Российская политическая оппозиция в эмиграции: идеология и организации

Российская политическая оппозиция в эмиграции: идеология и организации

• 1. Политический спектр российской эмиграции: республиканско-демократический лагерь
• 2. Правые либералы в эмиграции: концепция либерального консерватизма П.Б. Струве
• 3. Неонародники и меньшевики в эмиграции
• Примечания

1. Политический спектр российской эмиграции: республиканско-демократический лагерь

На протяжении многих лет в отечественной историографии в оценках российской политической эмиграции преобладали термины, скорее удобоваримые для агитационных плакатов времен гражданской войны, чем для научных изданий: «контрреволюционное отребье», «белоэмигрантское охвостье» и т. д. Судьба же и деятельность различных эмигрантских групп и политических направлений, представлявших сложное переплетение судеб, личностей и целей, рисовались историками не иначе, как «крах» и «агония». В 90-е годы стали появляться монографии и статьи, посвященные судьбе русской эмиграции, для авторов которых характерна попытка многопланового исследования данного явления и его места в трагической истории России тех лет. Данная проблематика стала также предметом специального обсуждения на научных конференциях и нашла отражение в отдельных учебных пособиях.

Между тем, за рубежом, как вскользь заметил большевистский лидер В. И. Ленин, оказалось около 2 миллионов сограждан, изгнанных гражданской войной. Согласно эмигрантским изданиям, в частности материалам Русского заграничного исторического архива, основанного в 1920 году в Праге (в первой половине 20-х годов в нем сотрудничали такие известные ученые, как А. В. Соловьев, П. Б. Струве, А. А. Кизеветтер, М. И. Ростовцев и др.), русский исход в указанные годы составил около 3 миллионов человек. Лишь в Париже, по данным эмигрантских изданий, в первой половине 20-х годов проживало около 400 тысяч русских эмигрантов; их число к концу указанного периода выросло почти вдвое за счет русских, уезжавших из Германии в связи с возросшей угрозой фашизма. В Берлине в 20-е годы насчитывалось до 600 тысяч беженцев из России. Большие русские колонии сложились также в Праге, Белграде, Женеве и т. д. По подсчетам П. Н. Милюкова, русские эмигранты нашли пристанище в 25 странах мира.

Первую волну русской эмиграции составили те, кто покинул Россию сразу же после Октябрьского переворота. 26 ноября 1917 года был подписан указ Наркоминдела об увольнении всех послов и работников посольств, которые не дали согласия сотрудничать с советской властью. В эту часть эмиграции вошло и значительное число русских военнопленных в Германии и Австрии.

Затем к ним примкнула громадная масса тех, кто в составе белого движения боролся в годы гражданской войны с большевистским режимом. Они покидали Родину через порты Черного моря. Последняя крымская эвакуация в ноябре 1920 года была самой многочисленной и самой трагической. За пять дней ноября 1920 года из Крыма в Константинополь прибыло 150 тыс. русских, из них около половины — солдаты, казаки, офицеры. А всего через этот город, по имеющимся данным, прошло не менее 350 — 400 тыс. эмигрантов. Как позднее заметил В. В. Шульгин, оказавшийся в их числе, «в летописях 1920 год будет отмечен как год мирного завоевания Константинополя русскими». Эвакуированные воинские части были сведены в три корпуса, а гражданских лиц разместили в 10 лагерях вокруг города.В. В. Шульгин с горечью констатировал: «русских действительно неистовое количество. Все это движется. о чем-то хлопочет, что-то ищет. Больше всего — «виз» во все страны света. Но кажется, все страны «закрылись». Горечь утраты Родины и кошмар пережитого в Турции русскими эмигрантами описал М. Булгаков в своем произведении «Бег» .

Третья волна послеоктябрьской эмиграции была в основном представлена интеллигенцией, оппозиционно настроенной по отношению к правящему режиму и покинувшей страну по политическим мотивам. Значительная их часть высылалась насильно, как это было, например, в 1922 году. Отъезд и высылка интеллигенции продолжалась, по словам Н. Валентинова, эмигрировавшего именно в этот период из России, до 1928 года, т. с. года «входа в сталинскую эпоху», когда выезд стал практически невозможным.

По существу единственной возможностью выяснения позиций, корректировки концептуальных подходов для большинства эмигрантов стала периодическая печать. По данным Русского заграничного исторического архива (РЗИА), с 1918 по 1924 год эмигрантскими изданиями было опубликовано около 1450 художественных произведений, а вместе с политическими книгами и брошюрами — 3735. Среди «толстых» общественно-политических и литературных журналов, по общему признанию, ведущее место принадлежало «Современным запискам» (Париж. — 1920;1940 гг. — Редакция: Н. Д. Авксентьев, И. И. Бунаков, М. В. Вишняк, В. В. Руднев и др. — члены партии эсеров). Непредвзятость и независимость суждений во имя «общественного объединения» были объявлены главным критерием помещения в нем материалов. Аналогичную позицию заняли эсеры в редакции альманаха «Крестьянская Россия» (Прага. — 1922;1924 гг. Редакция: А. А. Аргунов, С. С. Маслов, А. Л. Бем, по 5-й выпуск включительно — Питирим Сорокин и др.). Наиболее читаемой была ежедневная газета «Последние новости» (1920;1940 гг. — под редакцией П.Н. Милюкова). Более правые позиции занимала другая кадетская газета «Руль», издаваемая в Берлине (1920;1931 гг. — под редакцией В. Д. Набокова, И. В. Гессена и А.И. Каминки). Левые позиции на протяжении десятилетий занимали меньшевистский «Социалистический вестник», основанный Ю. О. Мартовым и Р. А. Абрамовичем и издававшийся поочередно в Берлине, Париже и Нью-Йорке (1921 — 1966 г.), а также «Революционная Россия» (1920;1931) под редакцией В. М. Чернова (Ревель, Прага).

Как свидетельствует анализ, быстрее всех попыталась объединиться партийно-интеллектуальная часть русской эмиграции на основе обсуждения перспектив возрождения России. Все выпуски, все статьи общественно-политических эмигрантских изданий были проникнуты мыслью о России, о ее возрождении и будущем, т. е. соотнесением себя с оставленной Родиной. Их авторы, как и подавляющая часть эмиграции в целом, унесли Россию на «подошвах своих башмаков». Память определяла жизнь этой «третьей» России. Для всех направлений политической эмиграции, кроме крайне правых, с первых же лет их пребывания за границей были характерны попытки, во-первых, достаточно трезвого осмысления причин трагедии (И.В. Гессен: «виноватых нет., вернее. все виноваты» [3]; во-вторых, трансформации концептуальных подходов, уточнения политических целей, средств и путей их достижения; в-третьих, обоснования необходимости коалиции, отказа от партийных распрей и разработки положительных программ действий. Причем, стремление выработать готовность к восприятию «духа коалиции», а в теории — преодолеть претензию на особую идеологию в начале 20-х годов выразили значительные слои политической эмиграции. Одна из первых попыток объединения была предпринята группой левых кадетов во главе с П. Н. Милюковым, предложившим «новую тактику» как основу данного объединения.

Долгое время «новая тактика» П. Н. Милюкова упоминалась лишь вскользь, а ее содержание, зачастую, сводилось к комплексу тактических приемов и уловок, которые использовал «хитрый вождь» кадетов, пытаясь изменить их общий курс в зарубежье с целью приспособления к новым условиям антисоветской борьбы после разгрома Врангеля в Крыму. Лишь в последнее время обозначились новые подходы в освещении данной проблемы.

Сегодня очевидно: содержание «новой тактики», провозглашенной П. Н. Милюковым в «Записке», представленной 21 декабря 1920 года [6], выходило далеко за рамки чисто тактических вопросов, главными из которых являлись направление и характер соглашений с другими политическими партиями и силами: совершить «соглашение влево» или «вправо». Не менее важным ее компонентом стали вопросы теоретического [доктринального] плана. Не случайно один из сторонников П. Н. Милюкова кадет П. П. Гронский заявил: «гвоздь «Записки» — «это новая программа…». Критики же Милюкова, в частности, представители Берлинской группы партии народной свободы, в лице В. Д. Набокова и А. И. Каминки, сетовали на то, что главный смысл «Записки» заключался не столько в области тактики, сколько в установлении «тех программных условий, которые должны лежать в основе политического миросозерцания» общих сил, а также в определении содержания таких программных вопросов, как принципы глубокой экономической и социальной реконструкции будущей России. И, конечно же, немаловажное место в «Записке» П. Н. Милюкова и в других документах кадетской партии этого периода занимали организационные вопросы, связанные не столько с собственным партогенезом в эмиграции в виде образования партийных групп в основных европейских столицах, сколько с поиском форм возможных политических союзов, «единых фронтов», различных комитетов, «соединяющим … центром» которых явилась бы партия народной свободы.

Вообще, 1920 год стал знаковым и для партии кадетов, и для всей русской эмиграции. Еще шла гражданская война, и сохранялась надежда на «русское воинство» генерала Врангеля, но все более крепло убеждение в том, что изгнанье будет длительным. 7 мая 1920 года на первом общем собрании Парижской группы партии народной свободы с докладом о задачах кадетской партии в сложившихся политических условиях выступил П. Н. Милюков. Он отметил наличие в партии различных взглядов относительно нового периода борьбы с большевиками, подчеркнул необходимость продолжения ее военными методами, но используя при этом и «тактику действий изнутри». С целью выработки единой партийной линии выдвигалось требование организации партийных комитетов во всех европейских центрах и городах. В Париже был избран Комитет в составе 15 человек, почетным председателем которого единогласно был избран И. И. Петрункевич, а председателем для ведения заседаний и текущей работы А. И. Коновалов; аналогичную должность в Берлинской группе занял И. В. Гессен, в Константинопольской — Н. В. Тесленко.

На заседании комитета Парижской группы кадетской партии 17 мая при обсуждении текста резолюции, представленного П. Н. Милюковым по вышеобозначенному вопросу, вновь было подчеркнуто, что с падением армий Колчака и Деникина открылся новый период борьбы с большевиками и что партия «не может брать на себя ответственность за политические программы, провозглашаемые этими военными организациями», также как и за те политические результаты, к которым могла привести победа этих сил. Была избрана комиссия в составе четырех человек для выработки окончательного текста резолюции, которая и была утверждена общим собранием 20 мая 1920 года. Примечательным в ней было то, что неудачи, постигшие русские вооруженные силы под командованием Колчака и Деникина, Парижская группа объясняла целым рядом допущенных серьезных ошибок, не только военных, но главным образом политических. В их числе называлось нежелание примириться с переходом земли в руки крестьян; возвращение к старым приемам правления, промедление в восстановлении «здоровых основ» экономической жизни населения и нежелание «пойти навстречу законным требованиям автономии и свободы национального самоопределения». Позднее, в своей «Записке» от 21 декабря 1920 г., П. Н. Милюков вновь вернулся к этому вопросу, сославшись на резолюцию от 20 мая 1920 г. и обозначенные в ней ошибки, добавив к их перечню еще одну — затягивание решения вопроса об окончании войны и назвав их уже «четырьмя роковыми политическими ошибками» .

Таким образом, в центре внимания кадетских групп к концу 1920 года стояли два главных вопроса:

во-первых, как должно соотноситься настоящее партии с ее недавним прошлым, должна ли и в каких пределах соблюдаться преемственность мировоззренческих, идеологических установок, — иными словами, каким в принципиальном плане должно быть «новое лицо» партии: демократическим или, как того требовали в некоторых партийных группах [например, Берлинской], «государственно-национальным» ;

во-вторых, в каких границах и конкретных формах должен быть воссоздан «объединенный политический фронт», т. е. можно ли, как тогда говорилось, проводить «левую политику правыми руками» или пришло время «левую политику» делать «левыми руками» .

Активность в обсуждении тех или иных аспектов обозначенных вопросов проявили участники всех кадетских групп. Ситуация усложнилась, когда в ноябре-декабре 1920 г. среди кадетов Парижской группы утвердилась идея контакта с эсерами, обратившимися от имени инициативной группы [Н.Д. Авксентьев, А. Ф. Керенский, О.С. Минор] с предложением о созыве в начале 1921 г. совещания членов Учредительного собрания. Тем более, что аналогичные попытки установления контактов предпринимались кадетами до этого дважды [летом 1919 г., в январе-феврале 1920 г. в Париже]. Однако другие кадетские группы, в первую очередь — Берлинская и Константинопольская негативно реагировали на это предложение, приняв решение о дальнейшей поддержке генерала Врангеля, что было рекомендовано сделать и «русскому Парижу» .

В декабре 1920 г. партийные страсти или, как заметил член Константинопольской группы, кадет В. М. Знаменский, «партийные дрязги» усилились. Это потребовало от П. Н. Милюкова и в целом от членов Парижской группы более четкого определения своей позиции и выработки соответствующих рекомендаций, поскольку доминирующая роль данной группы негласно признавалась, по существу, всеми кадетскими комитетами. В значительной степени это было связано с фигурой главного идеолога «неолиберализма» П. Н. Милюкова, который, в 1920 г., проживая в Лондоне, периодически приезжал в Париж для участия в обсуждении Парижским комитетом приоритетных вопросов партийной жизни. С конца 1920 г. он обосновался в Париже, а с 1 марта 1921 г. стал редактором газеты «Последние новости», до этого издававшейся [с 27 апреля 1920 г.] под редакцией М. Л. Гольдштейна, но затем перешедшей в ведение кадетской общественной редакции.

14 декабря 1920 г. В «Последних новостях» был опубликован текст заявления Парижского комитета кадетской партии, в котором говорилось, что комитет «считает желательным» участие кадетов в Совещании, а обращение эсеров рассматривает «как первый шаг на пути сближения враждовавших доселе групп российской общественности» и образования «объединенного фронта» .

Для П. Н. Милюкова и его единомышленников на этом этапе данный вопрос имел громадное принципиальное значение, судя по всему, несоизмеримое с его возможными практическими [техническими] результатами. Необходимость его положительного решения обуславливалось рядом причин. Прежде всего, важно было продемонстрировать всем кадетским группам, рассеянным «по весям», а также демократическим кругам эмигрантской общественности, что партия стремится вернуть «свое общественное лицо» после периода, когда она была вынуждена «вступать во временные союзы и делать необходимые уступки политическим группам, чуждым ей по духу» [выделено нами — С.С.]. Во-вторых, П. Н. Милюков не оставлял надежды добиться примирения «двух флангов русской общественности, разъединение которых и губило до сих пор русское дело»; попытка через совещание завязать объединение кадетов с эсерами рассматривалось как «кардинальный вопрос» этого процесса. В-третьих, безусловно, немаловажную роль в этой готовности интенсировать «коалиционное начало» путем участия в совещании играло стремление заручиться поддержкой демократических кругов Европы, для которой «вывеска» Учредительного собрания имела большое значение и в силу этого, по словам Милюкова, являлась «единственным мостиком», по которому кадеты еще «могли идти». Обратил он внимание и на тот факт, что и в самой Европе произошли серьезные сдвиги, усилившие звучание «идеи сочетания социалистических партий с буржуазными». Что же касается России, то, по мнению П. Н. Милюкова, после свержения большевиков власть могла быть «только левой, по крайней мере, первое десятилетие» .

Официально «Записка» П. Н. Милюкова «Что делать после Крымской катастрофы?» была принята на собрании Парижской кадетской группы в количестве 36 человек 21 декабря 1921 г. единогласно с подзаголовком «К пересмотру тактики партии народной свободы — мнение Парижской группы для сообщения другим группам» .

