Георгий Иванов и русский символизм

Георгий Иванов (1894−1958) является одним из тех авторов, которых трудно соотнести с определенным литературным направлением. Большинство исследователей видят в нем поэта, «преодолевшего символизм», и находят гораздо больше оснований связывать Г. Иванова с акмеизмом. Однако анализ творчества поэта показывает, насколько глубоко были усвоены им уроки русского символизма. Г. Иванов воспринял и сохранил не только символистское мироощущение, но и многое из символистской поэтики, при том, что исторически и по сути своего поэтического творчества принадлежал к новой, постсимволистской эпохе.

Г. Иванов вошел в литературную жизнь в 1911 году, опубликовав в издательстве «Ego» свой первый сборник «Отплытье на о. Цитеру», и с тех пор до самой эмиграции в 1922 году играл значительную роль в культурной среде Петербурга, о чем свидетельствуют воспоминания современников и высказывания критиков. Отзывы и рецензии на сборники ранних стихов Г. Иванова — «Отплытье на о. Цитеру», «Горница» (1914), «Памятник славы» (1915), «Вереск» (1916), «Сады» (1921), «Лампада» (1922) — оставили В. Брюсов, А. Блок, Н. Гумилев, И. Северянин, М. Кузмин, С. Городецкий, А. Тиняков, Вл. Ходасевич, М. Лозинский, С. Парнок, Л. Лунц и др. Заслугой молодого автора считали умение «выдержать стиль"1, «безусловный вкус», «большую сосредоточенность художественного наблюдения». При этом самые первые его сборники упрекали в подражательности: «. он находится под явным влиянием своих предшественников (особенно М. Куз.

1 Брюсов В. Я. Сегодняшний день русской поэзии // Брюсов В. Я. Среди стихов: 18 941 924: Манифесты, статьи, рецензии. — М., 1990. С. 367.

2 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. Рецензии на поэтические сборники // Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. Т. 3. — М., 1991. С. 102. 3 мина)"1- «небольшой мир, раскрываемый в книге, только спутник старшей планеты — поэзии Кузмина». В то же время М. Лозинский видел перспективы дальнейшего самостоятельного развития поэта: «. своеобразный голос, которым ведется рассказ об этом мире, убеждает нас, что творчество Георгия Иванова сумеет выйти на самостоятельный путь и двигаться по нему уверенно"2. Однако впоследствии многие рецензенты приходили к выводу, что именно сильные стороны поэзии Г. Иванова заостряют самый главный ее недостаток — отсутствие глубокого содержания и чувства. JL Лунц писал: «В общем, стихи Г. Иванова образцовы. И весь ужас в том, что они образцовы"3. Одним из первых почувствовал эту особенность произведений своего друга и ученика Н. Гумилев: «Он не мыслит образами, я очень боюсь, что он вообще никак не мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит"4. Ключевое значение для понимания ранней поэзии Г. Иванова обнаруживают отзывы Блока и Ходасевича. Сборник «Горница» Блок считал «памятником нашей страшной эпохи», «книгой человека, зарезанного цивилизацией», поскольку эти «страшные стихи не обделены ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя"5. Вл. Ходасевич называл стихи Г. Иванова «одной из отраслей русского прикладного искусства начала XX века». Вывод же рецензии Ходасевича в контексте всего жизненного пути Г. Иванова звучит пророчески: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать"1.

1 Брюсов В. Я. Указ. соч. С. 367.

2 «Гиперборей». — 1912. — № 3. С. 29−30.

3 Лунц JL Цех поэтов // Книжный угол. — 1922. — № 8. С. 54.

4 Гумилев Н. С. Указ. соч. С. 102.

5 Блок Ал. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 6. — М.-Л., 1962. С. 337. 4.

