десятилетия в условиях свободы творчества. С этим связано то перечтение, о котором говорилось выше. А перечтение, переосмысление ставят вопросы: а что было? И что стало?

А была культура советского периода. Это огромный, сложный, противоречивый, еще толком не изученный пласт нашей истории. Не секрет, что сегодня немало людей, в том числе и из числа ученых, которые хотели бы. полностью ее реанимировать. Есть и другая точка зрения, граничащая с полным отрицанием того, что было сделано в течение 70 лет. И тот и другой взгляды одинаково непродуктивны. Они лишь повторяют тот подход, когда из многообразия красок жизни мы выделяли только черный и белый цвета.

Объективно мыслящему человеку трудно не заметить, что, с одной стороны, за эти годы достигнуты крупные позитивные результаты во всех сферах жизни. В области культуры — это создание у многих народов письменности, появление возможности читать и писать на родном языке, организация школ и других учебных заведений, образование и просвещение, зарождение и становление молодых новописьменных литератур, национальной науки, печати, книгоиздания, приобщение их к лучшим достижениям мировой культуры, появление возможности самим вносить в нее достойный вклад, почерпнутый из накопленного тысячелетиями уникального духовного опыта.

Несмотря на многие факторы, сдерживавшие свободное, естественное развитие национальных культур, именно эти годы выдвинули многих мастеров, создавших ярчайшие произведения литературы. Достаточно назвать имена Р. Гамзатова, Т. Керашева, А. Кешокова, К. Кулиева, И. Машбаша, А. Евтыха и многих других.

С другой стороны, конечно же, весь негативный процесс, связанный с партийно-государственной политикой в области культуры, литературы и искусства, жесткая идеологическая регламентация творчества, идея о двух культурах в каждой национальной культуре, о создании чисто пролетарской культуры нанесли огромный урон и традиционным культурам, и молодым профессиональным искусствам. Развитие литературы и искусства, культуры в целом во многом сдерживалось пресловутой формулой, предписанной сверху —- «национальной по форме и социалистической по содержанию». Здесь нарушалась простая философская истина о единстве формы и содержания, по которой в национальную форму должно одеваться и национальное содержание, иначе и немыслимо национальное художественное мышление. А стремление загнать естественное и свободное художественное мышление в какие-то строгие классовые, партийные рамки, подчинить его каким-то умозрительным идеологическим построениям втягивали литературу и искусство в различные вульгарно-социологические воззрения. Это приводило к разрыву в них, да и в науках о них, идейных и эстетических начал. «Климат „социологизации“ эстетической плоти искусства накладывал известный негативный отпечаток на творческий пафос, личность художника, в целом на литературную жизнь». (31,171).

Несмотря на наступившую после 1956 года оттепель, относительную свободу творчества, впоследствии еще больше усилился процесс идеологической регламентации развития литературы и искусства, включая туда и бытовую, образование и просвещение, но уже под другой идеей. Под видом формирования новой исторической общности людей — советского народа в 80-х годах усилился процесс нивелировки национальных культур. Это был не естественный эволюционный путь развития, а насильственное слияние и создание какой-то наднациональной, общесоветской культуры, из которой выхолащивалась и сама интернациональная суть. Под неусыпным партийным, классовым оком находились не только литература и искусство. В соответствии с ними национальные традиции строго дифференцировались на нужные, полезные и вредные, отжившие, консервативные. Из традиционных ценностей изымалось их национальное существо, а то, что оставалось, становилось достоянием национальной формы, а из национального бытия уходили предметы, вещи, явления, действия, песни и танцы, которые выражали эмоционально-психологическое состояние, менталитет народа, соответственно, и национальные языки теряли исконные слова, которыми обозначались эти предметы и явления. Дело усугублялось еще и тем, что в те годы усилился процесс негативного отношения к национальным языкам. Многие ученые-педагоги, обеспокоенные этим, настойчиво ставили вопрос о необходимости обучения детей в национальных классах на родном языке.

Все это наносило огромный урон и национальному художественному творчеству.

Не удивительно поэтому, что начало перестройки было встречено абсолютным большинством интеллигенции восторженно. Особое удовлетворение вызывали процветание гласности, бесцензурности в средствах массовой информации, в книгопечатании, в художественном творчестве. Появилась возможность говорить и писать правду, вывести наружу накопленный десятилетиями огромный потенциал духовного, интеллектуального богатства в каждой национальной культуре.

Сегодня можно встретить скептическую оценку результатов этой свободы. Но трудно не согласиться с анализом и оценками этого явления, которые дает Т. П. Матяш в своей статье «Культура XX века: постмодерн» (80). Суть их заключается в том, что постмодернистская культура отказывается от истины, от сущности, от признания исторического процесса. Для нее становится нормой негативное, а нередко агрессивное отношение к прошлому, к традициям, к классике. Вполне понятно, что времена меняются, появляются другие критерии оценок и подходов к одним и тем же явлениям, событиям, историческим фактам, художественным творениям. Это диалектический процесс, свойственный здравому смыслу. Но. в данном случае речь идет не о переосмыслении нашей истории, не о переоценке ценностей, а о стремлении полностью дискредитировать прошлое, отсечь его, вызвать на суд творивших эту историю отцов, даже тех, кто ценой своей жизни и своего здоровья отстоял родину против фашизма. Некоторые отростки этой культуры стремятся стереть с памяти имена и даты, смешивать стили, эпохи, времена, святое с греховным, высокое с низким. В показе человека они приковывают внимание к тому, что находится ниже сердца, а душа, духовность, интеллект, разум воспринимается ими с иронией. Эстетика этой культуры уводит литературу и искусство от реализма, способствует размыванию границ традиционных жанров, особенно эпоса, романа, искажает смысл и назначение текста, диалога.

Такая культура по сути своей безнациональна, она одинаково губительна для всех национальных культур. Вместе с тем следует подчеркнуть, что во всех национальных литературах есть здоровые художественные силы, противостоящие этим явлениям, оценивающие новую ситуацию как усиление ответственности художника перед временем, перед народом. Уместно отметить и то обстоятельство, что молодые новописьменные литературы Северного Кавказа менее всего подверглись влиянию негативных сторон. В условиях демократизации и свободы художественного творчества они начали больше обращаться к исторической памяти, к основам традиционных культур, к острым проблемам и белым пятнам прошлого народа. Это особенно заметно в адыгейской прозе. * *.

В такой социокультурной ситуации идейно-эстетический анализ и оценка адыгейской, прозы второй половины XX вёка связано с рядом других научных проблем. Среди них немаловажное значение имеет научная периодизация литературы. Она важна в данном случае не только для выявления историко-хронологического движения прозы (и литературы) по вертикали и горизонтали, но и осмысления ее реального содержания, сложных эстетических процессов, происходящих в ней.

Между тем периодизация литературы настолько многослойный процесс, что уложить ее в какую-то самую общую схему, удобную для всех не удается. Дискуссионность и сложность этой проблемы подчеркивается всеми исследователями. Здесь переплетается целый ряд общественно-исторических, идеологических, эстетико-литературных факторов, что учесть все это в их полной совокупности не представляется возможным. Игнорирование одного из них приводит к неполной картине. Наиболее сложной оказывается выявление соотношения социального политико-идеологического развития общества и движения литературного Процесса в нем. Остро стояли эти дискуссии в 70-х годах, когда шла усиленная работа над шеститомной «Историей советской многонациональной литературы».

При всем различии мнений, большинство ученых приходило к одному общему знаменателю: советская литература прошла три этапа в своем развитии. Первый — 1917 год — середина 30-х годоввторой — середина 30-х — конец 50-х годовтретий начинается с конца 50-х, и он был назван современным. Неудивительно, что в условиях строгой идеологической регламентации художественного творчества, литературный процесс в основном пропускался через этапы историко-политического развития страны и общества. Однако абсолютное большинство ученых стремилось уходить от такого прямого вульгаризированного перенесения основных этапов развития литературы на социально-политическую историю общества. Учитывая, что при всей самостоятельности искусства как особой формы отражения действительности каждая эпоха накладывает на него свой отпечаток, они стремились охарактеризовать каждый период с точки зрения собственно литературных, художественно-эстетических и духовно-нравственных критериев. Такой подход характерен для Ю. Суровцева, Н. Борева, А Бучиса, Н. Басселя и других.

В рамках своих национальных литератур отдельной проблемой или в связи с другими исследовательскими задачами вопросы периодизации ставят К. Шаззо, А Схаляхо, У. Панеш в Адыгее, В. Авидзба в Абхазии, Ю. Тхагазитов в Кабардино-Балкарии, X, Хапсироков, J1. Беки-зова, X. Баков в Карачаево-Черкесии, Однако разброс мнений здесь таков, что одни предлагают лишь два периода — довоенный и послевоенный, другие считают чуть ли не каждое десятилетие новым этапом. И в этом и в другом случае аргументы вполне понятны. Было время, когда так и тянуло каждое новое значительное произведение считать крупным событием, этапом в молодой литературе, а уж десятилетие тем более. И с другой стороны, на фоне той же развитой, мощной русской литературы многое казалось еще слабым, несовершенным.

Наиболее обстоятельно эта проблема исследована в монографии У. 11анёша «Типологические связи и формирование художественно-эстетического единства адыгских литератур». Он выделяет три этапа в развитии общеадыгской прозы и соответствующих им три структурно-топологических пласта этого жанра: а) 20-е — вторая половина 30-х годовб) конец 30-х — середина 50-х годовв) период с середины 50-х годовкоторый был назван современным (98, 33). X. Баков внес сюда существенную поправку о том, что автор не должен был ограничиться одной только прозой, «периодизация должна охватывать все роды литературы» (12, 8). С ним трудно не согласиться. Собственно, и монография У. Панеша была так и задумана, об этом свидетельствует и название ее. Но при анализе литературного процесса он чаще всего уходит в сферу прозы, охватывая ее лишь до середины 70-х годов.

У. Панеш не категоричен в своих выводах, допуская, что живой литературный процесс может внести свои коррективы в предложенную схему. Учитывая это и не вдаваясь в детали первых двух периодов, соискатель согласен в основном с границами и характеристикой третьего периода. Почти с него начинаются границы его исследовательского интереса — то есть адыгейская проза второй половины XX века. Конечно, он уже далеко не современный, как назвал его У. Панеш. Соискатель-1 выделяет четвертый период в развитии адыгейской литературы, начиная с середины 80-х годов, который является действительно современным. Об этом разговор позже.

Начало третьего периода, типологически общего как для всей бывшей советской литературы, так и для каждой национальной литературы, большой или малой, обозначалось конкретной датой — 1956 годом, то есть так называемой «хрущевской оттепелью», когда в Советском Союзе появились признаки каких-то демократических перемен. Это один из тех случаев, когда литературная периодизация совпадает с исторической.

Вместе с тем важно подчеркнуть, что процесс вхождения в новый литературный период был очень трудным. Едва приметные черты демократизации в общественной жизни, в сфере культуры шли сложно, противоречиво. В литературе и искусстве еще были сильны позиции злополучнойтеории бесконфликтности творчества, вульгарного социологизма, неутихающих споров о природе, сущности и назначении положительного героя. Художническая мысль все еще оставалась в плену у догматизма. Многие произведения были далеки от сложных пластов народной жизни, писатели медленно уходили от лакировки, декларативности, событийной описательности, оставляя в стороне судьбу и психологию реального человека в реальной жизни.

В адыгейской литературе все это проявилось прежде всего в произведениях, посвященных жизни послевоенной колхозной деревни, особенно таких, как повести А. Евтыха «Аул Псыбэ», «У нас в ауле», романы Т. Керашева «Наши девушки», Д. Костанова «Слияние рек» и «Белая кувшинка», Ю. Тлюстена «Ожбаноковы» и другие. Чаще всего в них не задевались некоторые реальные жизненные конфликты, лежащие даже на поверхности, не говоря уже о каких-то глубинных противоречиях. Для писателей главными оставались выраженный публицистическим пафосом трудовой энтузиазм, восстановление разрушенного войной колхоза, его процветание, освоение новых земель, слияние рек для строительства электростанции и мелких колхозов для создания крупных мощных интернациональных хозяйств. Герои произведений самоотверженны в труде, честны и бескорыстны в жизни, в быту, в дружбе. Для них заботы аула, труд на благо коллектива, колхоза, Родины — превыше всего. Живут они весело, в достатке, все заботы только, об одном: как еще активнее строить новую жизнь. На фоне всей этой созидательной работы разворачивается борьба между резко противопоставленными положительными и отрицательными героями. И везде благополучный конец. Будто не было другой жизни: разрухи после войны, голода, работы на трудодни, которые не оплачивались в течение многих лет.

Социологический обзор и оценка этого периода достаточно полно дается в книге А. Тхакушинова" В зеркале социологии". Имея в виду его начальный этап, автор подчеркивает, что «литература всей огромной страны, в том числе адыгейская, вступили в полосу серьезных и глубоких ее потрясений! Социально сложная трудная, противоречивая жизнь оставалась сама по себе. Ее отражение оказывалось не только не полным, а искаженным, уродливым, далеко не объективным (123,256).» .

Все это свидетельствует о сложности смены литературных эпох. Она, эта смена, нередко является результатом не какого-то одноразового резкого скачка, а длительного эволюционного процесса. Черты и приметы этой эволюции начинают проявляться задолго до самого исторического события.

Литература

и искусство здесь могут быть и причиной и следствием свершившегося общественно-политического события, которое затем активно стимулирует развитие самой литературы.