Большое внимание в «Записке» было уделено выявлению специфики переживаемого момента для всего российского политического спектра в эмиграции и соответственно определению кардинальных задач партии. Главным обстоятельством была названа неудача «фронтовой борьбы с большевиками», явившаяся «неудачей того социального слоя», который взял в свои руки руководство борьбой и методы которого должны быть заменены «методами новой демократической России». Вновь была воспроизведена мысль о «четырех роковых политических ошибках», допущенных военным командованием в недавнем прошлом. Вот почему, подчеркивалось в «Записке», «ни среди заграничного общественного мнения, ни в гуще населения Советской России» партия больше не могла действовать в том окружении, которое только лишало ее «действенной роли» .

Также предлагалось считаться и с тем, что внутри самой России, «под жесткою шелухою большевистского насилия», произошел «громадный психический сдвиг» и сложились «новая социальная структура», «новые слои и настроения». И, наконец, обращалось внимание на тот экономический и социальный сдвиг в области аграрных отношений, во «взаимоотношениях труда и капитала», который произошел «на наших глазах и во всем мире». Это диктовало задачу разработать «программу глубокой экономической и социальной реконструкции», учитывая при этом необходимость «новой индустриализации» страны, отброшенной большевистским режимом «далеко назад» .

Таким образом, «новая тактика», в постановке П. Н. Милюкова, предполагала глубокий поворот кадетской партии по отношению к предыдущему периоду военной борьбы, возвращение к ее мировоззренческим и идеологическим истокам на уровне признания и легализации «завоеваний» Февральской революции и ее логических последствий с одновременным обогащением «новой» теоретической сущности кадетизма на основе приобретенного опыта. Не случайно на одном из декабрьских заседаний [1920 г.] Парижского комитета, на котором П. Н. Милюков впервые изложил новое видение решения программных вопросов, председатель комитета кадет А. И. Коновалов, затруднившийся резюмировать прения по вопросу ввиду чрезвычайного расширения его постановки, заключил: «Центральное место — это поднятый П [авлом] Н [иколаевичем] вопрос о самой партии народной свободы», о ее «новом лице» .

В виде краткого исторического экскурса в «Записке» был представлен и материал, касавшийся чисто тактических вопросов, в частности, характеристики уже появившихся возможных форм и способов соглашений. Обозначив отношение своей группы к различного рода «деловым» или «благотворительным» организациям как «нейтральное», П. Н. Милюков отрицательно оценил попытки вовлечения кадетов в политические объединения правого толка.

Опять же П. Н. Милюков отдавал себе отчет в том, что «объединение всех сил» являлось нереальной постановкой вопроса. Это относилось не только к попыткам соглашения с эсерами, но и к стремлению «собрать» собственную партию. Как свидетельствуют протоколы, Записка единогласно бала принята только Парижской группой, в других же группах (Берлинской, Константинопольской, Софийской) реакция была весьма негативной. Особенно в штыки воспринималась позиция парижских кадетов в отношении армии, их попытка освободиться от «белого догматизма» .

Разобщенность кадетских групп в силу объективных и субъективных причин усиливалась. «Мы понимаем, — с горечью константировал П. Н. Милюков, — что теперь действуют только осколки партии». Каждая группа в зависимости от местонахождения, идейной позиции своих лидеров нередко претендовала на привилегию единственно правильного видения положения дел. «Мы считаем себя настоящими кадетами» , — заявил член Константинопольской группы В. Ф. Зеелер, заключая свое выступление 18 января, связанное с обсуждением «Записки». Как свидетельствуют протоколы, приблизительно также рассуждали и члены других групп.

В то же время достаточно правомерным выглядел упрек кадетов в адрес социалистов-революционеров, связанный с сохранением «левой демократией» традиционной позиции «нетерпимой исключительности». Действительно, не только ход переговоров с эсерами в ноябре-декабре 1920 г., но и обстановка на самом совещании членов Учредительного собрания, проходившем с 8 по 21 января 1921 г. в Париже, подтверждала определенную справедливость этого упрека. В совещании приняли участие всего 33 человека, в том числе пятеро кадетов: М. М. Винавер, А. И. Коновалов, В. А. Маклаков, П. Н. Милюков, В. А. Харламов. Ряд кадетов, в свое время избранных делегатами Учредительного собрания, — В. Д. Набоков, П. И. Новгородцев, Н. И. Астров, П. П. Юренев и др., отказались принять участие в совещании.

10 января с декларацией кадетской фракции на совещании членов Учредительного собрания выступил П. Н. Милюков. В ней были поставлены как программные, так и тактические вопросы. Среди программных на первом месте стояло положение о будущем государственном строе России как демократической федеративной республике. Именно последней качественной характеристике Милюков уделил особое внимание, подчеркнув, что новая Россия должна быть государством, построенным на федеративных началах «с полным обеспечением прав на культурно-национальное самоопределение народностей». Совещание избрало исполнительную комиссию (9-членную), работа которой осуществлялась в ряде отделов: международно-политическом, финансово-экономическом, защиты российских граждан за границей и подотделов. Многие из них возглавили кадеты.

Как показали события, подавляющая часть кадетских групп не приняла «новую тактику»: одна часть кадетов, особенно членов Константинопольской и Берлинской групп, мечтала о новом вожде, который вел бы «борьбу вооруженной рукой»; другие [например, В.А. Харламов], напротив, считали, что прежняя миссия кадетов как «освободителей» и «кадетская идеология» не были приняты народом и полностью поддержал Милюкова; третьи [например, член Парижской группы Ю.В. Ключников] вообще упрекали комитет в том, что им еще ничего не сделано, чтобы создать «демократическое ядро». Вне Парижской группы преобладали первые оценки. Кадетская партия раскалывалась. Часть ее устремилась на реализацию идеи создания более правого объединения — Национального съезда (члены ЦК кадетской партии Н. В. Тесленко, А. В. Карташев, М. М. Федоров и др.). И даже парижская группа не сохранила единства своих рядов.

" Разногласия по существу" , — констатировалось на ее заседаниях, проходивших с 7 по 21 июля 1921 года. Завершилась эта серия заседаний уходом П. Н. Милюкова и его сторонников, которые отныне образовали Парижскую группу новой тактики [11 августа 1921 г. по предложению П. Н. Милюкова переименованную в Парижскую демократическую группу] партии народной свободы. Единство «должно быть действительным, — заявил он, — а не механическим сидением рядом», но тем не менее объявил о сохранении группы в рядах партии. Происшедшее П. Н. Милюков прокомментировал, отметив постоянное наличие в партии «двух течений», двух фронтов, один из которых был «заражен радикализмом социального реформаторства», в силу чего в рабочем разделе кадетской программы была в значительной степени использована социал-демократическая программа, а в земельной — эсеровская; другой же фронт ее «шел в сторону помещиков». Отныне лишь милюковское направление среди кадетов демонстрировало способность к активной политической и теоретической деятельности, пытаясь реализовать основные начала новой тактики.

Первоначально в демократическую группу П. Н. Милюкова вошло около 20 человек, в том числе члены ЦК кадетской партии М. М. Винавер, Н. К. Волков, П. П. Гронский, В. А. Харламов и др.

Однако постепенно состав ее расширился, и главное росли контакты с теми партийными группами и лицами, которые в той ли ной степени разделяли милюковскую платформу. В течение второй половины 1921;начала 1922 г. велись переговоры с представителями в первую очередь кадетских групп, а также эсеров (Н.Д. Авксентьевым, И. И. Фундаминским, С. С. Масловым и др.), энесами (В. Мякотиным и др.), правыми социал-демократами (Ст. Ивановичем) и т. д. Летом 1922 г. многие из обозначенных деятелей вошли в инициативную группу по подготовке условий и платформы соглашения. И хотя, как заметил кадет Б. А. Бахметьев (до 1922 г. посол в США) в письме к П. Н. Милюкову (август 1922 г.), поддержавший идею политического объединения, «разномыслие есть необходимая сторона переживаемого процесса» [19], но тем не менее общность позиций постепенно приобретала зримые черты. На заседании Парижской демократической кадетской группы 26 июля 1922 г. после обсуждения доклада С. Н. Прокоповича, специально прибывшего вместе с Е. Д. Кусковой из Берлина, о платформе соглашения было утверждено по предложению П. Н. Милюкова его название «Республиканско-Демократический Союз» .

24 сентября 1922 года в Париже состоялось совещание (съезд), в котором приняли участие видные представители разных политических партий и течений от левых кадетов до правых социалистов, а также группы С. Н. Прокоповича и Е. Д. Кусковой и т. д. В течение недели участники выясняли пределы возможного соглашения, т. е. «сумму общих положений», в рамках которых могли быть осуществлены совместные действия. Были приняты два документа: платформа и воззвание. Почти единогласно текст платформы был назван республиканско-демократическим, и рассматривался как материал для последующего обсуждения. Как заметил несколько позднее П. Н. Милюков, анализируя данный проект, выработанный совещанием, «за общие скобки» было выведено то, что всех объединяло, с тем, чтобы «не разойтись по партиям», а объединить усилия, сохраняя различные политические оттенки. Предлагалось продолжить работу над содержанием платформы, а также определением форм организации.

П.Н. Милюков в известном смысле попытался повторить беспрецедентную в отечественной истории попытку, предпринятую им еще в начале века (в сентябре 1904 года) в Париже по созыву конференции оппозиционных царизму сил, в работе которой тогда приняли участие представители различных либеральных направлений, а также эсеры, национальные социал-демократы; тогда это был шаг к созданию своеобразного единого демократического фронта. В начале 20-х годов П. Н. Милюковым и его единомышленниками создание за рубежом аналогичного в партийном отношении блока воспринималось как освобождение от «белого догматизма», а главное — осознание русской революции «в ее целом и принятие ее в какой-то исторически законной и положительной части». На проходившем 23−27 октября 1923 года в Праге совещании сторонников объединения вновь обсуждался текст общей платформы, а также его тактические и организационные основы. В тактическом плане провозглашалось единство фронта на республиканско-демократической платформе; в организационном отношении признавалась возможность вхождения в блок групп, не обязательно партийного характера. Со временем в данный союз, согласно протоколам съезда, проходившего 25−29 декабря 1923 года в Праге, вошли две эмигрантские группы, кадетская демократическая группа П. Н. Милюкова и группа эсеров, сотрудничавших в эсеровском альманахе «Крестьянская Россия» и др.

Именно этими двумя группами была проведена громадная работа по внедрению идеи демократической коалиции в среду демократической эмиграции. Заявив о демократической направленности своего издания и о его формальной беспартийности, ибо как заметил редактор «Крестьянской России» А. А. Аргунов, великий ликвидатор — жизнь разнесла, разметала прежние партии, а новые не появились [24], данные группы достаточно четко сформулировали свое политическое кредо. Главным в нем был отказ от признания за классовой борьбой значения «созидающей и воспитывающей силы», как и от идеи воссоздания «монопольно-классовых партий». Подтверждался тезис о том, что «новая Россия» мыслилась демократической со свободным волеизъявлением всех слоев населения, исключавшим возможность «диктатуры класса, партии или лиц» и обеспечивавшим коалицию руководящих сил, чуждых как политически-реставрационных устремлений, так и социалистического экспериментаторства. Коалиционная демократия должна была реализовать грядущую положительную программу действий методом «эволюционным», путем политических и социальных реформ.

Большое значение в тех условиях приобрело осмысление факторов, как способствовавших, так и препятствовавших оформлению коалиции. В числе положительных моментов назывались, во-первых, «пережитые опыты», «крахи в большом и малом масштабе», которые претерпели в свое время все политически партии и группы, оказавшиеся за границей. Приобретенный же опыт учил, что прежней тактикой сепаратизма, непримиримости они могли вновь ввергнуть и себя, и страну в хаос. Только создание коалиции в разных видах и формах, превращение ее в регулятивный метод непосредственных действий и планов позволили бы избежать появления еще одного эмигрантского парламента без аудитории или кружка политического саморазвития. Во-вторых, положительным явлением представлялся факт осознания частью эмиграции «себя политически», наличия в ней «много здорового и ценного», проявившегося в частности в усилившейся тяге к коалиции эмигрантской молодежи и культурных слоев, что само по себе уже не позволяло мерить се «старой меркой». В-третьих, усилению объединительных тенденций, в том числе — и в среде социалистической эмиграции должно было способствовать постепенное уяснение той опасности, которой подвергала себя демократия бездействием, опасности справа и слева, от монархистов и большевиков, которые пытались овладеть «ареной эмиграции», пока ее демократические круги занимались самоидентификацией и пребывали в переговорах по поводу республики, демократии и т. д.

Одновременно существовал ряд моментов, затруднявших дело демократического объединения. В демократической прессе обращалось внимание на несколько факторов, в их числе, прежде всего, разношерстность состава многих кружков и групп, стремившихся сохранять «свою неприкосновенность» и «разгороженных друг от друга». Более опасным считалось еще не изжитое принципиальное отрицание коалиции, уходившее корнями в партийную идеологию, что особенно было свойственно именно социалистическим эмигрантским кругам и связывалось с проникновением в социалистические партии психологии большевизма с их идеей захвата власти. На этот факт особое внимание обратил социал-демократ Ст. Иванович, призвавший преодолеть «бесовское» в русском социализме, разобраться в «теоретических зарослях социалистической интеллигенции» и отказаться от социального утопизма, отдавая отчет в том, что социализм «только часть в системе общественных сил». И, наконец, в качестве третьей причины, ослаблявшей «психологическую готовность» к демократической коалиции, единодушно назывались неудачи в прошлом, связанные с реализацией попыток коалиционных начинаний в 1917 г., в годы гражданской войны и затем за границей, когда даже при решении вопроса о помощи голодающим в России левые и правые круги эмиграции отказались сотрудничать друг с другом и образовали отдельные комитеты. И, тем не менее, констатировалось наличие перелома в настроениях и усиление интереса к коалиции среди социалистов.

Поэтому принципиально важными для успешности реализации объединительных планов назывались, во-первых, ясность программы и, во-вторых, ее сжатость, не исключавшие, впрочем, определенной свободы действий и взглядов участников, хотя одновременно выдвигалось требование отработки четкой организационной формы, обеспечивавшей большую степень ответственности входивших в коалицию и ее устойчивость. При этом предлагалось всем участникам, особенно социалистическим группам, преодолеть «партийность в кавычках, привезенную с родины», «затхлый дух кружковщины, подозрительность», «партийность, возводимую в догму», а также моменты личного порядка — борьбу самолюбий, борьбу лидеров, напоминавшую «перебранку давно ссорящихся людей» .

Но главными оставались программные вопросы. Общим требованием участников складывающейся коалиции стало грядущее превращение России в демократическую республику.

