Журнал «Маяк»: духовная оппозиция журналистике 1840-х годов и романтизму М.Ю. Лермонтова

Символами литературной эпохи 1830 — 40-х годов по праву являются Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Белинский, а из периодических изданий — «Литературная газета», «Московский телеграф», «Телескоп», «Северная пчела», «Отечественные записки» и только некоторые другие. Перечисление незначительной части исследований, посвященных творчеству русских писателей этого времени, заняло бы внушительное месточто же касается журналистики, то участие в литературном процессе таких изданий, как «Московский телеграф», «Московский наблюдатель», «Русский вестник», «Сын отечества», «Северная пчела», «Библиотека для чтения» и даже славянофильский «Москвитянин», в определенной степени нашло отражение в различных исследованиях [1]. Еще больше повезло журналу «Отечественные записки" — это издание по известным причинам заслуженно находилось в центре внимания литературной науки [2].

Но журнал «Маяк» (1840−1845) явился печатным органом, по поводу которого с особой настойчивостью писали о его «консервативности», «реакционности», хотя его культурная и литературная стратегия, роль в литературном процессе 1840-х годов никогда не становились объектом серьезного исследования.

Маяк" просуществовал не очень долго. Но, несмотря на это, он оставил заметный след в истории русской журналистики и литературы. Современники (В.Г. Белинский, Н. А. Полевой, Ф.В. Булгарин) к нему относились негативно. Причина — своеобразная литературная позиция журнала, не вписывающаяся в рамки устоявшихся идейно-эстетических канонов. Идеология «Маяка» до такой степени необычна, что она вступает в противоречие даже с общими оценками творчества А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, в особенностиМ.Ю. Лермонтова. Совсем не случайно журнал еще в 1840-е годы заслужил репутацию крайне консервативного, реакционного издания [3].

Журнал «Маяк» был основан в Санкт-Петербурге в 1840 году. Первоначально он назывался: «Маяк современного просвещения и образованности. Труды ученых и литераторов, русских и иностранных». В 1842 году в его названии произошло изменение. С этого времени оно звучит следующим образом: «Маяк, журнал современного просвещения, искусства и образованности в духе русской народности». В первые годы издания «Маяк» имел 800 подписчиков — число, внушительное для периодического издания того времени. Журнал ориентировался не только на «столичных» жителейон пользовался известностью, судя по корреспонденциям, и в так называемой провинции. Разумеется, основной круг читателей издания состоял из верующих образованных русских людей, по существу читателей со славянофильскими симпатиями. Из-за финансовых ограничений номера журнала выходили в основном за счет пожертвований, что не могло не сказаться на его печальной судьбе, главное, на характере его публикаций. В номерах журнала за последние два года его жизни меньше злободневных литературно-критических, публицистических статей, ярких художественных произведений, что и привело к сокращению числа поклонников издания.

Идеологи «Маяка» С. О. Бурачек и П. А. Корсаков поставили цель объединения науки и словесности, ученых и литераторов. Основой такого соединения служила идея «новой русской философии», «истинной и общепотребной учености», овладение которой ведет к воспитанию «сознания народного», к «примерной религиозности, глубокой преданности отечеству и царю». С этой целью на его страницах, наряду с литературными произведениями и литературной критикой, помещались статьи по математике, физике, технике, философии, психологии. Параллельно ставилась задача создания «эстетики по-русски» («духовной эстетики») и разработка теоретических и практических основ «русского романа» как способных к противостоянию «западной эстетике» [4],.

Концепция «духовной эстетики», даже с учетом ее противоречий, принадлежит к важнейшим завоеваниям русской литературы XIX века. Эстетическая теория журнала «Маяк» имела, в первую очередь, религиозно-православные истоки. Кроме того, ее функционирование связывалось с необходимостью создания национальной философии («философии по-русски»), имевшей демнстративную антизападническую направленность. Важнейшей составляющей «духовной эстетики» выступала идея народности, понятая в духе православной религиозности.

Структура «Маяка» была традиционной. Раздел «Науки» включал работы от богословия, медицины, физики, истории, политики до математики, технологии и торговли. В разделе «Изящная словесность в стихах и прозе» публиковались романы, повести, рассказы, стихи, отрывки из путевых, исторических и политических записок, драматические произведения, очерки нравов, статьи юмористические. В главе «Материалы для наук и словесности» предлагалось решение частных вопросов: рассуждения, описание отдельных предметов, а также давались сведения о новых изобретениях в области наук и промышленности. В четвертом разделе («Библиотеке избранных сочинений») ставилась задача анализа книг, преимущественно художественных, как русских, так и иностранных, достойных с точки зрения создателей журнала серьезного внимания. И, наконец, в пятом разделе сообщались новости русской и иностранной литературы, учености, торговли, промышленности, политического и гражданского быта.

В журнале особое место занимали публикации об истории православной церкви, христианской философии и религии, сведения о биографии и житии отцов христианской церкви. Существование в нем такого раздела, как «Духовное красноречие», вполне закономерно, поскольку издатели журнала настаивали на духовной преемственности своей культурной, литературной позиции с традициями и установками православной церкви. Здесь публиковались «беседы» и «слово» церковных авторитетов: «Беседа при посещении Свято-Троицкой единоверческой церкви, говоренная Филаретом, Митрополитом Московским» (1841), «Слово по освящении храма Явления Божией Матери преподобному Сергию, говоренная 27 сентября 1843 г. Филаретом,.

Митрополитом Московским" (1843), «Беседа, произнесенная преосвященным Филаретом, Митрополитом Московским» (1844) — «Вступительная беседа новоопределенного священника к поселянам», «О человеке», «Нежность матери» Д. Вертоградова (1843) — «Леонтий Карпович, русский проповедник 1615 года» Пр. Нечаенко (1843) — «Слово в неделю Блудного сына» священника А. Окунева (1844) и другие.

С историей журнала «Маяк» связано утверждение и развитие духовного направления в русской литературе XIX века. «Маяк» принадлежит к тем редким изданиям, где не только широко находит поддержку духовная поэзия и прозаздесь целенаправленно создаются, так сказать, теоретические основы духовного направления, существующего в русской литературе первой половины XIX века.

Маяк" воспринимался современниками как своего рода «светский» инвариант православной духовности, что и послужило причиной его неоднозначной репутации. Для одних (например, В. Г. Белинского, Н. А. Полевого, Ф. В. Булгарина, позже А.А. Григорьева) публикации журнала ассоциировались с «застоем» в культурной жизни. Другие видели в его выступлениях духовную оппозицию нравам, привычкам, литературным вкусам времени, как, например, «Журнал Министерства народного просвещения», с одобрением встретивший издание «Маяка». Здесь необходимо назвать наиболее значительные публикации, важные для понимания атмосферы православных поисков времени. Особо выделяются статьи С. О. Бурачека, принадлежащие, без сомнения, к лучшим страницам русской богословской мысли. Это: рецензия на книгу «Исповедь, или собрание рассуждений доктора Ястребцова», изданную в Санкт-Петербурге в 1840 году- «Книги религиозные и нравственно-философские», «Видение в царстве духов», «Народность русская в слове», «Очерк психологии», «Начало науки применений», «Правда Вселенской церкви. Европейские идеи — европеизм», «Очная ставка русским обычаям: православным и заморским, старым и новым», «Народный и книжный русский язык», «Критический обзор народного значения Вселенской церкви на Западе и на Востоке» [5].

Не меньший интерес с точки зрения исканий русской православной духовности имеют публикации А. В. Зражевской. Ей принадлежат такие труды, как «Святой Дмитрий, Митрополит, Ростовский чудотворец», «Стефан Яворский, митрополит Рязанский» [6]. Привлекают имена П. А. Маркова, автора «Повести о русской народности» [7], А. Монастырева, опубликовавшего полемическую статью «О кантовом, формном, начале нравственности» [8]- Софьи Панюты, которой принадлежат боговдохновенные полемические работы: «Демоны-гении-бесы», «Открытия в царстве мифов», «Русское народное слово» [9]. В 1844 «Маяк» напечатал «Мысли о молитве св. Ефрема Сирина" — «Сказания о жизни и подвигах старца Серафима, иеромонаха Саров-ской пустыни и Затворника, извлеченные из записок ученика его" — в 1845 году печатаются «Несколько писем блаженной памяти Преосвященного Иннокентия, Епископа Пензенского и Саратовского», отзыв о «Творениях св. от-цев в русском переводе», изданных в двух книгах в 1844 году, о «Надгробных словах Преосвященного Иакова, Епископа Саратовского» [10]. Издание последней книги датируется 1842 годом. В этом же журнале впервые была опубликована «Биография Евгения, Митрополита Киевского» [11], которому принадлежат при жизни митрополита неизданные, но исключительно современные и актуальные «Сокращенные правила священной герменевтики». В 1843 году в «Маяке» печатается статья «Нежинский Благовещенский монастырь, названный: Назарет пресвятой Богородицы». Стремление к созданию истории неженского монастыря объясняется тем, что в Нежине родились известные православному человеку Стефан Яворский, Георгий Конисский. Вообще жизнь святого Стефана Яворского часто привлекала интерес. Не случайно в 1842 году в журнале публикуются письма святого Дмитрия Ростовского к митрополиту Рязанскому Стефану Яворскому [12]. Святой Дмитрий Ростовский создавал опыты в жанре акростиха, например, такие, как «Молитвенная и умилительная», «На кончину Петра Ивановича Озерова» [13].

