Лексика с религиозной семантикой и ее стилистические функции в житийных памятниках XV века

Таким образом, несмотря на существование ряда исследований, налицо недостаточная разработанность в лингвистике вопросов, связанных с языковыми чертами такого жанра как житие, что и обуславливает актуальность нашего исследования.

XV век в истории древнерусского языка неразрывно связан с именем Епифания Премудрого, чье творчество приходится как раз на рубеж XIVXV вв. ив современной науке ассоциируется всегда со стилем плетение словес". В основе возникновения этого стиля, по мнению некоторых исследователей (Лихачева, Рогожниковой, Колесова и др.), лежит исихазм — направление богословско-философской мысли, ведущее свое начало на Руси от афонского монаха Григория Паламы. Собственно, под знаком паламизма (исихазма) развивается вся христианская литература периода XIV — XV вв., названного в истории русской культуры Предвозрождением /термин Лихачева Д.С./. Следует пояснить, что эпоха XIV—XV вв. для Европы ознаменовалась общекультурным всплеском, названным Возрождением. Что же касается византийской и восточноевропейской культуры, то Возрождению там не суждено было состояться, и причиной тому явилось как раз развитие исихастского учения, когда св. Григорий Палама в своих богословских прениях с Варлаамом Ка-лабрийским сформулировал основные положения исихазма, который в своем распространении и остановил переход византийской и восточноевропейской культуры из Предвозрождения к Возрождению. /Мейендорф 1974, 297/.

Сущность самого исихазма можно свести к 4 моментам:

1. «Умное делание» как ПРИОБЩЕНИЕ к «воплощенному Слову» путем «молитвы Иисусовой».

2. Психосоматический метод творения «Иисусовой молитвы», засвидетельствованный в среде византийского монашества в ХПГиХТУвв.

3. «Исихазм» как синоним «паламизма», т. е. системы богословских понятий, выработанной Григорием Паламой в процессе его полемики с Варлаамом, Акиндином и другими противниками.

4. «Политический исихазм», т. е. социальная, культурная и политическая программа, проводимая в XI Ув. видными византийскими деятелями и широко распространившая свое влияние в славянских странах. /Мейендорф 1974, 293−294/.

Но эти 4 положения не отражают духовный портрет святого: на самом деле «жития наши весьма скупо говорят о внутренней жизни святых. /./ Из отдельных формул, не совсем обычных в русской агиографии, но навеянных аскетикой древнего Востока, мы можем вывести некоторые заключения. 1) Внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию: на ней сосредоточивается внимание. /./ 2) Это духовное делание изображается как очищение ума и молитвенное соединение с Богом. /./ 3) Наконец в редких случаях это духовное делание изображается в терминах, которые являются техническими для „умной“ молитвы в практике исихастов. Их значение становится понятным лишь в свете доктрины, в полноте раскрытой на Руси Нилом Сорским. /./. мы решаемся утверждать с высокой долей вероятности непрерывность духовной, мистической традиции, идущей от преподобного Сергия к Нилу» /Федотов, 163−164/. Таким образом, структура учения об исихазме плавно связана и с духовной исихастской практикой.

Так как исихазм происходит от греческого понятия исихия -«покой, молчание», то стиль «плетение словес», названный так самим Епифанием Премудрым, как языковая реализация исихазма, оправдан стремлением средневекового писателя к наиболее точному выражению мысли, строгим подходом к отбору лексических средств. Казалось бы, исихастское учение потребует от агиографа минимум слов, но на самом деле оно требует от него максимум смысла. «Плетение словес» оказывается всего лишь попыткой выявить и выработать некий родовой семантический признак посредством нагнетения в тексте «неоднозначных» слов общего смысла. «Родовое понятие» остается вне текста, его нет в тексте, поскольку оно избыточно в художественно аналитическом представлении рода. /./ для писателя на рубеже XIV — XV вв. важны уже отвлеченные признаки выделения номинации, и признаки эти могут выражаться с помощью различных частей речи, разных сочетаний и т. п." /Колесов1985, 86/. Нарочито-намеренная сакрализация текста у Епифа-ния имеет целью духовно точно воспроизвести образ подвижника, как можно интенсивнее охарактеризовать святость как таковую. Святость как неотъемлемая черта духовной жизни подвижника необходима и для поучения. Жития мыслились не только как духовные биографии, но и как нравственно-назидательные произведения, потому что «люди мирские, далекие от духовных интересов, составляют паству агиографа» /Берман, 162/. Пример духовного подвига святого в каждом житии становится моделью поведения, психологическим и социальным идеалом, образцом. В то же время, если святость считать качеством, присущим человеку, добровольно «выпавшему» из окружающей среды, из объективного мира, то онтологически святость есть результат преодоления материального мира, но не выход из него. Если говорить об исихазме, то в нем познание божественной Сущности возможно не на уровне разума, а на уровне сердца и ума, на уровне иррационального существования человека. Здесь на первый план выходит понятие синергии — соработ-ничество человеческой энергии энергиям божественным /Хоружий 1991, Диптих., 91/. Преподобный Серафим Саровский в XIX веке выразит это в словах: «Стяжи в себе дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся».