Этот диалектический процесс был присущ и адыгейской прозе обозреваемого периода начиная с 50-х годов. При всей трудности совдально-политического положения, жесткости общественно-идеологической ситуации в эти годы, на наш взгляд, проявилась органически присущая литературе и искусству черта, позволяющая им в определенных условиях быть относительно самостоятельными и развиваться по своим внутренним законам. Процесс вызревания количественных и качественных характеристик в разных литературах, очевидно, происходит по-разному. Когда размышляешь над адыгейской прозой послевоенного десятилетия, о ее подступах к новому этапу развития, резонно встает такой вопрос: не лежат ли корни проявившихся позитивных сдвигов глубже и дальше, чем 1956 год? Не уходят ли они в трудные годы Великой Отечественной войны W41 -1945 годов и непосредственно в послевоенные годы? Дело, очевидно, не только в том, что советские люди — воины, в том числе и писатели, исходили пешком Европу, освобождая народы от фашизма, но и в том, что они познали цену человеческой жизни, начали осмысливать себя и все окружающее с позиции не только одержанной победы, но и увиденного и пережитого, накопленного опыта. Именно в послевоенные годы некоторое адыгейские писатели начинают обращаться к национальным традициям художественного мышления, истокам национального характера. Еще в 1949 году Тембот Керашёв начал писать свою знаменитую повесть «Дочь шапсугов», где уже начиналось «глубокое идейно-эстетическое исследование прошлого в его неотъемлемых связях с настоящим» (У. Панеш). Важно отметить, что повесть «Дочь шапсугов» и роман «Состязание с мечтой» почти одновременно находились в художественном мышлении, в творческой работе писателя, даже повесть шла впереди, она была опубликована в 1951 году. Кроме того, у этих произведений много общего в выборе героев, в композиционной и сюжетной их роли в повествовании. На такую мысль наводит сравнительный анализ образов Гулез в повести и Даус, Бибы, Сайды в романе, стариков Гучипса в «Дочери шапсугов» и Озермеса в «Состязании с мечтой». С другой стороны, эти произведения свидетельствовали о стремлении автора к созданию национально-реалистических принципов изображения человека и соответствующих им новых жанрово-струкпурных образований.

Но формирование новой эстетико-культурной ситуации и конкретного третьего литературного периода было связано не только с представителями старшего поколения писателей. В 50-е годы в адыгейскую литературу пришли свежие одаренные личности, крупные творческие индивидуальности И. Машбаш, X. Ашинов, X. Беретарь. Сначала они пришли в поэзию. Но раньше всех перешел в прозу X. Ашинов, хотя до конца своей творческой жизни писал басни. После десятка крупных и серьезных поэтических сборников, изданных на адыгейском и русском языках в Москве, Краснодаре, Майкопе и уже будучи известным поэтом на Северном Кавказе и во всей России, И. Машбаш в 1966 году обратился к жанру романа и стал одним из. тех, кто определил количественное и качественное движение прозы в русле романного мышления на последующие десятилетия., ¦

Становление их происходило в тесной связи с традициями старшего поколения — Т. Керашева, А. Каткова, М. Паранука, А. Евтыха и других. Они не отвергли их опыт, основанный на богатейших залежах национального устно-поэтического мышления, а творчески переработали его. В первых своих книгах они сумели уйти от декларативно-описательного, беззаботно-радостного восхвалительного стиля. В них уже чувствуется новая мысль, свежее дыхание. Уже в следующих своих поэтических сборниках И. Машбаш и X. Беретарь подвергли адыгейский стих кардинальной качественной реконструкции в его формальном и особенно содержательном планах, очеловечили, одухотворили его. Сохраняя высокий эмоциональный накал стиха, И. Машбаш шел к его смысловой, философской емкости, наполнял историзмоммышления, выражал раздумья, тревоги и радости современника. X. Беретарь обратился больше к чувствам, к психологии лирического героя, к интимным лабиринтам неспокойной человеческой души, выходя через них тоже к философизации человеческой мысли. X. Ашинов же после первой поэмы «Настоящий друг» заговорил в небольшом сборнике коротких рассказов и новел «Спутники» (1956) мягким, добрым, задушевным, немного лукавым голосом своего лирического героя и на протяжении всей творческой жизни был верен этой стилевой манере.

Словом, художническое мышление и мировидение Т. Керашева с его умением проникать в сущность и истоки национального характера, А. Евтыха, резко повернувшего в этот период к основательному социально-нравственному анализу обстоятельств и характеров, И. Машба-ша, принесшего в литературу глубокие философские раздумья и вслед за Т. Керашевым углубившего историзм художественного мышления и психологизм, X. Ашинова, наполнившего прозу лирической задушевностью, X. Беретаря с его стремлением проникать в сокровенные чувства и переживания современника социально и эстетически обозначили этот третий период в адыгейской литературе. На их крепких крыльях вошел в литературу целый веер творческих индивидуальностей — П. Кошубаев, Н. Куек, К. Кумпилов, С. Панеш, Ю. Чуяко, Р. Нехай, Н. Багов, М. Емиж, М. Тлехас, и другие. Все они вместе взятые основательно заложили тот зрелый художественный, реалистический пласт, который вывел адыгейскую литературу на уровень передовых.

Анализируя прозу этого периода с позиции более динамичных, демократичных методологических подходов, следует подчеркнуть существенное углубление нравственно-эстетического поиска, усложнившуюся проблем-ность и расширившуюся идейно-тематическую направленность. В ней обо' ¦ - ¦ гатилась жанровая иерархия, произошла качественная стилевая эволюция.

Оценивая всю литературу третьего периода в аспекте ее идейно-тематической направленности и проблематики, нельзя не учитывать, что на всю общую атмосферу в стране, в том числе на идеологическую работу партии в сфере литературы и искусства, наложили свой плотный отпечаток такие события, как 50-летие и 60-летие Октябрьской революции, ЮО-летие со дня рождения В. И. Ленина, 50-летие образования СССР, а также состоявшиеся в эти годы съезды КПСС. Их установками диктовались идейная содержательность и проблемно-тематическая направленность произведений литературы и искусства. Оставалась незыблемыми требования сильно, выпукло показывать активных борцов за Советскую власть, социалистическое переустройство жизни, за коммунистические идеалы.

Нетрудно заметить, что в значительной степени под влиянием названных йышё событий в адыгейской прозе тех лет одной из ведущих стала историко-революционная тематика, заявившая о себе еще перед войной, a 3ateM почти незаметная вплоть до начала 70-х годов. В 1970 году появилась первая книга большого романа Д. Костанова «Мое Шов-генов», а в' 1'974-м — вторая его книга. Роман был посвящен первому адыгейскому большевику-революционеру Мосу Шовгенову. Уже в 1971 году почти одновременно выходят романы И. Машбаша «Тропы из ночи», А. Евтыха «Воз белого камня», Ю. Тлюстена «Девичьи зори». Хронологически следуя друг за другом, они охватили, начиная с середины 80-х годов XIX века вплоть до 20-х годов XX столетия, большой и сложный период в истории адыгейской деревни, ее социально-экономической, общественно-политической и нравственной жизни в связи с революционными событиями 1905;1907 годов, первой империалистической войны, революции 1917 года и гражданской войны, прошедшими в России в эти годы классовыми битвами.

Это происходило не только в адыгейской литературе. В ряде других северокавказских литератур еще раньше начали активно разрабатывать тему революции. Достаточно назвать романы А. Кешокова «Вершины не спят» (1965), X. Теунова «Род Щогемоковых» (1969) — в кабардинской, М. Мамакаева «Мюрид революции» (1963) — в чеченской, И. Ьазоркина «Из тьмы веков» (1968) — в ингушской, Ж. Злиханова «Горные орлы» (1961) — в балкарской и других.

Естественно, что все эти произведения находят много точек соприкосновения между собой, и не только в плане идей и тем, но и в их художественно-формальных реализациях. Это диктовалось освоением общей проблематики, разработкой социально-сходного жизненного материала, осмысленного с единых идейных и методологических позиций. При этом каждый из авторов стремился идти своим путем в овладении многоплановой эпической структурой. Для Д. Костанова, строившего все повествования в основном на документальной основе, на жизни и судьбах реально существовавших людей, оказалось трудным делом преодолеть сопротивление огромного фактического материала. У Ю. Тлю-стена в «Девичьих зорях» более четким стал психологический рисунок и ¦более емким социальный анализ, хотя нравственная и психологическая мотивировка поведения некоторых героев вызывает неоднозначную оценку. И. Машбаш и А. Евтых тоже придерживаются внешних ориентиров социалистического реализма и нормативной эстетики, но они стремятся проникнуть в психологическую суть противоречивых характеров. Позже они вновь вернулись к эпохе революции и послереволюционных лет. А. Евтых в романе «Глоток родниковой воды» (1977) поднимает проблему личности и обстоятельств в условиях классового противостояния и борьбы за новую жизнь в 20-х годах прошлого века. Он остался верен до конца жизни теме революции, но с другими масштабами и с другой силой художественного обобщения в романах «Баржа» и «Бычья кровь». Разговор о них еще впереди.

И. Машбаш в романе «Гошевнай» (1985) прослеживает трудную судьбу женщины-адыгейки Гошевнай Шовгеновой — жены Моса Шовгенова, оказавшейся отчасти волею обстоятельств, а отчасти и в результате сознательного выбора, в эпицентре общественно-политического противостояния и социально-классовых боев на территории Адыгеи и зверски замученной белогвардейцами. «» «Адыгейская литература всегда чувствовала необходимость художественного осмысления не только ближней истории, но и отображения событий и жизни адыгов из глубин веков. Мы уже говорили о том, что повесть Т. Керашева «Дочь шапсугов» существенно изменила угол и глубину обозрения действительности в прозе, положила начало показу жизни адыгов прошлых веков в ее социальной, духовно-нравственной, нередко и этнографической полноте. Такая историческая правда была важна не только сама по себе, но и для проникновения в глубинные процессы современной действительности. Эта повесть и последовавшие за нею новеллы и повести «Абрек», «Месть табунщика», роман «Одинокий всадник» и другие обозначили поворот в художественных исканиях того периода. В них автор обращался к историческим корням, традициям, культуре, этикету, общественным институтам, находя в многовековом опыте народа истоки национального характера, национальной психологии. И не только Т. Керашев.

В основу романа-эпопеи «Бзиюкская битва» (кн. 1 —- 1976, кн. 2 — 1978, на русск. яз. — «Раскаты далекого грома» — 1982) И. Машбаш положил исторические события, происходившие на адыгской земле в конце XVIII в. Многослойный повествовательный пласт романа включает в себя историко-документальный материал, этнографические реалии из жизни адыгов того периода, фольклорную основу и многое другое. В нем постепенно вызревают характеры, воплотившие в себя не только национальные черты тогдашнего традиционного адыга, но и социально-нравственную философию эпохи. Для этих произведений Т. Керашева и И. Машбаша был характерен глубокий осознанный историзм, который определял и выбор темы, и широту обозрения действительности, и углубленное исследование характеров и обстоятельств.

Он проявился в полной мере и в отражении в прозе другого очень крупного проблемно-тематического и идейно-эстетического направления — Великой Отечественной войны 1941;1945 годов. Не было ни одного писателя как из участников войны, так и из послевоенного поколения, в чьем творчестве не нашли бы отражения война и ее тяжелые последствия. К этой теме писатели обращались по долгу памяти, по велению сердца. Ю. Тлюстен, Г. Схаплок, А. Шеуджен, Е. Бахов, Н. Арданов, П. Кошубаев, X. Теучеж t и другие показывают героя-защитника Родины непосредственно на фронте или в тылу врага — в подпольной работе и в партизанской борьбе.

В прозе о войне отдельный мощный пласт составляют документальные жанры — рассказы, зарисовки, очерки и повести о всех Героях Советского Союза, о других славных сыновьях и дочерях Родины -— мужественных ее защитниках. Они. написаны А. Евтыхом, Д. Костановым, К. Жане, Дж. Чуяко, Р. Мамием, Б. Хачемизовым, X. Сиджахом, Г. Духу, Н. Резниковым, Е. Саловым, Т. Афасижевым, X. Тлевцежевым и многими другими, В прозе о1: войне нельзя не обратить внимания и на такие произведения, где герой войны, вернувшись с фронта, становится героем мирного восстановительного, созидательного труда. Он особенно выделяется в послевоенных повестях А. Евтыха, в романах Т. Керашева, Д. Костанова, Ю. Тлюстена 50-х годов, посвященных жизни колхозной деревни.

В прозе о войне, особенно в романах, повестях, рассказах А. Евтыха, И. Машбаша, X. Ашинова, П. Кошубаева, Ю. Чуяко, С. Панеша непосредственно проявились многие характерные мотивы и черты адыгейской прозы 60−80-х годов, некоторые существенные ее нравственно-философские и жанрово-стилевые искания. В них человек не растворен в обстоятельствах, событиях, сколь важными и значительными они не были. Он раскрыт изнутри, часто предстает перед нами в тот момент, когда стоит лицом к лицу с экстремальной ситуацией, где решается вопрос: жизнь или смерть, где он проходит через жесточайшее нравственное испытание, в котором проявляется твердость его луха как защитника Родины, отчей земли, близких людей. В этих Произведениях отражается роль и место человека, вернувшегося с победой из войны', часто и с par нениями, без ноги, или без руки, в ужасно трудной, неустроенной жизни. Этот человек осмысливается и в таком ракурсе, как он уживается с другим своим аульчанином, соседом, отсидевшим эти грозовые годы где-нибудь в тихом уголочке или отбывшим условное наказание из-за предательства и служения врагам в отдаленных или в не очень отдаленных местах. Нередко эти судьбы предстают перед читателем как незаживающие со времен войны, иногда и кровоточащие, раны. Они часто наталкивают на размышления о различных гранях гуманизма.

В четко обозначившейся многопроблемности прозы этого периода продолжала жить и тема колхозной деревни, разрабатываемая, хотя еще строго в русле социалистического реализма с крупным положительным, монументальным героем, чаще документальным, но уже с усиленной аналитичностью. Д. Костанов в романе «Белая кувшинка» в столкновении двух типов руководителей — председателя колхоза Дау-та и секретаря райкома Камболета стремится раскрыть черты современника и причины деградации личности, глубоко не задевая, однако, ее социальных корней. В реализации этой традиционной темы Ю. Тлюстен сосредоточился на документальных жанрах, издав отдельными книгами очерки «Кошехабль», «В ауле Ходз», «Повесть о Чамоко-ве», сборник «Добрый след» и другие.

Не все, конечно, укладывалось в строгие рамки коммунистической партийности. Именно в эти годы появился нашумевший тогда первый роман «Улица во всю ее длину» А. Евтыха из его дилогии «Шуба из двенадцати овчин». Она была воспринята как гром среди ясного неба идеологическими структурами и немалыми читателями и ценителями литературы из числа интеллигенции. Главная причина такого «разноса» заключалась в том, что основополагающие идеи, художественные обобщения автора, некоторые образы романа выходили далеко за пределы привычных установок и схем. Вторая книга «Двери открыты настежь», последовавшая через восемь лет, была принята более спокойно. Тем не менее кое-кто из критиков увидел спад реализма в этих романах. Несмотря на смещение некоторых акцентов в нравственных и психологических оценках ряда героев, романы эти несли в себе качественно новый подход к анализу социального и нравственного бытия аула. Сравнивая его с другими горскими прозаиками, писавшими на эту тему, Н. Джусойты подчеркивал: «Евтых смел и последователен в анализе конфликта и характера, более реалистичен в обрисовке персонажей., нигде не переходит за грань объективности в освещении явле-:Ний и характеров. Словом, уровень реализма Евтыха безусловно выше, о подлинных конфликтах и насущных проблемах нашего бытия он думает напряженнее, глубже, с благородной внутренней тревогой» (41,93).