При этом в социалистической доктрине уточнялись концептуальные моменты. Прежде всего, шло осознание того, что, как заметил один из сторонников коалиции социал-демократ Ст. Иванович, «не социализм, кое-что уступающий капитализму, а капитализм, кое-что уступающий социализму» , — таким должно было стать будущее России. Не отрицая в целом социалистическую перспективу, данный автор рассматривал возможность ее реализации лишь как «результат сложного и длительного процесса социальных реформ, осуществляемых в обстановке максимального развития политической демократии», в том числе — и в деревне, где нельзя уничтожать частную собственность, а можно было только преодолеть ее «постепенным вовлечением в социально-экономические отношения элементов коллективизма». И вообще, как настаивали многие сторонники коалиции, «режим социальной революции» не способен производить, он способен только отнять у одних и дать другим; при этом лучше и успешнее всего отнимал солдат, профессией которого являлось насилие. Весьма определенно высказался на этот счет известный социолог Питирим Сорокин, активно сотрудничавший в «Крестьянской России» и входивший в начале 20-х годов в ее редакцию. Он неоднократно обращал внимание на то, что напрасно «врачи социальных болезней» слишком уверовали в спасительность внешних, чисто механических мер врачевания в виде замены одних декретов другими, одних общественных институтов иными, одного «политического фасада» другим. В деле творчества и созидания новых общественных форм роль механических мер очень скромна и редко давала прочные результаты — таков был его вывод. В статьях и выступлениях Питирима Сорокина была всесторонне обоснована необходимость ориентации именно на постепенность социальных изменений, учет человеческой «цены» социальных перемен, а главное — важность понимания целесмыслового фактора человеческого поведения не только как основной «скрепляющей» классовых образований, но и как основы самоорганизации демократического общества, демонстрирующего «всю утопичность и в то же время всю ретроградность монопольно-классовых партий» и аналогичных доктрин, построенных на этой «квази-демократической и революционной мысли» .

И в этой связи особенно критиковался марксизм и его ортодоксальные защитники за безнадежные оценки, даваемые последними крестьянству в социальной иерархии, призванной обеспечить общественный прогресс. Все выпуски альманаха «Крестьянская Россия», значительная часть материалов, помещенных в «Современных записках», особенно в рубрике «На Родине», «Русском экономическом сборнике» — издававшемся экономическим кабинетом профессора С. Н. Прокоповича, были посвящены данной проблеме.

И все-таки основную теоретическую работу в данный период по обоснованию места и роли крестьянства в общецивилизационном процессе и демократическом возрождении России выполнили идеологи из «Крестьянской России» (С.С. Маслов, П. А. Сорокин, А. А. Кизеветтер и др.). Как писал один из авторов, эсер С. С. Маслов, почти все ветви российской общественной мысли заботились лишь о том, чтобы укрепить крестьянство в его «несоциалистической позиции» и, согласно марксистской доктрине, заставить вверить собственную дикую культурную отсталость и враждебность «социально-политическому мессии — пролетариату». В связи со стремлением искупить историческую вину перед ним С. С. Маслов и другие провели глубокий анализ социально-экономических и духовно-культурных подвижек, происшедших в условиях жизнедеятельности крестьянства в связи с мировыми и российскими катаклизмами. Публиковался и становился достоянием эмигрантской общественности громадный статистический материал, связанный не только с аграрной историей России начала XX века, но и Германии, Чехии и других европейских стран и свидетельствовавший о том, что оценки крестьянства марксистскими экономистами не оправдались, ибо повсеместно трудовые хозяйства проявили громадную устойчивость и «силы роста», пойдя по пути «самоперестройки». Аграрная реформа, проводившаяся в начале 20-х годов в двенадцати европейских странах, оживление крестьянских хозяйств в нэповской России свидетельствовали как о перемещении «оси политической жизни», так и об усложнении составлявшихся до сих пор «социальных гороскопов». На свое «тройное осуждение», согласно приведенным данным, крестьянство ответило «тройным ростом» — хозяйственным, культурным и политическим, превращаясь в самостоятельную общественно-политическую силу. Выделялись два обстоятельства, изменявшие повсеместно деревенский быт: прежде всего, развитие кооперативного движения, внесшего целый мир новых идей, взглядов, настроений и поступков, а также укрепление «демократического основания современной политической жизни», в том числе — и в деревне, выразившееся в развитии местного самоуправления, отработке механизма всеобщего избирательного права при выборах в парламент и т. д.

Интересные рассуждения были приведены в статье Питирима Сорокина «Город и деревня», посвященной сравнению их социологических характеристик и содержавшей вывод о том, что по духовно-нравственному и поведенческо-психологическому состоянию деревня могла быть названа «царством здравого рассудка» и сохранения индивидуальности работников в отличие от условий жизнедеятельности рабочих, обреченных на монотонную, механическую работу, что и предопределило в первую очередь революционность последних, а не только их бедность и нищета. Поэтому не проведение социализации и коллективизации в деревне, связанных с раскрестьяниванием, могло стать, по мнению П. Сорокина, многообещавшей перспективой, а сохранение в определенной степени традиционализма деревенской жизни, ее лучших черт через поощрение форм кооперации, не ущемлявших чувства собственности и индивидуальной самостоятельности крестьян. Как отметил другой автор кадет А. Кизеветтер, посвятивший свою статью месту и роли крестьянства в российской истории, даже в советской России, где аграрная реформа «стала разрешаться снизу», тем не менее произошло округление земельного фонда и началось оживление крестьянства и кооперации, что должно было стать отправной точкой нового государственного строительства по мере изживания коммунизма, который «в оправе нэпа — лишь пена: пена отшипит и исчезнет» .

На страницах демократической печати обсуждалась и национальная проблема, разрабатывались варианты её включенности в платформу формировавшейся коалиции. Об этом свидетельствовали сами названия помещаемых материалов: «На распутье трех дорог. Национальная проблема в грядущей России» (Баратынский), «Республика или монархия?» (П. Милюков) и др. Целенаправленно рассматривался вариант федеративного государственного устройства, создания своеобразных Соединенных Штатов России на основе общей демократизации страны и полного дистанцирования как от политики «единой и неделимой» старого режима, так и «тем паче — от коммунистической федерации», строившейся целиком на «централизаторской политике». Требование федеративного устройства России опять-таки аргументировалось как возможность реализации именно демократического устройства с «нормальным исходом для развивающегося самосознания национальностей» .

Лейтмотивом подавляющего числа публикаций альманаха, несмотря на многоплановость тематики, являлась идея республиканско-демократической России. Как писал П. Н. Милюков в статье «Республика или монархия?», подводя своего рода концептуальный итог теоретическим спорам, имевшим место в среде русской политической эмиграции, демократическая республика не только являлась принципиально наиболее желательной заменой советской власти, но и наиболее вероятной. Главным доводом в пользу последнего он считал то обстоятельство, что республика в России стала «фактом настоящего, понятным населению. как вернейший способ охраны приобретенного» .

Таким образом, на протяжении более чем двух лет в демократически настроенных кругах русской эмиграции интенсивно шел процесс идейного самоопределения и сближения какой-то её части, результатом чего и явилось образование демократической коалиции.

Решающим шагом на пути её формирования было созванное 8 июня 1924 года в Париже учредительное собрание всех, сочувствовавших делу Объединения республиканско-демократических элементов русской эмиграции. Характерно, что накануне данного собрания (съезда) в мае 1924 г. начал выходить журнал «Свободная Россия», как республиканско-демократический орган. За основу его программы предполагалось взять достояние «партий и течений, приемлющих принципы демократии и республики, как незыблемых основ государственной жизни». В первом номере в качестве редакционной передовицы была помещена история создания Республиканско-Демократического объединения, где главным посылом его образования называлась необходимость определиться с задачами политической деятельности демократической эмиграции в условиях, когда стала очевидной невозможность не только «красной мировой революции», но и «черной», т. е. восстановления старых порядков с помощью иностранных штыков. Обращалось внимание на то, что «старые политические партии отжили или отживают вой век», создавать же новые «вне России», но для России нельзя. Поэтому перед объединением должны были стоять две задачи: определиться с платформой и целями политического освобождения России; подбирать единомышленников, объединенных идеей свободной республиканско-демократической России, которая должна придти на смену большевистской. Собрание утвердило образование Республиканско-Демократического объединения (РДО), его платформу и приняло воззвание, определившее «политическую идеологию новой организации», суть которой была определена как «настроение политического реализма». Особенностью его организационного оформления, по словам учредителей, было включение в его состав не только партийных групп, признавших платформу, но и частных лиц, не входивших ни в одну из существовавших партий, людей, начинавших политическую деятельность в том числе — значительной части почти десятитысячного отряда русского студенчества, оформившегося за границей и стряхивавшего «с себя кошмар пережитого». Главным требованием программы Объединения, состоявшей из восьми параграфов, было требование демократической, федеративной республики. В брошюре, написанной П. Н. Милюковым вскоре после обозначенного события и опубликованной в Париже под названием «Три платформы Республиканско-Демократических Объединений», весьма подробно объяснялась позиция в отношении требования республики. По его мнению, лозунг республики, как показали прошедшие три с половиной года, оказался единственным фактором, способным дифференцировать все основные группы эмиграции и «снять демократическую маску» с «недемократов», рядившихся в нее в популистских целях. Была и другая, более коренная и «почвенная» причина выдвижения данного лозунга. Как отмечалось в комментариях П. Н. Милюкова по поводу текста платформы, российская республика была подготовлена «русскими страданиями» последних восьми лет, а в известном смысле — и психологической привычкой, сложившейся у населения уже в советскую бытность считать «хозяином себя», как ранее монарха. Требование республики неизбежно предполагало ее демократический и федеративный характер. В первом случае подразумевался догмат народного верховенства, одной из форм которого могло стать и Учредительное собрание: «пора бы было, кажется, перестать говорить о Железняке и Чернове, а говорить об идее Учредительного собрания»; допускалась даже мысль со ссылкой на настроения советского крестьянства рассматривать Учредительное собрание как орган, образованный путем представительства Советов. Требование федеративного устройства России опять-таки аргументировалось как возможность реализации истинно демократического устройства с «нормальным исходом для развивающегося самосознания национальностей»; СССР назывался федерацией «только, но недоразумению». Формы децентрализации должны были определяться конкретными условиями; при этом допускалась возможность заключения договоров между субъектами федерации на конфедеративных началах, с выработкой со временем более тесных форм объединения.

Программа Республиканско-демократического Объединения и его деятельность, безусловно, носили отпечаток взглядов одного из его создателей П. Н. Милюкова, надежд, высказываемых им неоднократно, на усиление тенденций развития в России с введением нэпа «эволюционного социализма», связанного со свободой экономической деятельности и смешанной экономикой, в значительной степени — с переносом точек опоры на российской крестьянство. Причем, приоритетными положениями программы были призваны два: Россия как демократическая, федеративная республика и крестьянство как основной социальный элемент строительства.

Характерно, что при этом правые социал-демократы, вошедшие в РДО совместно с эсеровской группой «Крестьянской России», не отказались от идеи создания в будущем «рабочей партии», подразумевая путь совместного действия социал-демократов и социал-революционеров и создание новой рабочей партии. Предполагалось, что на основе Объединения в будущем могли возникнуть другие политические партии и направления. С этого период основная политическая работа демократической части кадетов будет связана именно с РДО. Кадеты способствовали созданию новых отделений РДО в европейских центрах расселения русской эмиграции, уделяя особое внимание унификации вновь возникавших республиканско-демократических образований: принятия ими единого названия, общей платформы, в т. ч. — тактической. Именно расхождения по последней привели со временем к отходу от объединения «Крестьянской России» во главе с А. А. Аргуновым. На заседании РДО от 19 ноября 1928 г. (Прага) было принято данное решение.А. А. Аргунов и его сторонники обвинили милюковцев в приверженности мирным методам ведения антибольшевистской борьбы. Однако отделения РДО, как правило, возглавляемые кадетами, существовали во Франции, в Польше, Югославии, в городах: Брно, Берлине. На общем собрании РДО 11 марта 1933 г. Милюков обозначил тенденцию постепенного превращения РДО в открытую политическую партию, обсуждались планы сближения с родственными политическими организациями, создание своего органа — непериодического журнала. Но по вполне понятным причинам деятельность этого объединения, как и всей политической эмиграции в 30-е годы, стала затухать.

Таким образом, в заключение можно сделать некоторые выводы. Прежде всего, в 20-е годы у какой-то части российской политической эмиграции наметился отход от старых партийных идеологем, в том числе — и связанных с полным неприятием большевизма как однозначно деконструктивного элемента российской действительности; усилился диалогизм ее поведенческой линии. Не в первый раз и не случайно во главе этого процесса оказалась группа левых кадетов с идеологом «новой тактики» П. Н. Милюковым.

Будучи отторгнутыми Родиной и находясь за ее пределами, они попытались выработать оптимальную модель общественного устройства России, в значительной степени — за счет переоценок ценностей, ломки старых привычных понятий в теоретическом багаже, результатом чего явилась попытка создания ее более почвенного варианта. Приближение к этой почвенности осуществлялось за счет более трезвого анализа истоков российского традиционализма, учета в какой-то степени двойственности и противоречивости русской массовой политической культуры, хотя по-прежнему сохранялась иллюзорность представлений о ближайшей перспективе самоизживания большевизма и демократизации России.

Определенным итогом теоретических поисков вышеобозначенных групп эмиграции стало усиление конвергенционных элементов в несущих конструкциях их концептуальных построений. Именно конвергенционная модель модернизации России с некоторыми подвижками в сторону социализации и ценностно-рациональных ориентиров формировалась у русской либерально-демократической эмиграции.

2. Правые либералы в эмиграции: концепция либерального консерватизма П.Б. Струве

Новый курс П. Н. Милюкова вызвал непонимание, а зачастую и весьма агрессивное неприятие со стороны значительной части кадетской партии. Милюковской «комбинации налево» другое крыло партии противопоставило лозунг широкого объединения антибольшевистских сил путем создания влиятельного эмигрантского центра. С этой целью и был проведен 5−12 июня 1921 года в Париже Съезд Русского национального объединения, в состав участников которого входили в первую очередь, правые кадеты (Пав. Д. Долгоруков, М. М. Федоров, Ю. Ф. Семенов, Д. С. Пасманик, В. Д. Набоков и др.). Платформа съезда носила традиционно консервативный характер: верность принципу вооруженной борьбы с большевиками, сохранение русской армии, но одновременно провозглашался отказ от любых попыток восстановления старого политического строя России и приверженность идее Учредительного собрания. Съезд избрал Национальный комитет, который возглавил правый кадет А. В. Карташев. Его отделения были образованы во всех центрах российской диаспоры. Однако программа его не опиралась на коалицию партий и представляла платформу более или менее сходно мыслящих деятелей.

И неслучайно на частном совещании берлинской кадетской группы 14 декабря 1922 г. возник вопрос о целесообразности продолжения партийной деятельности в эмиграции. Раздавались голоса (А.С. Изгоев, И.В. Гессен) о выступлении с открытым заявлением о закрытии «фактически уничтожившейся организации». Большинство настояло на сохранении партии в связи с ее необходимостью в будущем. И все-таки, по существу, деятельность правого крыла партии кадетов, пережившего еще ряд размежеваний и разрывов в течение 1923;24 г., стала сходить на нет. Последний всплеск активности был связан с участием в подготовке Зарубежного съезда в 1926 г. Но в его подготовке и проведении главную роль играли другие лица и идеологи. Среди них выделялся П. Б. Струве, когда-то стоявший у истоков образования конституционно-демократической партии. Но постепенное расхождение с П. Н. Милюковым в видении путей решения актуальных вопросов российской действительности привело к тому, что в 1915 году Струве вышел из ЦК конституционно-демократической партии. В эмиграции (1921 — начало 40-х годов) он не принимал участия в разгоревшихся среди кадетов дебатах по поводу «новой тактики» П. Н. Милюкова, но поддерживал тесные отношения со многими членами партии и сохранял за собой привычную роль идеолога консервативных либералов.