Негативные статьи, отзывы, упоминания о Г. Иванове в советской печати (И. Оксенова, С. Боброва, Б. Гусмана, Г. Горбачева, К. Зелинского, В. Орлова) имели две причины: во-первых, отторжение советскими литературоведами литературы русского зарубежья, а во-вторых, критическое отношение к поэзии Г. Иванова, преобладающее среди представителей культуры Серебряного века. Так, И. Оксенов характеризовал Г. Иванова как «одного из «стаи славной» былых петербургских поэтов-снобов"1, а Б. Гусман почти дословно повторяет дореволюционные рецензии на творчество Г. Иванова: «Душа Г. Иванова наблюдает жизнь лишь издали <.> Его душа вся только в грезах о прошлом <.> Очарованная этими «воздушными мирами», его душа слепа для бьющейся вокруг нас в муках и радостях жизни"2. С начала 60-х годов в советском литературоведении утвердилось противопоставление творчества М. Цветаевой как лучшего поэта русского зарубежья и Георгия Иванова. В. Орлов в предисловии к первому советскому «Избранному» Цветаевой писал: «Эмиграция выдвигала в качестве «своего» поэта лощеного сноба и ничтожного эпигона Георгия Иванова, который в ностальгических стишках томно стенал о «бессмысленности» существования или предавался пустопорожним «размышлениям."3.

В критике русского зарубежья оценка творчества Г. Иванова тоже неоднозначна. Некоторые критики, например, А. Бем, считали, что творчество Г. Иванова в эмиграции «мало изменилось»: «Он как бы освобождается от лишнего балласта слов и образов <.>, но это внешнее освобождение и упрощение не сопровождается внутренним прояснением, и остается впе.

1 Оксенов И. Изящная литература Георгий Иванов. Сады // Книга и революция. — 1922. -№ 3. С. 72.

2 Гусман Б. 100 поэтов. — Пг., 1922. С. 98.

3 Цветаева М. Избранное. — М., 1961. С. 10. чатление все той же нарочитости и манерности"1. Напротив, В. Марков называет Г. Иванова «поэтом русской эмиграции», потому что «в эмиграции, и благодаря ей, он стал поэтом единственным и неповторимым"2. Ему вторит К. Мочульский, который после выхода сборника «Розы» (1930) заметил: «.до «Роз» Г. Иванов был тонким мастером, писавшим «прелестные», «очаровательные» стихи. В «Розах» он стал поэтом"3. Р. Гуль считал, что Г. Иванов заслужил «грустное и бедное и в то же время почетное и возвышенное место первого поэта российской эмиграции», обладающего «от Бога данным голосом и глазом поэта, странно и необычно озирающим мир"4. Именно за рубежом впервые началось серьезное изучение творчества Г. Иванова сначала в работе И. Агуши5, а потом в монографии В. Крейда6.

В 80-е годы поэзия Г. Иванова начинает вызывать интерес и на родине. С 1987 года в отечественных периодических изданиях печатаются его стихотворения. В 1989 году московское издательство «Книга» выпускает сборник избранных произведений автора «Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени». В 1992 году московское издательство «Прогресс» и парижско-нью-йоркское «Третья волна» печатают книгу прозы «Мемуары и рассказы». До недавнего времени самым полным собранием сочинений Г. Иванова считался трехтомник прозы и поэзии, изданный в 1994 году к столетию со дня рождения поэта московским издательством «Согласие». Однако в 2005 году в петербургском издательстве «Академический проект» вышел самый полный сборник стихотворений Г. Иванова.

1 Бем А. О парижских поэтах // Критика русского зарубежья: В 2-х ч. Ч. 1. — М., 2002. С.ЗОЗ.

2 Марков В. Ф. О поэзии Г. Иванова // Критика русского зарубежья: В 2-х ч. Ч. 2. — М., 2002. С. 410.

3 Мочульский К. Розы. Стихи Г. Иванова // Мочульский К. Кризис воображения. -Томск, 1999. С. 412.

4 Гуль Р. Георгий Иванов // Критика русского зарубежья: В 2-х ч. Ч. 2. — М., 1992. С. 195.

5 Agushi I. The poetry of Georgij Ivanov // Harvard Slavic University press, 1970. — Vol. V.

6 Крейд В. Петербургский период Георгия Иванова. — Hermitage, 1989. 6 из серии «Новая библиотека поэта», в который включены все выявленные к настоящему времени поэтические произведения автора.