К такой же остроте в показе колхозных проблем стремился С. Панеш в романе «Горький мед». Он стал, пожалуй, последним из серии так называемых «колхозных романов». Рукопись его пролежала без движения более 10 лет, и роман был издан лишь в 1989 году. Пролежал в основном из-за того, что писатель слишком остро и бескомпромиссно, более открыто излагал заповедные факты скрытия действительного положения дел в колхозах, бесцеремонных приписок, благодушия и беспечности руководителей. И при этом, к сожалению, и здесь художественно достоверно и глубоко не задевались причины кризиса самой системы хозяйствования на земле и взаимоотношений «верхов» и «низов» .

Продолжая работу над произведениями на историческую тематику, Т. Керашев далеко не отошел от проблем колхозной деревни. Повесть «Умной матери дочь» (1962) переносит производственные и социальные проблемы в сферу молодежных интересов. К сожалению, в попытке индивидуализировать главную героиню Сариет писатель не вышел за пределы той схемы, которая была уже намечена в «Состязании с мечтой». Повествование было перегружено излишними комментариями и нравоучениями. Вместе с тем здесь уже была намечена линия «активного самоопределения» личности, являющегося частью наметившейся новой концепции героя. Осложненная национальными нравственно-философскими размышлениями, эта писательская сверхзадача стала предметом специального художественного исследования в романе «Куко». По внешним формальным признакам, особенно первой части, его легко можно отнести к «колхозному роману». На это настраивает даже первая фраза: «Аслан и его спутница вместе вышли из правления». И здесь, как в «Состязании с мечтой», мотив приезда героя в аул. В предыдущем романе это был один из центральных героев писатель Шумаф, а здесь рриехавшая из Москвы журналистка Тамара. Проходя по улицам аула, она, как и Шумаф, в каком-то «этнографическом срезе» осматривает и осмысливает аул и его непростую жизнь. И дальше она встречается с главной героиней Куко и ее подругами Томой, Зулей. Их колхозные заботы, незаурядные способности живо напоминают девушек из «Состязания с мечтой». Но не это главное. Художественное исследование выработанных веками этикетных норм и нравственных идеалов в их исторической изменчивости и современной интерпретации стало главной заботой автора, реализуемой через молодую героиню Куко в разных социально-культурных средахто в ауле, то в условиях отдыха на курорте.

Понятие «колхозный» роман было типологически общим для всей тогдашней. советской литературы, но выражение «писатель-деревенщик», «деревенская проза» были мало соотносимы с адыгейской прозой, впрочем и как и со многими другими молодыми литературами, Все, что писалось, в основном, относилось к деревне и писалось о ней — о деревне дореволюционной, времен революции и гражданской войны, колхозного строительства, периода фашистской оккупации и послевоенных лет, о колхозной деревне всех последующих десятилетий. Это историческая, историко-революционная проза, произведения о сельском жителе.

В 70-е годы ужесточилась требовательность к писателям в необходимости показа современника во весь рост, во всем его социальном, производственном и нравственном величии. Имеется в виду не только механизатор-хлебороб, животновод-передовик, но и рабочий класс, хотя не могли не знать, что раньше у адыгов не было фабрично-заводской промышленности и, естественно, рабочего класса. Об опыте, о традициях, о династиях и говорить не приходилось, как это было сильно развито в сельском хозяйстве, где крестьянство веками выработало целую философию отношения к земле. Стремясь выполнить партийное требование, некоторые писатели пытались находить темы, передовых рабочих, писать о них. В 1972 году был издан небольшой сборник «Рабочие руки», где писатели Д. Костанов, П. Кошубаев, тогда еще журналисты С. Панеш, Ю. Чуяко и другие выступили с рассказами и очерками. Этот сборник продолжения не имел. Прозы художественной, эстетически полноценной о рабочем классе не получилось. Это и понятно. Сами писатели все происходили из деревни, из крестьянских семей, это они сами неоднократно подчеркивали в своих произведениях. Кроме того, рабочие-герои большинства рассказов и очерков из названного сборника тоже были выходцами из аулов. Многие из них бежали в город не от хорошей жизни в колхозе. Нередко бывало, когда писатели, идя следом за ними, находили их в городе, и они становились героями рассказов, повестей, даже романов. Это наглядно видно в повести А. Евтыха «Любовь» (1960), где действия в основном происходят на консервном заводе и молодые герои-рабочие Джанси, Лена, Хаджимурат и другие приехали из разных аулов. Стоит вспомнить и романы X. Ашинова «Всадник переходит бурную реку», «Водяной орех», в которых главные герои —- ученый Лаурсен и актер Борэ, живущие и работающие в городе, всеми нитями еще связаны с аулом. А в романе «Живому нужна любовь» того же X. Ашинова главный герой Бганоков Пшимаф как был плотником в колхозе так и остался им в городе, но душой, мыслями постоянно среди аульчан.

Таким образом, нельзя сказать, что адыгейские писатели обходили городские темы и проблемы, но они к ним обращались настолько, насколько сами являлись горожанами по своей ментальности, своими мыслями, чувствами, понятиями. О сельском герое, конечно же, они писали больше, охотнее. Здесь же лучше всего проявилась типологически богатая жанровая структура прозы этого периода. Она охватывает все общепринятые в современной литературной науке повествовательные формы — очерк, рассказ, новелла, повесть, роман, роман-эпопея. Не вдаваясь в сложности различных точек зрения ниспровергателей или защитников теории жанров, можно отметить, что в адыгейской грозе немало произведений, подтверждающих трудность определения жанровых форм и границ, напоминающих слова Б. Томашевско-го о том, что «повествовательные прозаические произведения делятся на две категории: малая форма — новелла (в русской транскрипции „рассказ“) и большая форма — роман. Граница между малой и большой формами не может быть твердо установлена» (120, 243). В исследованиях К. Шаззо, М. Кунижева, X. Тлепцерше, автора этих строк ' имеется немало дискуссионных мест, когда одни и те же произведения они относили то к рассказу или повести, то к повести или роману, не сводя, однако, жанровую иерархию к приведенной формуле Б. Тома-шевского. А наличие материала для споров, на наш взгляд, свидетельствует о жанровом и стилевом многообразии и богатстве, которые являются следствием успешного развития самой литературы.

Нельзя сказать, что изучению жанров в адыгейской литературной науке не уделялось внимания. Крупная теоретическая работа К. Шаззо «Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах» даже по названию книги дает понять, что проблема жанров стоит как один из главных вопросов в эпицентре его размышлений. При этом он исходит из выдвинутого им же самим тезиса о том, что «жанр и конфликт — два разнородных компонента единого творческого процесса» (147,18).

В целом жанрово-видовой состав адыгейской прозы как целостная эстетическая система, генезис и трансформация жанровых форм мало разработаны и требуют более конкретного изучения. Особенно это касается малых форм. Обстоятельный анализ зарождения, становления, типологии и эстетических достоинств адыгейской повести в целом сделан X. Тлепцерше (119). С его оценками и выводами в основном соискатель согласен и считает неуместным задерживать на этом внимание в небольшом докладе. Место и роль адыгейского романа в адыгейской литературе обозреваемого периода, его жанровые и стилистические признаки проанализированы в некоторых работах соискателя (74), (75), (78). Тем не менее он считает, что эта проблема далеко не исчерпана. Благодаря мастерству Т. Керашева, Д. Костанова, Ю. Тлюстена и особенно А. Евтыха и И. Машбаша этот жанр прошел такую эволюцию, которая прочно вписала его и всю адыгейскую прозу в типологический общий ряд развитых национальных литератур. И. Машбашу принадлежит заслуга появления в адыгейской романистике такой предельно широкой повествовательной формы, как роман-эпопея со всеми его жанровыми признаками. В жанровом движении романа сохранились основополагающие принципы, С которыми связаны достижения предыдущих десятилетий. Успехи и недостатки большинства адыгейских романистов связаны с многоплановыми эпическими произведениями со многими параллельными и пересекающимися сюжетными линиями, человеческими судьбами и характерами. Одни из них на широкой эпической основе стремятся к постижению глубинных черт национального характера, ведущих тенденций жизни. Другие часто суживают широту эпического изображения и явно ограниченный с эпической точки зрения художественный материал путем усиления его этической и философской интерпретации подчиняется раскрытию конфликтов и характеров, исследованию внутреннего мира и типологии героев.

Более подробно стоит остановиться на таких боевых жанрах-разведчиках, как очерк и рассказ, которые выпадают из поля зрения исследователей. Именно с них (вместе с первыми стихами, небольшими зарисовками) начиналась новописьменная молодая адыгейская литература. И в обозреваемом периоде очерк и рассказ были активными жанрами, первопроходчиками, выполняя эту роль эстетически и художественно более основательно, чем в 20−30-е годы.

Здесь были еще сильны традиции Т. Керашева, заложившего вместе с А. Хатковым, И. Цеем основы этих жанров. В 50-х годах он выступил с серией интересных очерков, среди которых есть социально и нравственно острые («Человек должен быть человечным», «Кто виноват»), притчеобразные («Будешь зловредным — встретишься со злом»), новеллистического характера («Незабываемый старик») и другие, впервые собранные вместе с рассказами в одной книге «Умной матери дочь» (1963). Очерк, документальный жанр, художественная публицистика занимали весомое место в творчестве и тех, кто был склонен к крупным эпическим повествовательным формам. Достаточно сослаться на повесть «Восхождение» Д. Костанова (в соавторстве с Л. Плескачевским), на отдельные книги очерков Ю. Тлюстена «Счастье пришло», «В ауле Ходзь», «Добрый след», на «Повесть о Чамокове» и другие. Немало художественной публицистики, написанной И. Машбашем, К. Жане, С. Панешем и другими, осталось на станицах журналов и газет тех лет. К очеркам тяготели и более молодые писатели. Особенно заметны были в те годы такие книги, как документальная. повесть П. Кошубаева «Поле героев», сборник очерков «Рабочие руки» и другие.,.

Трудно дать типологическую классификацию рассказа, хотя некоторые ученые выделяют различные, его жанровые разновидности. С. Ахмеч дов, например, называет в дагестанских литературах «социально-психологический, лирико-фкяософский, производственный, юмористический, натуралистический» и другие по содержанию и «рассказ-новеллу, рассказ-притчу, рассказ-миниатюру» по форме (8, 187). Встречаются и такие названия, как рассказ очеркового типа, эпический рассказ, психологический, можно добавить еще исторический, сатирический и другие. Все это есть в адыгейской прозе. Внутрижанровая типология Адыгейского рассказа усложнялась и обогащалась по мере углубления художественности и проникновения в неизведанные многослойные пласты человеческой психологии, действительных связей человека и общества.

Сравнительно-типологический анализ тех или иных рассказов требует углубления в их идейно-эстетическое качество, в структурные основы конфликтов и характеров, стилевую, манеру писателя. Рассказы X. Аши-нова, например, начиная с первого сборника «Спутники», несут в себе глубокую печать лиричности. Их легче всего сгруппировать по циклампо тематическим признакам, нравственно-психологический проблемам и т. д. Но эти циклы надо рассматривать не как Механическую сумму отдельных произведений, а как систему, где каждый рассказ можно понять в связи с другими. П. Кошубаев и Ю. Чуяко унаследовали многое от А. Евтыха — рассказчика. Но по стилевой манере, по задушевности, мягкости повествования, лирической интонацией они стоят ближе к X. Аши-нову. Интересный факт, неожиданный поворот событий, в которых проявляется человеческий характер, особенно молодых людей со сложной гаммой" чувств и эмоций, больше характерен для П. Кошубаева. Интенсивное повествование Ю. Чуяко содержит больше философских размышлений: Некоторые рассказы С. Панеша остросоциальны, они стоят ближе к очерку. Но цикл его сатирических и юмористических рассказов в адыгейской литературе никто еще не превзошел.

Особенно трудно разграничивать два таких жанровых образования малой формы, как новелла и рассказ. Проблема эта остается открытой и дискуссионной. Некоторые не выделяют их как два самостоятельных жанровых образования. В перечисленных Б. Томашевским повествовательных жанрах нет рассказа. С. Ахмедов в жанровой структуре дагестанских литератур не выделяет новеллу, относя ее к рассказу и называя рассказ-новелла. Примеров можно привести множество. Часто трудно бывает отделить, отторгнуть новеллу от рассказа или повести, сказать, что это чистая новелла, хотя совершенно отчетливо можно выделить рассказ или повесть без всякого новеллистического начала или характера. Но новелла есть в прозе, в повествовательном пласте любой литературы, и она была активной во все времена с некоторыми приливами и отливамиЕе нельзя не чувствовать, не воспринимать, мысленно не отделять от жанра, который является ее носителем. Безновеллистики Т. Керашева, Ю. Тлюстена, X. Ашинова, например, трудно, представить себе адыгейскую литературу. А кабардинская литература обогащена прекрасными новеллами С. Кушхова, А. Налоева, 3. Налоева и других.

Правы и те литературоведы и критики, которые ищут прообразы литературных новелл в устном творчестве народа. JI. Бекизова, анализируя жанровые признаки адыгской народной новеллы-хабара, отмечает ее довольно сложную композицию, частое использование приема обрамления, отсутствие традиционной сказочной «обрядности», преобладание повествовательного элемента над описательным. Рассматривая хабары-народные новеллы как один из жанров несказочной прозы, Ш. Хут дает им более полное и развернутое определение, которое «состоит вего экспрессивности, одноэпизодичности, отсутствии подробных описаний и отступлений, в изображении сравнительно локальных и относительно недавних событий, явлений и фактов» (134, 72). На фоне этих характеристик и особенно историко-героических новелл, которых 111. Хут выделяет как одну из типологических групп, легче понять и оценить новеллистические произведения Т. Керашева и Ю. Тлюстена.