Таким образом, святость как результат синергирования отдельного человека выполняет в житии не только нравственно-поучительную, эстетическую функции, но и функцию смыслои структурообразующую, именно вокруг этой философско-религиозной категории строится текст жития: начало пути, преодоление пути, переход на новый уровень после смерти. Описание посмертных чудес в житиях не только обязательное условие для жанра, но и, с онтологических позиций, своего рода продолжение синергирующнх действий конкретного святого. Святость мыслится как ИСТОЧНИК животворной (духовной) силы. Лишь потом, после XII в., святость становится категорией личностной, что связано с развитием индивидуально-психологического подхода к описанию человека. /Колесов 1993; Лихачев 1970/.

Особенности морфологической структуры древнерусского языка, представленного в житиях, не являются вопросом, требующим отдельного внимания, поскольку жития святых как жанр плавно входили в систему произведений, созданных на книжно-письменной разновидности литературного языка /Успенский/, тем более, что морфологическая структура, подобно фонетической и синтаксической, менее свободна в своем развитии, чем структура лексическая. Тем самым лексика — это самый открытый для изменений и подвижный пласт языка. Представляется интересным, как внутренне свободная лексическая структура языка «живет» в рамках жанра жития, который, как и любой жанр, диктует свои условия. Возникает вопрос, что первично: жанр, который со своими шаблонами требует определенного лексического наполнения или лексика в своей совокупности, которая создает этот жанр? «По наблюдениям психолингвистов, при производстве текстов, наиболее существенна семантическая упорядоченность, т. е. семантическая системность словаря. Более того, можно считать экспериментально доказанной текстообра-зующую роль лексической системности» /Клименко, 42/. Таким образом, системность языковых средств — это основа создания того или иного текста. Но, с другой стороны, важную роль играет коммуникативный фактор, обуславливающий тему текста, его целевую установку. «Благодаря системной организации лексико-семантического уровня языка в целом, в тексте между разными частями речи устанавливаются связи на уровне крупных семантических категорий (своеобразное смысловое притяжение и стыковка). На этой базе становится возможным семантическое согласование слов, обеспечивающее связность текста. Следствием этого является континуумный (непрерывный) характер всего семантического пространства текста» /Клименко, 50/. На наш взгляд здесь и кроется ответ на поставленный выше вопрос о первичности жанровых рамок и наполняющих их языковых элементов — это сложная диалектическая, но органическая связь.

Контекст самого XV века — время, когда вместе с государственностью стал формироваться в единую систему и язык русской народности. Сама же номинация «XV век», в языковом плане, должна быть принята с определенной долей условности, в чем мы убедимся позднее (имеется в виду, что языковые процессы могут быть лишь опосредованно определены в хронологическом плане). Существует несколько периодизаций развития древнерусского языка:

1. А. И. Ефимов выделяет 2 периода: 1) эпоха Киевской Руси и 2) эпоха Московского государства Х1У-ХУ1вв.

2. А. И. Горшков также выделяет 2 периода, но иначе хронологизирует их:

1) русский литературный язык в эпоху Киевского государства и последующий период феодальной раздробленности (XI — нач. Х1Ув),.

2) русский литературный язык в эпоху Московского государства XIV — ХУПвв.

3. Гудзий Н. К. выделяет периоды развития древнерусской литературы, но имеет смысл привести здесь и его классификацию:

1) оригинальная литература Киевского периода.