Наряду с этими публикациями появляются и литературоведческие статьи, посвященные как обзору творчества поэта в целом (В. Смирнов, М. Шаповалов, Т. Хмельницкая, Е. Витковский), так и отдельным вопросам его мировоззрения (А. Арьев, А. Аксенова, А. Зверев и др.) и поэтики (С. Кормилов, А. Чагин и др.). Анализу интертекстуального начала творчества Г. Иванова посвящена монография Т. В. Данилович «Культурный компонент поэтического творчества Георгия Иванова: функции, семантика, способы воплощения».

В 90-е годы появляются диссертационные исследования творчества Г. Иванова. В работе Е. А. Алековой «Поэзия Георгия Иванова периода эмиграции (проблемы творческой эволюции)» (1994) изучается эволюция художественной системы поэзии Г. Иванова эмигрантского периода с точки зрения «аскезы» как движения к «непоэтичности», сознательного отказа Г. Иванова от «формо-стихо-слово-творчества». Диссертация И. Н. Ивановой посвящена роли иронии в художественном мире Г. Иванова.

Результатом осознания значимости фигуры Г. Иванова для литературы XX века стало включение материала о нем в пособия для школьников1 и вузовские учебники, где на первый план выступает проблема, к какому направлению литературы начала века относится наследие Г. Иванова. В учебнике А. Г. Соколова его творчество напрямую связано с акмеизмом: «Программные установки акмеистической школы выразились, может быть, с наибольшей отчетливостью и подчеркнутой устремленностью к «вещной.

1 Смирнов Вл. «Смысл, раскаленный добела» (Георгий Иванов) // Новое в школьных программах. Русская поэзия XX века. В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. — М., 2003. изобразительности" в дооктябрьском творчестве Г. Иванова"1. Т.П. Бусла-кова даже эмигрантское творчество Г. Иванова представляет как продолжение деятельности «Цеха поэтов», только на иной почве, и включает матеУ риал о Г. Иванове в параграф «Цех поэтов» в эмиграции". Н. А. Богомолов относит Г. Иванова к поэтам вне течений. Среди таких поэтов исследователь выделяет несколько групп и считает, что Г. Иванов входит во вторую из них, которую составляют «поэты, так или иначе с акмеизмом свое творчество соотносившие, но оставшиеся вне его в точном смысле слова"3.

Итак, в представлении места Г. Иванова среди литературных течений начала века исследователи расходятся, неоспоримым является только включение Г. Иванова в пространство направлений постсимволизма. В связи с этим возникает проблема соотношения как постсимволизма в целом, так и отдельных его представителей, с символизмом, поскольку, по утверждению M. J1. Гаспарова, «постсимволизм оказывается естественным продолжением символизма в его различных изводах"4.

Проблемы теории и поэтики русского символизма активно изучаются не только литературоведами, но и культурологами. Исследованию этого направления посвящены работы Д. Е. Максимова, В. Н. Топорова, Ю. М. Лотмана, З. Г. Минц, В. Н. Орлова, С. С. Аверинцева, Н. А. Богомолова, А. Ф. Лосева, Д. Е. Сарабьянова, И. С. Приходько, Д. М. Магомедовой, О. А. Лекманова, Л. А. Колобаевой, Е. В. Ермиловой. Из зарубежных исследователей этим вопросом занимались А. Пайман, А. Ханзен-Лёве, X. Баран, И. П. Смирнов.

1 Соколов А. Г. История русской литературы конца XIX — начала XX века: Учеб. — М., 2000. С. 335.

2 Буслакова Т. П.

Литература

русского зарубежья: Курс лекций. — М., 2003.

3 Богомолов Н. А. Поэты вне течений и групп: Вл. Ходасевич, Г. Иванов, М, Цветаева и др. // Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920;х годов). Кн. 2. ИМЛИ РАН.-М., 2001. С. 650.

4 Гаспаров М. Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Гаспаров М. Л. Избранные труды, т. II. О стихах. — М., 1997. С. 415. 8.