В 1843 году в течение нескольких месяцев корреспондентом «Маяка» выступил некий иеромонах Серафим, предложивший журналу шесть «Писем с Афонской горы» [14]. Письма включали описание Царьграда, Константинополя, монастырей святой горы Афонской, «священных предметов» городовв письмах говорилось о судьбе православия и православных храмов в местах, оставшихся в руках «иноверцев». «Везде запустение, во всем живо запечатлелись следы кары небесной. Сердце тоскует по давно минувшем громком отголоске славы Византийской и, следя по запустелым развалинам огромной столицы, кажется, еще подслушиваешь, и в самом его падении, говор славы и величия Византии и, вместе слышишь меланхолические звуки сей тоскующей пленницы» (Письмо первое, 1843 года 5 октября). Иеромонах Серафим оставил впечатляющие свидетельства о св. Горе, русском монастыре Св. великомученика и целебника Пантелеймона. Монастырь «живописно красуется над морем, огибающим св. Гору. К востоку высится оконечность восхитительных холмов, а там, в дали, небо сливается с синевою моря. На южной стороне св. Горы стоит наш монастырь и против него на полдень в синеющем тумане теряются соседние острова.» (Письмо второе, 1843 года, 15 октября).

В 1844 году в «Маяке» опубликованы уже названные «Сказания о жизни и подвигах старца Серафима, иеромонаха Саровской пустыни и затворника, извлеченные из записок ученика его», ставшие своего рода общественным событием, благодаря ответной реакции JT.A. Кавелина (отца Леонида) (1822−1891).

Отец Леонид постоянный сотрудник журнала. Ему принадлежат богословские работы: «Взгляд на статью князя Одоевского: письма к графине Е.П. Р -. й [Ростопчиной] о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках», «Проявления невидимого мира. Достоверные рассказы», «Св. Аврамий, болгарский мученик». Л. А. Кавелин принадлежит известному роду. Он племянник Д. А. Кавелина, двоюродный брат К. Д. Кавелина. Но судьба его сложилась по-другому. JI.A. Кавелин испытал влияние Игнатия (Брянчанинова), старцев Серафима Саровского, Макария Оптинского. Отец Леонид в 1852 году стал послушником Оптиной пустыни. Л. А. Кавелин известен также как замечательный автор духовной прозы, опубликованной в «Маяке». Например, «Скорбной матери на смерть ее сына» (1845), «Предчувствие. Рассказ доктора» (1845), «Душа в чахотке», «Езоп и Рафаэль» (1845). Л. А. Кавелин служил на Кавказе, оставил много ценных воспоминаний о службе русских офицеров тамв «Маяке» опубликованы его «Отрывки закавказского офицера» [15]. Но главным его сочинением является «Историческое описание Козельской Введенской Оптиной пустыни» (ч. 1−2. СПб., 1885). Одновременно он принимал участие в редактировании журнала.

Сказания о жизни и подвигах старца Серафима, иеромонаха и Затворника Саровской пустыни" обозначились как исключительное событие в духовных интересах журнала «Маяк». В 1845 году Л. Кавелин направил на имя издателя журнала С. О. Бурачека письмо, в котором поделился своими впечатлениями о прочитанном: «С неизреченным удовольствием прочел я Сказания о жизни и подвигах старца Серафима, иеромонаха и Затворника Саровской пустыни <. .> Душевное, русское спасибо вам, что в даете в вашем журнале место подобным назидательным статьям. Они истинный подарок для ваших читателей, истинное сокровище для души, еще не могущей вкушать крепкия пищи и не имущей чувствия обучена долгим учением (Евр. 5, 12. 14) — но, лишенный опоры смирения и любви, неизбежно падает с высоты, низвергаясь в бездну ослепления <.> А статьи, подобные Сказанию о жизни Старца Серафима, или письма блаженной памяти Преосвященного Иннокентия, требуя от читателя благоговейного внимания и постоянства, смиряют гордый ум, посрамляя его самонадеянность и врачуют его слабое сердце, утверждая его в вере сладчайшему Иисусу» [16].

Л. Кавелин полагает, что сказания и жития православных святых в современных периодических изданиях должны занять достойное место, особенно с учетом того, что у современной молодежи усиливается страсть к легкому чтению". На страницах современных изданий «все реже и реже встречаются сочинения и статьи, удовлетворяющие потребности другого отдела читателей, жаждущих Божественного света, любви и назидания». J1. Кавелин с сожалением констатирует, что духовные книги «редко у нас перепе-чатываются. Многих, известных душеполезных сочинений достать уже невозможно, или, по крайней мере, — очень дорого и трудно» (с. 2).

Я. Кавелин писал о необходимости распространения духовных сочинений не только в среде образованного сословия, но и в среде простого народа («простолюдина»). Он выделяет по доступности такой жанр духовной литературы, как «беседа». Именно своими «беседами», простыми и доступными рассказами народен Серафим Саровский, покоривший сердце многих людей. JI. Кавелин считает, что изложение христианского учения в Беседахсамое приличное и полезное. «В беседах, особливо имеющих предметом це- 1 лый ряд изречений Св. писания, — писал другой корреспондент под псевдонимом Киевлянин, — предоставляется проповеднику более свободы, следовательно, в поучениях таких будет более естественности и независимости от внешних форм и правил, более сходства с обыкновенным дружеским разговором. Так было у Св. Златоуста и других древних проповедников.

В Беседах <.> первое и главное место занимает изъяснение слов Евангелия, — буквальное, простое и краткоевторое место — нравственные уроки, выведенные из слов Евангелия и объяснений, — уроки спасительные, непосредственно вытекающие из толкования текстов Писания, выраженные кратко, просто, ясно, от искреннего и благочестивого сердца" [17].

JI. Кавелин, обратившийся с письмом к редактору «Маяка», как раз и жалуется на то, что ныне книги с подобными «душеполезными беседами» святых отцов (Серафима Саровского, св. Златоуста и других проповедников) — большая редкость. Между тем жития и беседы проповедников способствуют «духовному просвещению» человека, которое всегда должно опережать воспитание души через искусство, науки.

Редкие тиражи книг о православных проповедниках для JI. Кавелина — актуальная и злободневная проблема. Автор письма к издателю «Маяка» описывает факт, характерный для 30−40-х годов XIX века. Он напоминает об изданиях книг на русском языке неким иностранным (немецким) «филантропическим обществом». Эти маленькие книжечки в большом количестве и бесплатно (иногда за ничтожные деньги) распространяются среди солдат и крестьянства: «При всей благонамеренности составителей, переводчиков, издателей и дарителей этих книжек, написанных на разные нравственные темы, в них легко усмотреть многие и не так маловажные недостаткиэти недостатки чаще всего состоят в умолчании того, что составляет сущность православного исповедания, и ближайших путей к освящению. Издатели этих книжечек, как члены несчастной и богоборной Реформации, ищут только нравственности, а не освящения.

Представим себе, что русский солдатик или мужичек прочел десяток, другой, третий таких книжек, и видит яко бы на деле, что люди дескать обращаются к Богу, живут христианами, угождают Богу, спасаются, не бывая по духу у своего пастыря, не приобщаясь св. Тайнам, без чествования св. Икон, без частого посещения церкви, без посредства Крестного знамения, Чудотворных Икон, св. Мощей и другого рода Святынь, столь многоцелебных для Православногоосвящаются-де без молебственных молитвословий, без чтения отеческих житий, писаний." (с. 4−5).

JI. Кавелин считает «вредной» и опасной популярность подобного рода книжек: их составители заботятся лишь о нравственном просвещении людей, игнорируя духовную сторону воспитания человека: «Прочтя такую книжку, не найдешь в ней ничего вредного или ложногозато отрицательное направление ее, одним словом-то, чего в ней нет, обличает в полной мере не надежность подобных вероучителей и нравоучителей!» (с. 5).

Самозванные «вероучители» отучают от понимания сущности духовного подвига таких святых, как Сергий Радонежский, Серафим Саровский и другие: «Не может ли это подать повод к презорливому осуждению тех смиренных христиан, которые не показывают в жизни своей крутых и сильных переворотов, но в медленной и незаметной борьбе с поврежденным ветхим естеством и в смиренных воздыханиях о своей немощи, тихо, шаг за шагом, впрочем, с постоянной покорностью к водительству мудрой и чадолюбивой матери своей — Святой Церкви, восходят на гору Господню?. они (реформаторы) считают себя крепкими, мы лее немощны о Христе, — как говорил великий Апостол, — останемся же в немощи своей.» (с. 6).