Все, кто обращается к жанру новеллы, даже и те, кто не называет ее в числе других малых форм, так или иначе пытаются выделить ее внешние и внутренние признаки. В основном они сводятся к тому, что новелла должна отличаться сюжетной, фабульной остротой и динамизмом, занимательностью и необычностью изображаемого материала, отсутствием описательности, строгостью композиции, отточенностью стиля, краткостью и лаконичностью изложения с неожиданной концовкой, преломлением жизненного материала в фокусе одного фактачто в новелле повествование должно иметь твердую концовку, может вестись от первого лица. Вряд ли можно найти произведение сочетающее в себе все эти черты и особенности, хотя в каждой отдельной новелле обязательно имеется один или несколько таких характерных признаков. Прав, очевидно, Ю. Ковалев, когда отмечает «синтезирующую способность этого жанра», ссылаясь на то, что «она сохранялась и даже активизировалась на протяжении всей истории его развития и не исчезла и по сей день» (60,6).

Но эти признаки можно найти и у рассказа или повести. Не это ли дает право К. Шаззо называть произведения Т. Керашева «Дочь шапсугов», «Абрек», «Месть табунщика», «Последний выстрел», «Старый абадзехский охотник» новеллами в обстоятельной статье в одном из научных изданий.

Адыгейского научно-исследовательского института (109). Но X. Тлеп-церше в своих возражениях ему категоричен: «Названные произведения Т. Керашева могут быть квалифицированы как повести, но не как рассказы или новеллы» (119, 72). Соглашаясь с К. Щаззо, следует подчеркнуть, что названные выше произведения Т. Керашева действительно обладают характерными чертами новеллы. Но прав и X. Тлепцерше, утверждая, что это повести. Как же быть? Может согласиться с С. Ахмедовым, когда он ограничивается термином «рассказ-новелла» («повесть-новелла»). Или лучше обратиться к Г. Поспелову, когда он по поводу типологии рассказа пишет: «Видимо правильнее было бы понимать рассказ как малую прозаическую форму вообще и различать среди рассказов произведения очеркового (описательноповествовательного) и новеллистического (конфликтно-повествовательного) типа?» (101,318).

Это определение можно отнести и к повести, назвав ее новеллистической повестью. Очевидно, здесь за основу берется не столько жанровая. форма, сколько структурно-содержательная основа. По свидетельству К. Шаззо, И Виноградов тоже придерживался такого подхода, предла-1гая искать специфичность новеллы «не во внешней ограниченности материала, а в самом способе раскрытия действительности» (109, 55).

Таким образом, не всякая повесть или рассказ может быть новеллой, но всякая новелла имеет черты рассказа или повести. Не могу утверждать, что это окончательно сложившееся твердое убеждение, но во избежание путаницы в нашей литературоведческой терминологии считал бы возможным пользоваться словосочетаниями «новеллистический рассказ», «новеллистическая повесть». Очевидно, что здесь за основу берется не жанровая разновидность, отличающая новеллу от рассказа или повести, а стилевое образование.

Произведения с ярко выраженной новеллистической чертой появились в адыгейской литературе еще в довоенные годы. Достаточно сослаться на книгу Ю. Тлюстена «Адыгейские новеллы» (1939). Писатель брал за основу своих произведений исторические факты, реально существовавших людей, адыгские народные новеллы. Но в этой книге были уже художественные произведения. В послевоенные, особенно в 50-е годы Т. Керашев своими рассказами и повестями на историческую тематику заложил основы адыгской новеллистики. Эти же авторы и в 60−80-х годах нередко обращались к этому интересному, увлекательному жанру. Т. Керашев за редким исключением по-прежнему брал сюжеты из исторического прошлого народа, и здесь иногда появлялись произведения с развернутым сюжетом, с участием многих персонажей, но уже чаще стал уходить от многопроблемности и многогеройности, сосредотачиваясь на одном событии, выписывая его подробно, детально. Таковы «Последний выстрел», «Молодой бисим», «Слово девушки», «Будешь зловредничать, встретишься со злом», «Абадзехский охотник», «Мужество» и другие. Ю. Тлюстен тоже в книге «Сказы Совчаса» (1995) выступил с большим новым циклом новелл, сюжеты которых в основном взяты как из истории народа, так и из современной аульской жизни. Включая в повествование народные были и небылицы, предания и приметы, даже фантастические элементы, автор полностью} использует потенциальные возможности жанра. Д. Костанов, хотя и изредка, но тоже обращался к жанру новеллы. Его аллегорические миниатюры «Водоем и лужа», «Буйвол и ворона», «Вершина и основание горы» в книге «Пора возмужания» (1977), напоминающие нравоучительные басни в прозе, носят новеллистический характер.

В сравнении с ними X. Ашинов берет свои простые, прозрачные сюжеты с опорой на поэтическую идею, на лиричность и юмор. Вначале это были лирические миниатюры («Первый ребенок», «Колыбельная песня»), в основе которых обычная жизнь и обычные взаимоотношения молодых людей, их внутренний мир, эмоциональная и психологическая жизнь. Позже к ним добавились и сатирические («Хитрый охотник», «Сколько с нас возьмет?»), где автор то с юмором, то гневно высмеивает человеческие пороки некоторых своих героев.

Таких новелл у X. Ашинова десятки. В них чаще всего в одном факте как в зеркале отражается жизнь героя, сюжетная линия всегда динамична, но без лишних ответвлений, не бывает длинных описаний, фраза всегда емкая и точная, стиль чистый, прозрачный с задушевной, нередко и лукавой лирической интонацией. В последней его книге «Горестные рассказы» (1992) есть детские новеллы-миниатюры под общим названием «Маленький Тыгьэ». Тыгьэ — солнце, в данном случае имя шестилетнего мальчика. Короткие, емкие, светлые и веселые новеллы рассказывают о его похождениях. Эти новеллы еще раз подтвердили талант X. Ашинова как мастера малых форм прозы.

Любопытные образцы новеллистических повествовательных форм можно найти у К. Жане, П. Кошубаева, С. Панеша и других. Новеллистический характер существенно обогащает и книгу повестей и рассказов А. Схаляхо «Огненный витязь» (1998). Наиболее отчетливо они видны в рассказах «Похороны», «Отец и дочь», «Тайна сердца». * *.

Одна из очень важных позитивных сторон адыгейской прозы, начиная с 60-х годов — это растущий писательский интерес к отдельно взятой личности, к его внутреннему миру, морально-нравственным качествам, а через них к ее многообразным действительным связям с окружающей средой. Нелегко давался этот выход к внутренне богатому герою и его духовной жизни, к диалектике его миропонимания, он пробивался через описательность, излишнее комментирование, публицистичность. Но он отражал складывающуюся в литературе нравственно-эстетическую ситуацию. Эта тенденция начинает проявляться наряду с многоплановыми, широкими эпическими повествованиями во всех других жанрах прозы, особенно в малых формах.

Трансформация жанров прозы охватила не только проблемно-содержательную сторону, но и сюжетно-композиционные, стилевые особенности. Всю эту структуру диктовали уже не только и не столько история, события, но и личность, характер человека, все усложняющиеся связи его с природой и обществом, социальный и нравственный смысл его жизни. Как и во всей советской литературе бурное, плодотворное, многообразное становление жанров прозы в 60−80-х годах в адыгейской литературе было продиктовано самой жизнью: человек стал выше, чем события, проза начинает показывать его, делающего эти события и стоящего в их центре^а не только сами события, которые являются плодом физической и духовной деятельности этого человека. С этим связана новая художественная концепция личности. Этот человек — житель той же деревни, но уже не обязательно, чтобы являлся председателем колхоза или секретарем райкома. С первых же сборников рассказов X. Аши-нова «Спутники», «Весенние вечера» и других главные герои — шофера и плотники, доярки и трактористы, учетчики и ездовые и т. д. — рядовые труженики аула. По такому же пути пошли и пришедшие вслед за X. Ашиновым в прозу П. Кошубаев, С. Панеш, Ю. Чуяко, X. Теучеж и ряд других, внесших в литературу новые способы осмысления материала, новые художественные решения, связанные с интенсивной лиризаци-ей прозы. Именно в их творчестве наиболее ярко проявилось такое мощное стилевое течение, как лирическая проза.

Явление это как феномен имеет в истории литературы вообще тенденцию проявлять себя в форме приливов и отливов. В третьем периоде развития советской литературы оно было типологически общим, хотя в каждой национальной литературе имело свои особенности. Начало ему положили своими прозаическими книгами поэты О. Берггольц («Дневные звезды»), В. Солоухин («Владимирские проселки», «Капля росы»). А за ними хлынул настоящий поток лирической прозы.

С первых лет появления она сопровождалась острой и плодотворной дискуссией по всему периметру ее сути, значения, путей развития, особенно жанрово-стилистических качеств. Спорили о том, жанр Это или стилевой поток, единственный и универсальный способ для раскрытия «диалектики души» или временное художественно-эстетическое явление, разрушает основательно сложившиеся твердые традиции повествовательного эпоса или. обогащая его, образует с ним какие-то новые жан?, ровые образования и т. д. Не случайно поэтому появилось и терминологическое многообразие — исповедальная проза, лирический эпос, лирический тип сюжетно-композиционных связей и др. Некоторые связывали ее с так называемой «теорией» творчества как самовыражение. Но почти. все сходились на одном выводе-вопросе: можно ли до конца понять эпическую суть без лирического, субъективного, без философии души? Хотя прав и С. Липин, который, отмечая плодотворный процесс взаимовлияния и взаимообогащения жанров, подчеркивает, что «эпос остается эпосом, а лирика — лирикой в зависимости от объективных законов единства содержания и формы» (68,263).

Эта проблема находится в центре внимания адыгейской критики также сначала 70-х годов. Первым о лирической прозе заговорил К. Шаззо в книге «По зову времени» (146), сосредоточившись в основном на лирическом романе и лирической повести. Полную критическую оценку этому явлению дает А. Схаляхо в статье «Адыгейская лирическая проза» (102), где высказывает интересные дискуссионные мысли о совместимости национального характера, психологии адыга и принципов лирической прозы —- самовыражения, исповеди, самооценки. Своими наблюдениями над лирической повестью, в основном по произведениям X. Ашинова, поделился Т. Чамоков в отдельной статье в книге «Приметы времени» (138). Есть и отдельная монография Ф. Хуако, посвященная проблеме авторства и исповеди героя в лирической повести 40−80-х годов" (135), где на анализе повестей А. Евтыха, X. Ашинова, П. Кошубае-ва, К. Шаззо, С. Панеша, Ю. Чуяко она выявляет типологически общие черты затрагиваемых произведений и их индивидуальные особенности. В связи с другими литературоведческими проблемами глубоко анализируют отдельные жанрово-стишевые стороны лирической прозы в своих монографических исследованиях У. Панещ (98) и X. Тлепцерше (119). Можно назвать и другие исследования, диссертационные работы (Д. Схаляхо, С. Хуако), частично затрагивающие эту проблему.

Прав У. Панеш, когда подчеркивает, что это стилевое течение «не исключало трезвого анализа, глубокой проблемности», и как пример ссылается на названные выше произведения О. Берггольц, В. Солоухина. Но важно подчеркнуть другую часть этой мысли, имеющей важное оценочное значение для адыгейской литературы: «Лирическое восприятие действительности противостояло декларативности и рационалиг стической сухости» (103, 123).

Появление в адыгейской литературе начала 60-х годов прозы с ярко выраженным лирическим началом, эмоциональной насыщенностью, выдвигающей на первый план весь мир взглядов человека, его психологическую суть, критики (особенно А. Схаляхо, У. Панеш) справедливо связывают с именем X. Ашинова. Вместе с тем эта стилевая манера повествования пробила себе дорогу в адыгейской литературе в довоенные годы в произведениях А. Хаткова, И. Цея, X. Уджуху, А. Евтыха. По свидетельству А. Схаляхо, к исповедальной прозе относится и повесть X. Уджуху «Все знают как я» (102, 135), написанная еще в 1935 году. В ней герой-автор рассказывает о своем трудном детстве и о собственном становлении как человека-труженика. В повести А. Евтыха «Мой старший брат» (1941) полно выразились огромные возможности лирической прозы в раскрытии внутреннего мира человека. Повествование здесь тоже ведется от первого лица, от лирического героя, рассказывающего о своем детстве, о жизни, отношении к окружающей действительности.

В послевоенной адыгейской литературе лирическая форма повествования как мощный источник раскрытия внутреннего мира, психологии человека на какое-то время теряется и в произведениях самого А. Евтыха. Но этот глубокий интерес к конкретной личности и к реальной судьбе, который проявился в «Моем старшем брате» и который сопровождался активными жанрово-стилевыми поисками и мастерским использованием богатейших ресурсов родного языка, привел? его к крупному сборнику прозаических произведений «Судьба одной женщины» (1960), а затем и к другому не менее содержательному сборнику «Воз белого камня» (1971). И в них тоже содержатся великолепные образцы лирической повествовательной формы.

Субъективное начало, элементы лирики, которые присущи прозе вообще Как формы характеристики эмоционального настроя героя, активно вторгались в художественную ткань и романов Т. Керашева, Д. Костанова, Ю. Тлюстёна. Поэтому’было бы неверным считать, что лирические формы адыгейской прозы, прием повествования от первого лица или внутренние монологи являются приобретением адыгейской прозы только 60-х годов.

Возвращаясь к А. Евтыху и X. Ашинову, следует подчеркнуть, что А. Евтых стоит ближе всего к лиро-эпическому жанру. Лиризм повествования у нёго сочетается с глубоким социальным и психологическим анализом, чему свидетельствуют повесть «История одной женщины» и роман «Воз белого камня». А вот чисто лирический стиль с мягким душевным настроем, с легким юмором действительно присущ X. Ашинову. В смысле завершенности и гармоничности структуры рассказа, новеллы, маленькой лирической повести и поэтического языка и стиля, отточенности фразы, насыщенности прозаического слова лиризмом равного ему в адыгейской литератур? Ш периода не было. В рассказах, новеллах, повестях он открыл богатейший внутренний мир личности, активно думающей и тревожно анализирующей окружающую действительность. Рассказы из первого его сборника «Спутники» (1956) были. еще близки к очерковости, но и в них уже проявились две главные составляющие его творчества: лиризм и юмор. В последующих сборниках «Свет» (1958), «Деревья на ветру» (1960), «Весенние вечера» (1962) это стало главной композиционной и стилистической особенностью. Путь его к повести, а позже и к роману лежал через раскрытие широты взглядов и богатства действительных связей лирического героя. Первая повесть «И зимою гром гремит» (1957) еще не дала такого героя. И вторая повесть «Вечер сватовства» (1960) написана больше в эпическом повествовательном ключе. А в третьей повести «Две полосы» (1963) X. Ашинов вернул лирическому герою его эмоционально насыщенный голос и доверил ему раскрытие социально-идеологического конфликта, завязанного в повести. Последовавшие за нею повести «Калина», «День приезда», «Бусинка» своей лирико-юмористической повествовательной манерой полностью соответствуют психологическому настрою молодых героев.