Существует ряд работ сопоставительного характера, например, исследование З. Г. Минц «Блок и русский символизм"1.

Актуальность темы

настоящего исследования определяется необходимостью и возможностью раскрыть глубинные связи постсимволизма с символизмом на примере творчества одного поэта — Г. Иванова.

Соотношение Г. Иванова с символизмом упоминается в некоторых работах, посвященных этому автору. Н. А. Богомолов подчеркивает, что Г. Иванов принадлежал к первому в истории русской поэзии начала века поколению, которое не испытало непосредственного влияния символизма, поэтому, хотя школа символизма была и для него неминуема, но это было «уже не прямое развитие в рамках направления, а лишь та начитанность, которой Г. Иванов отличался на протяжении всей жизни и которая позволила ему так эффективно создать свою «центонную» поэтику"2. Т. В. Данилович говорит о синтезе элементов символизма и акмеизма в эмигрантском творчестве Г. Иванова, который «обеспечивает ему двойной взгляд на бытие"3. В настоящем исследовании делается попытка последовательно раскрыть связь наследия Г. Иванова с символизмом как в плане мироощущения, так и на уровне поэтики, что позволяет говорить о научной новизне диссертации. Соответственно, цель исследования — рассмотреть творчество Г. Иванова в аспекте его связей с символизмом.

Поставленная цель предполагает решение следующих основных задач:

— определить место Г. Иванова среди литературных группировок начала XX века;

1 Минц З. Г. Блок и русский символизм // Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели. — СПб., 2000. С. 456−536.

2 Богомолов Н. А. Указ. соч. С. 660.

3 Данилович Т. В. Культурный компонент поэтического творчества Г. Иванова: функции, семантика, способы воплощения. — Мн., 2003. С. 20. 9.

— выявить соотношение символизма с романтизмом в творчестве Г. Иванова и рассмотреть, как «преодоление символизма» отразилось в феномене деромантизации;

— раскрыть значение категории музыки как центральной в символизме для понимания экзистенциальной картины мира в творчестве Г. Иванова;

— проанализировать формы проявления черт символизма в поэтике Г. Иванова и отражения в ней интертекстуального начала, связанного с творчеством таких поэтов-символистов, как И. Анненский и А. Блок.

Объектом исследования в той или иной степени выступает все творчество Г. Иванова (лирика, романы, рассказы, мемуары, литературно-критические статьи). Предметом исследования является роль символизма в формировании оригинальной картины мира и поэтики Г. Иванова.

Методологической основой работы стали приемы контекстуального анализа, установления генетических, типологических и интертекстуальных связей.

Теория интертекста является развитием принципиальных положений М. Бахтина, его учения о «чужом слове», отраженном, в частности, в работе «Вопросы литературы и эстетики"1. Максимальное выражение проблема интертекстуальности получила прежде всего в западном литературоведении. Сам термин ввела Ю. Кристева. Опираясь на теорию Бахтина и отчасти полемизируя с ним, она утверждала: «Любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-либо другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности"2. Позже на термин «интертексту.

1 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975.

2 Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог, роман (1967) // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. — 1995. — № 1. С. 99. альность" активно опирался Р. Барт, который считал, что «текст существует лишь в силу межтекстовых отношений, в силу интертекстуальности"1.

Однако работы Ю. Кристевой и Р. Барта ориентировались на интертекстуальность постмодернистских произведений, которая имела игровую природу и тяготела к языковым играм: вольному и самодовлеющему оперированию чужими текстами. В русском же литературоведении этот термин понимается шире. В. Е. Хализев определяет интертекстуальность как «общую совокупность межтекстовых связей, в состав которых входят не только бессознательная, автоматическая или самодовлеющая игровая цитация, но и направленные, осмысленные, оценочные отсылки к предшествующим текстам и литературным фактам». Интертекстуальность в аспекте текстового анализа Н. А. Фатеева представляет как установку на более углубленное понимание текста и разрешение непонимания текста за счет установления многомерных связей с другими текстами3.