JI. Кавелин и его духовные единомышленники размышляют о судьбах православной духовности. Надо стремиться к тому, чтобы весть о духовном аскетизме, примерной вере русских святых доходила до самых широких слоев населениячтобы их пример жизни в Боге служил идеалом для народа. Л. Кавелин, возвращаясь к «Сказанию о жизни и подвигах старца Серафима», подчеркивает, что русский святой «каждою чертою своей не земной жизни напоминает нам грешным, что вся возможна суть у Богався возможна верующему, я с умилением принял это новое доказательство тому, что, что по позволению Отца щедрот, в недрах нашей Православной Церкви не оскудевают Преподобные в прямом смысле» (с. 9) — «Смиряя дух и умерщвляя плоть свою, святые Отшельники, сокровенными молитвами своими низводят на грады и веси щедроты долготерпеливого Бога, древле обещавшего Авраамупощадит Содом и Гоморру, ради десяти праведников. От келейного, благоухающего в тишине, всесожжении покаянной молитвы и молебнего подвига истинных иноков, твердо стоят здания земного могущества, и невидимым покровом приосеняются. если мало кому дано постигать восторги истинного художника или поэта, плененного созерцанием изящных красот, отражающих мир горнийто кольми паче трудно людям душевным объяснить духовное, которого они и понимать не хотят, да и не могут» (с. 11).

Письмо Л. Кавелина к издателю «Маяка» С. О. Бурачеку служит своего рода вступительным словом. Он предлагает для публикации в журнале «Жизнь и подвиги Схимонаха Феодора», продолжающего традиции «Сказания» о Серафиме Саровском. «Жизнь и подвиги Схимонаха Феодора» отдельной книжечкой вышли в Москве в 1839, но незначительным тиражом. По свидетельству JI. Кавелина, ныне сохранились редкие экземпляры, что и заставляет его заботиться о том, чтобы духовные подвиги святого схимонаха Феодора не прошли мимо памяти современников.

Схимонах Феодор родился в 1756 году в городе Карачеве Орловской губернии. Отец его был купеческого, о мать духовного звания. Еще в младенчестве он лишился отца. Путь Феодора к Богу был трудным, со множеством перипетий. Первоначально он обучался грамоте у Карачевского протои-рея, после занимался торговлей, к чему он не испытывал душевной склонности- «два года любовь к Богу боролся в сердце его с насильственною привя-занностию к благам мира» (с. 13).

Юноша ночью тайно уходит из родительского дома и города, победив в себе тревожные сомнения об участи матери. Отдаляется от родного гнезда и «водворяется» в Площанской Пустыне — в восьмидесяти верстах от Караче-ва. Между тем мать слезами добивается того, что Федор снова возвращается домой: «Сколько ни был привязан Феодор к уединенной жизни иноческого послушания, но не мог противостоять слезам матери» (с. 14). Этот мотив неоднократно встречается в житийных рассказах, опубликованных в «Маяке».

В 1843 году в журнале печатается эпизод из жизни святого Иоанна Златоуста под названием «Нежность матери» Д. Вертоградова: «Святой Иоанн Златоуст имел у себя друга, по имени Василия, который убедил его оставить дом матери, удалиться от света и вести жизнь уединенную. Бедная мать, — говорит св. Златоуст, — узнавший о том, взял меня за руку, повела в свою комнату, посадила на то самое ложе, на котором я родился, заплакала и начала говорить словами, возбуждавшими во мне более жалости, нежели самые слезы. «Сын мой! — сказала она, — Богу не угодно было, чтобы я долго наслаждалась добродетелью твоего родителя. Он умер скоро после того, как я освободилась от болезни, бывшей следствием твоего рождения, ты остался сиротою, а я вдовою, прежде ежели отец твой успел оказать нам нужную помощь. Я терпела все невзгоды одиночества, все беспокойства, о которых не может иметь понятия тот, кто не испытал их.

Нельзя изъяснить словами смятение, в котором находится женщина, едва вышедшая из родительского дома, не привыкшая к светской жизни, с огорченною душою, она должна принять на себя новые заботы, не свойственные ни полу ее, ни возрасту <. .>

Знаю, какая печаль, какие заботы достаются в удел вдове, отягченной малолетними сиротами, однако ж сия печаль, сии заботы бывают сносны, когда вдова остается с дочерью, потому что ни страх, ни издержки не беспокоят матери. Но воспитание сына сопряжено с большими трудностямионо требует неусыпных попечений. Несмотря на все сии трудности, я удержалась от второго замужествапребыла твердою среди бурь и волнений и, возложив надежду на милосердие Божие, решилась претерпеть все беспокойства вдо-вической жизни. <.> Я сберегла для тебя все, что осталось <.> За все, что ни сделала для тебя, требую только милости: не оставь меня другой раз вдовою, не растравляй раны, которая начинала закрыватьсяподожди, по крайней мере, моей смерти, — может быть, она и не замедлит ко мне явиться. Молодым людям прилично ожидать старостино в мои лета прилично ждать одной смерти <.> Но пока я дышу еще, живи при мне и не скучай моим присутствием. Не навлекай на себя гнев Божий оскорблением нежной матери. Св. Златоуст не мог противиться действию столь трогательной речикак ни старался друг его Василий склонить его на свою сторону, он не решился оставить мать, столь нежную, столь любви и почитания достойную" [18]. В сказании о Феодоре несколько иное продолжение. Феодор не долго задержался в миру, ушел в пустынную обитель, известную под именем «Белых Берегов», находящуюся в пятнадцати верстах от Брянска. Сказание о перипетиях судьбы святого полно драматических коллизий.

Феодор, ведомый пылом юности, узнал соблазн «красоты мирской" — на какое-то время его ум и сердце были омрачены «преступными мыслями и действиями плотоугодия»: он прельстился «красотою женскою и совратился на путь нечестия" — «велико было падение Феодорано еще более велико было восстание его».

Феодор отправляется в Киев для поклонения святым Преподобных Отцев Печерских, затем идет в обитель Подвижников Христовых. Но он не может остаться в обители Печерской, боясь, что родственники узнают о его местонахождении. Через границу с Польшей уходит в Молдавию, уединяется в Нямецком монастыре под духовным надзором старца Софрония: «С сердечным сокрушением исповедовал пред ним грехи свои Феодор, и для большего очищения и раскаяния отлучен им был на пять лет от приобщения Св. Тайн Христовых». Здесь по уставу обители Феодор прошел все ступени иноческого послушания. Сказание о святом Феодора JI. Кавелин завершает следующими словами: «Мы уже видели из жизнеописания Блаженного Феодора, что и он, подобно старцу Серафиму, по возвращении из Молдавии, подвизался в Белобережской пустыне. с утра до глубокой ночи двери его убогой кельи осаждали тысячи посетителей, привлеченных славою о доброте, мудрости и непорочной жизни Старца».

Духовный подвиг Серафима Саровского — черта народного характера. Эта мысль подчеркивается в обзоре новых книг, среди которых рецензент особо выделил книгу Преосвященного Иннокентия, епископа Харьковского, издавшего в 1844 году в Харькове книгу «Молитва св. Ефрема Сирина. Беседы на св. четыредесятницу». В рецензии [19] полностью приводился комментарий епископа Иннокентия к молитве Ефрема Сирина («Дух праздности не даждь ми!.»), как известно, послужившей для А. С. Пушкина основой в процессе создания его лирического шедевра.

Духовная литература в журнале «Маяк» — неизученная страница исканий русской словесности. Видимо, еще предстоит осмыслить яркие богословские статьи, опубликованные в этом изданииразличные материалы, посвященные истории Православия, описанию русских храмов в разных географических точках (в России и за ее пределами) — жития, сказания о святых, существенно дополняющих наши представления о судьбах русской православной духовности.

С.О. Бурачек (1800−1877) принадлежал к известному в истории России XIX века дворянскому роду: его отец адмирал О. И. Бурачек. Духовный образ семейства Бурачеков в какой-то мере представляется необычным. С. О. Бурачек, как и его предок, отличался явной склонностью к точным и естественным наукам. Между тем семейство это придерживалось православно-религиозного взгляда жизнь.

Литературная деятельность С. О. Бурачека началась в конце 1830-х годов. В 1838 году он написал «Повесть без заглавия», представляющую сатиру на О. И. Сенковского и его журнал «Библиотека для чтения». Но она не была допущена цензурой к печати. Будучи одним из ведущих авторов «Маяка», он выступал от имени журнала с художественной прозой, литературно-критическими статьями, а также основательными исследованиями в области богословия, философии, психологии.

Другой редактор «Маяка» П. А. Корсаков (1790−1844) являлся членом (1835−1844) Петербургского цензурного комитета. В 1839 и в 1840 годах, наряду с А. И. Фрейгангом, цензуровал «Отечественные записки». Примечательно и то, что он цензор первых изданий романа «Герой нашего времени» (1840 и 1841). Современники знали его как талантливого поэта-переводчика. Корсаков гордился тем, что он первый в «европейской семье» познакомил читателей с нидерландской средневековой религиозной поэзией. Известностью пользовалась и его проза, особенно «антилермонтовская» повесть «Свет и тень» (1841). Ему принадлежит замечательный перевод романа «Робинзон Крузо» (ч. 1−2, СПб, 1842−1843). Первые публикации Корсакова появились в «Отечественных записках» («Рыбка. С голландского», 1839) [20]. Позже он перестал сотрудничать с этим журналом, очевидно, по идеологическим мотивам. Хотя, будучи уже редактором «Маяка», продолжал публикации в «Библиотеке для чтения», «Сыне отечества», «Москвитянине». Корсаков, знавший восемь иностранных языков, вообще отличается неповторимым талантом.