П.Б. Струве в эмиграции не входил ни в одно партийное объединение, оставаясь, по словам его биографа С. Л. Франка, «по ту сторону правого и левого», но при этом занимался обширной издательской деятельностью. Его перу принадлежит более 100 журнальных статей, написанных в период с 1918 по 1941 год, около 600 газетных публикаций (1918 по 1935 год), большое число крупных работ.

С января 1921 года П. Б. Струве готовил к возобновлению издания журнал «Русская мысль», который, по его мнению, должен был сохранить традиционно-либеральное направление доэмигрантского издания. Первый номер журнала вышел в феврале этого же года в Софии. Возглавил редакцию ученик Струве — Кирилл Зайцев, активное участие в выпуске номеров журнала принимал его старший сын — Глеб. На страницах «Русской мысли» получила освещение дискуссия о причинах, характере и особенностях Октябрьской революции. Здесь же в 1922 году П. Б. Струве опубликовал статью «Социализм. Критический опыт», в которой заявил о начале систематизации своих взглядов на социалистическую теорию. «Русская мысль» выходила в свет с разными перерывами до зимы 1923 — 1924 годов. Отдельный и последний номер вышел в Париже в 1927 г., когда издание было прекращено из-за недостатка средств.

3 июня 1925 года в Париже состоялся выпуск первого номера газеты «Возрождение», в котором Струве определил политическую платформу как самой газеты так и политического движения, от имени которого он собирался выступать и взгляды которого полностью разделял: либеральный консерватизм. При этом выделил два начала и два мировоззренческих мотива: освободить и освободиться, дабы возродить и возродиться на основах либерализма, понимаемого как «вечная правда человеческой свободы» и одновременно постичь «великую правду охранения принципов государственности, без чего Великая Россия никогда не могла бы существовать и никогда не сможет снова возродиться», т. е. принять традицию консерватизма. Именно в объединении вокруг этих идей всей эмиграции без различия политических направлений он видел предназначение своей газеты. Приглашения к участию в журнале были отправлены всем, на взгляд П. Б. Струве, выдающимся деятелям Зарубежья, вне зависимости от их политических взглядов. Однако многие из приглашенных отказались сотрудничать из личных или политических побуждений. Например, В. Мережковский отказал, потому что «не любил Шульгина». С. Л. Франк и Н. Бердяев не приняли приглашения из-за общей направленности газеты, близкой, по их мнению, к монархистам. В результате объединить лучших представителей русской эмиграции в рамках одного издания не удалось.

П.Б. Струве вел в газете две постоянные рубрики. Одна называлась «Дневник политика», и каждый ее выпуск (иногда в номере содержалось по два или три выпуска) имел порядковый номер. Эти краткие комментарии были посвящены в основном проблемам покинутой Родины, эмиграции, международным отношениям. В течение 10 лет он опубликовал 486 статей названного цикла, позволивших раскрыть его взгляды, а главное — выявить эволюцию основных положений его концепции либерального консерватизма. Другая колонка — «Заметки писателя» выходила не столь регулярно. В ней печатались очерки по истории русской литературы и науки, часто перемежавшиеся автобиографическими заметками. Кроме того, многие материалы Струве, способствовавшие расширению представлений о месте его мировоззренческой позиции в политическом спектре русского Зарубежья, публиковались за пределами упомянутых рубрик. Помещались некрологи выдающимся русским деятелям (содержащие автобиографические вкрапления), рецензии на книги и тексты его публичных выступлений. Именно на страницах этой газеты, не случайно названной «Возрождением», П. Б. Струве пытался изложить основы своего мировоззрения и ведущие направления концепции либерального консерватизма.

В отличие от идей более ранних русских либеральных консерваторов, в частности, Б. Н. Чичерина, концепция П. Б. Струве явилась результатом системного и последовательного анализа, с одной стороны, практически всех идеологий начала века, получивших распространение в России, с другой — ее исторического опыта и социальных реалий в контексте мирового развития.

События 1917;1920 годов, пережитые и наблюдаемые П. Б. Струве, предопределили его вывод о том, что государственная власть в России должна быть основана на иных, чем в Европе, принципах: не «уравнительная» и не «захватническая», а «культурная демократия», развивающая в гражданах государства чувство личной ответственности и «личной годности». Тезис о завоевании свободы в России («Господа, когда вас спрашивают, что нужно России, смело отвечайте: во-первых, свобода, во-вторых, свобода, в-третьих, свобода…»), согласно воспоминаниям друга и единомышленника С. Л. Франка, оставался для Струве основным необходимым «умонастроением» вплоть до 40-х годов, когда идея свободы была уже «мало популярна среди значительной части старшего поколения русских» .

Одновременно в эмиграции Струве сделал вывод о необходимости противопоставления усиливающемуся мировому радикализму равновесной идеологии. И в качестве таковой предложил консерватизм, который воспринимал не как форму политического устройства, а как «чисто формальное понятие, могущее вмещать в себя какое угодно содержание». Главное для его понимания — «прикрепление» идеи консервации (охранения) к определенной идее. Применительно к российской политической системе он означал метод, способ осуществления либеральных идей (в рамках демократической формы правления).

Основные положения консерватизма получили развитие в концепции П. Б. Струве в сочетании узкого круга проблем. Во-первых, государство воспринималось неотделимо от общества и выступало гарантом прав и свобод индивида и общества. По его мнению, в отличие от европейской традиции, в России существовала «роковая внутренняя связь», «своего рода круговая историческая порука» между русской общественностью и русской государственностью.

Во-вторых, государственное управление в понимании Струве было основано на так называемом законе сохранения власти: чем она фактически сильнее и менее стеснена юридически, тем легче ей делать разумные «уступки». Ограничение прерогативы власти Струве видел исключительно в психологическом, иррациональном аспекте: признаком ее силы «всегда» являлась мера, за гранью которой государство «может и должно» «проливать кровь своих политических противников». Обязанностью общества, в свою очередь являлось сознательное и добровольное подчинение разумной власти. Особое значение П. Б. Струве придавал морально-нравственным критериям при определении параметров власти именно в России, характерной особенностью которой являлась ее особая, находящаяся на ментальном уровне, духовность.

В революции 1917 года и приходе к власти большевиков Струве увидел самую большую трагедию российского исторического развития. Он не ставил задачу разработать историю российской революции, как П. Н. Милюков, или провести полный социологический анализ 1917 года, как это сделал П. Сорокин. Более того, Струве в противовес П. Н. Милюкову и другой части кадетской партии, от политики которой и «от политики вообще», по его словам, он ушел еще в 1906 году именно из-за неприятия ими «опасности слева», резко уничижительно отзывался о февральской революции как «злосчастной» революции, «массовом ослеплении» и т. д. Для него «февральско-октябрьская революция 1917;1918 гг.» — это единый процесс, она «двуедина», а по содержанию — это «русский бунт, жестокий и бессмысленный». Поэтому «приятие» русской революции Струве оценивал как преклонение перед «злым фактом только за то, что он произошел», «основной философской и нравственной ошибкой, которую совершал и совершает всякий «позитивизм» .

По его мнению, революция 1917 года должна была осуществить ценности либеральной парадигмы — права и свободы индивида, идею частной собственности. Новый этап общественного устройства предполагал окончательное освобождение от «остатков» сословности и «внедрение» в жизнь элементов столыпинской реформы на основе духовных и национальных связей предшествующего периода. Однако в феврале 1917 года свобода была воспринята массами с самого начала как насилие одних слоев общества над другими, а не как законное самоопределение лица, основанное на признании не только своих, но и чужих прав. Октябрьская же революция (которая у Струве получила название коммунистической, поскольку ее сутью явился захват власти партией коммунистов) вообще упразднила в России начала свободы. В 1917 году не был также окончательно решен и земельный вопрос, поскольку русская революция «снова наделила крестьян землей, но не дала ему собственность» .

Таким образом, революция представляла собой процесс постепенной утраты демократической альтернативы политического развития России. Начинавшаяся в начале ХХ века как буржуазная, к 1917 году она приобрела «реакционное… регрессивное движение», поскольку русская партийная элита, считая основную массу населения России инертной политической силой, не восприняла всерьез партию большевиков вследствие опоры последней на заведомо пассивный электорат.

Одновременно Струве не мог ограничиться в оценках происшедшего лишь «собственными историческими переживаниями как современника русской революции», однозначно не принявшего ее. Он не мог, оценив события в России «как государственное самоубийство государственного народа» и тем самым поставив вопрос о русской революции как «исторической загадке», не стремится ответить на него, не выявить глубинные процессы, вызвавшие и определившие ее характер. Ибо «было бы слепотой, — писал Струве, — отрицать известную народность большевизма»; «логичен в революции, верен ее существу был только большевизм, и поэтому в революции победил он» .

Как либерал-консерватора, Струве в первую очередь интересовали два аспекта проблемы. Как либерала, его интересовало, сможет ли правовое государство быть таковым, если оно будет осуществлять социалистические задачи в сочетании с массовым восприятием «разрушительного средства» социалистической доктрины и если в основе экономической политики будет лежать ограничение хозяйственной свободы индивида. Как консерватор, он обратил внимание прежде всего на особенности реализации социалистических идей в российских условиях (политику большевиков).

С одной стороны, в эмиграции Струве подтвердил выявленные им еще в «Вехах» благоприятные условия для восприятия русским обществом идей социализма. В частности, безрелигиозный радикализм русской интеллигенции 90-х годов ХIХ века, слияние идей личной безответственности и абсолютного равенства в общественно-политической мысли более позднего периода.

С другой стороны, Струве доказывал отсутствие «классических» условий для развития в России социализма по западному сценарию. По его мнению, буржуазная мораль и буржуазная дисциплина не имели в России тех корней, на которых они выросли в западноевропейской культуре и на которых там появился социализм как культурное движение, подготовленное реформацией. В частности, в России отсутствовали традиции средневекового города; русский промышленный пролетариат по своему недавнему происхождению из крестьянства, недалеко ушел от крестьянства и психологически и так далее. Перенесенное на столь сложный фундамент политическое учение социализма не могло быть реализовано иначе как в сумме своих противоречий и крайних проявлений. В 20−30-е годы он выявил несколько основных противоречий социализма. В частности, в его содержание входила идея защиты индивида с одновременным полным подчинением его обществу и государству как самодовлеющим организмам, стоявшим над личностью и им в своих целях пользовавшимся. При этом отсутствовало понимание ответственности индивида за свои поступки, характерное для либерализма, и происходило перемещение этой ответственности в сферу общественного влияния.

Еще в период легального марксизма Струве настаивал на необходимости сохранения буржуазных принципов в российской экономике; после первой русской революции его идеи вылились в так называемый экономический либерализм (включавший в себя требования частной собственности, капиталистических форм хозяйствования, свободной конкуренции, невмешательства государства в экономику). В результате изучения и осмысления опыта русской революции, он подтвердил мысль о том, что «либо социализм означает хозяйственный упадок или регресс, либо он должен быть буржуазным». Согласно теории Маркса, социалистическое общество предполагало рост производительных сил и организацию всего народного хозяйства на основе равенства людей, что, по мнению П. Б. Струве, было невозможно. Теория социализма предполагала также создание так называемой общественной собственности, что являлось не чем иным, как частной собственностью, перенесенной на общественное целое в лице государства или какого — либо из общественных союзов.

Отсутствие в России «классических» условий для развития социализма и его внутренняя концептуальная противоречивость определили особенности советского (большевистского) политического режима.

Сам Струве, будучи историком, экономистом и социологом, предположил, что «подлинный исторический объективизм» при анализе проявлений советского режима не мог быть им достигнут вследствие «близости событий и перспектив». Следовательно при оценке большевизма П. Струве преобладало этическое начало. В целом же его интеллектуальное кредо можно обозначить слова из статьи 1928 года: «В советской действительности, где нет общественного мнения, никто не может измерить и определить длины пути от экономических трудностей даже катастрофического характера до политической безысходности, несущих с собой — политическое крушение» .

Под большевизмом Струве понимал практику создания нового социального строя, который был осуществлен при помощи захвата «пролетарием» власти во всех ее проявлениях, начиная с вооруженных сил и кончая мельчайшими органами управления. Большевизм, таким образом, был представлен Струве как осуществление «социализма» в форме политической и классовой диктатуры.

По мнению П. Струве, в Европе также были тенденции большевизма, которые являлись либо прямым следствием экономической разрухи, как в Германии, либо формой национального движения за освобождение, как в Венгрии. При этом большевизм в «ослабленной войной Германии» «был раздавлен очень быстро», поскольку ему противостояли развитые традиции правовой государственности. Исключение составили «две самые отсталые европейские страны» — Россия и Венгрия, в которых он оказался длительным явлением.

В истории русского большевизма П. Струве выделил два его состояния, или периода. Их краткая характеристика была дана Струве в мае — июне 1921 года в Париже в двух докладах: Общему съезду представителей русской промышленности и Съезду национального союза. Их основное содержание получило документальное выражение в третьей главе работы «Итоги и существо коммунистического хозяйства», изданной в Берлине в том же году.

Первый период большевизма Струве обозначил как состояние насильственного разрушения буржуазного строя. Основным событием данного периода являлся октябрьский переворот 1917 года и гражданская война, главную роль в которых сыграл субъективный фактор: «замыслы и умыслы людей», действия и «результаты этих действий». Основными участниками первого периода большевизма являлись две диаметрально противоположные общественные силы. С одной стороны, «стихийные» массы, движимые элементарными инстинктами, которые не принимали, не понимали и не могли понять конструктивной цели социализма. В основе их поведения лежало «разрушительное средство» диктатуры пролетариата и массовое стремление осуществить так называемое «право на лень» («по определению социалиста Лафарга»). С другой стороны, важное место Струве отводил «сознательной игре руководящих партийных коммунистических кругов… на настроениях и инстинктах масс». При этом главную роль в формировании русского большевизма сыграли личностные характеристики его вождей, в первую очередь, В. И. Ленина, его «огромная и гибкая бесстыжая воля» и «умственное содержание», включавшее в себя марксизм «в его внутренне противоречивом, логически и объективно несостоятельном варианте». Основным содержанием выделенного периода, являлось, по мнению Струве, состояние дисбаланса в системе государственных отношений, при котором личность оказалась доминирующей над институтами государства и общества.

Второй период большевизма (коммунистический) был подвергнут Струве более тщательному анализу и обозначен как состояние насильственного созидания нового строя «вопреки», или, «во всяком случае», без участия настроений и воли масс. Его начало может быть условно отнесено к 1921 году, то есть периоду завершения гражданской войны и активного развития российской государственности на принципиально иных позициях. Основной движущей силой второго периода большевизма, по мнению Струве, являлись «в подлинном смысле» только «партийные коммунистические круги» — «господствующий класс советской России». В основе их политики лежала «сознательная игра» на массовых настроениях и инстинктах «во имя совершенно определенных программ». Характерной чертой коммунистического периода большевизма, по мнению Струве, явилось использование полицейского насилия в качестве метода осуществления советской политики. Суть «полицейского государства» большевиков заключалась в идеологической непримиримости к возможной вариативности политической эволюции России.

П.Б. Струве выявил главное противоречие большевизма: коммунистическая власть осуждена либо быть политической надстройкой над чуждым ей фундаментом возрождавшегося буржуазного хозяйства, либо погибнуть от созданного ею же самой обнищания населения и анархии страны. Попыткой силового решения большевиками представленного противоречия Струве назвал провозглашение Сталиным на XVI съезде партии [1930 год] курса «неуклонного осуществления насильственного и насильнического социализма». Таким образом, нашла подтверждение выявленная Струве в 1928 году закономерность недоступности для советской власти вероятностного сочетания экономической эволюции при сохранении неизменной политической системы.