Таким образом, интертекст — это родовое понятие, определяющее, что смысл художественного произведения формируется полностью или частично посредством ссылки на иной текст, который отыскивается в творчестве того же автора, в смежном искусстве или в предшествующей литературе.

Исследования по проблеме интертекстуальности позволили по-иному взглянуть на такие конкретные проявления традиции в художественном тексте, как цитата, аллюзия, реминисценция.

Несомненно, что термины цитата, аллюзия и реминисценция следует рассматривать в системе и обязательно учитывать при этом их соотношение друг с другом. Можно представить следующий вариант такой системы.

1 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. — М., 1989. С. 428.

2 Хализев В. Е. Теория литературы. — М., 1999. С. 261.

3 Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. — М., 2000. С. 16.

Аллюзия — это отсылка к историческому, политическому, литературному факту или к художественному произведению. Реминисценция отличается от аллюзии тем, что она не отсылает к другому тексту, а использует элементы чужого текста, которые, оказываясь в новом контексте, образуют сложный полилог различных культур и традиций. Цитата же — это эксплицитное, обычно так или иначе оформленное включение автором в собственный текст элемента чужого высказывания.

С этой точки зрения целесообразно проанализировать интертекстуальный аспект соотношения Г. Иванова с символизмом.

Научно-практическая значимость диссертации определяется тем, что основные результаты исследования могут быть использованы при дальнейшем изучении Г. Иванова, а также при разработке и чтении курса литературы Серебряного века и русского зарубежья, в спецкурсах и семинарах, посвященных творчеству поэтов-эмигрантов, а также в школьной практике на уроках литературы и внеклассного чтения или факультативных занятиях.

Положения, выносимые на защиту:

1. Г. Иванов не испытал непосредственного влияния символистской школы, однако сам символизм был значим для него как явление, непосредственно связанное с эпохой Серебряного века и ставшее неотъемлемой частью «петербургского мифа» русской культуры.

2. Символистская картина мира отразилась в элементах романтизации, присутствующих в доэмигрантском творчестве Г. Иванова. Дероман-тизация как ведущее начало творчества поэта периода эмиграции ознаменовала переход Г. Иванова к экзистенциальному мироощущению. Однако именно кризисность сознания символистов и осмысление ими онтологического одиночества человека легли в основу экзистенциальной «триады».

Г. Иванова в том виде, в каком она представлена в работе В.В. Заманской1: «Мировое торжество» — «Мировое уродство» — «Мировое безобразие».

3. Ключом к постижению перехода от романтического и символистского к экзистенциальному мироощущению у Г. Иванова выступает музыкальный код. Музыка для него, как и для символистов, является бесспорной идеальной первоосновой вселенной. Г. Иванов в своем творчестве выстраивает цельный мифологический музыкальный сюжет. Однако в результате он приходит к выводу о том, что даже музыка не может быть опорой человеку, находящегося на грани между бытием и небытием.

4. Множество цитат, аллюзий и реминисценций, ориентированных на конкретные тексты символистов, отражается в творчестве Г. Иванова неод-нопланово. Часть из них представляется лишь формальным элементом его «центонной» поэтики, не имея глубокого содержания. Однако лирика Блока и Анненского оказалась для Г. Иванова настолько значимой и определяющей, что актуальные для них темы и образы стали в поэтической системе Г. Иванова ключевыми, что и выразилось в многочисленных отсылках к творчеству этих поэтов.

5. Блоковская традиция проявляется в трактовке образа родины, центрального в эмигрантском творчестве Г. Иванова. С поэтическим миром Блока его сближает особое чувство пути к России. Однако путь к России у Блока приобретает духовный смысл — постижение неисповедимой души Россиив то время как у Г. Иванова — это неосуществимое желание возвращения на покинутую родину, которая, как он трагически понимает, перестала существовать.

Результаты работы были представлены на следующих научных конференциях:

1 Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. — М., 2003. С. 273.