2) областные литературы ХШ-Х^вв.

3) развитие областных литератур с конца XIV до середины ХУ1 В.

4) московская литература XVI — ХУПвв.

4. Наконец Р. И. Аванесов, основываясь на все более углубляющемся расхождении книжно-письменного и народно-диалектного языка с учетом жанровых разновидностей, которые разграничены функционально (язык культа, агиографической и поучительной литературы, язык повествовательной литературы, язык светских юридических памятников и др.), дает следующую хронологическую градацию развития древнерусского языка:

1) XI — первая половина ХПвв.

2) вторая половина XII — ХШвв.

3) XIII — Х1Увв. /Михайловская 1976, 101 -102/.

Таким образом, судя по представленным классификациям, ХУв. в языковом отношении является в какой-то степени этапом переходным (следует учесть, что и Словарь древнерусского языка охватывает памятники по Х1Ув. включительно).

Для русского языка XV век — это еще одна веха на пути формирования, но веха очень важная, т.к. книжно-письменная разновидность языка как наследница языка старославянского становится открытой для проникновения различного рода устных элементов. «Если обратиться к русскому литературному (или книжно-литературному, как чаще его называют) языку старшего периода (XI — Х1Увв), то одна из основных особенностей его нормативности характеризовалась традиционностью генетических связей со старославянской письменностью и через их посредство с греческими текстами. Это обеспечивало семантическую и стилевую стабильность книжно-литературного изложения» /Михайловская 1975, 120/. Связь с греко-византийской культурой на своем первоначальном этапе /первое южнославянское влияние/ осуществлялась на фоне христианизации Руси. «Что же касается текстов Библии и Псалтири, то они представляли переводную литературу в полном смысле этого понятия, так же как и житийные произведения, которые в древнесдавянской письменности появляются одновременно с переводами богослужебных книг. Следует подчеркнуть, что древнейшая кирилловская рукописьСупрасльская — содержит именно жития святых, а одно из наиболее ранних упоминаний о русских книгах относится к житию чешского князя Вячеслава, котрое св. Борис читал в первые годы XI в.» /Мошин, с.34/.

XV век — эпоха создания различных произведений русской литературы, в том числе произведений агиографических, развитие которых постепенно приобретает регулярный характер, после чего стало возможным появление в XVI веке Великих Миней Четьих митрополита Мака-рия.

Конец XIV — XV в. в языковом отношении для Древней Руси характеризуется разделением языка на 2 типа — книжно-литературный (преимущественно, письменная форма существования) и народно-литературный (преимущественно, устная форма существования) /КолесовУспенскийЛарин/. Даже еще в эпоху Х-Х1вв. эти стили применяются в различных культурных областях и с различными функциями. /Мошин, 34−35/ Жития святых как жанр христианской литературы, как наследник греко-византийской культуры, в языковом плане относятся к книжно-литературному типу языка. Связь русской культуры с византийской воспринимается априори как связь наследственная. Нитями этой связи являются литература и язык, живописное и архитектурное искусство, музыка, наконец, духовная монашеская практика. Что касается духовной практики, то основы этого изложены выше, а что касается языка, то возникновение стиля «плетение словес» связывают в истории языка также с так называемым «вторым южнославянским влиянием» /термин введен А. И. Соболевским: Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV—XV вв. — Спб., 1894/, суть которого заключалась в намеренной архаизации и реставрации церковнославянского языка в связи с усилившимися контактами России с Константинополем и Афоном и потому что в язык стали проникать элементы устной речи (УспенскийЛарин). «Нам представляется, что этот новый литературный стиль [экспрессивно-эмоциональный, по определению Лихачева Д. С. — М.Ю.] родился на славянском Афоне в ХШ-Х1У вв. на основе мистико-аскетической литературы, особенно в агиографииXIV столетие внесло в содержание этой литературы некоторые новые элементы из круга религиозных и философских идей, которые проявились и выкристаллизовались в исихастком движенииво второй половине XIУв. новую внешнюю форму дали славянским текстам новое архаизированное правописание и новая графика полуустава. В этой заключительной форме этот афонско-славянский литературный стиль перешел на Русь в последней четверти Х1Ув. с волной южнославянских текстов, послуживших образцами для русской письменности ХУв.» /Мошин, 103/. Академик Лихачев Д. С. ставит появление этого стиля в органическую связь с воззрениями патриарха Евфимия на метод переводов с греческого и его реформой литературного языка, правописания и графики — требованиями максимальной связи с греческим языком и через него с греческой культурой, единым непогрешимым хранителем вечной истины.