В целом, П. Б. Струве пришел к выводу, согласно которому правовое демократическое государство не могло быть названо таковым, если оно осуществляет социалистические задачи в сочетании с массовым восприятием «разрушительного средства» социалистической доктрины. Коммунистический вариант представлял собой тупиковый путь развития социализма. В течение всего периода эмиграции он не уставал доказывать, что «крушение большевизма как власти приближается неотвратимо и ускоренно», вне зависимости от форм и длительности этапов, через которые должен пройти процесс падения.

С.Л. Франк вспоминал, что «моральное отвержение большевизма» охватило П. Струве с такой силой, что он «на время потерял душевное равновесие, в значительной мере утратил присущую ему широту и свободу мысли». В эмиграции Струве укрепил свое понимание о необходимости возрождения новой России «без Советов». Важную роль в своих проектах изменения государственного строя он отводил русской эмиграции.

Определение эмиграции как особого социального феномена являлось господствующим среди эмигрантов. Однако именно П. Струве принадлежит термин Зарубежье, получивший распространение в исторической науке при изучении проблем русской эмиграции. Он представлял Зарубежье как «великий и беспримерный исход — Exodus — вытекший из величайшего исторического катаклизма» и являвший собой «широчайшее и честное политическое объединение людей разного образа мыслей, разного возраста, разных званий». Однако нельзя сказать, что в основе взглядов Струве на русскую эмиграцию лежала иллюзия о ее политическом единстве. В 1926 году он характеризовал политический спектр эмиграции как точную копию российской ситуации накануне октябрьской революции: «с одной стороны стоят доктринеры — монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником императорского трона вел. кн. Кирилла; на другом конце находятся доктринеры — республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя, эта группа делится в свою очередь на две: буржуазная с П. Н. Милюковым во главе и социалисты — во главе с А.Ф. Керенским». Сам Струве определял свое место в «центре», противодействуя двум видам «политического дилетантизма»: «революционно — соглашательскому» и «реставрационно — интервенционистскому» .

Таким образом, состав русского Зарубежья Струве определял не по социальному, политическому или территориальному принципу, а по отношению русских эмигрантов к формам и методам преодоления коммунистического режима. Это особенно проявилось в период подготовки к проведению Зарубежного съезда (4−11 апреля 1926 г., Париж). Его значимость для судеб русской эмиграции до сих пор остается малоизученным вопросом в отечественной историографии.

Характерно, что в дискуссиях вокруг Зарубежного съезда — и в период подготовки, и во время проведения, и после завершения работы активно участвовали два «старых» оппонента: П. Н. Милюков и П. Б. Струве. Они давали оценки происходившего через призму разных идеологических систем: один — либерализма, другой — консерватизма, но при этом высказывали весьма взвешенные суждения и профессиональные мнения. Оба усматривали в его проведении серьезную веху в истории эмиграции.

Струве был одним из инициаторов созыва съезда, председателем организационного совета по его подготовке. Данную идею Струве связывал с психологическим сдвигом в среде эмигрантов, с утратой значительной частью уверенности в скором возвращении на родину (большевистский режим не рухнул) и усилившейся в этой связи тягой к объединению «не успевшей самоопределиться» эмигрантской массы.

Подготовку же к съезду Струве рассматривал как попытку выработки идеологии и практики именно «широкого фронта эмиграции», «широкой коалиции» в ее среде, хотя допускал такую возможность лишь с известной долей скептицизма. Причем, он отмечал трудность решения поставленной задачи в виду отсутствия серьезного стремления к единству в каких-либо «слоях эмиграции», часть из которых по-прежнему пребывала в состоянии «старорежимной одержимости», «добровольного проживания на… размытом историческим наводнением кладбище…», прежних отталкиваниях и притяжениях, другие были погружены в «сонливую беспечность». Данные трудности появились и в период подготовки съезда и непосредственно в ходе его проведения. Причем, наиболее спорным был вопрос об отказе от предрешения будущей формы правления в России. Характерно, что на это обратил внимание и П. Н. Милюков, заметив в своей книге «Эмиграция на перепутье», что данные условия обсуждались на заседаниях организационного комитета 19 и 22 марта 1926 г., встретив сопротивление правых (группы А. Н. Крупенского и Н. Е. Маркова, А. Ф. Трепова и т. д.) и, наоборот, поддержку председателя комитета П. Б. Струве — «инициатора соглашения» (29 человек вместе с ним проголосовали за редакцию комитета, 26 воздержались). Опять же Милюков с негодованием писал о попытке правых во главе с Марковым «скинуть» Струве с председательства на съезде, заменив его профессором Алексинским, что он сравнил с хулиганством и назвал «слишком большим скандалом» (кстати, попытка не увенчалась успехом: за Струве проголосовало 232 чел., против — 193). На съезд прибыло около 450 представителей от 200 организаций из 26 стран; проводился он в парижском отеле «Мажестик» под председательством Струве.

П.Б. Струве также не отрицал неоднородности состава съезда, назвав «умеренно правыми» кадетов типа А. В. Карташова и М. М. Федорова, но считал принципиально важным достижение «соглашения или коалиции внутри самого Зарубежья» между, с одной стороны, разумно мыслившими правыми, с другой — «левыми элементами, … национально настроенными…» (С. Мельгуновым и др.). В этом он видел главный смысл и последствия Зарубежного съезда, многожды повторяя две его главные задачи в те дни: национальное примирение и непредрешенчество. «По долгу публициста» П. Б. Струве предупреждал против чрезмерных ожиданий и надежд, связываемых с поведением Зарубежного съезда: «Никаких чудес Съезд сотворить не сможет» ; принятые им решения могли иметь значение только «духовного цемента, скрепляющего разрозненные атомы Зарубежной России…», и позволявшего создать «объединенный идеей национального государства фронт» .

Нравственной заслугой съезда Струве считал признание, что России нужно возрождение, а не реставрация, возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности и в то же время свободное от духа корысти и мести. Не допускалась даже возможность каких-либо «поползновений» имущественной реставрации, речь могла идти только об утверждении или «инставрации» собственности как основного начала хозяйственной жизни и «краеугольного камня правопорядка, личной свободы и государственного преуспеяния»; предполагалось, что Россия должна быть «восстановлена на твердом основании Права и Прав, в духе правовой государственности… на основе верности великим заветам национального бытия…». Струве неоднократно выражал глубокое удовлетворение по поводу того, что съезд не учредил никакого постоянного органа («зарубежного русского правительства»), о чем было заявлено в специальном обращении съезда «К русскому народу» тезисом о непредрешении будущих судеб России и невозможности навязывания ей из-за границы будущего строя.

Струве считал, что съезд решил одну из своих задач, четко доведя до сведения всей эмиграции идею, положенную в основу той коалиции, которая его организовала: Зарубежье не должно диктовать России форму ее будущего государственного устройства; не могло оно «этого делать, даже если бы сплошь состояло либо из монархистов, либо из республиканцев». В конкретно-историческом плане он считал, что «объективно всякая власть», которая придет на смену большевикам и раскрепостит Россию хозяйственно, «явится шагом вперед для страны». Однако давать какие-либо «политически рецепты» он отказывался и, как правило, избегал даже полемики на этот счет и с левыми, и с правыми, называя ее «nolemos — спор перьями» .

Однако, будучи теоретиком и выдающимся социологом, П. Б. Струве не мог не изложить свое видение «общих основ» государственного устройства будущей России. Особо отметив, что окончательное решение о его форме могло быть принято «лишь свободным и правомерным волеизъявлением народа» с помощью свободно избранных представителей российского общества, он сформулировал основные ориентиры политической программы так называемой «русской», национальной партии, которая, должна была сменить в будущем коммунистов.

В ее основе были заложены требования федеративного устройства, а также полной свободы «устного и печатного слова», церковной жизни и религиозных объединений. Соблюдение принципа равенства всех граждан государства перед законом, «прочное ограждение» основных прав и свобод общества, входило в компетенцию сильной государственной власти. Решение аграрного вопроса, как наиболее актуального в истории России, предполагалось путем создания частной собственности мелких землевладельцев.

Программа П. Струве содержала «более сильнодействующие средства» решения проблем будущей России и восстановления в ней прав и свобод лица. Обвиняя своих идеологических оппонентов — эмигрантов, в частности, П. Н. Милюкова, в дискредитации белой армии, Струве утверждал, что в «собирании» России не последнюю роль должна была играть армия, представлявшая собой потомственных военных из крымской эвакуации.

Когда же стало очевидным упрочение положения большевиков, Струве в одном из выпусков «Дневника политика» уточнил свое политическое содержание каталога первоочередных реформ. В их число он включил требования отмены «политических и иных привилегий коммунистической партии», полной политической амнистии русских эмигрантов, свободы печати в пределах русского законодательства 1905 года. Представленная программа сопровождалась требованием возрождения государственного имени «Россия» вместо «СССР», как носившего в себе национальное русское начало. Только при вышеизложенных условиях Струве допускал возможность проведения свободных выборов в центральные и местные представительные учреждения на принципиально иной, отличной от советских, основе. Он надеялся, что в случае осуществления предлагаемых реформ «какой-либо сидящей в России властью, кроме большевиков, патриотическая эмиграция сможет прекратить «гражданскую войну с большевиками», и открыто вернуться в Россию.

П.Б. Струве пытался оказывать какое-то влияние на близкие круги русской эмиграции. Несмотря на трудный (как и у всех эмигрантов) быт, его влияние на некоторых лидеров стран «демократического лагеря» было достаточно велико. Участие Струве в свое время в «Политическом Совещании» в качестве Председателя Управления внешних сношений при генерале Врангеле, научное признание и издательский авторитет, позволяли ему по возможности облегчать жизнь своих соотечественников, содействовать организации различных образовательных курсов и политических объединений. Именно в результате переписки Струве и английского посольства Русскому эмигрантскому сообществу удалось получить материальную поддержку Лиги Наций в 1923 году и сохранить историческую библиотеку при Академии наук. Он также ходатайствовал перед Нобелевским комитетом о присуждении премии М. А. Бунину (последний получил ее в 1933 году), способствовал вступлению «Русского Академического союза» в «Объединенную Интеллектуальную Кооперацию» и открытию в Праге годичных курсов для казаков всех войск.

В 1926 году между П. Б. Струве, как редактором газеты «Возрождение» и А. О. Гукасовым — ее владельцем, начались разногласия. Последнему казалось, что Струве не оправдал ожиданий в роли духовного лидера эмиграции, «прохладно» относился к своим обязанностям редактора. Струве, в свою очередь, пытался доказать, что денежные проблемы издания являлись результатом желания Гукасова поддерживать полный контроль над газетой финансовыми методами. По мере того, как отношения между владельцем и редактором ухудшались, газета раскололась на две фракции: прогукасовские силы, возглавляемые видным эмигрантским политиком Ю. П. Семеновым и придерживавшиеся более правых, скорее монархических, взглядов, против П. Б. Струве и его единомышленников. С ноября 1926 года издание практически полностью растеряло те элементы либерализма, которые привнес в нее Струве. В газете «Последние новости» отмечалось, что Струве, попытавшись основать либерально-консервативную газету на монархическом фундаменте, изначально предопределил свое изгнание из «Возрождения». Последний номер под редакцией П. Б. Струве вышел 17 августа 1927 года.

После ухода из «Возрождения» П. Струве около года (по май 1928 г.) возглавлял еженедельник «Россия». В передовой статье Струве писал: «Я не ушел из «Возрождения. Ценою нравственных страданий, мук, оскорблений и издевок, не желая наносить национальному делу вреда, я терпел и дотерпел до конца. А. О. Гукасов и его услужающие меня вытеснили из, а его служащие меня «уволили» от созданного мною дела…». Газета «Россия» продолжила общее направление публикаций, которого придерживался П. Б. Струве, будучи редактором «Возрождения». На страницах издания увидели свет статьи, раскрывавшие отношение П. Б. Струве к русскому Зарубежью, мероприятиям советской власти; особое место занимали материалы экономического характера.

В 1928 году П. Струве удалось получить от чешского правительства деньги на издание новой газеты, посвященной в основном культурной проблематике — «Россия и славянство». Первый номер вышел 1 декабря 1928 года. Согласно подзаголовку «Орган национально — освободительной борьбы и славянской взаимности», газета была панславистской ориентации. Но это проявлялось только в передовицах. В остальном это была чисто русская газета, в которой особенно сильным оказался литературный раздел. На страницах газеты П. Б. Струве продолжил публикацию «Дневника политика», представил некоторые, обобщающие его взгляды, статьи, например: «Либерализм, демократия, консерватизм и современные движения и течения», «Эмиграция должна осознавать не свою оторванность от России, но свою с ней связанность» и другие. С 1928 по 1932 год «Россия и славянство» выходила регулярно раз в неделю, потом редакция также столкнулась с финансовыми затруднениями. В июне 1934 года газета прекратила существование. Это было последнее периодическое издание, которое редактировал П. Б. Струве. В дальнейшем его публикации носили эпизодический характер. Завершение редакторской деятельности означало окончание долгой общественно-политической карьеры П. Б. Струве.

Однако до конца жизни (26 февраля 1944 года), П. Б. Струве последовательно развивал идеи прав и свобод, государственности и национализма, патриотизма, составившие основу его концепции либерального консерватизма как одного из вариантов исторического пути России: политического, экономического, социокультурного.

3. Неонародники и меньшевики в эмиграции

Эсеровская эмиграция формировалась, начиная с 1918 г., особенно активно в 20-е годы, когда на членов ПСР обрушилась вся мощь репрессивного аппарата большевистского режима. В декабре 1919 г. ВЧК арестовала большую группу эсеров, в их числе в Бутырской тюрьме оказалась жена В. М. Чернова. Члены ЦК, оставшиеся на свободе, настояли на том, чтобы Чернов выехал за границу для организации издательской деятельности. В сентябре 1920 г. Чернов покинул советскую Россию и обосновался в Праге, начав (декабрь 1920 г.) издание журнала «Революционная Россия», который затем стал центральным органом партии. Короткое время журнал выходил в Ревеле (Таллин), куда Чернов перебрался на время, чтобы осуществлять связь с Центральным бюро партии, действовавшим на территории России, и быть поближе к мятежному Кронштадту. Отныне руководство ПСР существовало как бы в двух ипостасях: Центральное бюро в России и Заграничная делегация за ее пределами, которую возглавил Чернов на правах представителя ЦК за границей.

Эсеровская эмиграция не была однородной в идейно-политическом отношении. Как считал Чернов, деление эсеров в эмиграции на левых, правых и центр было «чисто заграничным, своеобразным» [60], постоянно происходили определенные подвижки. Представители разных течений были во всех эсеровских эмигрантских центрах [Париже, Праге, Берлине и т. д.]. Соотношение между ними было неодинаковым. В Париже преобладали правые эсеры во главе с Н. Д. Авксентьевым и А. Ф. Керенским. В Праге большинство было за левыми и центристами. Хотя правые эсеры в численном отношении были в меньшинстве, однако, именно их влияние во многом определяло позицию эсеровской эмиграции. Чернов же стремился сохранить ха собой положение лидера партии, хотя и потерпевшей поражение, и играть излюбленную роль центра и в смысле собственной политической позиции, и в порядке консолидации партии, разных эсеровских группировок. В этой роли он пытался проводить левоцентристскую политику в духе решений IV Съезда ПСР [ноябрь — декабрь 1917 г.] и послесъездовских Советов партии. Правые же эсеры, исходившие из признания особой важности возвращения к заветам мартовской революции и утверждения со временем в России цивилизованного демократического общества, инициировали проведение совещания членов Учредительного собрания, находившихся за границей и представлявших разные политические силы, в том числе кадетов.