Пятые Бальмонтовско-Цветаевские чтения (Иваново, май 2001 года) — Шестые Бальмонтовско-Цветаевские чтения (октябрь 2002 года) — Всероссийская научно-практическая конференция «Актуальные проблемы современной филологии» (Киров, октябрь 2003 года);

Региональная научно-практическая конференция «Проблемы литературного образования: школа-вуз» (Шуя, май 2005 года);

Седьмые Бальмонтовско-Цветаевские чтения (Иваново, октябрь 2005 года);

Международная научная конференция «Александр Блок: Жизнь и творчество. Окружение и рецепции» (Шахматово-Тараканово, ноябрь 2005 года);

Первые Куприяновские чтения (Иваново, декабрь 2005 года). По теме диссертации опубликовано 9 статей.

Заключение

.

Г. Иванов является типичным представителем постсимволизма в том значении, которое вкладывает в этот термин Н.А. Богомолов1. Поскольку символизм и постсимволизм расходятся «не принципиально, а лишь в наборе реализованных потенций», то закономерным выглядит вывод С. Н. Бройтмана о том, что «каждый из наиболее значительных поэтов русского постсимволизма по-своему, глубоко оригинально реализовал ту внутреннюю меру, которая была задана русской поэзии символизмом"3. Творчество Г. Иванова в полной мере доказывает это утверждение.

В то же время несомненно, что Г. Иванов символистом не был, поэтому применительно к нему нельзя говорить и о преодолении символизма. Г. Иванов, после недолгого общения с акмеистским «Цехом поэтов», действительно, не примыкал ни к какому направлению. Некоторые авторы называют Г. Иванова «русским экзистенциалистом» (Р. Гуль4), «едва ли не единственным художником XX века, открывшим экзистенциальному мировидению его поэтические перспективы и создавшим оригинальнейшее явление XX столетия — экзистенциальную поэзию"5. Но в данном случае речь идет об экзистенциализме не как направлении, а как о способе мировосприятия. Поэтому тот экзистенциализм, который характеризовал творчество Г. Иванова, развивался параллельно французскому, каноническому экзистенциализму. Р. Гуль пишет об этом так: «Двойное зрение» Г. Иванова уходит корнями не в почву сен-жерменской оранжереи французского экзистенциализма, а в.

1 Богомолов Н. А. Постсимволизм (общие замечания) // Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920;х годов). Кн. 2. ИМЛИ РАН. — М., 2001. С. 386.

2 Там же. С. 387.

3 Цит. по: Богомолов Н. А. Постсимволизм. С. 389.

4 Гуль Р. Георгий Иванов // Критика русского зарубежья: В 2-х ч. Ч. 2. — М., 2002. С. 195.

5 Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. — М., 2002. С. 277. граниты императорского Петербурга"1. Однако до сих пор не было отмечено, что, возможно, самой благодатной почвой для формирования экзистенциального сознания в творчестве Г. Иванова, кроме жизненной ситуации утраты родины, стала теория и практика русского символизма.

Г. Иванов прошел путь от романтического мироощущения через символическое к экзистенциальному. Важным этапом этого пути был отход от романтизации — ведущего способа изображения мира в романтизме и одного из способов мироощущения символизма — и утверждение деромантизации в качестве доминанты. Анализ интертекстуального пространства творчества Г. Иванова наглядно представляет характер движения от романтизации к деромантизации. В раннем творчестве Г. Иванов наследует романтическую поэтику и целиком строит на ней свои произведения. В более зрелых произведениях доэмигрантского периода поэт своеобразно преломляет романтические и символистские образы, выходя к одной из центральных проблем своего творчества — движения от бытия к небытию. В начале эмигрантского периода в диалоге с творчеством поэтов-романтиков Жуковского и Лермонтова возникает мысль о том, что вечные ценности, высокое искусство не могут поддержать человека в жестоком мире, и поэтому романтические образы начинают подвергаться деромантизации. Наконец, в романе «Распад атома» и сборнике «1943;1958. Стихи» деромантизация становится ведущим способом изображения мира. Однако это движение нельзя назвать однонаправленным. В том же диалоге с романтической и символической традицией, несмотря на заверения о «бессмыслице» всякого искусства, появляется жизнеутверждающая мысль о том, что только обращение к высшим культурным ценностям может помочь человеку не потерять своего достоинства в мире, где «все неясно, все жестоко, все навек обречено» (с. 256).