После второго южнославянского влияния в результате сознательного отталкивания от разговорной речи прямые лексические заимствования из русского в церковно-славянский в принципе становятся невозможными. Теперь отношения между двумя языками строятся на лексемном уровне и образуются коррелятивные пары соотносительных русизмов и славянизмов. Русский книжник, которому недостает какого-то слова для выражения своей мысли, не может заимствовать это слово из разговорного языка и потому вынужден образовывать неологизм, используя соедства вьгоажения цеюковно-славянского языка. Таким обиа.

V J. ' 1 Д, А А зом, стремление к архаизации и реставрации, являющееся одним из главных стимулов второго южнославянского влияния, вызывает удаление от исходного состояния и стремительную эволюцию церковнославянского языка (как это вообще характерно для реставрационных, пуристических движений)" /Успенский, 55/. Поэтому вопрос о том, каким языком написаны русские агиографические произведения XIV-XVb., снимается. Ясная принадлежность к церковно-славянскому языку дает право говорить об общей стилистической направленности лексических средств в житиях святых. Направленность эта соответствует тому, что в XVIII веке будет названо Ломоносовым «высоким штилем».

Но в лингвистике вопрос о втором южнославянском влиянии до сих пор не имеет окончательного ответа, и некоторые исследователи склоняются к мысли, что второе южнославянское влияние не было концептуальным и методологически важным для русского языка, что этот термин ошибочен. По мнению Жуковской Л. П., «в первой трети XVb. русские рукописи переписывались с оригиналов руских редакций без какого бы то ни было южнославянского влияния на их орфографию. ни с завоеванием Балкан турками, ни с деятельностью Киприана это явление не может быть связано» /Жуковская 1987, 145−146/. Она же в этой статье приводит мнение американского слависта Д. Ворта, который писал: «При изучении т.н. „второго южнославянского влияния“ следует различать явления, с одной стороны, стилистического (риторического) порядка, а с другой, чисто линвгистическогопервые имеют значения, преимущественно, для развития языка художественной литературы. восходят не к болгарским или сербским источникам, а представляют собой скорее возобновление и интенсификацию риторических приемов древнерусской (киевской) поры. Подобным образом обстоит дело и с чисто лингвистаческими явлениями исследуемого периода. Сам термин „второе южнославянское влияние“ оказывается неправильным: лингвокультурные явления данного периода в истории русского литературного языка следует считать по происхождению не столько иноязычными (южнославянскими), сколько автохтонными (архаизирующими или псев-до-классическими)» /Жуковская 1987, 146/. Таким образом, не отрицая явление архаизации, ряд ученых думает, что «второе южнославянское влияние» не было по своей сути именно влиянием, особенно если учесть историческую концепцию «Москва — третий Рим», активно развивавшуюся с начала XVI в. и тот факт, что во второй половине этого столетия начинает складываться новая орфография, изучение которой представляет собой самостоятельную проблему.

Материалом диссертационного исследования послужили житийные тексты XV века, которые были избраны по факторам принадлежности определенному автору и данному временному периоду: Житие Стефана Пермского, Житие Сергия Радонежского, Слово о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича, царя Русского, Житие Михаила Клоп-ского, Житие Кирилла Белозерского.

Житие Стефана Пермского датируется обычно 1396 — 1398гг. Имеет редакции: 1) ГПБ, собр. Вяземского, № 10, 1480- 2) эта редакция имеет около 20 списков XV — XVII вв. Текст цитируется по изданию: Памятники старинной русской литературы (ПСРЛ). — Вып. 4. — Спб., 1862. Житие Сергия Радонежского датируется 1417 — 1418гг. Текст цитируется по изданию: Жизнь и житие Сергия Радонежского/ Сост., поел, и коммент. В. В. Колесова: Подгот. т-тов В. В. Колесова и Т. П. Рогожниковой. — М.: Сов. Россия, 1991.