Круг авторов, участвовавших в жизни «Маяка», был широким и пестрым. В нем печатались стихотворения А. С. Хомякова, [21] Ф. Н. Глинки, И. П. Бороздна, А.П. Афанасьева-Чужбинского, произведения Н. А. Полевого (например, «Елена Глинская», 1840), Т. Г. Шевченко, Н. Ф. Щербины. В «Маяке» опубликованы «Заметки жителя того света» JI.A. Загоскина, труды этнографа, фольклориста И. П. Сахарова. Здесь напечатана «История Киевской академии» М. П. Булгакова (митрополита Макария), получившая высокую оценку В. Г. Белинского, П. А. Плетнева, М. П. Погодина. В то же время с журналом сотрудничали представители «массовой» литературы — Н. В. Кукольник, Н. А. Мышицкий, Ф. С. Кузьмичев, И. Е. Гогниев и другие.

Благодаря «Маяку», в 1845 году читатели узнали «Рассуждения о ценности жизни» Д. И. Фонвизина. Материал представил редакции П. С. Савельев, постоянный сотрудник журнала. Полезные сведения содержались в статье Г. Н. Городчанинова «Пояснение некоторых мест в гимне Державина «Бог» (1844). Здесь же в 1840 году опубликованы так называемые «Французские стихи», в свое время приписываемые Пушкину*. В связи с «Маяком» живучим оказался миф о крайнем национализме его идеологов. Серьезный интерес журнала к фольклору, обычаям, этнокультурным аспектам жизни самых разных народов заставляет сомневаться в справедливости такого обвинения [22]. Многие статьи идеологов «Маяка» действительно проникнуты пафосом национализма, но национализм этот можно назвать здоровым, не унижаю «Французские стихи» были опубликованы с примечанием П. А. Корсакова: «Пушкин был душою общества, а веселость его неистощимая — как истинный гений. Таков именно был юноша Пушкин, когда присылал мне первые стихи свои для печати. И теперь еще храню я собственноручное письмо его, в котором он напомнил мне о том за два месяца до своей смерти» (Маяк. 1840. Ч. 3. С. 125). «Французские стихи», как сообщал Корсаков, были переданы ему товарищем и соучеником Пушкина по лицею бароном П. Ф. Гревенсом. П. А. Корсаков издавал в Санкт-Петербурге журнал «Русский Пустынник, или наблюдатель отечественных нравов» (1817). Скорее, речь идет о ранних пушкинских стихотворениях, предназначенных для публикации в этом журнале. щим достоинство других этносов, но утверждающим самобытность русских национальных ценностей.

Идеологи «Маяка» (П.А. Корсаков, С.О. Бурачек) активно участвовали в идейно-эстетической полемике 40-х годов XIX века. Но участие это не хаотично, а опирается на целостную концепцию развития русской литературы. Осмысление литературной стратегии журнала, поставившей его «против течения» в литературном процессе, является актуальным, не только потому, что без нее нельзя во всей полноте представить внутренние закономерности идейно-эстетического развития русской литературы XIX века. Многие идеи «Маяка», как ни удивительно, активно вписываются в неоднозначные поиски современного литературоведения, современной культурологической мысли в области осмысления сущности и функции искусствав современные концепции кризиса литературы. Между тем статус консервативного издания привел к тому, что эстетические идеи, художественная практика писателей, объединившихся вокруг «Маяка», во многом искусственно изолировались от жизни литературы. Имена и произведения его авторов сегодня мало кому известны. Не исследована также спорная, но самобытная литературно-критическая интерпретация романтизма М. Ю. Лермонтова (и русского романтизма конца 30-х и начала 40-х годов в целом) в журнале. С биографией «Маяка» связана такая важнейшая культурологическая проблема, как роль «пограничных ситуаций», возникающих в «культурной области» [23], на стыке крайнего противостояния полярных художественно-эстетических мировоззрений. Идеи литературного развития авторов журнала не вписывались в господствующую эстетическую идеологию, но благодаря духовной оппозиции «Маяка», раскрываются неисследованные стороны идейно-эстетической борьбы 40-х годов. Интерес к литературной идеологии «Маяка» и творчеству его авторов объясняется желанием восполнить пробелы в изучении русской литературы, избежав заведомой тенденциозности и отказавшись от стереотиповстремлением осмыслить малоизученные закономерности и тенденции литературного процесса XIX века в связи с журналом «Маяк» и его отношением к эстетическим теориям журналистики 40-х годов, романтизму Лермонтова и функционированию его произведений в русской литературе.

Романтизм Лермонтова — чуть ли не главный мотив в духовной полемике «Маяка» с современными ему концепциями искусства. Творчество Лермонтова, может быть, помимо его воли, для авторов «Маяка» послужило «пограничной зоной» ценностного пространства русской литературы вообще, предстало точкой выбора между искусством «демоническим» и «божественным». Полемическое многоголосие вокруг поэзии и прозы Лермонтова, с одной стороны, помогает еще больше приблизиться к творчеству классика, выявить «глубинный план» (М.М. Бахтин) его «знаковых» произведений, оказавших серьезное влияние на духовные искания русской литературы, а с другой, — осмыслить ценность концепции «духовной эстетики» «Маяка».

С историей журнала «Маяк» связано утверждение и развитие духовного направления в русской литературе XIX века — литературоведческая проблема, очень острая для современных построений концепции национальной культуры. К настоящему времени накопилось серьезное количество исследований, рассматривающих русскую классическую литературу в контексте православных традиций. Наиболее серьезные и значительные труды принадлежат В. А. Котельникову, И. А. Есаулову, М. М. Дунаеву, Т. К. Батуровой, А. В. Моторину, В. П. Звереву и другим [24]. Ученые утвердили важные методологические подходы к изучению классики в названном аспекте. Накоплен большой научный опыт в исследовании малоизвестных литературных явлений XIX века. Журнал «Маяк» принадлежит к тем редким изданиям, где не только широко находит поддержку духовная поэзия и прозане менее важно то обстоятельство, что здесь целенаправленно создаются, так сказать, теоретические основы духовного направления, существующего в русской литературе первой половины XIX века.

К сожалению, современники не проявляли желание к пониманию литературной стратегии «Маяка». Исключением является, пожалуй, «Журнал Министерства народного просвещения», с одобрением встретивший издание.

Маяка". В 1840 году в разделе «Обозрение русских газет и журналов» говорилось, что «Маяк» имеет собственное лицо, «от времени до времени выступает из тесных пределов рецензий», публикует материалы, посвященные «общим взглядам и исследованиям относительно Наук и Литературы». Комментировались статьи С. О. Бурачека: «Введение в науку философии», «Содержание философии», «История философии», «Книги религиозные и нравственно-философские», «Книги литературные», опубликованные в четвертом и пятом номерах журнала (1840). Отзыв о статье «Книги литературные» настороженныйв нем констатируются «несколько неверный взгляд» и «отчасти шуточный тон», служащие, «может быть, нарочно для того, чтобы возбудить больше внимания» [25]. Далее следовало изложение основных положений «Книг литературных». «Журнал Министерства.», конечно, не разделил негативные оценки творчества Жуковского (мотива «мечтательности» в его поэзии), особенно Пушкина: «ни к Жуковскому, ни к Пушкину не могут относиться решительные укоры в недостатке народности» [26]. В заключении говорилось, что «мы не могли не выписать, не извлечь из этой статьи главнейших суждений автора. читатели наши могут по крайней мере увидеть взгляд автора ее на литературу и порадоваться, что у нас, хотя и в разных видах, критика требует литературы религиозной и народной. Это стремление известно и в других странах Европы» [27].

Журнал Министерства." регулярно акцентировал внимание на публикациях «Маяка», уважительно отзывался также о поэтических и прозаических опытах его авторов и, главное, подчеркивал их новаторство, «оригинальность». Так, например, повесть Терентия Данилыча (С.О. Бурачека) «Не тронь меня» названа «оригинальной повестью» именно потому, что она написана в нетрадиционной для русской литературе манере [28]. В обзоре публикаций периодических изданий часто появлялись имена критиков и писателей «Маяка»: Н. Макшеева, К. Самойлова [29], Н. Тихорского, Софьи Пашо-ты, В. Р. Зотова, И. П. Бороздна, С. Н. Навроцкого, Чужбинского (А.С. Афанасьева), Я. А. Щеткина [30]. Подробно излагались взгляды С. О. Бурачека.