Рассказывая о себе, об окружающих его людях, о, будничных своих делах, лирический герой в этих повестях держит свое сердце на ладони, как бы говоря читателю: судите сами — плохой я или хороший? Так мы знакомимся с простыми парнями аула Маличем и. Тлекубжем, перед которыми после школы открылся настолько богатый и сложный мир, что трудно сразу разобраться в себе и окружающем («Калина»), с трактористом Смелем Гучетль, у которого борьба за свою любовь вышла далеко за пределы семейного конфликта («Камни на дороге»), с художником Еристемом, воспринимающим жизнь не только многокрасочно, но и во всех ее реальностях («Бусинка»). При этом принципиального значения не имеет, кто ведет повествование — герой или сам автор. В любом случае общим является мягкий лирический голос героя. Глубокий лиризм повествования, протянутый через нравственно-психологическую проблематику, является главной типологической особенностью и романов X, Ашинова «Всадник переходит бурную реку», «Водяной орех», «Живущему нужна любовь».

К ним близко примыкает и повесть К. Шаззо «Теплый снег». Событиями, размышлениями героев она, может быть, больше насыщена, чем повести и романы X Ашинова. Но по своей стилевой тональности заняла прочное место в ряду лирико-философских произведений.,.

В лирико-повествовательной манере у П. Кошубаева очень много общего с X. Ашиновым. Но при явной близости их лирического стиля — они писатели разные. Исповедальная манера, присущая П. Кошубаеву, обнаружившая себя еще в первом сборнике «Сатэнай» (1966) и полностью проявившаяся в другой книге «За сердце дарят сердце» (1969), не мешает ему включать своих героев в драматические процессы эпохи, связать их национальное своеобразие с общефилософскими духовными и нравственными ценностями. Этот творческий почерк плодотворно отразился в двух главных идейно-тематических направлениях автора. Одно тесно связано с нравственными исканиями молодежи («Васильевское поле», «Танцующие деревья», «Лунные ночи» и др.) Другое важное направление художественной мысли писателя — это эхо прошедшей войны. Оно отзывается во многихего произведениях, начиная с рассказа «Девушка» из первого сборника, а затем в повестях «Семь дождливых дней», «Звонкая сталь Ас-ланбека», «Игла в сердце», «Долги» и других.

Первая повесть Ю. Чуяко «Чужая боль» (1978) показала, что в литературу вступает человек, умеющий в лирическом повествовании связать воедино социальное и нравственное, вчерашнее и сегодняшнее. Эта способность с новой силой проявилась и в книге повестей и рассказов «Коль-'цо не спадает с руки, или История одной любви» (1985). Она замечается и в романах «Красный дом», «Сказание о железном волке». Всех их объединяет подчеркнутый, осмысленный историзм, последовательный поиск духовных, психологических истоков национального самосознания современного адыга, эмоционально-взволнованное авторское повествование.

Этот проблемно-стилевой обзор адыгейской лирической прозы можно продолжить и повестью С. Панеша «Испытание», и книгами рассказов и повестей X. Теучежа «Тайна женщины» и «Повесть о молодых», необычными своей интонационно-повествовательным ритмом повестями Н. Куека «Превосходный конь Бечкан» и «Черная гора». * *.

Трудно подвести одну общую черту под многообразные проблемы лирической прозы. Отсюда и рождаются различные жанрово-стилевые течения, такие как лиро-эпическое, лирико-философское, лирико-психологическое и другие. Это многообразие различными линиями упирается в другие не менее сложные стороны литературы в целом. Одна из них психологизм. Лиризм и психологизм произведения относятся к различным эстетическим категориям. Если в лирической прозе главное — субъективное начало, авторское вмешательство, повествование от первого лица, от лирического героя, то психологизм проявляется чаще всего при особом интересе писателя к внутреннему миру героя, говоря словами Л. Гинзбург, при художественном познании «душевной жизни и поведения человека» (37,285). Вместе с тем лиризм и психологизм обладают особыми взаимодополняющими, взаимопроникающими свойствами. Это один из аспектов анализа произведения, да и художественной прозы в целом, которые дают наиболее плодотворные результаты. Это тем более важно сейчас, когда в прошлом долгое время, «исторической доминантой образа человека и характеристики явления продолжал оставаться не столько психологизм как сущность образного воплощения, сколько социальная, классовая определенность» (31,171).

Нельзя сказать, что адыгейская литературоведческая наука совсем не ставила проблемы психологизма прозы. Они нередко задавались в работах К. Шаззо, Т. Чамокова, X. Тлепцерше и других в связи с отдельными произведениями или при анализе других художественно-эстетических явлений. В целом эта проблема в адыгейской Литературоведческой науке не ставилась отдельно.

Психологизм как родовой признак литературы, как выражение и отражение психологии самого писателя, психологии его героев присущ адыгейской прозе с начала его зарождения. И в первом романе «Дорога к счастью» Т. Керашева действия Биболета, Нафисет, Карбеча, Мхамета и других, воплощающих в себе черты национального характера, не лишены психологической и нравственной мотивировки. Нельзя сказать, что и в послевоенной адыгейской прозе, в том числе и в романах и повестях 5060-х годов, посвященных жизни колхозной деревни, совеем был потерян интерес к психологии личности, хотя нередко в них наблюдался голый социологизм, приводивший к однобокости характеров. Немало психологических рисунков имеется в романах «Состязание с мечтой» Т. Керашева, «Слияние рек» Д. Костанова, «Ожбаноковы» Ю. Тлюстена. Психологическое усложнение характеров наблюдался и в историко-революционных романах, даже у тех писателей, кто более всего склонен был к внешним событиям, к плавному течению эпического повествования. Это более всего заметно у Ю. Тлюстена в романе «Девичьи зори» .

Но тут стоит прислушаться к А. Иезуитову, который подчеркивает, что «объективный источник обостренного внимания к психологизму —г исторически обусловленное усложнение взаимоотношений личности с обществом, замена и усовершенствование прежних и возникновение новых, изменение представлений о социально-эстетической ценности личности (особенно его внутреннего мира) в жизни и искусстве» (50,47−48).

Исходя из этого положения, А. Иезуитов выявляет определенные «приливы» и «отливы» интереса писателей к психологическому анализу в зависимости от социально-исторических и общественно-литературных условий. Отдельные писатели более восприимчивы к таким «приливам» и «отливам», другие — менее. В целом же то обстоятельство, что в годы наиболее бурных социальных потрясений внутренний мир человека отступает, а на передний план выдвигаются социальные проблемы, проявляется и в адыгейской прозе. '.

Анализируя романы и повести А. Евтыха, И. Машбаша. X. Ашинова, некоторые произведения П. Кошубаева, Ю. Чуяко и подчеркивая их углубленность во внутренний мир человека, следует говорить о психологизме как о сознательном, а у некоторых и определяющем эстетическом принципе, который не всегда и не во все периоды проявлялся так подчеркнуто, как в 60−80 годы. В романах И. Машбаша, например, в глубоком психологическом анализе наиболее полно раскрываются острые внутренние противоречия личности, которые одновременно отражают противоречия и конфликты эпохи и общества. В создании национального художественного характера он не обходится без анализа внутреннего состояния человека, составной частью которого является психологизм. Художественные поиски писателя в этом направлении нагляднее всего проявились в романе «Сто первый перевал». Герои романа Трам Таусов и Аслан Даримок попадают в такие острые ситуации, которые до конца обнажают их духовный мир. Ложное понятие чувства долга и порождаемое им бесчеловечность, характеризуют Аслана. Выполнение своего долга до конца требует знаний, размышлений, человеческого, гуманного отношения к людям. Аслан далек от этих благородных и нравственных качеств. Поэтому он своим оружием избирает обман, хитрость, ведущие его к духовному и моральному предательству тех идеалов, которым стремится служить Трам Таусов. Избив бригадира (избил за дело и справедливо), Трам сбежал в лес. Но Трам не стал врагом. Столкновение внутреннего мира, мыслей и чувств двух крупных характеров, их проявление в сложных драматических, иногда и трагических условиях войны, стали психологической основой романа «Сто первый перевал». При этом событийная сторона всегда находится как бы на втором плане, но все время поддерживая остроту психологического конфликта.

Этот принцип нравственно-психологического поединка очень силен и в другом романе И. Машбаша «Сотвори добро». Роман можно отнести к тематическому ряду о жизни колхозной деревни. В центре его проблемы современного адыгейского аула. Но писатель берет их в таком сцеплении, что производственно-экономические дела остаются отдаленным фоном. А на передний план выходят психологические основы характеров Сабеха Щанибова, предавшего своих друзей в годы войны и после десятков лет скитаний за рубежом вернувшегося в родной аул, с одной стороны, и противостоящих ему ветеранов войны аульчан Касима Болетова, Шума-фа Четашева и других, даже собственной дочери Лимы, с другой. Все это определяет идейную основу и художественный тонус романа.

Социальные и психологические аспекты художественного исследования в романах и повестях Т. Керашева, А. Евтыха, И. Машбаша органически сочетаются и подчиняются наиболее полному, проникновению в сущность национального характера. Здесь нелишне вспомнить письмо «-¦ В. И. Ленина к И. Арманд о романе, где подчеркнуто: «Тут весь гвоздь в индивидуальной обстановке, в анализе характеров и психики данных типов» (69, 275). Это ленинское положение свидетельствует не только о том, что реалистический роман обязательно предполагает всестороннюю мотивировку действий, поступков героев, глубокий психологический анализ. Оно имеет важнейшее значение и для понимания национального характера художественного героя, национального своеобразия литературы, так как главным носителем национальной формы литературы является «художественный характер как художественное воплощение психического склада человека определенной национальности» (136,235).

В обрисовке национального характера Т. Керашев идет путем проникновения в быт, нравы, обычаи, традиции, матеральную и духовную культуру адыгов, отразившихся в психическом складе адыгейского народа. Глубокое знание национальных традиций устного творчества народа и активное освоение богатейшего опыта русской и советской прозы позволили Т. Керашеву «своеобразно соединить в психологическом анализе, в раскрытии „диалектики души“ своих героев — опыт народной мудрости с опытом психологического русского романа.» (19,28). '.

Т. ЧаМоков считает, что в рассматриваемом периоде «новые грани психологизма в адыгейской литературе раньше всех проявились в жанре повести». (138, 76). И он приводит немало убедительных доводов на основе анализа повестей Д. Костанова «Человек делает добро», А. Евтыха «Воз белого:.камня», П. Кошубаева «Семь дождливых дней», С. Панеша «Испытание», Ю. Чуяко «Чужая боль». Тематический и жанровый ряд можно, конечнопродолжить, даже в рамках творчества отдельных писателей, того же А. Евтыха или X. Ашинова.

В повестях А. Евтыха имеются тонкие психологические срезы характеров героев, таких, например, как Щаща из «Истории одной женщины» или Рамазан в повести «След человека». В этом плане к нему ближе стоят Ю. Чуяко, П. Кошубаев. В «Семи дождливых днях» последнего особенно заметен опыт А. Евтыха. Но у А. Евтыха, как и у И. Машбаша, психологический анализ в основном связан с событиями эпического характера, с большими социальными, общественно-нравственными противоборствами крупных художественных типов. Мастерство его проявилось в обрисовке характеров двух ведущих героев «Воза белого камня» Моса Жуко и Хаджи Калокова. Сложное психологическое состояние этих героев, осознание ими необходимости коренной ломки старых устоев жизни вызвано бурными социальными потрясениями. Сталкиваются два психологических характера двух героев — не классовых врагов, но и не единомышленников, а героев, каждый из которых идет своим путем к социальной справедливости. Благодаря психологическому анализу А. Евтых раскрывает не только положительные характеры, но и противоречивые, иногда резко отрицательные. Достаточно обратиться к Ибрагиму и Хатажуку Шалаховым из «Шубы из двенадцати овчин» или проанализировать в контрастно-сравнительном плане образы Исмеля Малаха, Ивана Щербины и Бач-миза Аладжа в романах «Баржа» и «Бычья кровь» .

X. Ашинов больше лирик, чем психолог. Но в его стремлении раскрыть раздумья человека, почувствовать движение его души нередко проявляется и психологический анализ. Обращаясь к роману «Всадник переходит бурную реку» и анализируя внутренний монолог Лаурсена, вопросы, на которые он мучительно ищет ответы, Т. Чамоков пишет, что «образу Лаурсена придают психологизм внутренняя борьба в его душе» (138, 125). Известно ведь, что и в лирической исповеди может раскрыться пси' хология героя. Примеры психологизма можно привести и по другим романам, повестям, даже рассказам X. Ашинова. В этом плане интересен рассказ «Мач и ее дети». Речь идет о многодетной матери Мач, которая воспитывает одна, после смерти мужа, пятерых ребят. На протяжении всего рассказа Мач ведет психологический поединок с Мосом — старшим братом умершего мужа и его женой. Шамсет, ведет внутренне, без слов, про себя, но отчаянно, чтобы не отдавать кого-нибудь из ребят на воспитание состоятельным родственникам, хотя ей очень трудно. Все дети для нее как пять пальцев на руке: оторвешь один — всем больно.

Психологизм прозы X. Ашинова часто глубоко спрятан, не выпячивается, и сам он особо не стремиться к этому. Психологизм его как-то сам проявляется в результате постоянного интереса писателя к внутреннему миру своих лирических героев.

Таким образом, адыгейская проза с середины 50-х до середины 80-х годов XX века вышла на такой уровень, который позволяет ей становиться рядом с другими развитыми национальными художественными культурами, иметь с ними много типологически общих черт. В этот период существенную трансформацию прошла проблемно-тематическая направленность литературы. Значительно обогатились эстетика и поэтика произведений, полностью, раскрылись жанрово-стилевые ресурсы, дальнейшее развитие подучили все малые, формы прозы — очерк, рассказ, новелла, невиданных высот достигла повесть, полностью освоены крупнейшие и сложнейшие эпические жанры — роман и роман-эпопея, мощным художественным пластом, приобщившим литературу к человеку, явилась лирическая проза. Психологический анализ позволил вплотную подойти к отражению реальной правды характеров и обстоятельств. Проза в целом заложила основы, которые позволяют ей и всей литературе быть вровень с веком прошедшим и достойно шагнуть в новое тысячелетие. * *.