Если авторство Епифания Премудрого в отношении Жития Стефана Пермского не вызывает сомнений, то атрибуция Жития Сергия Радонежского остается до конца не решенным вопросом. В создании жития ведущую роль отводят Епифанию Премудрому, а Пахомий Логофет (Серб) был первым редактором Епифаниева жития. Он упрощает слишком вычурное повествование Епифания о Сергии, нивелирует местную ростовскую направленность повествования, включает дополнительные рассказы о посмертных чудесах Сергия., усиливает элемент похвалы. /СлКн. Вып.2, 4.1, 331/. Все эти изменения подчинялись определенной цели: приспособить житие Сергия к литургическим нуждам и зафиксировать новые данные о чудесах. Пахомий начал работать над житием во время своего пребывания в Троице-Сергиевой Лавре (с 1440—1443 по 1459 гг.). По-видимому, он выполнял официальный заказ в связи с обретением мощей Сергия в 1422 г. и канонизацией его в 1448—1449 гг. при митрополите Ионе /СлКн., Вып.2, ч.1, 331/. Пахомию принадлежит также служба Сергию и канон с акафистом. Он несколько раз переделывал текст жития, отсюда проблема авторства все более усложняется. Поэтому обычно имена Епифания и Пахомия в применении к Житию Сергия употребляют вместе. «Житие святого также представляет собой по большей части соединение работ многих авторов. Как правило, дополнительные части в житиях святого — рассказы о его посмертных чудесах — составлялись позднее и принадлежали различным авторам» /Лихачев 1962, 288/. Анализ языка Епифания и языка Пахомия позволит с определенной точностью установить долю авторства того и другого. «При редактировании текста Жития Сергия Пахомием не были затронуты наиболее яркие особенности стиля Епифания Премудрого — особенности, в которых проявляется Епифаниево искусство «плетения словес» /Балашова, 215/. Судя по всему, именно по этой причине Житие Сергия Радонежского атрибутируется Епифанию Премудрому.

Существует несколько редакций Жития Сергия Радонежского: «А — напечатана Тихонравовым, отд.1, с.70−144 Б — // -IIII отд. 1, с.3−69.

В — не опубликована (видимо, близка к редакции Д) Г — напечатана Тихонравовым, отд.2, с.3−60.

Д — напечатана в ВМЧ (сент., дни 25−30, Спб., 1883, стлб.1408−1463) Е — издана факсимильно литографским способом в Лавре в 1853 г. и архимандритом Леонидом в «Памятниках древней письменности» (Спб., 1885), а также в ВМЧ (ук.том, стлб. 1463−1563).

Н — помещена в Никоновской летописи под 1392 годом (ПСРЛ, т. XI, 127−147)"/Зубов, 146/.

Редакция архимандрита Леонида (редакция Е) считается наиболее приближенной к первоначальному, то есть Епифаниеву, тексту Жития Сергия. Цитаты из Жития даны именно по этой редакции, поэтому автором Жития Сергия в диссертации называется Епифаний Премудрый. Но определение доли авторства Епифания и Пахомия — большая задача крупного текстологического исследования. Самого же Епифания Премудрого, в силу яркости его таланта, считают своего рода «литературным героем» в его произведениях/Белоброва 1966, 91/.

На именах Епифания и Пахомия история Жития Сергия Радонежского на заканчивается. В 40-х гг. XVII в. появляется новая редакция жития, принадлежащая Симону Азарьину, который стилистически переработал предыдущий текст и внес в него новые данные о чудесах. На рубеже XVII-XVI1I вв. в Минеи Четьи св. Димитрия Ростовского включается текст Жития Сергия, принадлежащий самому Димитрию. В Х1Хв. Житие Сергия создает митрополит Филарет (Черниговский) и иеромонах Никон, чей текст жития выдержал 3 издания 1885, 1891 и 1898гг. /СлКн. Вып.2, ч.1, с.333/. В XX в. к образу Сергия обращались и Б. Зайцев, и.

Л.Чарская, и И.Шмелев. Естественно, что произведения этих авторов житиями назвать нельзя, но они продолжают традицию повествований о Сергии Радонежском.