Очерки психологии", «Откуда идет классицизм и романтизм, и что такое в отношении к ним поэзия Пушкина», «Стихотворения Лермонтова»), Софьи Панюты («Демоны, гении, бесы»), A.M. Мартынова («Замечания на статью о Менцеле»), П. А. Маркова («Быль вертеровских времен», «Повесть о русской народности»). С нескрываемым почтением упоминалось имя П. А. Корсакова. Творчество Корсакова действительно до сих пор остается неизученной (и несправедливо) страницей русской литературы 1840-х годов. В 1844 году «Журнал Министерства.» обратил внимание на «Отчет „Маяка“ за пять лет» (Маяк. 1844. № 9), отмечая «замечательные суждения о философии» авторов этого издания. Официальный журнал Министерства с симпатией отозвался о последовательной критике «Маяка» «журнальных произведений» и его стремлении распространить «любовь к чтению дельному, умному, мыслительному» [31].

В литературоведении XX века о журнале «Маяк» упоминали редко, в основном, в связи с первыми критическими отзывами современников о стихотворениях и романе «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Известны скромные факты, отразившие стремление ученых включить этот журнал в литературный контекст 40-х годов XIX века.

Первым о журнале «Маяк» упомянул Н. И. Мордовченко в статье «Лермонтов и русская критика 40-х годов» (1941). Автор в общем не избежал характерного оценочного взгляда на это издание и его редактора С.О. Бура-чека («откровенной бранью был встречен «Герой нашего времени» в статье Бурачека, одного из редакторов журнала «Маяк»), Блестяще написанная работа ученого в той части, где речь идет о «Маяке» и его критике, остается в рамках стереотипных определений вроде того, что позиция Бурачека была «демагогической», «грубой» [32]. Подобные суждения встречались и в книге Л. Я. Гинзбург «Творческий путь Лермонтова» [33].

В книге А. Г. Дементьева «Очерки по истории русской журналистики 1840−1850 гг.» (1951) «Маяк» поставлен рядом с «Москвитянином» в том смысле, что в лице того и другого «Отечественные записки» «приобрели новых врагов». Отмечалось, что в «полемику с „Маяком“ „Отечественные записки“ вступали довольно редко», поскольку «такая полемика была далеко небезопасной, а дикий, откровенный обскурантизм „Маяка“ и сам по себе не привлекал к нему симпатий сколько-нибудь широких кругов читателей» [34].

Достаточно скудны сведения о «Маяке» в книге «М. Ю. Лермонтов. Семинарий» (1960), составленной крупными отечественными учеными В. А. Мануйловым и М. И. Гиллельсоном, В. Э. Вацуро. Здесь, правда, интонация, отмеченная нами в фундаментальном труде А. Г. Дементьева, несколько смягчена. По мнению авторов, редактор журнала «Маяк» «наиболее непримиримо отнесся к роману Лермонтова и его лирике" — «Бурачек в творчестве Лермонтова и в особенности в его романе увидел лишь клевету на целое поколение и проповедь отвратительного эгоизма и пессимизма». Авторы книги указали на тезис Бурачека о том, что в «Герое нашего времени» нет «философии, религиозности, русской народности» [35], но не сочли возможным прокомментировать его (это и не входило в задачу составителей). В действительности же в системе философско-художественных аргументов и стратегии национальной литературы «Маяка» эти термины имели отнюдь не метафорическое значениемысль об отсутствии в романе Лермонтова «философии, религиозности, русской народности» для редактора и идейного вдохновителя журнала С. О. Бурачека носила концептуальный характер, до сих пор не освещенный и не изученный в литературоведении.

В работе Б. М. Эйхенбаума о романе Лермонтова читаем: «Во втором отдельном издании „Героя нашего времени“ (1841) появилось особое предисловие автора — ответ Лермонтова на критические статьи, в которых Печорин рассматривался как явление порочное, навеянное влиянием Запада, не свойственное русской жизни. В истории русского романа эти статьи (С.П. Шевы-рева, С.А. Бурачека) не сыграли никакой роли, поэтому и останавливаться на них здесь не имеет смысла» [36]. Литературовед корректно отмечает, что статьи Шевырева и Бурачека «не сыграли никакой роли» именно в «истории русского романа», что отнюдь не опровергает мысли, что в другом аспекте, скажем, в более широком литературном контексте, их взгляды и идеи могут представлять существенный интерес.

В научных исследованиях 60−70-х годов XX века сведения о «Маяке» и его многочисленных критиках по существу не дополняются новыми подробностями и фактами [37]. В «Лермонтовской энциклопедии» (1981) даются две резюмирующие по содержанию статьи: одна из них посвящена журналу «Маяк» (где сказано, что «издатель журнала С. О. Бурачек неоднократно выступал на его страницах с религиозно-охранительных позиций против творчества Лермонтова») [38]- вторая (написанная И.В. Поповым) освещает оценки С. О. Бурачеком творчества Лермонтова. В ней сказано, что «Маяк» придерживался «охранительного и националистического направления», а его редактор Бурачек, «отметив достоинства «построения» и «слога» романа «Герой нашего времени», «нападал на «ложное в основании» содержание и «кривое» направлениеавтор осуждался за нездоровый интерес к «преступным» похождениям героев и за нежелание «врачевать» слабости людей». В статье о стихотворениях Лермонтова критик из «Маяка» «сделал попытку воздействовать на поэта, наставляя его в духе религиозно-нравственного смирения» [39].

Однако начало XXI века отмечено позитивными сдвигами в объяснении личности и литературной позиции С. О. Бурачека. В 2002 году вышла книга «Михаил Лермонтов. Pro et contra. Антология» (сост. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова), куда впервые включены рецензии С. О. Бурачека на стихотворения и роман «Герой нашего времени» Лермонтова и в общих чертах прокомментированы. Отметим и вступительную статью В. М. Марковича к антологии, где впервые указано на концептуальный характер противостояния С. О. Бурачека творчеству Лермонтова. Но, к сожалению, С. О. Бурачек здесь по-прежнему назван «реакционером», религиозным «догматиком» [40]. Оценки такого рода, к сожалению, подспудно распространяются и на источники, питавшие концепцию «духовной эстетики» журнала. Проблема «Маяка», видимо, не в том, чтобы «суд» его авторов над Лермонтовым (и другими писателями) заведомо отнести к проявлению «реакционности». Отношения «Маяка» и художественной элиты носили более чем напряженный характер. Его идеологи бесстрашно вступали в полемику с признанными авторитетами, лишь в редких случаях уступали свои позиции. Причина заключалась не просто в их неисправимом консерватизме. Поэтому возникает необходимость понять идейно-эстетические истоки, поставившие «Маяк» «против течения» в литературном процессе, поставившие против Пушкина, Гоголя и особенно романтизма Лермонтова.

Сложившаяся вокруг «Маяка» ситуация позволяет говорить о том, что идеи его авторов не услышали не только современники, но и потомки — проблема, порожденная трагической судьбой гуманитарной мысли в XX веке. Долгое время для литературоведения в истории русской культуры и литературы «негласно» существовали «запретные» зоны, неприемлемые с точки зрения господствующей идеологии. Иногда вопрос ставился даже жестковплоть до того, чтобы предать забвению «реакционные», как считалось, отражения культурной истории, как не соответствующие идеалу прогресса [41].

Еще в 1840-е годы сложилось мнение, что концепция искусства «Маяка», художественные опыты (поэзия и проза) авторов из этого журнала не представляют никакой ценности. Ведь бывают же в истории литературы явления, не имеющие дело с миром, а только со словом «мир» в литературном контексте, — произведения, рождающиеся, «живущие и умирающие на листах журналов», не размыкающие страниц современных периодических изданий, ни в чем не выводящие нас за их пределы [42]. В том, что критики-теоретики, поэты, прозаики, представляющие литературную стратегию журнала, сегодня неизвестны, нет вины его идеологов. Ни С. О. Бурачек, ни П. А. Корсаков, ни другие идеологи и авторы «Маяка» не ответственны за то, что они в истории литературы во многом искусственно были «отстранены» от литературного процесса, только из-за того, что их взгляды отличались подчеркнутой консервативностью и что они не соглашались с доминирующими линиями развития искусства своего времени. Творческо-эстетические идеи «Маяка» оказались чрезвычайно принципиальными и важными, хотя они часто замалчивались со стороны его идеологических оппонентов (во многом сознательно). Современники редко открыто апеллировали к идеологии журнала, хотя всегда ощущали ее присутствие, вступали с ней в неявную полемику. Идеологи журнала участвовали в жизни литературы отнюдь не пассивно. Они серьезно думали о необходимости создания альтернативной эстетики и литературы.

Журнал «Маяк» в контексте настоящего исследования важен в аспекте анализа религиозно-философского генезиса его литературно-критической позиции и теории искусства. Иначе невозможно понять весьма значительные страницы полемического контекста литературы 40-х годовневозможно понять и сущностный характер противостояния «Маяка» литературным авторитетам (в первую очередь, Н. А. Полевому, В.Г. Белинскому), с именами коих ассоциируется становление идейно-эстетических теорий 40-х годов.