Главным методом, на основе которого создавалось все это, оставался, как и для всей советской литературы, социалистический реализм, в котором были заложены и немалые сдерживающие факторы. Не все писатели, конечно, до конца придерживались его строгих канонических рамок, некоторые умели мастерски обходить господствовавшие идеологические доктрины. Нетрудно заметить, что во многих произведениях вытеснялись искусственно сработанные формулы метода. Балашовский педагог, профессор пединститута В. С. Вахрушев, напрямую обращаясь к учащимся средней школы, изучающим литературу, пишет: «Ведь нельзя же всерьез говорить о соцреализме в творчестве В. Белова, В. Распутина, В. Шукшина, В, Быкова, Ч. Айтматова, А. Вознесенского, В. Аксенова, А. Солженицына и других советских писателей 60−70-х годов» .

В эти годы вслед за «Дочерью шапсугов» наряду с произведениями на темы современности Т. Керашев продолжал обращаться к событиям и сюжетам из прошлого адыгов. Появились роман «Одинокий всадник», сборник расказов «Последний выстрел», в которых он еще глубже ставит проблемы исторических корней национального характера. Ставший уже опытным романистом И. Машбаш написал историческую эпопею «Бзиюкская битва» (в русском переводе — «Раскаты далекого грома»), где наряду с величавым повествованием о действительно происходивших исторических событиях углубляется в национально-нравственные, психологические основы мыслей, действий, поступков своих героев. За внешним фасадом сюжетных линий о далеком историческом прошлом, в котором расстановка социальных, классовых сил вполне соответствовала официальным методологическим установкам, разворачивается напряженный художественный анализ национальной философии и мировидения адыгов, их бытовой и духовной жизни, структуры социальных институтов и т. д., выводя оттуда идею о глубокой преемственности традиционной культуры. В условиях, когда вместе с декларируемым национальным многообразием советской литературы особо подчеркивалась и идея о ее единой духовной, эстетической и политической общности, исходящей из новой исторической общности людей — советского народа, все это могло обернуться такими ярлыками, как национальная ограниченность и исключительность, увлечение этнографизмом, экзотикой и т. д.

Можно сослаться и на такие «мелочи», казалось бы, как показ религиозных деятелей положительными героями, гуманистами, борцами за образование, просвещение, да еще на заре Советской власти, в разгар классового, идеологического противостояния. Религия, ее представители занимали немалое место в литературе и выводились они, за редким исключением, резко отрицательно, иногда карикатурно. Нелишне заметить, что при этом никогда не задевалась та жесткая, бесчеловечная борьба, которую вела официальная идеология против них, высылая их в отдаленные суровые места, разрушая и уничтожая мечети в аулах. Достаточно вспомнить произведения Т. Керашева «Дорога к счастью», Ю. Тлюстена «Путь открыт» и «Девичьи зори», А. Евтыха «Зулиф», «Мой старший брат» .

Но позже, уже в 70-х годах появились и иные подходы. В том же романе «Девичьи зори» Ю. Тлюстен выводит служителя религий Ад-шеса, который сам не переставая быть верующим, проходит через непростые сомнения, внутреннюю психологическую перестройку. В конце книги мы видим его аульским учителем. Еще более сложный путь нравственно-философских исканий проходит хаджи Калоков в романе А. Евтыха «Воз белого камня». Трудно ему дался социальный и нравственный выбор, который он сделал. Перед смертью он подходит к осознанию необходимости того, что учеба, образование, грамота очень важны и нужны для народа, особенно для подрастающих детей.

Не они, конечно, не Ю. Тлюстен или А. Евтых, первыми сделали этот небезопасный шаг в литературе в сторону религии. Еще А. Кешоков в дилогии «Вершины не спят», первая книга «Чудесное мгновение» которого вышла в 1958 году, со всей основательностью поднял это религиозно-идеологическое противостояние в новой становящейся общественно-политической структуре в лице коммуниста Инала Маремканова и шариа-тиста Казгирея Матханова.^начале 20-х годов эта проблема была актуальна, поскольку «многие представители национальной интеллигенции получили в основном духовное образование и были склонны воспринимать социализм через призму религиозного мировоззрения» (16,284). К их числу относился и Казгирей Матханов. Младомусульмане, представителем которых он являлся, сражались за Советскую власть, «сражались, -— как выражается сам К. Матханов, — не щадя живота своего, высоко поднимая знамя, на котором написаны три слова: равенство, свобода, правоверность. С этим знаменем мы воевали за Советскую власть, потому что верим — она несет очищение от грязи, накопившейся веками.» (56,260).

Автор здесь избегает черно-белого изображения героев, ни один из них не является подлинным выразителем его идей и позиций, хотя, казалось бы, писатель-коммунист должен быть полностью на стороне партийных вожаков Инала Маремканова и Степана Коломейцева: Но он симпатизирует и Казгирею Матханову. Прав был Р. Бикмухаметов, когда писал, что «А. Кешоков проводит через весь роман, ставя их рядом, большевика, неукротимого, подчас до жестокости, Инала и главу мусульман Казгирея. Такого наша проза еще не знала» (21,11).

В условиях, когда партия боролась за идейную чистоту, за высокую коммунистическую идеологию, такие писательские смелость и симпатии к служителям религии стошщ многого.

В критике тех лет нередко поднимался вопрос об образе героя. Это и понятно. «Категория образа по праву принадлежит к числу универсальных и фундаментальных в искусстве» (31, 311). Греха таить нечего, в каждом произведении мы искали крупную личность, особенно в производственной сфере, в характере которого воплощался бы положительный идеал, которая отвечала бы требованиям времени с учетом официальных установок. Нередко сопоставляли их, сравнивая по различным признакам. Упрекали X. Ашинова, что он не дает крупных характеров. Нарушая методологические рамки и установки о показе крупной, цельной положительной личности, он в своих лирических рассказах и повестях выводил маленьких, внешне неприметных, но душевно богатых людей, прозванных в литературе «чудаками» или «чудиками». Но надо ли записывать все это ему в раздел недостатков?

И. Машбаш и X. Ашинов, а вслед за ними П. Кошубаев, Ю. Чуяко шли на разрушение того идеологически монументального, образа героя, который был скроен по требованию нормативного социалистического реализма и которого, мы считали содержательным социально-историческим типом. Вспомним героев И. Машбаша — Тагира из «Оплаканных не ждут» и Аслана Даримока в «Сто первом перевале». Тагир — человек, вольно или невольно попавший в годы войны в плен, проживший на той стороне границы много лет и возвращающийся на свою родину в качестве шпиона, хотя с благими намерениями сдаться властям и умереть на родной земле. Но он же главное действующее лицо, вокруг которого строится все повествование. В этом плане еще. острее предстает образ Аслана Даримока, героя, «которому отдано в романе право защищать официальную идеологическую платформу», который в воззрениях писателя есть существо явно несостоятельное в нравственном и этическом плане" (45, 54). Как психологические характеры они разработаны по всем правилам высокой художественности.

Однако это не означало, что литература и названные писатели в том числе отворачивались от крупных личностей. Они рисовали серьезные, и основательные, в том числе и положительные, художественные типы и характеры. В данном конкретном случае речь идет о том, что писатели стремились показывать человека со всеми его многогранными и сложными связями с окружающим миром, с обществом, идя во многих случаях на разрушение нормативных конструкций метода социалистического реализма. В этом проявлялась, на наш взгляд, и та относительная самостоятельность литературы, которая стимулировала ее развиваться по своим законам, проявлять свои специфические особенности отражения жизни, создавать свое энергетическое поле, которое трудно было регулировать идеологическими установками.

При тщательном анализе творческого метода (а точнее творческих методов) нетрудно заметить, что «советская литература, как верно заметил И. Волков, состояла с самого начала и состоит до сих пор не только нз литературы социалистического реализма, в ней есть и другие художественные системы со своими творческими методами.» (27, 210).

Тем не менее все эти годы литература находилась под жестким идеологическим прессингом, осуществляемым с помощью того же соцреализма, того метода, который «приобрёл оценочный характер как единственно достигший совершенства в искусстве» (27, 210). Как единственный и основной метод советской литературы, он требовал от художника Ьравдивого, исторически конкретного изображения действительности в революционном развитии, и это изображение должно сочетаться с задачей переделки и воспитания трудящихся в духе социализма. Вместе с тем считалось, что соцреализм обеспечивает художнику творческую инициативу, выбор разнообразных форм стилей, жанров. Борьба за правдивое изображение жизни, за народность, за высокую художественность происходила под знаком идейной чистоты литературы и её коммунистической партийности. То есть термин «социалистический реализм» по справедливой оценке Г. Митина, изначально «четко подчинял реализм социализму (на деле — партконтролю)» (82, .150). Звучит иронично, но по какой аналогии, почему не было и нет «капиталистического реализма»? И не ожидал ли нас в этой литературной жизни, если она пошла бы без перемен, «коммунистический реализм»? А слова «требует», «должно» из формулировки метода выделены нами, чтобы подчеркнуть, что ни о какой свободе выбора для художника речи не было.

Нельзя, однако, полагать, что социалистический реализм сегодня исчез или завтра исчезнет бесследно. С ним связаны творения выдающихся деятелей бывшей советской, в том числе и адыгейской, литературы, да и мировой культуры в целом. Конечно, после 1956 года он уже не имел той силы партийно-государственного регулирования художественного творчества. Но стремление КПСС после известных событий 1964 года под предлогом борьбы за идейную чистоту взять на вооружение метод социалистического реализма в его прежнем полном объеме привело к резкому осложнению в социокультурной среде страны, и концентрические круги от этот. достигали все большие и малые^{литературы.} Многие писатели не вмещались в узкие классовые идеологические рамки, именуемые коммунистической партийностью, и это оборачивалось гонениями на отдельных из них.

Перечисление примеров здесь заняло бы не одну страницу. Соискатель делает это в своей последней книге (74).

Негативные процессы в развитии не только литературы, но и всей культуры в целом, продолжались до конца 80-х годов. Об этом говорилось выше. Можно сослаться на такие факты, которые сдерживали полное освещение и трагической истории адыгов в XIX веке в ходе Кавказской войны, и их насильственного переселения и выселения из своей исторической родины. И. Машбаш многие годы собирал материал для своей исторической эпопеи «Жернова», а приступить к написанию смог лишь в 90-е годы. С величайшим трудом, обходными путями восстанавливались связи с зарубежными адыгами, которые в результате истребительной Кавказской войны были рассеяны в нескольких десятках стран мира, особенно в Турции, Сирии, Иордании, Израиле, США, Германии и других. Отсутствие литературных, культурных контактов с ними препятствовало восстановлению полной картины истории, духовной и культурной жизни адыгов как этноса в целом. Заповедной темой была и другая драматическая страница в жизни адыгов на исторической родине — строительство Краснодарского водохранилища, унесшего корни двух десятков населенных пунктов на дно рукотворного моря. Но полную правду об этом тоже нельзя было писать.

При всех негативных последствиях до конца не продуманных реформ, о которых подробно говорилось вначале статьи, невозможно было не ощутить того положительного заряда, который нес в себе процесс демократических перемен. Он способствовал проявлению свободы слова и совести, воскрешению исторической памяти, позволил обратиться к белым пятнам истории горских народов, вдохнул новые идеи в науку, культуру, литературу и искусство, вызвал к жизни и другие возрожденные процессы, из которых с глубоким удовлетворением можно выделить и возведение родного языка в ранг государственного.

Идеологическое раскрепощение общественной и культурной жизни, художественного мышления в особенности, вызвали новые сдвиги в духовной сфере общества, в литературе и искусстве. Все это выразилось прежде всего в том, что не стало запретных тем, проблем, имен. Об этом дает наглядное представление только одно перечисление фактов. Деятели художественной культуры и прежде всего писатели в полный голос заговорили о самых трагических страницах в истории адыгов, связанных с Кавказской войной и Краснодарским водохранилищем. Об этом свидетельствуют широко известные романы и повести И. Машбаша, Ю. Чуяко, Н. Куека, С. Панеша и других.

Адыгейскому народу возвращены имена некоторых деятелей культуры, внесших немалый вклад в становление молодой автономной области И незаслуженно отлученных от культуры, а то и репрессированных или оказавшихся за рубежом, таких, как И. Цей, С. Сиюхов, Б. Кобле, Ш. Кубов, К. Натхо, А. Намиток и другие. Осуществлено наиболее полное издание произведений И. Цея на русском языке. Издано также художественно-публицистическое наследие С. Сиюхова, восстановлено доброе имя X. Хамхокова книгой «Глашатай» о нем и с его стихами. Адыгейский республиканский институт гуманитарных исследований может гордиться тем, что сумел вернуть из США бесценный архив поэта, музыканта, ученого, фольклориста Шабана Кубова. Издана первая книга его богатого наследия, на подходе и другие книги. Тот же институт вернул также архив известного в России, Турции, Франции и других странах общественного деятеля и ученого А. Намитока. Таким образом, достоянием адыгов на их исторической родине все больше и больше становится жизнь, культура, быт, художественные творения интеллигенции адыгской диаспоры. В художественной культуре республики уже заняли достойное место произведения писателей-адыгов — представителей нашей многочисленной диаспоры. Широко известен роман К. Натхо «Отчужденные», изданный в Адыгее на русском и адыгейском языках, крупнейшая трилогия М. Кандура «Кавказ» и другие. Творчество и других писателей диаспоры находится под пристальным вниманием ученых — А. Схаляхо, JT. Бекизовой, X. Бакова, М. Хафице и других. Проф. Схаляхо разработал программу и читает курс лекций по этой проблематике в АГУ.

Говоря о таких фактах, хотел бы подчеркнуть, что речь не идет о том, что все имена и произведения, которые возвращены, являются выдающимися, Такая мысль как-то проходила в различных критических публикациях. Они являются важными звеньями в цепи развития национальной культуры, литературы и искусства, и выпадение хотя бы одного звена делает культуру неполной, ущербной.

Следует подчеркнуть еще одну важную особенность возрожденческого процесса: религия заняла положенное ей место в духовной жизни, в художественной культуре всех народов, проживающих в Адыгее, Говоря о мусульманской религии, можно сослаться прежде всего на тот факт, что крупнейший адыгский писатель современности И. Машбаш вместе с известным прозаиком П. Кошубаевым переложили Коран на адыгейский язык. В архитектурно-художественном оформлении строящихся в Адыгее мечетей принимали активное участие художники. Один из них — Мухарбий Гогуноков стал лауреатом Государственной премии республики Адыгея в области искусства за художественное оформление мечети в ауле Блечепсип. По этой же номинации в 2001 году выдвигался на соискание Государственной премии и художник Абдулах Берсиров за огромную работу по архитектуре и строительству мечети в г. Майкопе.