Повесть о Житии Михаила Клопского — памятник новгородской литературы, в основе которого лежат местные предания о юродивом Михаиле, подвизавшемся в Клопском Троицком монастыре под Новгородом с 10-х по 50-е гг. ХУв. Житие датируется 1478−1479 гг., автор жития не известен. Существует 3 редакции жития: Первая, Вторая и Тучковская, представленных в 68 списках. Первая редакция жития, по которой цитируется текст, помещена в ПЛДР 2-я пол. ХУв. Она известна в двух вариантах — А и Б (вариант, А первой редакции — ГБЛ, собр. Волоколамское, № 659). Вторая редакция датируется 90-ми гг. ХУв., в ней появляются цитаты из Священного Писания, приводятся молитвы, текст насыщается сложными синтаксическими оборотами, церковно-славянской фразеологией, различными эпитетами и метафорами, что связано с вероятным влиянием на эту редакцию Жития архиепископа Евфимия П и Жития Кирилла Белозерского Пахомия Логофета. /СлКн. Вып.2, ч.1, 304/. Третья редакция, Тучковская, датируемая 1537 г., носит пышный, торжественный характер, имеет риторическое вступление, риторические отступления в самом тексте, похвальное слово, добавлены и чудеса. /СлКн. Вып.2, ч.1,304/.

Первоначальный текст жития более походит не на житие как таковое, а на собранные воедино краткие рассказы о достопримечательных случаях из жизни Михаила, близкие к живой разговорной речи новгородцев той поры и не соответствующие церковно-служебному назначению, из-за чего, вероятно, Пахомий Логофет и не стал писать каноническое житие Михаила.

Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича царя Русьскаго цитируется по изданию: Русский исторический сборник. Ред. Погодин. Т. З кн.1, М., 1838 г. Отдельно текст Слова не встречается, находится лишь в составе летописных сводов в статье 1389 г. Древнейший вид имеет в Летописях Новгор. Карамзинской и Новг. IV /СлКн. Вып.2, ч.2, 403/. Памятник анонимен, хотя существует предположение об авторстве Епифания Премудрого.

Житие Кирилла Белозерского принадлежит перу Пахомия Логофета и представлено двумя редакциями: Пространной и Второй. Пространная редакция закончена после марта 1462 до 13 мая 1462 г. Древнейший сохранившийся список ее сделан рукой некоего Паисия не позже 1474 г. (ГБЛ, собр. Троице-Сергиевой Лавры, № 764). Вторая редакция представляет из себя механическое сокращение первой, появилась она в литургических целях не позже 1474−1475гг. Известно также краткое лро-ложное житие Кирилла, составленное на основе Пространной редакции, — список конца XV — начала ХУ1 В. (ГПБ, Кир.-Белоз. собр., № 142/1219, л.265−274) /СлКн. Вып.2, ч.2, 173/. Текст цитируется по изданию: Житие Кирилла Белозерского/ Азарова И. В., Алексеева Е. Л., Демидов Д. Г. и др.- Под ред. А. С. Герда. — Спб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2000. — 200с. (Памятники русской агиографической литературы).

В данном диссертационном исследовании впервые предпринята попытка анализа лексики с религиозной семантикой в различных житиях, а также попытка сравнения стиля, которым написаны анализируемые житийные тексты. В работе прослеживается функционирование лексики с религиозной семантикой в житийный текстах, анализируется пласт наименований личности святого, проводится сопоставление стиля «плетения словес» в житиях. Все это отражает научную новизну и теоретическую значимость исследования.

Предметом исследования послужила лексика житийных текстов, обладающая религиозной семантикой, ее стилистические функции и стилистические особенности указанных памятников древнерусской письменности.

Представляется, что в лингвистическом отношении лексика произведений агиографического жанра составляет ЕДИНЫЙ семантический пласт — систему, определяющим признаком которой является отражение религиозных реалий. Лексико-семантические особенности каждого жития являются его основным текстои стилеобразующим средством, благодаря чему и достигается это семантическое единство, сначала в пределах одного жития, потом в пределах жанровой системы. Каноны написания того или иного жития и система языковых средств, предназначенных для написания жития, тесно взаимосвязаны и неразделимы. Лишь «отклонения в житиях от жанровых канонов /./ превращают этот жанр из церковно-служебного в литературно-художественное явление» /Дмитриев 1972, 202/.