Поэтому не случайно, что именно символистская картина мира стала для Г. Иванова звеном к принятию экзистенциального мироощущения. В. В. Заманская выделяет три параметра экзистенциальной модели мира: катастрофичность бытия, кризисность сознания, онтологическое одиночество человека1. Анализ соотношения творчества Г. Иванова с лирикой Анненского и Блока показал, что все три перечисленных фактора присутствовали и у символистов, Г. Иванов их только почувствовал и развил применительно к новой ситуации уже не Серебряного века, а середины XX столетия, на фоне последствий октябрьского переворота в России и второй мировой войны.

Действительно, ощущение катастрофичности бытия является одной из основ мировосприятия и поэтики символистов (достаточно вспомнить блоковское: «Миры летят, года летят. Пустая / Вселенная глядит в нас мраком глаз.» (3, с. 41)). У Г. Иванова чувство неуклонного приближения глобальной катастрофы связано с переживанием гибели мира прежней, дореволюционной России. Не случайно в стихотворении «Россия счастие. Россия свет.» есть строки: «А может быть, России вовсе нет.» (с. 266). Все эмигрантское творчество Г. Иванова было путем к утраченной родине, которую поэт мог обрести только в мире инобытия. В результате интертекстуального диалога с Блоком выявляются живые связи Г. Иванова, драматически переживающего утрату родины, с самой сущностью ее духовного облика, воплощенного в художественном пространстве творчества А. Блока.

Кризисность сознания Г. Иванова проявилась в изображении экзистенциальной ситуации — положения человека на грани жизни и смерти. Подобное состояние мира «на томительной грани всесожженья весны» является доминантой поэзии И. Анненскогоне случайно в его образной системе один из приемов раскрытия темы смерти —.

1 Заманская В. В. Указ. соч. С. 32. персонификация, в результате которой смерть — небытие получает возможность в своем очеловеченном облике находиться и в земном, бытийном мире. И у Анненского, и у Г. Иванова осмысление смерти как перехода от бытия к небытию определяет смысл общекультурных категорий, в частности, мифологемы сада. В лирике этих поэтов сад — это амбивалентный символ, связанный с выражением полноты и гармонии жизни, с одной стороны, и с темой смерти, умирания — с другой. Мотив пересечения грани между бытием и небытием у Г. Иванова соотносится с исключительно важным для его творчества мотивом отплытия, который в свою очередь отражает символистское представление о «мореплавании души».

Наконец, ощущение онтологического одиночества человека, которое характеризуется «переживанием чужести, незащищенности перед онтологической бесконечностью бытия и собственными душевными безднами» и конкретизируется в «разорванном городском сознаниисознании замкнутого пространства, утраченной цельности, необретенного идеала, несчастливом, нежилом, дисгармоничном, мрачном"1, характерно для лирики символистов и, прежде всего, для городских стихотворений Блока. У Г. Иванова отчужденность человека превращается в его одиночество перед лицом бездушного мира, который воплощается в триаде «мировое торжество» — «мировое уродство» — «мировое безобразье».

В то же время для Г. Иванова было характерно и мифопоэтическое сознание, ведущее в символистском восприятии мира. Так, в его творчестве выстраивается цельный мифологический музыкальный сюжет, наличие которого доказывает, что именно музыкальный код является ключом к мировоззрению поэта. Музыка для Г. Иванова остается бесспорной идеальной первоосновой мирового универсума.

1 Заманская В. В. Указ. соч. С. 32.