В этом ряду не последнее место занимают и творения композитора, лауреата Государственной премии РА, руководителя знаменитого ансамбля «Исламей» Аслана Нехая. Идущая из духовных глубин народа музыка в его осмыслении и интерпретации, обогащенная и возвращенная народу в исполнении ансамбля «Исламей», на наш взгляд, является выдающимся вкладом в музыкальное искусство современности. Другой крупный деятель культуры и прикладного искусства художник-мОдельер Юрий Сташ историческо-гуманистическим, миротворческим языком своих костюмов завоевал почет, славу, уважение не только в Адыгее и на Северном Кавказе, но и в России, во многих странах мира.

То, что делают А. Нехай, Ю. Сташ, А, Кулов и другие языком старинной песни, национального костюма, фольклорного и современного танца, ничем не заменишь.

Все это говорит о новой социокультурной ситуации, которая начала складываться с середины 80-х годов XX века. В связи с этим, возвращаясь к периодизации литературы, следует подчеркнуть, что с этого времени обозначился новый, действительно современный период развития не только прозы, но и всей адыгейской литературы в целом. Уже подчеркивалось, что при всей самостоятельности искусства, как особой формы отражения действительности, каждая эпоха накладывает на него свой отпечаток. Как и в начале 60-х годов, новый период складывается из целого комплекса общественно-социальных и художественно-эстетических факторов, в том числе и перечисленных выше, особенно тех, которые вывели адыгейскую художественную культуру на уровень глубоко реалистического, аналитического мышления, включающего в себя поиск истоков и корней национального характера, развитый психологизм и историзм, активное вторжение лирического начала в эпическое сознание, существенное обогащение всей системы жанрово-стилистических ресурсов литературы и искусства.

Кроме того, минувшие полтора десятка лет воочию показали не только черты и особенности художественной культуры и литературы этого периода, но и выявили тот непреложный факт, что в этой культуре заложена глубокая, органическая преемственность, опирающаяся на достижения предыдущих десятилетий.

Прежде всего это проявилось в произведениях одного из представителей старшего поколения писателей А. Евтыха, сначала в романе «Баржа» (1983), а затем более основательно в «Бычьей крови» (1994). Внешне главная тема романов — события 1917 г. Популярная в течение многих десятилетий историко-революционная тема проходит красной нитью и через все его творчество («Мой старший брат», «Воз белого камня», «Глоток родниковой воды»). И в предыдущих произведениях он особо не выписывал крупные панорамные события, больше сосредотачиваясь на человеческих судьбах. В этих же двух фундаментальных романах писатель подходит к теме революции необычно, нетрадиционно, не в черно-белом изображении, а как к крупнейшему, противоречивому событию XX века и рисует его конкретное проявление на Кубани и в Адыгее. По отношению к теме революции и гражданской войны — святая святых советской литературы — проверялась идеологическая надежность писателей. Достаточно вспомнить судьбу Пастернака и его «Доктора Живаго». А. Евтых одним из первых нарушил сложившуюся традицию. Стянув в единый узел проблемы, порожденные эпохой общественных катаклизмов, он сосредотачивался на судьбах и характерах разных людей — адыгов, казаков, иногородних, богатых и бедных, князей и простых крестьян, генералов и солдат, на их отношениях друг к другу, к происходящим событиям. Граница между ними часто проходит не через их социальное, имущественное положение, классовую или национальную принадлежность, а через внутренний нравственно-психологический мир. Вся сложность в том, как определить эти нравственные ориентиры при полном разломе привычной картины мира, при условии, когда люди живут как бы в двойном измерении. В этом сложность и характеров, и авторского мировидения.

Говоря о И. Машбаше, следует назвать широко известные произведения «Жернова» (1993), «Два пленника» (1995), «Хан-Гирей» (1998), «Из тьмы веков» (2000). Главный объект художественного исследования писателя в первых трех книгах — жизнь адыгов в XIX веке и особенно трагическая их история в связи с Кавказской войной. В том аспекте и ракурсе, в каком осмыслены эти проблемы И. Машбашем, раньше они не подлежали отражению. В условиях бурно растущего национального самосознания и возвращения к историческим, весьма непростым традициям эти идеи и темы могли привести к национальному популизму. Однако, охватив в целом национальное движение того времени, борьбу адыгов за свои земли, свободу, независимость, И. Машбаш сумел остаться в рамках объективности и исторической правды. Это потребовало от писателя других художественно-эстетических средств. Масштабность и глобальность изображения в пространственно-временном и в идейнособытийном плане, многоуровневый срез социальной и нравственной действительности, огромное количество самых разнообразных действующих лиц от самых высокопоставленных государственных деятелей России и адыгских предводителей до рядовых русских солдат и адыгейских крестьян потребовали иные жанровые формы, берущие свое начало скорее всего от «Раскатов далекого грома», чем от социально-психологических романов предыдущих лет. Автор обратился в «Жерновах» к роману-эпопее, не очень распространенному, но продуктивному жанровому образованию в адыгских литературах (А. Шогенцуков, А. Кешоков). И в романе «Из тьмы веков» Й. Машбаш отражает ту же историческую, а периодами трагическую объективность, которую связывает адыгов и русских на протяжении многих веков.

Совершенно иная жанрово-стилевая и композиционная структура повести Н. Куека «Черная гора», отражающая те же события не с помощью привычных сюжетных схем, а посредством собирательных символов, аллегорических форм. И захватническая политика царизма, и беспощадная война, и изгнание адыгов передается через символы размышления, символы-картины. И главный герой Нешар тоже является образом-символом, через мироощущение которого автор идет от одной мысли к другой. Проза Н. Куекаоригинальна. Это было видно и по повести «Необычный конь Бечкан». «Черную гору» трудно понять первичным восприятием, она требует постоянного осмысления прочитываемого текста. В этом плане еще предстоит освоить его новый роман «Адыгэ-ук1», несколько отрывков которого печатала газета «Адыгэ макъ» .

В романе Ю. Чуяко «Сказание о железном волке» тоже присутствуют символы. И не только железного волка. В многослойной композиции автор через столетия смыкает трагические страницы истории адыгов — 60-е годы XIX и 70-е годы XX веков. При этом он выводит как символы зла Кавказскую войну и строительство Краснодарского водохранилища, которые как железный волк пожирали все — и адыгейские аулы, и русские деревни. В романе при этом постоянно присутствует нравствен-, ность — высокая, вековая, исходящая от деда Хаджекыза. Но можно ли остановить всепоглощающего железного волка этой нравственностью? Вопрос как зияющая рана остается открытым.

Он стоит и в других произведениях. «Остановите этого волка, эту мельницу моря, завтра будет уже поздно!» — не устает повторять полусумасшедший герой из повести С. Панеша, которая так и называется «Завтра будет поздно». Полудокументальная-полувымышленная, в ней выводятся и вчерашние высокопоставленные «герои», на чьей совести вольно или невольно находится строительство этого водохранилища.

Круг произведений, очерчивающий выделенный нами четвертый период, не ограничивается этим. Важно подчеркнуть другое: структурно-содержательная сторона, изобразительные средства, повествовательный тон и ритм намного обогатились. Глубоко реалистические и художественно основательные возможности лирической прозы, требовательно заявившей о себе в 60-х годах в творчестве X. Ашинова, вслед за ним и П. Кошубаева, К). Чуяко и других, и давшая лиро-эпические, лирико-философские жанры, получили определенную трансформацию в прозе анализируемого периода. Лирическое повествование потеряло ярко выраженную жанрово-композиционную роль, сохранив, однако, свою внутреннюю сущность. Процесс вторжения лирики в эпос обогатил его. Наряду с эпической основательностью некоторые писатели уже не обходятся без помощи лирической тональности. Есть своя закономерность в том, что из огромного массива эпического материала, воплощенного в романах-эпопеях И. Машбаша, как-то естественно вычленились две повести «Фидур» и «Афипса» («Два пленника», 1995), отмеченные глубокой лиричностью — то грустной, то светлой, но с постоянным авторским сопереживанием. А в произведениях Ю. Чуяко, Н. Куека, да и С. Панеша трудно отделить эпос от лирики. О вполне определенных эпических событиях писатели рассказывают с душевным волнением, пропуская их через себя, через свой внутренний эмоциональный мир. Это заметно и в трех романах П. Кошубаева на историческую тематику, изданных под общим названием «Золотая чаша» (1994).

Анализ можно продолжить, привлекая и. другие произведения. И все это не просто факты, а позитивные и плодотворные сдвиги в идейно-нравственном и художественно-эстетическом сознании и мышлении адыгейских писателей. С этим связаны и эволюция эстетического идеала на современном этапе, и поиск новых изобразительных средств, отвечающих духу времени, назначению и призванию художника в новых социокультурных условиях начала нового столетия и нового тысячелетия.

ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ Отдельные книги.

1-Адыгэ романым игьогу (Пути адыгейского романа). — Мыекъуапэ, 1977,-н. 176.

2. Шамсудин Хут. — Майкоп, 1996. — 87 с.

3. Огонь души Абу Схаляхо. — Майкоп, 1999. — 124 с.

4. Вровень с веком. Идейно-нравственные ориентиры и художественные искания адыгейской прозы II половины XX века. — Майкоп, 2001.-3⁰ с.

Участие в коллективных изданиях.

1. Новые тенденции в развитии адыгейского романа 7/ Советский многонациональный роман. — Москва, 1985. — 13 с.

2. История адыгейской литературы. Т. I. — Майкоп, 1999. — 70 с. (в соавторстве).

3. История адыгейской литературы. Т. II, кн. I. — 100 с. (в производстве).

Статьи в сборниках и журналах.

1. Современный адыгейский роман о революционном прошлом // Ученые зап. АНИИ. — Т. XVIII, Майкоп, 1973. — С. 146−187.

2.Уахътэм ихъишъэ 1отак1у // Ж. «Зэкьошныгь», 1976, № 1. — Н. 78⁸⁸. («Глашатай времени» — «Дружба»).

3.Пстэуми анахь льапЬр // Ж. «Зэкьошныгь», 1977, № 4. — Н. 101−106. («Дороже всего» — «Дружба»).

4. Вопросы изучения современного адыгейского романа // Проблемы адыгейской литературы и фольклора, вып. I. Майкоп, 1977.-С. 19−46.

5. История и современность (Заметки о современной адыгейской прозе) // Ж. «Кубань», Краснодар, 1978, № 8. — С. 96−104. г.

6. Юсуф Тлюстен // Вопросы истории адыгейской советской литературы, кн. II, 1980. — С. 68−80.

7. В сыновней верности поклянись (заметки о детской литературе Северного Кавказа) // Ж. «Детская литература», № 11,1982. — С. 46−50.

8. К1элэц1ык1у литературэм непэ и1оф // Ж. «Зэкьошныгь», 1982, № 4. -С. 74−81. («Проблемы детской литературы» — «Дружба»).

9. Глубокий след // Ж. «Кубань», № 4. — С. 74−81.

10. Щы1эк1ак1эм итхыдэ1уат // Лъэустэн Юсыф. Хэшыпык1ыгъэ тхыгьэхэр, 1983. — Н. 3−14. («Певец жизни // Предисловие к избранным произведениям Ю. Тлюстена).

11. ИгьашЬ зыфитыгьэ 1оф // Ж. «Зэкьошныгь», 1992, № 3. — Н. 101 106. («Жизнь отдана литературе» — «Дружба»). so.

12. Человек и война (Адыгейская проза о войне) // 50 лет Великой победы. — Майкоп, 1995. — С. 65−92.

13. Л1ымэ ялый7/ Ж. «Зэкъошныгъ». — 1995, № 2. — Н. 35−45. («Сильнее сильных» — «Дружба»).

14. На крепких корнях // Ж. Доклады Адыгской (Черкесской) Международной Академии наук. — Нальчик, 1996. Т. II. — С. 120−126.

15: Художественные искания современной адыгейской прозы // Актуальные вопросы абхазско-адыгской филологии. — Карачаевск, 1997. -С. 137−147.

16. По следу добра // Тлюстен Ю. Избранное. — Майкоп, 1998. — С. 5−12.

17. К проблеме типологии и периодизации адыгских литератур. Тезисы доклада // Актуальные проблемы общей и адыгской филологии. -Майкоп, 1998. — С. 54.

18. Старейшина адыгейской литературы // Ж. «Литературная Адыгея». — 1998, № 3.-С. 69−74.

19.Эпопейное мышление в современной прозе адыгов // Доклады Адыгской (Черкесской) Международной академии наук. — Майкоп, 1998. Т. I, № 1. — С. 86−90.

20. По каменистым тропам науки // Ж. «Литературная Адыгея». — 1999, № 2.-С. 104−111.

21. Свой путь // Ж. «Литературная Адыгея». — 2000, № 3. — С. 107−110.

22. Долгий путь домой // Чемсо Г. К. Возвращение. — Майкоп, 2000. -С. 362−369.

23. Культура и политика в межнациональном общении // Информационно-аналитический вестник. Выпуск 3. — Майкоп, 2000. — С. 239−250.

24. Ежь игьогу // Ж. «Зэкъошныгъ», 2000. № 3. — Н. 133−138. («Свой путь» — «Дружба»).

25. Диалог культур (этнополитический аспект) // Взаимодействие культур, возрождение традиции народной дипломатии — залог мира и согласия. — Майкоп, 2000. — С. 105−113.

26. Души прекрасные порывы // Шаззо Ш. Е. Преодоление кризиса. -Майкоп, 2001, — С. 3.

27. Современная адыгейская художественная культура. Тезисы доклада // Всероссийская научная конференция «Актуальные проблемы общей и адыгской филологии». — Майкоп, 2001. -1 с.

Публикации в газетной периодике.

1.Ц1ыфым анахь илъапЬр // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1964, сентябрэм и 30. («Дороже всего» — Газ. «Социалистическая Адыгея»).

2. В русле времени // Газ. «Адыгейская правда», 1973,26 февраля.

3. Писать историю современности // Газ: «Адыгейская правда», 1976, 23 марта.

4. Ц1ыфым инэплъэгьу // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1977, ок-тябрэм и 18. («Взгляд человека» Газ. «Социалистическая Адыгея»).

5. На пути глубинных поисков (Заметки об адыгейской прозе 70-х годов)//Газ. «Адыгейская правда», 1980, 15 апреля.