Учитывая вышеназванное утверждение о системности житийной лексики, можно дать определение религиозной семантики слова. Если религия есть взаимоотношения человека и Бога, «вера, исповедание, бо-гопочитание или основные духовные убеждения» /Даль, 4, 90/, то религиозная семантика присуща любому слову, употребленному в контексте взаимоотношений человека и Бога, говоря иначе, употребленному в контексте житийного произведения. «Что же касается семантического содержания древнерусского (= древнеславянского) слова, то это — синкрета, каждое, потенциально возможное значение которой раскрывается только в тексте» /Колесов 1989, 83/. Если смотреть 'уже, видимо, следует ограничить себя рамками церковной жизни, воспринимая церковь как посредника на земле между Богом и человеком.

Таким образом, слово с религиозной семантикой — это такая лексическая единица, которая в своем значении отражает религиозные реалии во всем их многообразии.

Слова с религиозной семантикой «строят» текст жития, так как основным объединяющим понятием для лексики, стиля и жанра агиографических памятников будет понятие СВЯТОСТИ. Именно воплощение этой идеи движет книжника к написанию жития.

Цель исследования — описание лексико-стилистических особенностей житийных текстов с точки зрения религиозной семантики и стиля. Постановка цели требует решения следующих задач:

1. Дать тематическую классификацию слов с религиозной семантикой.

2. Определить стилистические функции, выполняемые словами с религиозной семантикой.

3. Выявить на базе лексических данных стилистические и языковые особенности исследуемых житийных текстов.

4. Проследить сходства и различия в реализации стиля «плетение словес» в данных текстах.

Методами исследования явились описательный и сравнительно-исторический метод, сопоставительный метод с привлечением этимологического анализа, был также использован статистический метод в некоторых случаях.

Практическая значимость заключается в том, что материалы и выводы исследования могут быть использованы в процессе преподавания «Истории русского литературного языка», «Истории древнерусской литературы», «Исторической стилистики», спецкурсов и спецсеминаров.

Апробация диссертации: материалы данного исследования были представлены на ежегодных научных конференциях МПУ, обсуждались на кафедре истории русского языка и общего языкознания МПУ.

Выводы по главе 2:

1. Стиль «плетения словес» по-разному проявляет себя в исследуемых текстах. Наиболее показательно в реализации стиля «плетения словес» Житие Стефана Пермского. Основой стиля Жития Стефана будет цитатная амплификация. Принцип организации текста в Житии Стефана — бинарный, воплощающий противопоставление миров языческого и христианского.

2. В остальных текстах — Житии Кирилла Белозерского, Житии Сергия Радонежского, Слове о житии. Дмитрия Ивановича — стиль «плетения словес» претерпевает изменения, обусловленные, во-первых, изменениями в формировании самого русского языка, и, во-вторых, целью агиографа: в Житии Стефана цель автора — реализация понятия учительства (Стефан — миссионер) — в Житии Сергия — реализация понятия «новый тип святости» (совмещение гражданского и божественного служения) — Сергий выступает как синергирующая личность, аккумулятор духовной энергиив Слове о Дмитрии — реализация идеи об объединении русских земель под властью Москвы, вывод на высший уровень духовного совершенства главы государства, последовательное утверждение мысли о Дмитрии Ивановиче как о русском царев Житии Кирилла Белозерского цель автора — в реализации мысли о пользе святого, в его молитвенном (безмолвном) служении Богу и людям.

3. Стиль «Слова о житии. Димитрия.» характеризуется некоторыми чертами «плетения словес», но в своей структуре сочетает элементы житийного, летописного и фольклорного стилей. Основной характеристикой стиля Жития Кирилла Белозерского, восходящей к чертам стиля «плетения словес», можно считать синтаксический параллелизм, лежащий в основе структуры жития. Остальные приемы стиля «плетения словес» для повествовательной части Жития Кирилла Белозерского не характерны.

4. Житие Михаила Клопского выпадает из общей стилистической картины, которой в большей или меньшей степени соответствуют все остальные тексты. К стилистическим особенностям Жития Михаила Клопского можно отнести яркое описание бытовых реалий, наличие многих разговорных элементов, отсутствие риторических приемов, некоторые фольклорные черты.