Несмотря на неприятие этой идеи членами ЦК ПСР, оставшимися в России и принципиально отвергавшими какую-либо политическую коалицию с «цензовиками», 12 декабря 1920 г. в печати появилось «обращение к членам всероссийского учредительного собрания», подписанное Н. Д. Авксентьевым, А. Ф. Керенским и О. С. Минором, в котором прозвучал призыв повернуть «от красной и белой реакции к заветам мартовской революции». Перед созываемым совещанием ставилась задача разработать формы и средства «защиты чести, достояния Государства Российского перед лицом народов мира, впредь до восстановления в России законной, свободно самим народом признанной государственной власти» .

И хотя в письме к партийным деятелям, оставшимся в России, В. М. Чернов писал о невозможности «ангажировать себя ни в каких частных совещаниях» именно как председателя Учредительного собрания, неофициальное участие в нем он все-таки принял, объяснив в том же письме цель данного шага: по возможности, изолировать правых в своей фракции, не дать «им уплотниться за фракционных соседей». В первый день работы совещания [8−21 января 1921 г.] В. М. Чернов выступил со специальным заявлением, подчеркнув, что он считает себя по-прежнему председателем учредительного собрания, однако в принятии каких-либо решений участия принимать не будет. Только когда русский народ обретет «в борьбе свое право на свободу и народовластие» и покончит со «всякими диктатурами справа и слева», В. М. Чернов сочтет «своим долгом как председатель Учредительного собрания, не подчинившегося самовольному его роспуску в 1-й раз Лениным и во 2-й раз Колчаком, собрать всех его полномочных членов на территории освобожденной России». Выступление Чернова у присутствовавших эсеров и кадетов особой реакции не вызвало, поскольку данное совещание никем из них не рассматривалось как попытка создания представительного органа. В отношении же поступка Чернова можно предположить, что он был одним из наиболее значимых в политическом отношении компромиссов ради сохранения формального единства партии. После январского совещания членов учредительного собрания правые эсеры во главе с Н. Д. Авксентьевым и А. Ф. Керенским вместе с кадетами участвовали в работе созданной им исполнительной комиссии. Причем, эти же деятели играли ведущую роль в создании так называемого «Внепартийного объединения», руководимого «Административным центром» [26 июля 1920 г., Париж]. Главной задачей этой организации было информирование западноевропейской общественности о положении дел в Советской России. Попытки создания коалиции с кадетами со стороны правых эсеров проявились и в неоднократном возобновлении переговоров в течение 1922;1924 годов, которые реализовались лишь частично, конечно же, в первую очередь, из-за негативного отношения к ним со стороны Центрального комитета (бюро) ПСР (Россия), однако одновременно и из-за старой идеологической зашоренности, а порой и личной несовместимости амбициозных лидеров. Об «укусах исподтишка» со стороны А. Ф. Керенского в редактируемой им газете «Дни» писал Е. Д. Кусковой П.Н. Милюков летом 1923 г. как раз в связи с ее намерением создать республиканско-демократическую группу в Берлине, заключив: «…Милюков и Керенский не еще не объединимы, а вообще не объединимы» .

Позицию, более близкую к партийному центру, занимала эсеровская группа (М.Л. Слоним, В. В. Сухомлин — член Заграничной делегации ПСР, В.И. Лебедев), которая издавала в Праге с 1920 г. сначала ежемесячный журнал, а затем (1922;1023) еженедельник «Воля России». В журнале сотрудничали также европейские социалисты, такие как Рамсей Макдональд и Филипп Сноуден (английская независимая рабочая партия), Бернштейн и Штребель (германские независимые социал-демократы), П. Инглемас (испанский социалист) и т. д. Как заметил В. М. Чернов в письме товарищам в Россию, и его статьи по «теории социализма» данным изданием «принимаются охотно». Последнее обстоятельство было немаловажным, поскольку в эмиграции вся деятельность В. М. Чернова протекала в двух измерениях: сугубо практическом и теоретическом, второе со временем стало приоритетным. В плане практическом все действия Чернова были весьма ограничены и условиями эмигрантского бытия, и разнозвучием в собственной партии, и оторванностью от России. Правда, с началом Кронштадского восстания (март 1921 г.) Чернов прибыл в Ревель. Берлинская эмигрантская газета «Голос России» писала, что он «готовился в случае падения Петербурга провозгласить новое русское правительство». Рассчитывал ли Чернов на пост премьера или нет, установить трудно. Однако сам Чернов писал, что В. В. Сухомлин 7 марта предложил создать в Ревеле Комитет действия. Во всяком случае, Чернов через курьера предложил свои услуги организаторам восстания. Кронштадские руководители в лице председателя Временного Революционного комитета П. И. Петриченко на его предложение не откликнулись. Но тем не менее, советские руководители всячески подчеркивали «контрреволюционную» роль в событиях небольшевистских социалистических партий, и особенно Чернова.

С введением большевиками нэпа, Чернов, не будучи сторонником экстремистской политической линии, считал возможным воспользоваться некоторой либерализацией жизни в советской России. Он поставил перед оставшимися в России членами партии задачи завоевания «при малейшей возможности фабрично-заводских комитетов, делегатских собраний, профсоюзов, беспартийных конференций и вообще всех низовых рабочих органов», считал возможным организованное возвращение в Советы, как только обстоятельства позволят это сделать. Он заявил, что встал на точку зрения «длительного изживания коммунизма», а журнал «Революционная Россия», на страницах которого, начиная с первого номера, стала печататься разрабатывая им новая программа, назвал основным оружием партии.

При этом осмысление событий 1917 года и путей возрождения России приобрело для эсеров и их лидера поистине онтологическое значение. Все теоретические споры, политические конфликты и организационные пертурбации, которыми была так богата история ПСР в 20-е годы, завязывались и происходили именно на этом «поле». Идеологическую направленность теоретических партийных исканий В. М. Чернов выражал неоднократно, в частности, в статье «История ПСР», написанной около 1930 года и предназначенной для задуманного Фридрихом Адлером издания «Handbuch des Sorialismus und der Arbeiterbewegung», назвав свою партию партией «демократического социализма», готовой «лояльно работать в государственно-правовых рамках…» и участвовать в их защите.

Еще в докладе о пересмотре партийной программы, сделанном Черновым на конференции социалистов-революционеров в сентябре 1920 года, последней конференции, проведенной эсерами на Родине, им были выделены три методологических принципа, определявших ее содержание: в партийную программу нельзя включать «любую индивидуальную мысль»; при тогдашнем состоянии общих социологических знаний в нее могло быть внесено лишь то, что успело пройти «сквозь искус проверки критической мыслью многих», сделаться относительно бесспорным; не допускалось забегание «слишком далеко… вперед», рискуя стать «на почву гаданий». В отличие от большевистского руководства, все еще пребывавшего в состоянии радостного ожидания мировой революции, В. М. Чернов вполне определенно высказал предположение, что «мировой прогресс» следует рассматривать не как прямую восходящую линию, а как ломанную кривую, осуществлявшую подъем в виде ряда зигзагов. Еще в 1906 году в работе, редко упоминаемой исследователями, «Маркс и Энгельс о крестьянстве. Историко-критический очерк», написанной под псевдонимом «Юрий Гарденин», Чернов обратил внимание на то, что «Маркс и Энгельс недооценили живучесть капитализма и переоценили его диалектическое самоотрицание», чем, по его мнению, страдали и современные социал-демократы. В докладе о пересмотре партийной программы лидер эсеров высказался еще более категорично: кончина классического частного капитализма и наступление его новой «организационной» эры «не предрешает фатально перехода к социализму»; напротив, возможно после фазы «простого империализма» наступление фазы «капиталистического гиперимпериализма». К тому же, сделал Чернов оговорку, именно эти страны гипертрофированной индустрии, которые, казалось бы, должны были бы быть «обетованными странами чисто пролетарского социализма» (согласно «марксистской социал-демократической схеме»), оказались прежде всего обетованными странами капиталистического империализма, «в этих странах и пролетариат оказался весьма подверженным империалистической заразе». Поэтому исходить в программных построениях предлагалось из того, что «до окончательной кристаллизации социализма еще далеко», высшие формы социализма доселе нигде «не вытанцовываются», «старый мир не сдается». Одновременно подчеркивалось, что и капиталистический режим более немыслим без глубочайшей перестройки, без организационного регулирования «в государственно-национальном масштабе», что, в конечном итоге, он и сам к этому стремился.

В том же докладе, рассуждая о причинах «вырождения революции», В. М. Чернов обратил внимание на то, что «большевизм есть детище не нового, а старого времени, зараженное тягчайшими его болезнями». Более того, он вскрыл психологическую и политическую причины его торжества: «…большевизм с его казарменно-трудовой повинностью, прикреплением человека к должности и отменой всех свобод, осадными положениями, реквизициями, контрибуциями, расстрелами на месте, чрезвычайками, заложниками, массовым террором — есть ничто иное, как прямое порождение мировой войны (выделено нами — С. С.), плоть от плоти и кость от костей ее», «продукт созданного ею одичания и пробуждения зверя в человеке». «Вырождение капитализма» , — проявившееся в войне, считал Чернов, «отозвалось рефлекторно вырождением социализма» в лице большевизма. По словам лидера, в их приходе к власти сыграло роль и субъективное обстоятельство, а именно то, что ПСР не оказалась достаточно сплоченной и решительной, чтобы возглавить во второй половине 1917 года все еще нараставшую революцию и взять власть, которая сама шла ей в руки — «поэтому революционная волна перекатилась через ее голову, вынося на своем гребне партию большевиков». Принять же большевистский вариант «опекунского социализма», насильно вливаемого, «подобно лошадиному лекарству, в глотку» — этот «большевистский ветеринарный социализм» — эсеры не могли, противопоставляя ему «народный социализм», основанный на политической демократии и как ее добавлении — «демократии хозяйственно-экономической, социальной». К тому же, как подчеркнул Чернов, «сама практика народовластия есть главное и единственное надежное средство демократического воспитания народа» .

В целом же обоснование концепции, в середине 20-х годов названного конструктивным социализмом, шло в русле разделяемых неонародниками установок: во-первых, социализм должен быть «народным, массовым социализмом» и по своему целеполаганию, и по методам его воссоздания, т. е. в первую очередь осуществляться в «юридических формах народовластия»; во-вторых, главным вектором движения к новому социокультурному состоянию должен был стать эволюционный путь, «через ряд компромиссных переходных форм» …, в виде последовательных социализаций, находившихся в рациональной связи друг с другом, так, чтобы каждая предыдущая служила естественным преддверием и точкой опоры для каждой последующей; в-третьих, предполагалось добиваться определенной синхронности в установлении «основных вех… социального строительства», для чего намечалось как можно конкретнее определить формы социализаций, род и способы сотрудничества и сожительства органов государства, трудовой общественности и частной инициативы, правовые принципы и регулирующие нормы для предприятий, в том числе — «и для промышленной деятельности, оставляемой … в сфере частной предприимчивости»; в-четвертых, необходимо было точнее охарактеризовать меры, направленные к кооператизации трудового хозяйства. Таким, по словам Чернова, был «план положительного социалистического строительства», которым должен быть занят целый исторический переходный период.

Раскрывая же сущность социализма, как новой цивилизационной ступени, приемлемой не только для России, но и для «новых, свежих… сил Востока», стремившихся «к эмансипации от империалистических гегемонов», В. М. Чернов выделил два основных принципа, составляющих «душу программы ПСР: принцип аграрного социализма и принцип федерализма». Принцип аграрного социализма, по своему содержанию, означал утверждение права трудового хозяйства на развитие общественным путем, минуя капиталистическое «чистилище». Опять же, еще в 1906 г. В. М. Чернов утверждал, что жизнь совершенно не подтвердила предположение классиков о гибели мелкого крестьянского хозяйства, вообще оно не должно восприниматься только через его сопряжение с капиталистическими отношениями [73]; и хотя крестьяне социалистами по совей природе не являлись, но общинно-кооперативный мир деревни вырабатывал у них особое трудовое самосознание. Тем самым Чернов еще тогда подошел к обоснованию одного из направлений аграрного социализма; в 1920 г. эта концепция получила логическое развитие. Вот почему Чернов отвергал правомерность использования большевиками термина «мелкобуржуазное» применительно к крестьянству, заметив, что их лидер неправомерно настаивал на существовании буржуазии «не только крупной, средней и мелкой, но еще и мельчайшей и даже микроскопической» [74], что лишь вело к увеличению числа «лишенцев» в избирательных правах.

Также в эмиграции получила развитие и теория федерализма, которая в новых условиях предполагала утверждение права всякого, даже «мелкого», «отсталого», «неисторического» народа на самостоятельное развитие, «без посредства опеки «империалистической метрополии» .

Обобщая данные социологические характеристики, Чернов подчеркнул, что социализм, по смыслу эсеровской программы, в отличие от «однобоко-индустриального социализма» социал-демократов, должен был «гармонизировать два… разнородных течения» к нему: «городской» путь, через капитализм и его конституционную реформу, и «деревенский» путь, через длительное постепенное кооперативно-общественное обобществление трудового хозяйства.

Решение перечисленных задач, по мнению автора, и определяло содержание переходной эпохи, лежавшей между капиталистическим прошлым и «еще далеком (выделено нами — С.С.) социалистическим будущим». При этом подчеркивалось, что в программе дано «общее направление» и «путь дальше вглубь грядущего», но соответственно продвижению по нему «могут открыться новые горизонты», «детали, изгибы и повороты…»

Таким образом, эсеры в очередной раз отвергли жесткие установки исторического детерминизма Маркса, апологетами которого рассматривали себя большевики, считавшие, по словам Чернова, «Манифест К. Маркса «кораном марксистской ортодоксии». В социологической схеме, уточненной лидером эсеров в период эмиграции, громадное внимание уделялось ценностно-гуманистическим ориентирам, правовым, моральным и нравственным факторам, отождествляемым им с понятием социализма. И главное — переход к нему мыслился как результат длительной и многосторонней, поэтапной эволюции с точным учетом достигнутого и апробированного.