Таким образом, борьба с эстетическими теориями Н. А. Полевого и В. Г. Белинского, теориями романтического и нравоучительного романа, жестокое неприятие беллетристики («легкого чтения») — борьба с этикой и эстетикой романтического индивидуализма, в частности, идейная и творческо-художественная полемика с романтизмом Лермонтова и «лермонтовским направлением» (А. Григорьев), стремление к утверждению духовного направления в русской литературе 40-х годов — едва ли не самый главный этап в истории журнала. В сознании критиков, поэтов и прозаиков из «Маяка» существовал пласт литературы, позволяющий им говорить о «лермонтовской эпохе» в нейэпоха эта включала важнейшие завоевания и романтизма, и творчества самого Лермонтовас ней связывалась проблема «героя времени», генетически восходящая к творчеству Лермонтова.

Уникальные особенности лермонтовского романтизма максимально затрудняли возможность его адекватной интерпретации в русской критике, порождали тексты, диалогически обращенные к его творчеству. Творчество Лермонтова и связанное с ним «лермонтовское направление» еще при жизни поэта оказалось до такой степени продуктивным и привлекательным, что породило многочисленных подражателей, порой доводящих «отрицательный взгляд» (А. Григорьев) поэта до крайних обобщений. Речь уже шла не просто о произведениях Лермонтова, а о судьбах литературы, ее духовных перспективах. Как ни странно, дилемма эта в сознании читателей сопрягалась с необычным характером художественного мировосприятия Лермонтоваказалось, что поэзия Лермонтова доказывает возможность «божественной энергии» для творчествано с той же убедительностью она показывает, что высокое искусство может быть причастным «энергии зла», демоническому началу. Творчество поэта традиционно получало и получает полярные оценки. Отмеченные обстоятельства придавали злободневность романтизму Лермонтова, функционированию его поэзии и прозы, а также произведениям 40-х годов, генетически связанным с его творчеством. С этой точки зрения для понимания литературного процесса 40-х годов исключительно важным становится исследование творчества писателей «второго», а то и «третьего» литературного ряда, связывающих себя с лермонтовским или антилермонтовским «направлением». Значение «периферийных» текстов неоценимо для литературоведческих и культурологических исследований, поскольку они, по резонному определению В. Н. Топорова, составляют «особый круг», функционируют в историко-культурном контексте «на уровне «авторских» интенцийно целостная картина литературы исключена, если наука о ней «не учитывает подобные тексты и зарождающиеся в них элементы и схемы» [43].

Исследователи часто обращались к проблемам функционирования творчества Лермонтова. Широко изучены также вопросы влияния Лермонтова на творчество русских писателей-классиков — И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, Л. Н. Толстого, М.Е. Салтыкова-Щедрина, а также на поэзию Н. П. Огарева, А. Н. Плещеева, А. А. Григорьева [44]. Подробно изучена судьба лермонтовского творчества в демократической критике. Но тема: Лермонтов и литература «второго» ряда 40-х годов, Лермонтов и духовное направление в русской литературе указанного времени, еще не привлекала внимание исследователей и не становилась объектом монографического осмысления. Отмеченный факт в равной степени относится и к «антилермонтовскому» направлению в поэзии и прозе 40-х годов XIX века.

Исключение составляет статья А. И. Журавлевой «Печорин и печорин-ство в 1840—1850-е годы (жизнь литературного образа в истории)» (1991). По справедливому мнению исследовательницы, образ Печорина воспринимается читательской массой «как некий эталон облика и поведения». С его широким влиянием на читательскую «массу», как отмечает А. И. Журавлева, обусловлен «антипечоринский» пафос литературы 1840-х годовсправедливо сказано, что «философичность лермонтовского романа не воспринимается публикой и отодвигается в тень, зато разочарованность, холодная сдержанность и небрежность героя, трактуемые как маска тонкого и глубоко страдающего человека, становятся предметом подражания» [45]. В ряду «антилермонтовской» прозы ученым правомерно упоминаются «Герои нашего времени» (1845) С. О. Бурачека, «Тамарин» (1849−1851) М. В. Авдеева и другие малоизученные произведения русской литературы. Наблюдения исследовательницы перспективны и затрагивают целый пласт литературного процесса, непосредственно связанного с творчеством Лермонтова, но оставшегося вне круга внимания литературоведов. Задача, по всей видимости, в том, чтобы проанализировать наиболее важные идейно-эстетические и типологически значимые закономерности «антилермонтовской» (и «антипечорин-ской») поэзии и прозы 1840-х годов, давшей определенный толчок дальнейшим изображениям «героя времени». Важным представляется выяснение истоков и сущности духовной полемики с творчеством Лермонтова, принципами его романтизма и писателей «лермонтовского направления» на страницах журнала «Маяк» — в литературно-критических статьях, поэзии и прозе.

Своеобразие художественной жизни 40-х годов в той части, где речь шла о традициях Лермонтова, заключалось в том, что в ней самое понятие «лермонтовская традиция» во многом имело условное значение. Если бы литература ориентировалась на Лермонтова как на носителя художественноэстетической традиции, то она неизбежно столкнулась бы с проблемой качественного, творческого ее преображения, переосмысления, в соответствии с иными стилевыми тенденциями. Такая проекция творчества Лермонтоваявление несколько позднее. В литературе 40-х годов на первый план вышло скорее функционирование определенных устойчивых мотивов творчества поэта, а не целого его художественной системы. Последователи Лермонтова, включая и тех, кто вступал с ним в полемику, не выходили за границы эстетического и этического комплекса «знаковых» произведений писателяони не выходили в целом и за рамки лермонтовского стиля. Поэтому целесообразно говорить не о традициях Лермонтова в литературе 40-х годов, а о своеобразной жизни «лермонтовского текста», подвергающегося «семантическим приращениям». В пространство «лермонтовского текста» входили не только произведения самого поэта, но и сходные с ними по мотивам, образной системе тексты других представителей поэзии и прозы 30—40-х годов. И в этом смысле «знаковыми» становились определенные мотивы, отдельные произведения (например, «Герой нашего времени») и даже отдельные стихотворения Лермонтова. В поэзии 40-х годов возникали, например, своего рода по-этико-семантические гнезда, отражающие поэтическое многоголосие в связи с обращением к тому или иному мотиву в лермонтовском творчестве.

На этом фоне заметно выделялся «Маяк»: в поэзии и прозе авторов из этого журнала «антилермонтовский» пафос сопряжен с попытками создания иного типа стиля, порожденного иным типом мировоззрения и миропонимания. Правда, стихи и проза, написанные в русле «лермонтовского направления», по своим достоинствам иногда уступали тем образцам лермонтовской лирики (и отчасти ценным примерам «авангардной» поэзии начала 40-х годов), с чем они вступали в диалог. Поэтому относительно художественных произведений на страницах «Маяка» справедливо говорить о тенденциях стиля, подчиненных доминанте мировоззренческих поисков для всей литературы и имевших духовные истоки.

Многие положения критиков «Маяка» о творчестве К. Н. Батюшкова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя сегодня кажутся по меньшей мере «странными». Наиболее решительно эта сторона деятельности журнала подчеркивается в новейшем «Биографическом словаре» (1989): «Эстетическая глухота Б., его полное равнодушие к „художественности“, граничащее с едва ли не патологч. невосприимчивостью, и крайнее морализаторство вызвали негативную реакцию различных литературных групп» [46]. Но в противостоянии журнала творчеству знаменитых русских писателей заключался серьезный культурно-исторический смысл, тем более что в критических выступлениях «Маяка» речь шла не столько о творчестве названных классиков, сколько об их литературных образах, созданных журналистикой.

Актуальность исследования вызвана потребностью реконструирования программных теоретических, литературно-критических установок журнала «Маяк», художественного творчества его авторов для выявления их роли в истории русской литературы. Вне этого обстоятельства из поля зрения выпадают важнейшие завоевания русской эстетической мысли 1840-х годов, большой неисследованный пласт русской литературы, вызванный полемической реакцией на художественное творчество Лермонтова, а потому связанный с основным идейно-эстетическим комплексом произведений классика. Союз литературных сил, объединенных программой журнала «Маяк», — значительная страница в истории русской литературы. В литературно-критическом и художественном творчестве авторов «Маяка» кристаллизировывались важнейшие понятия и представления эстетики художественного творчества, не утратившие значения и в современной теории литературы. Более того, современная литературоведческая и культурологическая мысль обращается к поставленным «Маяком» еще в 40-е годы XIX века проблемам с большей обостренностью. В «духовной эстетике» «Маяка», в его теории «русского романа» заложены принципиально значимые и продуктивные для русской классической литературы критерии и оценки художественного творчества вообще. В то же время полемика журнала с «субъективным элементом» произведений Лермонтова, взлетом субъективности позднего романтизма в 40-е годы имела прогрессивный смысл, направленный на утверждение иных, «объективных» начал творчества. Эти начала в понимании теоретиков, поэтов и прозаиков из «Маяка» связаны со сложнейшей диалектикой во взаимоотношениях «светской» и «духовной» (православно-религитозной) культуры, то есть с проблемой, всегда волновавшей русских классиков.