5. Главные приметы стиля «плетения словес» (цитация, синонимика, варьирование слов) в Житии Сергия Радонежского реализует себя своеобразно, что обусловлено подчинением всего повествования одной идее — идее Троицы. Воплощением этой идеи на структурном уровне в Житии Сергия становится триада.

6. На базе языкового материала выясняется, что стиль «плетения словес» как техника характерен лишь для практики Епифания Премудрого и Пахомия Серба, поэтому его вполне можно назвать именным. Но Па-хомий Серб воспринимается как наследник творчества Епифания, для Пахомия тексты Епифания выступают как образцы, хотя именно с Пахомия закрепляется единая структурная форма жития.

7. Похвала в житийных памятниках XV века функционирует как мини-жанровое, почти автономное включение в текст, имеющее свою структуру и стилистические особенности. Генетически похвала связана со стилистикой народного плача, на что указывает прием вопрошаний «како тя нареку?». Теснейшим образом похвала связана и с Псалтирью, и с акафистными текстами, характеризующимися обширным повторением и синтаксическим параллелизмом. Обычно в похвале дается развернутая характеристика образа святого. Функции слов, составляющих эту характеристику в похвале, сводятся, во-первых, к ритмической организации текста, что связано со слуховым восприятиемво-вторых, к психологической характеристике личности конкретного святогов-третьих, к экпрессивно-эмоциональной оценке героя повествования.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Житийные памятники XV века в языковом отношении представляют собой определенную систему, характеризующуюся единством лексических, морфолого-синтаксических и стилистических средств. Все многообразие религиозных реалий, строящих текст в житийном жанре, представлено тематической классификацией слов с религиозной семантикой, основной задачей которых является воплощение категории святости как центральной категории в агиографической системе. Слова с религиозной семантикой в житийных текстах доминируют по своей значимости над лексическими единицами другой семантики и являются тек-стообразующим средством. Следует отметить, что наиболее яркими в стилистическом плане выступают наименования-характеристики личности святого, связанные с оценочной парадигмой в сознании человека (автора или читателя-слушателя). Авторская позиция в данных номинациях проявляется не четко, что связано с каноническими ограничениями при написании жития и со спецификой развития самой древнерусской литературы. Как показал исследованный языковой материал, религиозная семантика у слова может быть либо исходной, либо рожденной в контексте, и тогда преобразуется смысл целого высказывания, включающего данное слово.

Для эпохи XIV — XV вв. на Руси имя агиографа Епифания Премудрого становится центральным, так как именно ему принадлежат наиболее замечательные в культурном плане агиографические произведения, и именно с его именем связывают чаще всего существование на русской почве стиля «плетения словес». Стилистика произведений Епифания Премудрого определила в большой степени дальнейшее развитие агиографического жанра на Руси, его тексты можно расценивать как тексты прецедентные для последующего поколения русских книжников, и прежде всего, для Пахомия Серба, который своим трудом переписчика и пересказчика закрепляет единую структуру жития.

Сам стиль «плетения словес» даже уже в XV веке в различных текстах представлен по-разному, а что касается северной агиографии того времени («Житие Михаила Клопского»: место создания — Новгород), то там стиль «плетения словес» как основной прием создания житийных текстов не фигурирует, что связано не только со спецификой героя повествования или со спецификой того или иного типа святости, но и, по-видимому, с исторически и географически обусловленной определенной изолированностью монастырей.

Исследование языкового материала «Жития Стефана Пермского», «Жития Сергия Радонежского», «Жития Кирилла Белозерского» и «Слова о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича, царя русского» демонстрирует, с одной стороны, системность агиографического жанра, с другой стороны, наблюдаются и различия в реализации стиля «плетения словес», который определял собой русскую агиографию конца XIV—XV вв. Различия стиля и языка агиографических произведений одного временного периода обуславливаются не только авторством, если его возможно установить, не только местом создания (так называемые северные и южные жития), не только описанием различных типов святости, но, главное, той конкретной целью, которую ставит себе агиограф при создании жития.

Проблема соотношения черт стиля «плетения словес» в русских агиографических произведениях этой эпохи представляется довольно сложной и обширной для исследования — следует учитывать и в большинстве своем анонимность житийных памятников, и элемент коллек.