6.Адыгэ пшысэм ехьылЬгьэ тхылъ .// Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1981, январым и 28-рэ. («Книга о сказках» — Газ. «Социалиста-ческаяАдыгея»),.

7. Фактыри зэфэхьысыжьыри зэк1ыгьухэу // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1981, октябрэм и 30. («И факт, и обощение» — Газ. «Социалистическая Адыгея»).

8." Псэм фабэ итцык1агъ" // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1983, декаб-рэм и 30. («Живому нужна любовь» — Газ. «Социалистчиеская Адыгея»).

9. Добрый след. // Газ. «Адыгейская правда», 1983,25 апреля.

10. Гум ифаб // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1985, декабрэм и 12, («Тепло сердца» — Газ. «Социалистчиеская Адыгея»).

11. Нэфынэм ек1урэ лъагьохэр // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1986, февралым и 22-рэ. («Шаги к рассвету» — Газ. «Социалистическая Адыгея»).

12. Песня — душа народа // Газ. «Адыгейская правда», 1986, 24 апреля.

13. Исследователь адыгейской литературы // Газ. «Адыгейская правда», 1987,25 апреля.

14. Лъэпсэ пытэхэм атет // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1988, сентяб-рэм и 16. («На крепких корнях. — Газ. «Социалистическая Адыгея»).

15.Ч1ылъэм идэхэ1уат // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1988, апре-лым и 23. («О красоте земли» — Газ. «Социалистчиеская Адыгея»).

16. Призвание // Газ. «Адыгейская правда», 1989, 18 февраля.

17. Шъыпкъэр пкъэу // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1990, сентяб-рэм и 4. («О правде жизни» — Газ. «Социалистическая Адыгея»),.

18.Адыгэ лъэпкъым икЬнзехь // Гъэз. «Социалистическэ Адыгей», 1992, августым и 15. («Хранитель духовного наследия» — Газ. «Социалистическая Адыгея»).

19. На пути глубинных поисков // Газ. «Советская Адыгея», 1995, 11 октября.

20. Сынапэ угу къэк1ыжьынэу // Гъэз. «Нарт», 1996, январь маз, № 1. («Вспоминай обо мне» — Газ. «Нарт»).

21. Сказы Совчаса // Газ. «Советская Адыгея», 1997, 6 августа.

22. ЛЬшЬгъум пхырык1ырэ гъогу // Гъэз. «Адыгэ макъ», 1997, августым и 16. («Дорога сквозь века» — Газ. «Голос адыга»).

23. Казбек Шаззо // Газ. «Советская Адыгея», 1999, 18 февраля.

24. Очаг неугасимый//Газ. «Советская Адыгея», 1999,21 апреля.

БИБЛИОГРАФИЯ.

1.Абаев В. И. Нартовский эпос осетин // Нарты. Осетинский героический эпос. Книга 1. — М. 1990.

2. Авидзба В. Ш. Абхазский роман. — Сухум, 1997.

3. Авидзба В. Ш. Некоторые теоретические и методологические аспекты периодизации новописьменных литератур Л Литература народов Северного Кавказа: художественные и методологические проблемы изучения. -Карачаевск, 1999.

4. Адамович А. Становление жанра. Белорусский роман. — М., 1964.

5. Андреев Ю. Русский советский исторический роман. — М.-Л, 1962.

6. Алиева С. У. Приметы обновления // Способность к диалогу. Часть первая.-М., 1993.

7.Ахмедов С. X. Социально-нравственные ориентиры дагестанской прозы.-Махачкала, 1990.

8. Ахмедов С. X. Художественная проза народов Дагестана. — Махачкала, 1996.

9. Алиева А. И. Фольклорные традиции в младописьменном романе // Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология. — М. 1978.

10. Ахметов 3. Современное развитие и традиции казахской литературы. — Алма-Ата, 1978.

11. Баков X. И. Тембот Керашев и современная адыгская проза // Ученые записки АНИИ, т. XVIII. — Майкоп, 1973.

12. Баков X. И. Национальное своеобразие и творческая индивидуальность в адыгской поэзии. — Майкоп, 1994.

13.Барг М. Эпохи и идеи. Становление историзма. — М., 1987.

14. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М. 1975.

15. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.

16. Бекизова Л. А. От богатырского эпоса к роману. — Черкесск, 1974.

17. Бекизова Л. А. Фольклорно-эпические традиции как основа адыгской литературной общности // Культурная диаспора народов Кавказа: генезис, проблемы изучения. — Черкесск., 1993.

18. Бекизова Л. А. По законам взаимодействия и художественной самобытности // Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология.

М. 1978.

19. Бекизова Л. А. Национальные художественные традиции и развитие повествовательных жанров адыгских литератур. Автореферат докторской диссертации. — М., 1972.

20. Белинский В. Г. Избранное в 2-х книгах. Т. I. — М., 1959.

21. Бикмухаметов Р. Роман и литературный процесс // Ж. «Вопросы литературы», № 9, 1971.

22. Бочаров А. Бесконечность поиска. Художественные поиски современной советской прозы. -М., 1982.

23. Бочаров А. Человек и война. Идеи социалистического гуманизма в послевоенной прозе о войне. — М. 1978.

24. Бучис А. Роман и соврменность. — М., 1977.

25. Бучис А. Современный роман Прибалтики // Единство. — М., 1972.

26. Веленгурин Н. Литературные этюды. — Краснодар, 1963.

27. Волков И Ф. Творческие методы и художественные системы. — М., 1989.

28. Вопросы истории адыгейской советской литературы в двух книгах. — Майкоп, кн. I. — 1979, кн. II. — 1980.

29. Гадагатль А. М. Память нации. Генезис эпоса «Нарты»! — Майкоп, 1997.

30. Гамзатов Г. Г. Преодоление, становление, обновление: на путях формирования дагестанской литературы. — Махачкала, 1986.

31. Гамзатов Г. Г. Национальная художественная культура в калейдоскопе памяти. — М. 1996.

32. Гамзатов Г. Г. Дагестанский феномен возрождения. — Махачкала, 2000.

33. Гачев Г. Неминуемое. Ускоренное развитие литературы. — М., 1989.

34. Гачев Г. Содержательность художественных форм. Эпос. Лирика. Театр.-М. 1968.

35. Гегель. Эстетика Т. Ш. — М., 1971.

36. Герасименко А. Русский советский роман 60−80-х годов. — М&bdquo- 1989.

37.Гинзбург Л. О психологической прозе. -Л., 1971.

38. Гура В. Роман и революция. — М., 1973.

39. Гусейнов Ч. Этот живой феномен. — М., 1988.

40. Дагестанская литература. Закономерности развития — 1965;1985. -Махачкала, 1999.

41.Джусойты Н. Все начинается с размышления. //Ж. «Вопросы литературы», № 5, 1976.

42. Днепров В. Черты романа XX века. — М.-Л., 1965.

43. Единство. Вып. I. — М., 1972; вып. И. — М., 1975.

44. Елеукенов Ш. Казахский роман и современность. — Алма-Ата, 1969.

45. Ергук Шамсет. Восхождение к памяти. — Майкоп, 1994. .

46. Ершов Л. Русский советский роман (национальные традиции и новаторство).-Л., 1967.

47.Жанрово-стилевые искания современной прозы. — М., 1971.

48. Затонский Д. Искусство романа и XX век. — М., 1973.

49. Иванова Л. В. Современная советская проза о Великой Отечественной войне.-М., 1979.

50. Иезуитов А. Проблема психологизма в эстетике и литературе // Проблемы психологизма в советской литературе. — Л., 1970.

51. История советской многонациональной литературы. В шести томах.

М. 1970;1974.

52. История национальных литератур. Перечитывая и переосмысливая. Выпуск I.-M., 1995.

53. История адыгейской литературы. Т. I. — Майкоп, 1999.

54. История русской литературы. Том первый. — Л., 1980.

55. Кашежева Л. Кабардинская советская проза. -Нальчик, 1962.

56. Кешоков А. Вершины не спят. Роман в двух книгах. Кн. первая. -М., 1970.

57. Кожинов В. Происхождение романа. — М., 1963.

58. Костанов Д. ГРожденная Октябрем (Заметки об адыгейской литературе) // Ж. «Дружба», № 7,1957.

59. Костанов Д. Г. Песня обретает крылья. — Майкоп, 1987.

60. Ковалев Ю. Искусство новеллы и новелла об искусстве в XIX в. // Искусство и художник в зарубежной новелле XIX века. — Л., 1985.

61. Кузнецов Ф. Ф. Современная советская проза. — М., 1986.

62. Кузнецов Ф. Советский роман. — М., 1963.

63. Кузнецов М. Основные тенденции современного литературного процесса // История советской многонациональной литературы в 6 томах.-Т. 5.-М., 1974.

64. Кунижев М. Ш. Мысли об адыгейской литературе. — Майкоп, 1968.

65.Кунижев М. Ш. Истоки нашей литературы. — Майкоп, 1978.

66. Куницын Г. Политика и литература. — М., 1973.

67. Керашев Т. Избранные произведения в 3-х томах. Т. 3. — Майкоп, 1983.

68. Липин С. Лирическая проза как стилевое течение в современной литературе // Идейное единство и художественное многообразие советской прозы. — М., 1974.

69. Ленин В. И. О литературе и искусстве. — М., 1967.

70. Лихачев Д. Поэтика древнерусской литературы. — М., 1971.

71. Лихачев Д.

Литература

 — реальность — литература. — Л., 1984.

72. Ломидзе Г. Ленинизм и судьбы национальных литератур. — М., 1974.

73.Мамиева И. В. О новых подходах к изучению истории национальных литератур // Актуальные проблемы общей и адыгской филологии. — Майкоп, 1999.

74. Мамий Р. Г. Вровень с веком. Идейно-нравственные ориентиры и художественный искания адыгейской прозы II половины XX века. -Майкоп. 2001.

75. Мамий Р. Г. Пути адыгейского романа. — Майкоп, 1977.

76. Мамий Р. Г. Шамсудин Хут. — Майкоп, 1996.

77. Мамий Р. Г. Огонь души Абу Схаляхо. — Майкоп, 1999.

78. Мамий Р. Г. Новые тенденции в развитии адыгейского романа // Советский многонациональный роман. — М., 1985.

79. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. Сочинения. Т. 3. — М., 1955.

80. Матяш Т. П. Культура XX века: постмодерн // Инновационные подходы в науке. — Ростов-на-Дону, 1995.

81. Мелетинский Е.

Введение

в историческую поэтику эпоса и романа. -М., 1986.

82. Митин Г. А. Метаморфозы социалистического реализма // Способность к диалогу. Часть первая. — М., 1993.

83. Мусукаева А. Поиски и свершения. — Нальчик, 1978.

84. Мусукаева А. Ответственность перед временем. — Нальчик, 1987.

85. Мусукаева А. Северокавказский роман. — Нальчик, 1993.

86. Мусукаев А. И., Першиц А. И. Историческая судьба духовного наследия народов Северного Кавказа // Культурная диаспора народов Кавказа: генезис, проблемы изучения. — Черкесск, 1993.

87. Надъярных Н. С. Типологические особенности реализма. — М., 1972.

88. Надъярных Н. С. Время перечтений И Способность к диалогу. Часть первая. — М., 1993.

89. Новиков В. Художественная правда и диалектика творчества.-М., 1971.

90. Новиченко JI. Настолько это исторично // Ж. «Дружба народов», № 1, 1971.

91.0вчаренко А. Советская художественная проза семидесятых годов // Ж. «Москва», 1975, № 2.

92. Оскоцкий В. Богатство романа. — М., 1976.

93.0скоцкий В. Советская литература // Литературный энциклопедический словарь. — М., 1987.

94. Османова 3. Художественная концепция личности в литературе советского Востока. — М., 1972.

95. Очерки истории кабардинской литературы. — Нальчик, 1968.

96. Панеш У. О мастерстве Тембота Керашева. — Майкоп, 1971.

97. Панеш У. Традиции и новаторство. — Майкоп, 1984.

98. Панеш У. Типологические связи и формирование художественно-эстетического единства адыгских литератур. — Майкоп, 1990.

99. Петров С. Советский исторический роман. — М., 1958.

100. Пискунов В. Советский роман-эпопея. Жанр и его эволюция. — М., 1976. ЮКПоспелков Г. Н. Рассказ // Литературный энциклопедический словарь.-М., 1987.

102.Проблемы адыгейской литературы и фольклора. — Майкоп, 1979.

103.Проблемы адыгейской литературы и фольклора. — Майкоп, 1988.

104.Проблемы адыгейской литературы и фольклора. — Майкоп, 1991,.

105.Роман и современность. — М&bdquo- 1971.

Юб.Русский советский роман. Философские аспекты. — Л., 1989. 107. Советский роман. Новаторство. Поэтика. Типология. -М., 1978. Ю8. Современный советский роман. — М., 1979. 109. Сборник статей по адыгейской литературе и фольклору. — Майкоп, 1975. 1 Ю. Султанов К. Преемственность и обновление (Современная проза.

Северного Кавказа и Дагестана). — М., 1985. 111. Султанов К. Динамика жанра (Особенное и общее в опыте совре.

• менного романа). — М., 1989. 112. Султанов К. Самосознание национальной литературы. Ценностные аспекты // История национальных литератур. Выпуск I. — М, 1995. ! 13. Схаляхо А. А. Ступени развития. — Майкоп, 1974.

114.Схаляхо А. А. Рождение строк. — Майкоп, 1981.

115.Схаляхо А. А. Идейно-художественное становление адыгейской литературы. — Майкоп, 1988.

116.Схаляхо А. А. Правда жизни — мера творчества. — Майкоп, 1990.

117.Схаляхо А, А. Очаг национальной памяти. — Майкоп, 1999.

118.Теппеев А. Балкарская проза. — Нальчик, 1974.

119.Тлепцерше X. На пути к зрелости. — Краснодар, 1991.

120.Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. — М., 1996.

121.Тхагазитов Ю. Адыгский роман. — Нальчик, 1987.

122.Тхагазитов Ю. Эволюция художественного сознания адыгов. -Нальчик, 1996.

23.Тхакушинов А. К. В зеркале социологии. — Майкоп, 1995.

124.Тхакушинов А. К. Культура и власть (социологический очерк). — Майкоп, 1997.

125.Урусбиева Ф. Путь к жанру. — Нальчик, 1972.

126.Утехин Н. Жанры эпической прозы. — Л., 1982.

127.Фокс Р. Роман и народ. — М., 1960.

128.Хакуашев А. Али Шогенцуков. — Нальчик, 2000.