Такое представление о характере исторических трансформаций и содержании «устроительного периода» нашло свое отражение в проекте экономической программы, разработанным В. М. Черновым уже за границей и предложенным центральным комитетом ПСР на рассмотрение партийных организаций в дискуссионном порядке. Во вводной части проекта «Предварительные замечания», полностью отвергая «основной грех большевистской системы социального строительства», а именно их слепую веру во всемогущество декретного творчества, предполагавшую «полную ломку старых норм раньше создания новых», автор предложил исходить из иного методологического принципа, чтобы не пустить насмарку всю работу. Смысл его, прежде всего, состоял в том, чтобы взять «большевистское наследие… как жизненный факт» (выделено нами — С. С.), некоторыми своими корнями настолько вросший в почву, что вырвать их раньше, чем возникли новые формы хозяйственного бытия, значило бы лишь увеличить общий хаос и хозяйственную разруху. Далее предполагалось рассматривать «большевистскую организацию» как реальную почву, которая должна быть тщательно изучена, чтобы послужить «основой реформаторской работы», проводимой с той бережностью, которая необходима везде, где речь идет об обращении «с живой тканью социального организма». И, наконец, следующим этапом называлась выработка последовательного плана реформ, берущего своей исходной точкой уже существовавшие формы и учреждения, в том числе — созданные большевиками. При этом намечены были меры, предполагавшие смягчить «огульные мероприятия», проведенные большевиками по национализации «разом», для чего предполагалось расширение сферы муниципальной и частной собственности за счет синдицированных промышленных предприятий, превращавшихся в огромные акционерные кампании и т. д.; вся остальная промышленность должна быть объявлена денационализированной и представляться «частной предприимчивости». Намечалось привлечение в страну иностранного капитала, инвестиций и т. д. Тем самым эсеры оспаривали идею меньшевиков о сравнительной прогрессивности послеоктябрьской национализации индустрии. Действительной целью революции в России, по Чернову, являлось освобождение социализаторских тенденций эпохи от их милитаристского искажения. Но большевики своими экономическими и политическими мерами привели к «чудовищным планам милитаризации труда». Вот почему в проекте эсеров мероприятия экономического порядка предполагалось дополнить демократизацией всей системы хозяйственного управления за счет усиления элементов выборности наряду с внедрением корпоративности, возрастанием технической компетентности и широкого общественного контроля, обеспечивавшего освобождение производства от «мертвящего бюрократизма» и от подавления государством «частной и общественной инициативы». Защищалось право свободой торговли, а также денационализация учреждений кооперативного кредита, восстановление банковского дела и финансов на основе проведения денежной реформы.

В заключении были сделаны два принципиальных вывода: во-первых, лишь таким путем Россия могла «вновь вступить в круговорот мирового товарообмена, порвав с состоянием полной отчужденности от всей мировой цивилизации»; во-вторых, лишь достижение «внутреннего мира» за счет преодоления всех элементов гражданской войны позволило бы сохранить остатки материальных ресурсов и «остатки гуманности», спасти народ от водворения «всеобщего огрубения», для чего предполагалось совершить возврат к единственному «нормальному бесповоротному источнику всякой власти и всякого прочного правопорядка» — к демократическому строю и всеобщей подаче голосов. И так как большевистский режим отверг в своей практике оба вышеназванных постулата, он характеризовался как «не имевший ничего общего с социализмом», как «азиатски-деспотический государственный капитализм». Позднее, в своей работе «Конструктивный социализм» В. М. Чернов, развивая мысль о преимуществах последнего в сравнении с реализацией большевистских проектов, еще раз подчеркнул, что большевики сознательно или бессознательно избрали основным методом своей работы революционный «нажим на историю». «Наметив то русло, по которому „решено“ властно направить течение жизни, большевизм начинал с того, что перегораживал рогатками, запружал плотинами все другие возможные пути и русла. Не оставить для жизни никакого другого выхода — это и значило для большевиков вынудить, по методу исключения, желанный для них выход». Иными словами, как считал Чернов, большевизм — эта такая система мышления и политики, которая стремилась заставить вещи и события эволюционировать вопреки их внутренней сущности.

Таким образом, и В. М. Чернов, и поддержавший его подходы Центральный комитет эсеровской партии, формулируя основные положения своей социально-экономической и политической программы в эмиграции, исходили из признания того, что разрыв преемственности в историческом развитии был неизбежен (революция), но почти одновременно должен вырабатываться и механизм его компенсации, который заложит основы эволюционных изменений, возвращая общество в состояние динамического равновесия, выводя его из тупика модернизационного цикла и определяя главные социальные приоритеты.

Главными для лидера эсеров в его теоретических построениях в эмигрантский период были две идеи: демократии (народовластия и социальной справедливости) и эволюционного характера общественных трансформаций. Харизма интеллектуального лидерства В. М. Чернова обусловила его особую роль в формировании программных проектов собственной партии и теории демократического социализма в целом.

По мере стабилизации обстановки в советской России политическая активность эсеров уменьшалась не только внутри страны, но и в эмиграции. Однако в середине 20-х годов, когда усилилась внутрипартийная борьба в ВКП (б), обострились разногласия и в эсеровской эмиграции по поводу судьбы большевистского режима. В 1926 г. раскололась Заграничная делегация ПСР, группа Чернова вышла из нее и создала Лигу Нового Востока, объединившую представителей социалистических партий украинцев, белорусов и армян. В марте 1928 г. группа Чернова вышла из областного комитета заграничных организаций и образовала Заграничный комитет партии эсеров, продолжавший, по словам Чернова, «старую левоцентровую ориентировку партии» .

Сложившийся в России строй Чернов продолжал считать не социализмом, а «интегральным государственным капитализмом», а личный режим Сталина «логическим выводом из внутренней тенденции развития, присущей государственному капитализму». Незадолго до своей смерти в числе 14 русских социалистов подписал обращение «На пути к единой социалистической партии», в котором утверждалось, что история сняла все спорные вопросы между различными русскими социалистическими течениями и поставила задачу их объединения в одну социалистическую партию. Партией — «долгожительницей» среди других социалистических групп и объединений в эмиграции можно назвать российскую социал-демократическую рабочую партию, по крайней мере — ту ее часть, которая сложилась в начале 20-х годов вокруг меньшевистского «Социалистического Вестника», издававшегося с февраля 1921 г. по 1966 г. с перерывами: в Берлине, Париже (с 1933 г.) и, наконец, Нью-Йорке (1940 г.). Выезд меньшевиков за границу, как, впрочем, и эсеров, был связан с той репрессивной политикой, которую проводил большевистский режим по отношению к «инакомыслящим». Постановление политбюро РКП (б)" О меньшевиках" (декабрь 1921 г.) предписывало «политической деятельности их не допускать, обратив сугубое внимание на искоренение их влияния в промышленных центрах». Искореняли привычным способом: путем многочисленных арестов и преследований. После арестов второй половины 1921 г. РСДРП как общероссийская организация фактически перестала существовать. Уцелевшие организации партийной работы почти не вели, ограничиваясь редкими конспиративными совещаниями.

Ощутимые потери понесли и центральные органы партии. Как известно, летом 1920 г. за границу выехали Ю. Мартов и Р. Абрамович. В течение 1922 г. из страны были высланы 25 видных деятелей меньшевистской партии; среди них были члены ЦК РСДРП Б. Югов, Ф. Дан, Б. Николаевский, секретарь ЦК Л. О. Цедербаум — Дан, член ЦК Бунда Г. Я. Аронсон и И. Л. Юдин, члены МК РСДРП Б. М. Гуревич, Б. И. Волосов, С. М. Шварц, активисты московской организации П. А. Гарви и А. Э Дюбуа и т. д. Более трети состава ЦК, избранного в мае 1918 г., по тем или иным причинам порвали партий: в 1919;1920 гг. о своем выходе из ее рядов объявили Л. М. Хинчук, О. А. Ерманский, А. С. Мартынов и другие. В циркулярном письме бюро ЦК, разосланном всем организациям 23 августа 1922 г., говорилось об «обстановке неслыханного, беспрерывно усиливающегося террора» и о сокращении «до минимума» легальных возможностей; поэтому центральной задачей, стоявшей перед партией, называлась организация партийной печати, в частности, снабжение «Социалистического вестника» «достаточно полной рабочей и политической местной хроникой» .

К концу 1923 г. на территории СССр социал-демократические организации действовали лишь в восьми городах. Последние из них были разгромлены в 1924 — 1925 гг., хотя бюро ЦК номинально продолжало существовать и меньшевики время от времени напоминали о себе вплоть до конца 20-х годов.

В октябре 1922 г. было проведено последнее крупное совещание местных организаций РСДРП, посвященное вопросам: о политическом положении и задачах партии, ее тактике и организационной структуре. Главной задачей РСДРП была признана борьба за возвращение народу гражданских и политических прав путем давления на советскую власть и руководство экономической борьбой рабочих против советского государства. Обратив внимание на ту «драму исторической метаморфозы», которую переживала коммунистическая диктатура, в частности, «бонапартизацию» российской революции, а также «затяжной ход международной революции», совещание отвергло как методы коалиции с буржуазией («буржуазно-коалиционные иллюзии»), так и попытки свержения советской власти. Совещание утвердило и новую организационную структуру РСДРП: ЦК состоял отныне из Российского бюро ЦК и Заграничной делегации. Журнал «Социалистический вестник» был признан центральным органом партии; усиление партийной печати рассматривалось в качестве «главного требования момента» .

В Заграничную делегацию РСДРП первоначально вошли Ю. О. Мартов и Р. А. Рейн (Абрамович), затем — Ф. И. Дан, И. Л. Юдин, Г. Я. Аронсон, Б. Л. Двинов, М. С. Кефали, С. М. Шварц и др. Выбор Берлина в качестве резиденции Заграничной делегации был обусловлен рядом причин. Этому способствовали в первую очередь прочные и весьма обширные связи с германской социал-демократической партией, установившиеся еще со времен эмиграции из царской России. Берлин представлялся лидерам меньшевиков именно тем европейским городом, который обеспечивал им максимально возможные условия для связей и контактов с основной частью партии на родине. Эти связи и контакты легко было осуществлять через советское торговое представительство, среди сотрудников которого насчитывалось немало меньшевиков, так или иначе «покаявшихся», а может быть и совсем не «покаявшихся». В представительство часто приезжали и командированные из бывших меньшевиков, зачастую занимавшие, по крайней мере — до конца 20-х годов, весьма важные посты в советских экономических учреждениях [кстати, после одной из таких командировок в 1928 г. не вернулся в советскую Россию бывший меньшевик Н. Валентинов, автор ряда работ мемуарного характера].

На первых порах изгнание воспринималось как вынужденное временное состояние. Затем оно все более приобретало признаки неопределенной продолжительности, что влекло за собой неизбежные процессы приспособления и уточнения направлений деятельности. Два из них стали главными, как впрочем, и у других политических групп эмиграции, — определение своего отношения к данным группам и возможности политических контактов с ними; теоретическая работа [чему были посвящены обширные аналитически материалы «Социалистического вестника» ], связанная с осмыслением происходившего в советской России и проверкой политической состоятельности партии, ее марксистских основ.

С самого начала меньшевики-эмигранты дистанцировались от других социалистических течений русской эмиграции, демонстрируя марксистскую ортодоксию, в частности, приверженность сугубо классовому подходу в оценках соответствующих деяний близких по идее партий и их попыток блокирования. Так, например, 3 января 1921 г. ЦК РСДРП была принята специальная резолюция, напечатанная в «Социалистическом вестнике», «по поводу попыток создания межпартийного антибольшевистского блока в Париже», в которой осуждалось участие эсеров в переговорах по поводу созыва совещания членов Учредительного собрания. Данные действия оценивались как стремление к коалиции социалистов с «партиями имущих классов», «новая форма контрреволюции» и «империалистического интервенционализма»; заявлялось о готовности «бок о бок» с большевистской властью, несмотря на отрицательное отношение к ее политике, бороться с ними. Меньшевики-эмигранты дистанцировались даже от таких партий, как грузинские социал-демократы, представителем которых за рубежом стал И. Г. Церетели, и русские эсеры вместе с ними входившими в Рабочий Социалистический Интернационал, созданный в феврале 1921 г., первоначально под названием «Международное рабочее объединение социалистических партий» [Венский Интернационал].

Такими же ортодоксами проявили себя меньшевики-эмигранты [окружение Ю.О. Мартова] в постановке и разработке теоретических вопросов, связанных в первую очередь с осмыслением происходившего и происшедшего в России. Как считает известный американский исследователь русского меньшевизма Л. Хеймсон, постоянным элементом его политической культуры являлась «глубокая западническая ориентация», принявшая не только идеологический и политический, но и культурный характер. Именно с этих позиций лидеры РСДРП оценивали перспективы развития, а в более общем плане и судьбу России. Убеждение же в том, что само это развитие весьма тесно связано с перспективами революционного движения в странах Западной Европы было дополнено теперь сознанием своего назначения: представить «русский вопрос» в качестве важнейшего вопроса всего социалистического движения. Поэтому они, находясь в эмиграции, в лице своего лидера Ю. О. Мартова и его последователей быстрее находили общий язык с германскими и французскими социалистами, чем с национальными [российскими] социал-демократами и эсерами.

В известном смысле эта ориентация проявилась и в рассмотрении программных вопросов, которые стали главными в теоретической работе Заграничной делегации РСДРП еще при жизни Ю. О. Мартова и после его смерти (4 апреля 1923 г.). Отсутствие партийной программы мешало и теоретической, и практической работе, их еще теплившемуся стремлению найти поддержку в растущих в РКП (б) оппозиционных группах, а также в российском рабочем классе. Мешала расплывчатость партийных позиций. Разрабатывалась программа в течение двух лет: с 1922 по 1924 гг. Важным этапом подготовки нового программного документа стало обсуждение статьи Ю. О. Мартова «Наша платформа» [84], опубликованной в «Социалистическом вестнике» (4 октября 1922 г.), т. е. в период, который совпал с переходом партии в подполье. Некоторые западные исследователи считают, что к данному моменту Мартов стал освобождаться от иллюзий о возможности «подлинного» социализма, который может когда-либо возникнуть в советской России, и постепенно начал отходить от своей позиции условной поддержки большевистского режима и надежд на его трансформацию в сторону демократии. Другие настаивают на том, что содержание указанной статьи — кредо Мартова подтверждает, что его взгляды оказались по существу неизменными. Последнее подтверждает и статья Ф. И. Дана «Борьба за демократию», опубликованная 19 октября 1922 г. в «Социалистическом вестнике». Подчеркнув приверженность Мартова лозунгу демократической республики, Дан заявил, что в мартовской редакции данный лозунг в «эпоху отлива революции и поражения рабочего класса» выдвигался как «плотина, способная задержать попятное движение революции и предотвратить вырождение ее в бонапартистский цезаризм», помочь рабочему классу «для подготовки к новому выступлению». И при этом оставались старые платформенные утверждения: об отрицании тактики насильственного свержения большевистской власти, о том, что РСДРП остается по отношению к этой власти партией не революции, о оппозиции, резко критиковалась приверженность некоторых социалистических партий лозунгу Учредительного собрания, как полностью скомпрометированному теми контрреволюционными движениями, которые происходили под его флагом.

Все еще пугая угрозой бонапартистской ликвидации большевистского режима, Дан утверждал, что предотвратить ее можно «исключительно на пути реформирования» этого режима, систематического давления на него со стороны организованного рабочего класса, сплочения разрозненных частей пролетариата между собой, пролетариата в целом с крестьянством, соглашения всех социалистов, в «том числе и пролетарски-коммунистических элементов, имеющихся еще в недрах большевистской партии». После статьи Дана в дискуссию включились другие члены Заграничной делегации и меньшевистских организаций в России. Так, Г. Я. Аронсон в статье «К пересмотру нашей платформы», опубликованной в «Социалистическом вестнике» 21 ноября 1922 г. призвал вернуться к лозунгу Учредительного собрания и отказаться от «иллюзий, оставшихся в наследство от эпохи 1918;1920 гг. «: от идеи соглашения с коммунистами, от идеи демократизации советов, оказавшихся и в теории, и на практике «ширмами для деспотической клики» и т. д. Даже Р. А. Абрамович открыто выступил за исключение лозунга соглашения с большевиками.