Как концепция музыки, так и другие образы, центральные в мифопоэтике символизма, подвергаются различному осмыслению на каждом этапе творческого пути поэта. Как правило, развитие этих образов идет от романтического их осмысления через символистское к индивидуально-авторскому, которое вбирает все смыслы, характерные для предыдущих направлений, и в то же время преображает их. Так, образ моря в ранних стихотворениях Г. Иванова предстает как «свободная стихия», воспетая романтиками, часто даже сохраняется характерная для произведений того времени лексика: «Вдруг слава лунная, пробившись, озарила / Фигуру рыбака, и парус, и весло, / И яростью стихий раздутое ветрило!» (с. 194). В ранних эмигрантских стихотворениях море изображается той особой областью, которая в символизме была воплощением «мистической тоски и апокалипсического ужаса"1, как, например, в стихотворении «Балтийское море дымилось.» (с. 250). Однако уже в том же сборнике «Розы», в котором было помещено предыдущее стихотворение, образ моря связывается с мотивом принятия жизни до конца, несмотря на крушение всех идеалов (см. стихотворение «Напрасно пролита кровь.»). В свою очередь, подобный мужественный взгляд на жизнь восходит к строкам Блока: «За мученья, за гибель — я знаю — / Все равно: принимаю тебя!» (2, с. 273).

Подобный путь проходит и образ звезды, который на протяжении всего творчества Г. Иванова сохраняет романтическое значение, связанное с мотивом любви, с одной стороны, и мотивом судьбы, с другой. В то же время уже в ранней лирике Г. Иванова отражается символистское понимание звезд как знаков «иного мира», часто воплощающих роковое начало. В эмигрантский же период творчества в лирике Г. Иванова появляется образ путеводной звезды, которая «.светила, / Путеводно предала, / Предала и утопила / В средиземных волнах зла» (с. 338).

1 Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтиче-ский символизм. Космическая символика. — СПб., 2003. С. 699.

Предательство путеводной звезды знаменует полное одиночество человека в мире, когда он остается без небесного покровительства наедине со своей судьбой.

Взаимодействие романтических, символистских и индивидуально-авторских значений наиболее ярко прослеживается на примере образа сада. Для сборника «Сады» актуальным является образ сада, который имеет одним из источников прекрасные сады Корана. Такая трактовка образа очень близка традиции романтического и символистского искусства восточных садов, восходящей к Корану (см. «Подражания Корану» Пушкина, стихотворение «Оттуда» («Я обещаю вам сады.») Бальмонта). На протяжении всего творчества Г. Иванова сад является, как в романтизме и символизме, символом рая для влюбленных (см., например, «сады зеленовейные» в лирике И. Анненского, «соловьиный сад» Блока). В то же время у символистов образ сада часто соотносится с мотивом смерти (см. у Анненского: «Как странно слиты сад и твердь / Своим безмолвием суровым, / Как ночь напоминает смерть / Всем, даже выцветшим покровом."1). Однако у Анненского, как правило, только мертвый, пустой сад связан со смертью, цветущий все же выступает символом полноты и гармонии жизни, а у Г. Иванова даже весенние сады «в сияньи белоснежном» напоминают о неизбежной смерти. Более того, сад в лирике Г. Иванова является не просто символом смерти, а воплощением ада. Такое представление связано с центральной мыслью поэзии Г. Иванова эмигрантского периода о том, что никакие красоты чужой земли, никакие европейские прекрасные сады не могут быть источником гармонии с миром для русского человека, лишившегося родины. Особым садомсимволом России — для Г. Иванова является Летний Сад — воплощение рая, в который мечтает попасть после смерти поэт (см. «Распыленный мильоном мельчайших частиц.» (с. 322)).

1 Анненский И. Избранные произведения. — JI., 1988. С. 83.

Восприятие Г. Ивановым русского символизма не было одинаковым на всем протяжении его пути. В доэмигрантский период творчества Г. Иванов был непосредственно включен в культурную жизнь Серебряного века, которая была вся пропитана токами символизма. Поэтому символистская поэтика органично стала частью литературного багажа начинающего поэта и всю жизнь была основой его культурной памяти, проявляясь иной раз независимо от его сознания. В эмиграции уже зрелый поэт был вынужден взглянуть на культуру Серебряного века не изнутри, как до этого, а извне, причем этот взгляд заостряло сознание невозвратимой потери прошлого мира России. Так символизм стал для Г. Иванова частью «петербургского мифа», тем воздухом, которым он дышал, а творчество таких символистов, как А. Блок и И. Анненский, -ключевым.