Новизна работы определяется, прежде всего, самой постановкой проблемы в связи с культурно-исторической ролью журнала «Маяк», необходимостью исследования теоретических взглядов его ведущих авторов в области философии искусства, оказавшихся чрезвычайно продуктивными для идейно-эстетических и духовных исканий русской классической литературыкомплексным подходом к поэзии и прозе журнала, появившихся в полемике с Лермонтовым и «лермонтовским направлением» и направленных на утверждение стилевых и мировоззренческих основ духовной литературы с ее ориентацией на евангельские идеалы. Решение проблем, обусловленных литературно-критической и художественной деятельностью «Маяка», углубляет наши представления о литературном процессе 40-х годов XIX века и, главное, заставляет отказаться от стереотипа вроде того, что эстетическая мысль названного времени неизбежно связана только с завоеваниями передовой западноевропейской эстетической мыслив рамках противоречивого развития литературы рождались серьезные, перспективные альтернативные версии в теории искусства, имевшие «русские», православно-христианские истоки и акцентирующие, в первую очередь, духовные аспекты развития литературыодновременно опыт «Маяка» представляет огромный интерес для осмысления альтернативных интерпретаций творчества Лермонтова и позднего романтизма в целом. Ко всему этому следует добавить, что журнал «Маяк» с его сложной идейно-эстетической позицией и сложным подходом к творчеству признанных классиков, прежде всего, романтическому творчеству Лермонтова еще никогда не становился предметом комплексного и системного монографического исследования.

Теоретическая значимость диссертации заключается в расширении и углублении представлений о литературном процессе 40-х годов, переломного в эстетических и духовных исканиях русской классической литературыв осмыслении феноменов «духовной эстетики» и «русского романа», послуживших основой для духовной полемики «Маяка» с эстетическими идеями времени и романтизмом Лермонтова. Работа в то же время позволяет уточнить (с позиции «духовной эстетики») теоретические и историко-литературные парадигмы такого неоднозначного явления, как «натуральная школа» и ее роль в истории русской литературы. Большой интерес представляют поднятые «Маяком» вопросы об «эстетическом» и «духовном» в произведениях литературы, гармонии «внутреннего» и «внешнего» в структуре романного изображения, диалектике формы и содержания. Опора на «духовную эстетику» позволила С. О. Бурачеку увидеть и оценить новые, мало изученные грани поэтического стиля Лермонтова, его искусства психологизма, отразившегося в романе «Герой нашего времени». Исследование художественных произведений, опубликованных в журнале «Маяк», убеждает в весомом значении для судеб русской литературы такого явления, как идейно-мировоззренческий и художественно-стилевой комплекс духовной литературы.

Предметом исследования является литературно-критическая и художественная деятельность авторов, объединенных под эгидой «духовной эстетики» «Маяка" — идей «русской эстетики» и «русского романа», послуживших причиной духовной полемики журнала с эстетическими идеями 40-х годов, романтизмом Лермонтова и «лермонтовским направлением» в литературе названного времени.

Объект исследования — идейная и эстетическая концепция журнала «Маяк», ее ценность для духовных исканий русской классической литературы XIX векакультурно-исторический масштаб полемики авторов издания с комплексом художественных идей и мотивов, типом «героя времени», порожденных «субъективным» взлетом русского романтизма. Объект исследования — важные для классической литературы стилевые тенденции, отразившиеся в поэзии и прозе сторонников идеи «духовной эстетики».

Задачи исследования: 1. Проанализировать сложившуюся к настоящему времени информационную картину о журнале «Маяк» и его основных идеологах в совокупности наиболее важных проблем, ею определяемых (закономерности в оценках, появившиеся на разных этапах русской литературно-критической и литературоведческой мысли). 2. Проанализировать и объяснить историческую закономерность происхождения концепции «духовной эстетики» и теории «русского романа», основные термины и понятия литературной идеологии журнала «Маяк». 3. Выявить и проанализировать основные тезисы теории искусства «Маяка», легшие в основу духовной полемики его идеологов с романтической эстетикой, «новейшим», то есть поздним романтизмом 1840-х годов, эстетическими взглядами Н. А. Полевого, В. Г. Белинского, учитывая при этом порожденные и «западной эстетикой», и «русской эстетикой» парадоксы в интерпретации художественных произведений. 4. Дать научное обоснование идеям «духовной эстетики» и теории «русского романа», оказавшимся продуктивными для эстетических и духовных исканий русской литературы XIX века. 5. Проанализировать духовную критику стихотворений и романа «Герой нашего времени» Лермонтова на страницах журнала «Маяк», объяснить не случайный характер духовной оппозиции журнала романтизму Лермонтова и «лермонтовскому направлению». 6. Дать анализ стихотворных манифестаций «Маяка», выявить их типологические особенности, исследовать важнейшие стилевые и мировоззренческие тенденции «духовной поэзии» журнала, явившейся непосредственным полемическим откликом на «субъективный элемент» творчества Лермонтова и «лермонтовского направления». 7. Исследовать идейные и стилевые закономерности прозы «Маяка», отмеченной элементами духовной полемики с «Героем нашего времени» Лермонтова и «печоринствующими» героями литературы 40-х годов. 8. Проанализировать образ «положительного» идеала в связи с изображением «героя времени» в прозе авторов «Маяка». 9. И, наконец, проанализировать роман С. О. Бурачека «Герои нашего времени», раскрыть его новаторское значение, во многом обусловленное духовной полемикой писателя с романом Лермонтова и эстетикой «обличительного» потока в составе «натуральной школы" — объяснить значение отдельных моментов «Героев нашего времени» как прообразов будущих золотых страниц русской классики.

Методологическую и теоретическую основу диссертации составили фундаментальные исследования о русской литературной критике 1840-х годов: А. Г. Дементьева, Н. И. Мордовченко, В. И. Кулешова, Ю. В. Манна, Б. Ф. Егорова, П. Н. Берковатворчестве М.Ю. Лермонтова: Б. М. Эйхенбаума, Д. Е. Максимова, В. А. Мануйлова, К. Н. Григоряна, С. В. Ломинадзе, А. А. Жук, В. И. Коровина, В. Н. Касаткиной, В. Н. Турбина, А. И. Журавлевой, М. В. Марковича, Б. Т. Удодоватруды отечественных ученых о французском «неистовом» романтизме (Д.Д. Обломиевского, Б. Г. Реизова, А.В. Карельского). При доминировании историко-литературного подхода, осмысление «духовной эстетики» «Маяка» предполагает обращение к теоретическим аспектам эстетики художественного творчества. Поэтому в работе учитываются теоретико-эстетические достижения С. Кьеркегора, В. В. Вейдле, М. М. Бахтина, А. Ф. Лосева, Г. Н. Поспелова. В диссертации также используются принципы источниковедческого, типологического, сравнительно-типологического, структурного и герменевтического методов анализа.

Основную источниковедческую базу диссертации составляют до настоящего времени не изученные и не осмысленные литературно-критические статьи ведущих авторов из «Маяка» — С. О. Бурачека, П. А. Корсакова, A.M. Мартынова, А. В. Зражевской, Софии Панюты и других сторонников литературной стратегии журналабольшая часть художественных произведений (написанных в основном в русле духовной литературы), принадлежащих таким поэтам и писателям, как П. Корсаков, Н. Ступин, Фан-Дим (Е.В. Ко-логривова), А. Тимофеев, Н. Тихорский, П. Стременаев, А. Тархов, В. Зотов, С. Бурачек, В. Берков, А. Иваницкий. К анализу привлекаются в связи с духовной полемикой журнала с современной литературой не только поэзия и проза Лермонтова, но и романтическая поэзия Э. И. Губера, В. А. Дмитревского, В. И. Соколовского, В. И. Красова, И. П. Клюшникова, И. И. Сатина, Бернета (А.К. Жуковского), Н. Ф. Щербины, поэмы А. Н. Майкова («Две судьбы»), И. С. Тургенева «Разговор»), И. П. Алякринского («Рогнеда»), Я. Яковлева («Мщение черкеса»), а также роман А. П. Башуцкого «Мещанин», сборник очерков «Наши, списанные с натуры русскими» и т. д. Направленность «духовной эстетики» против ведущих эстетических идей времени потребовала обращение к литературно-критическому наследию Н. А. Полевого и В. Г. Белинского, а также В. Н. Майкова, П. А. Вяземского, И. Я. Зацепинафилософии искусства Шеллинга, Гегеля, теоретическим аспектам творчества немецких романтиков. В то время, когда в журнале «Маяк» развивались идеи «духовной эстетики», в славянофильском «Москвитянине» интенсивно шла разработка основ «христианской эстетики». Поэтому в работе большое место занимает анализ мало изученных или совсем не изученных литературно-критических статей, рецензий, принадлежащих С. П. Шевыреву, А.Ф. Сту-дитскому, Д. П. Голохвастову, А. А. Григорьеву («москвитянинского» периода). Литературная идеология «Маяка» рассматривается в диссертации с опорой на принцип историзма, благодаря чему оказалось важным выявление «перекликающихся» моментов между идеями «духовной эстетики» и эстетикой поэтов-декабристов (К.Ф. Рылеева, В.К. Кюхельбекера), поэтов-любомудров (Д.В. Веневитинова) — идейно-творческими установками Ф. М. Достоевского. Диалогическая заданность идей «духовной эстетики» простирается дальше, отзывается в современных концепциях литературы и искусства.