2 февраля 1923 г. бюро ЦК РСДРП (Россия) приняла специальную резолюцию «Об основных положениях партийной платформы». В свою очередь Заграничная делегация 12 июня 1923 г. представила свой проект, учитывающий все возможности для устранения дальнейших обострений. Наконец, спустя год, после длительных споров состоялось обсуждение на расширенном Пленуме ЦК РСДРП (11 мая — 5 июля 1824 г.), информация о котором была опубликована в специальном издании «Социалистического вестнике» (20 июня 1924 г.) без указания точного места и времени его проведения; указывался лишь состав участников: Заграничная делегация РСДРП и Бунда, представители бюро ЦК, ряд видных партийных деятелей. 5 июля пленум постановил издать Платформу отдельной брошюрой. На этом борьба вокруг нового программного документа завершилась. В своей окончательной редакции он отражал, поскольку касался политических выводов, линию, проводимую Даном после смерти Мартова. Новая платформа оказалась откровенно направленной на то, чтобы установить основу соглашения со всеми группами, которые придерживались перспектив демократического преобразования большевистской России, против опасности бонапартизма. Однако в документе содержалась и ретроспективная критика попытки руководства РСДРП играть в России роль демократической оппозиции по отношению к монопольной власти Коммунистической партии и «корректировать» революцию. Был дан также классовый анализ советского общества в период нэпа, в частности, выявлен общий процесс его аполитизации, выделены трудности социально-экономического плана в утверждении гегемонии пролетариата и, следовательно, демократического движения перед лицом растущих крестьянских выступлений.

Платформа представила и новые аргументы по использованию термина «бонапартизм», который с годами стал у меньшевиков своего рода заклинанием, в ряду других аналогичных дефиниций, используемых для указания на постоянно грозящую опасность контрреволюционной реставрации, которой благоприятствовала и сама политика большевистской власти. Вновь утверждалась невозможность фронтальной оппозиции по отношению к этой власти и тем подтверждалась жизненность «линии Мартова» по отношению к неизбежно «контрреволюционному» характеру борьбы за ее насильственное свержение. В целом была подтверждена приверженность концепции демократического социализма, понимаемого как преобразование общества лишь в рамках последовательно-демократического строя.

Одновременно платформа обусловила формирование позиции, явно противоречившей позициям других групп социалистической диаспоры за границей, а также Рабочего Социалистического Интернационала и собственной внепартийной группы правых (Ст. Иванович, журнал «Заря»).

Постепенно с ликвидацией меньшевистских организаций в советской России падала роль и Заграничной делегации РСДРП, подверглась критике «линия Мартова-Дана» со стороны ее правой части. Усиление внутрипартийной борьбы в ВКП (б), возвышение Сталина, осуждение «антипартийной деятельности Троцкого и Зиновьева», их исключение из состава ЦК, а затем и из партии ослабило позиции тех, кто надеялся на демократизацию большевистского режима. П. Аксельрод назвал окружение Сталина «московской шайкой большевистского фашизма». В 1927 г. в Париже у А. Н. Потресова вышла книга «В плену у иллюзий. (Мой спор с официальным меньшевизмом)». Она устанавливала новую, более высокую планку теоретического осмысления прошлого, настоящего и будущего российской социал-демократии. Ф. Дан в двух номерах «Социалистического вестника» опубликовал статью «В плену пошлого», в которой упрекнул Потресова в «фетишизме демократии». Отводя обвинения Дана, Потресов дал блестящее обоснование идей свободы и демократии как ценностей, созданных временем, историческим прогрессом и завоеванных общественной мыслью не только социалистической, но и буржуазной. Причем, «не какими-то предельными понятиями», а лишь последовательными этапами и необходимыми предпосылками для будущего; и именно этой «предельно-мыслимой цели» подчинены, как средства, и «демократия», и «социализм», и историческая роль пролетариата с его классовой борьбой. Как известно, рассудила их жизнь.

Таким образом, меньшевики — это очередное издание «русских европейцев» начала ХХ в., значительно интеллектуально обогнав значительную часть населения своей страны, которая еще явно «не доросла» до европейских культурно-бытовых и политических стандартов, не получили, в конечном итоге, поддержки собственного народа и к концу 20-х годов сошли с исторической дистанции, оставаясь по существу сравнительно небольшой группой партийных интеллектуалов.

политическая оппозиция эмиграция эсер

Примечания

1. См., напр.: Костиков В. Не будем проклинать изгнанье. Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990; Назаров М. Миссия русской эмиграции. Т.1. Ставрополь, 1992; Онегина С. В. Пореволюционные политические движения российской эмиграции в 20−30-е годы [К истории идеологии]. // Отечественная история. 1998. № 4.; Задачи изучения истории российского зарубежья (Материалы «круглого стола в ИРИ РАН). // Отечественная история. 1994. № 1.; Бочарова З. С. Современная историография российского зарубежья 1920;1930;х годов. // Отечественная история. 1999. № 1; и т. д.

2. См., напр.: Русская эмиграция во Франции. (Вторая половина XIX — середина XX в.). Материалы республиканской научной конференции. Санкт-Петербург, РГПУ им. Л. И. Герцена. 20−21 апреля 1995 г. Санкт-Петербург: Минерва, 1995.; История российского зарубежья. Проблемы адаптации мигрантов в 19−20 вв. Материалы научной конференции. ИРИ РАН. М., 1996.; Российское зарубежье: итоги и перспективы изучения: Тезисы научной конференции 17 ноября 1997. М., 1998.

3. Гессен И. В. Задачи архива // Архив русской революции. В 22-х тт. Берлин, 1922. T.I. C.8.

4. Аргунов А. Объединенная эмиграция. // Крестьянская Россия. Прага. 1923. Т. II-III.С. 201.

5. П. Н. Милюков: историк, политик, дипломат. Материалы международной научной конференции. М.: РОССПЭН. 2000.

6. Милюков П. Н. Что делать после Крымской катастрофы? (К пересмотру тактики партии народной свободы — мнение Парижской группы для сообщения другим группам, принятое 21 декабря 1920 г.) // Протоколы заграничных групп конституционно-демократической партии. Май 1920;июнь 1921 г. Т.4. М.: РОССПЭН, 1996. С.76−83.

7. Протокол собрания Парижской группы партии народной свободы.21 декабря 1920 г. // Там же. С. 75.

8. Замечания Берлинской группы членов партии народной свободы на записку Парижского комитета «Что делать после Крымской катастрофы?» // Там же. С. 99, 101.

9. Протокол заседания Парижского комитета п [артии] нар [одной] свободы. 18 ноября 1920. // Там же. С. 32.

10. Там же. С. 97.

11. Последние новости. № 197 от 12 декабря 1920 г.

12. Протоколы… Т.4. С. 80, 110.

13. Там же. С.77−78, 81.

14. Там же. С. 42.

15. Последние новости. № 223 от 12 января 1921 г.

16. Протоколы… Т.4. С.123−124, 118.

17. Протоколы… Т.5. С. 103, 132.

18. Протоколы… Т.4. С. 454.

19. ГАРФ. Ф.5856. Оп.1.Д. 192 б. Л.7.

20. Протоколы заграничных групп конституционно-демократической партии. Т.6. Кн.1. М.: РОССПЭН, 1999. С. 307,347.

21. ГАРФ: Ф.579 [фонд П.Н. Милюкова]. Оп.5. Д. 110 б. Л.7,8−9.

22. ГАРФ: Ф.5856. Оп.1, Д. 682. Л.11.

23. ГАРФ. Ф.6075. Оп.1. Д. 15. Л.2−3.

24. Аргунов А. Объединенная эмиграция // Крестьянская Россия. Вып. II-III. Прага. 1923. С. 209.

25. Иванович Ст. Русский социализм ваших дней // Крестьянская Россия. Вып. 1. 1922. С. 40, 45.

26. Сорокин Питирим. То, что часто забывается. // Крестьянская Россия. Вып. II III. 1923. С. 31.; Его же. Население, класс, партия // Крестьянская Россия. Вып. V-VI. 1923. С. 87,97.

27. Маслов С. С. Восходящая сила // Крестьянская Россия. Вып.1. 1922. С. 9−10, 28, 37−38.

28. Кизеветтер А. Крестьянство в истории России // Крестьянская Россия. Вып. II-III. 1923. С. 13.

29. Милюков П. Н. Республика или монархия? // Крестьянская Россия. Вып. IV. 1923. С. 64.

30. Свободная Россия. Прага. 1924. № 1.

31. ГАРФ. Ф.7506. Оп.1. Л.366−367.

32. Иванович Ст. Русский социализм наших дней // Крестьянская Россия. Вып.1.1922. С. 47.

33. ГАРФ. Ф.6075. Оп.1. Д. 15. Аргунов А. А. Протоколы заседаний Респ. — дем. Объединения в Праге. Л.154−155.

34. Политические партии России: история и современность. М.: РОССПЭН, 2000. С. 322.

35. Общее дело. № 332.1921.13 июня

36. Протоколы заграничных групп конституционно-демократической партии. 1922. Т.6. Кн.1. М.: РОССПЭН, 1999. С.410−411

37. Струве Г. П. Страницы из истории зарубежной печати: начало газеты «Возрождение». // Мосты. 1959. № 3. С.374−392

38. Струве П. Б. Либерализм, демократия, консерватизм и современные движения и течения. // Россия и славянство. 1933. № 221

39. Франк С. Л. Непрочитанное… (статьи, письма, воспоминания…). М., 2001. С.524

40. Струве П. Б. Дневник полтика. // Возрождение. 1926.13 марта, 13 мая, 19 мая.

41. Струве П. Б. Прошлое, настоящее, будущее. // Русская мысль. 1922. Кн.1−2. С.224−225.

42. Струве П. Б. Россия. // Русская мысль. 1922. Кн.3. С. 109,113−114, 115.; Струве П. Б. Избран. соч. М.: РОССПЭН, 1999. С. 346, 344, 347.

43. Струве П. Б. Размышления о русской революции. // П. Б. Струве. Избр. соч… С. 286.

44. Струве П. Б. Итоги и существо коммунистического хозяйства. // Струве П. Б. Избр. соч. М., 1999. С.303

45. ГАРФ.Ф. Р-5891. Оп.1. Д. 341. Л.5об. Струве П. Б. В чем состоит экономический кризис советского режима? 26 мая 1928

46. ГАРФ.Ф. Р-5912. Оп.1. Д. 28. Л.1. Струве П. Б. Запад и большевизм

47. Струве П. Б. Подлинный смысл и конец большевистского коммунизма. По поводу смерти Ленина. // Русская мысль. 1923;1924. Кн.9−12. С.313

48. Франк С. Л. Непрочитанное… М., 2001. С.492

49. Струве П. Б. Право и обязанность непримиримости. // Струве П. Б. Patriotica: Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С.160

50. Струве П. Б. Условия и задачи Зарубежного Объединения. // Возрождение. 1926.28 марта

51. Струве П. Б. Дневник политика. // Возрождение. 1926.10 января

52. Милюков П. Н. Эмиграция на перепутье. Париж. 1926. С. 17, 44

53. Струве П. Б. Дневник полтика. 1926.25 февраля

54. Струве П. Б. Условия и задачи Зарубежного Объединения. // Возрождение. 1926.28 марта

55. Струве П. Б. Дневник политика. // Возрождение. 1926.28 ноября

56. ГАРФ.Ф. Р-5891. Оп.1. Д. 343. Л.1об. Струве П. Б. Публичная лекция.

57. Струве П. Б. Дневник политика. Необходимые для бытия России революционные реформы. // В кн.: Политическая история русской эмиграции. М., 1999. С.102

58. Пайпс Р. Струве: правый либерал, 1905;1944. Т.2. М., 2001. С.482−483

59. Струве П. Б. Дневник политика. 202 (1). Необходимое слово-разъяснение читателям. // Россия. № 1. С. 1.

60. Письмо В. М. Чернова в ЦК ПСР о положении дел в эсеровской эмиграции в 1921 г. // партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.2. М.: РОССПЭН, 2000. С. 735.

61. Последние новости. № 197 от 12 декабря 1920.

62. РГАСПИ. Ф.17. Оп.84. Д. 273. Л.73, 75.

63. См.: Последние новости. № 221 от 9 января 1921.

64. Политическая история русской эмиграции. 1920;1940 гг. Документы и материалы. М.: Владос, 1999. С. 529.

65. РГАСПИ. Ф.17. Оп.84. Д. 273. Л.81.

66. Цит. по: Гусев К. В. В. М. Чернов. Штрихи к политическому портрету. М.: РОССПЭН, 1999. С. 164.

67. Чернов В. М. История ПСР. Прага, около 1930 г. // Партия социалистов-революционеров после Октябрьского переворота 1917 года. Документы из архива ПСР. Амстердам. 1989. С. 7.

68. Чернов В. М. Пересмотр партийной программы. Документы сентябрьской (1920 г.) конференции ПСР. // Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.2. М.: РОССПЭН. С. 654, 660.

69. Гарденин Юрий (В.М. Чернов). Маркс и Энгельс о крестьянстве. Историко-критический очерк. М.: изд-во «Новое товарищество», 1906. С. 12, 18.

70. Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.2. С. 664−665, 670−671.

71. Там же. С. 668, 671−672.

72. Там же. С. 669−670.

73. Гарденин Юрий (В.М. Чернов). Маркс и Энгельс о крестьянстве. Историко-критический очерк. М.: изд-во «Новое товарищество», 1906. С. 156.

74. Чернов В. М. Доклад о пересмотре партийной программы. // Партия социалистов-революционеров. Т.3 Ч.2. С. 673−674.

75. Там же. С. 675.

76. Чернов В. М. Проект экономической программы. (Предлагается Ц. К-том ПСР на рассмотрение партийных организаций в дискуссионном порядке). // Революционная Россия. 1921. № 5. С. 9−14.

77. Чернов В. М. Конструктивный социализм. Прага. 1925. С. 200.

78. Политические партии России. Конец ХIХ — первая треть ХХ века. Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 1996. С. 679.

79. Циркулярное письмо бюро ЦК РСДРП № 3 всем местным организациям. Москва. 23 августа. // Меньшевики в 1921;1922 гг. М.: РОССПЭН, 2002. С. 533−534.

80. Политические партии России: история и современность. М.: РОССПЭН, 2000. С. 341.

81. Из материалов Московского совещания местных организаций РСДРП в первых числах Октября. // Меньшевики в 1921;1922 гг. М.: РОССПЭН, 2002. С. 560−568.

82. Меньшевики в 1921 — 1922 гг. М.: РОССПЭН, 2002. С. 62−63.

83. Хеймсон Л. Меньшевизм и большевизм (1903;1913): формирование менталитета и политической культуры. // Меньшевики в 1917 году. Т.1. М., 1994.

84. Мартов Ю. О. Наша платформа. 4 октября 1922 г. // Меньшевики в 1921;1922 г. М.: РОССПРЭН, 2002. С. 548−559.

85. Гетцлер И. Мартов. Политическая биография российского социал-демократа. Изд. 2-е, доп. СПб., 1998. С. 274−277.

86. Урилов И. Х. история российской социал-демократии (меньшевизма) Часть 2-я. Историография. М., 2001. С. 160−161.

87. Дан Ф. И. Борьба за демократию. // Социалистический вестник. № 20 (42), 1922.19 октября. // Меньшевики в 1922;1924 гг. М.: РОССПЭН, 2004. С.146−148.

88. Там же. С. 210−218, 252−257.

89. Там же. С. 554−578.

90. Цит. по: Меньшевики в 1922;1924 гг. С. 95.

91. Дан Ф. И. В плену пошлого. // Социалистический вестник, 1927. № 15 (158), 1 августа; № 16/17 (159/160), 20 августа.