Апробация работы. Результаты исследования обсуждались на кафедре литературы Хабаровского государственного педагогического университета, на кафедре классической литературы Московского государственного областного университета, на научных семинарах и научных конференциях международного, всероссийского и регионального уровней («Проблемы развития русской литературы XX века. Материалы регионально научно-практической конференции». Хабаровск, ХГПУ, 1996; «Проблемы славянской культуры и цивилизации. Материалы международной научной конференции». Уссурийск, УГПИ, 2000; «100 лет серебряному веку. Материалы международной научной конференции». М., 2001; «Памяти В. И. Даля. Материалы международной научно-практической конференции. Хабаровск, ХГПУ, 2002; «Всеволод Никанорович Иванов и культура России. Материалы третьей региональной научно-практической конференции, посвященной 115-ой годовщине со дня рождения писателя». Хабаровск, ХГПУ, 2004). Накопленный научный опыт позволил осуществить чтение специального курса «Духовность и нигилизм в истории русской литературы XIX века» и проведение специального семинара «Творчество М. Ю. Лермонтова и духовные искания русской литературы» на филологическом факультете Хабаровского педагогического университета, на занятиях с учителями-словесниками на базе Хабаровского института профессиональной подготовки и повышения квалификации.

Практическое использование. Результаты исследования могут быть продуктивно использованы в практике вузовского преподавания, получить применение в построении лекционных курсов по творчеству Лермонтова, истории русской литературы и литературной критики. Работа может послужить отправной точкой для дальнейших исследований в области «духовной эстетики» и ее роли в истории русской литературы, в области историко-литературного исследования художественных произведений авторов «Маяка».

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, примечаний и библиографического раздела. Общий объем работы -452, с.

Выводы по главе.

Духовная полемика «Маяка» с романом «Герой нашего времени» и печоринством подразумевала далекоидущие цели. Ставилась задача создания основ «русского романа», где в центре внимание автора должны находиться не авантюрная судьба «героя времени», не донжуанское составляющее этой самой судьба, а по-христиански понятый его «крестный путь», превращающий жизнь человека в великий акт «искупления». Бурачек в полемике с Бул-гариным продемонстрировал глубокое понимание психологизма Лермонтова, но не принял его концепцию «истории души» героя и противопоставил ей «диалектику духа», которую он усмотрел в романе «Мещанин» Башуцкого. Борьба против печоринства — важная страница прозы «Маяка». В полемике с «печоринствующими» типом исповедальному слову «героя времени» были заданы иной тон и интонация. Значимы художественные завоевания А. Ива-ницкого, П. Корсакова, развившие традиции романа испытания и романа воспитания. В рамках их изображения «героя времени» выявилась тоска русских писателей к такому благородному и честному герою, как Чацкийжелание создать образ семейной жизни, поднять темы, затрагивающие взаимоотношения «отцов» и «детей», культурной и исторической преемственности между поколениями. В полемике с «Героем нашего времени» и «Лермонтовским направлением» были найдены сюжетные, тематические повороты, которые позже вошли в фонд русской классической литературы (герой, обреченный на «внутреннюю» и «внешнюю» замкнутость, тема женской эмансипации, исповедь-саморазоблачение, исповедь-покаяние, сосредоточенность на нравственных чертах героя, неприятие романтического индивидуализма). Борьба против печоринства привела к созданию художественного пространства, где присутствует «многоголосие» мира. Внутри сюжетно-тематического «многоголосия» стало возможным преодоления авторитарного монологического голоса автора (например, в повести «Свет и тень»), враждебно настроенного против «героя времени" — этот герой не произвольно, а художественно-закономерно был вынесен на периферию повествования, благодаря чему утратил свое доминантное («единодержавное») значение в сюжетно-тематическом плане произведения.

Роман «Герои нашего времени» Бурачека может быть воспринят в качестве завершающего слова и вершины «духовной эстетики» и теории «русского романа» «Маяка». Следуя совету самого Бурачека (читать нужно психологически), автор настоящей работы попытался проникнуть во внутреннее строение его произведения, что позволило отвлечься от резких выпадов писателя против Пушкина, Лермонтова (относящихся скорее к области публицистики) и увидеть поистине уникальное завоевание литературы 40-х годов XIX века в создании еще невиданных психологических типов. Бурачек во многом опередил свое время, соединил критику «новейшего романтизма», обличительного направления «натуральной школы», а также эстетических теорий Полевого (и Белинского) с темой нигилизма, «язычества». Автор впервые в русской литературе создал образ русского праведника и положительно изображенного православного священника. Одновременно он, преодолевая «случайность», «отрывочность» картин, создаваемых писателями «натуральной школы», убедительно показал, как разнонаправленные проявления русской жизни сложно и противоречиво взаимодействуют и влияют друг на друга. Если быть беспристрастным, то следует признать, что такого объективного", «многослойного» изображения русской действительности в литературе 40-х годов еще не было. Эти тенденции были намечены творчеством Пушкина, но на этапе позднего, предельно субъективного рывка русского романтизма были несколько ослаблены.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Культурно-исторический смысл «духовной эстетики» «Маяка»).

Теория «духовной эстетики» журнала «Маяк», организующая принципы «духовного направления» в литературе 40-х годов, а также сопряженный с ним «антилермонтовский» пафос критики, поэзии и прозы изданиякритическое отношение к субъективному элементу позднего романтизма, «неистовому» романтизму — все эти и другие аспекты литературной полемики и художественной жизни названного времени носили серьезный культурно-исторический смысл. Особенно показательно здесь функционирование лермонтовских произведений в 40-е годы.

Поэзия и проза Лермонтова вообще мало кого оставила равнодушной. В своих воспоминаниях А. А. Фет констатировал, что в духовной атмосфере 40-х годов «произошла значительная перемена». Идеалы Ламартина (уточним: поэта, культивируемого критиками «Маяка) «сошли со сцены, и место их. заняли Шиллер, и, главное, Байрон, которого «Каин» совершенно сводил» молодое поколение «с ума». К поколению лермонтовских поклонников принадлежал А. Григорьев- «масонская» проза этого писателя 40-х годов дает разительный пример трансформаций образов и идей лермонтовского творчества.

У Фета читаем: «Однажды наш профессор русской словесности С. П. Шевырев познакомил нас со стихотворениями Лермонтова, а затем и с появившимся тогда «Героем нашего времени». Напрасно старался бы я воспроизвести могучее впечатление, произведенное на нас этим чисто лермонтовским романом. Когда мы вполне насытились им, его выпросил у нас. Чистяков. (сокурсник А. А. Григорьева по Московскому университету).

— Ну что, Чистяков, как тебе понравился роман? — спросил Григорьев возвращавшего книжку.

— Надо ехать в Пятигорск, — отвечал последний, — там бывают замечательные приключения.

К упоению Байроном и Лермонтовым присоединилось страшное увлечение стихами Гейне" [1].

В воспоминаниях А. Фета несколько важных деталей. Он называет роман «Герой нашего времени» «чисто лермонтовским», тем самым намекая на субъективный, личностный характер происхождения его основных образов, в первую очередь, образа Печорина. Далее Фетом констатируется несколько ироническое восприятие Чистяковым этого произведения, что резко контрастировало с могучим впечатлением, произведенным романом Лермонтова на самого Фета и Григорьева.

Поэзия и проза А. Григорьева свидетельствует о невиданной серьезности восприятия именно субъективного, «личностного» пафоса произведений предшественника. Художественный опыт Григорьева интересен своей типичностью, удивительной верностью «лермонтовскому направлению» и одновременно трудным поиском путей выхода из социально-психологического, философско-мировоззренческого «тупика» «лермонтовского направления». Проза Григорьева автобиографична (то есть «личност-на»), несет в себе явные следы трагических и мучительных духовных исканий писателя. Но сам Григорьев был склонен придать своим духовным поискам типическое значение, объемлющее жизнь молодого поколения 40-х годов. А. Григорьев писал, имея в виду бурные для него 40-е годы: «. Соблазн рвался в нашу жизнь вихрями юной французской словесности. Поколение выросшее не искало точки покоя или опоры, а только соблазнялось тревожными ощущениями. Поколение подраставшее, надышавшись отравленным этими ощущениями воздухом, жадно хотело жизни, страстей, борьбы и страданий» [с. 40]. Но эти увлечение и метания художественно были плодотворными, помогали показать глубинные парадоксы сознания и души героя, причастного «недугу» времени.

Описание неразрешимых противоречий личности у Григорьева имело много сходного с лермонтовским психологизмом, отличаясь от него одновременно доведением описания изгибов души до какой-то загадки. В поэзии, прозе, даже в своих воспоминаниях Григорьев постоянно стремится показать сплетение в душе и мыслях противоречивых чувств и помышлений, их нерасторжимую запутанность. Интересно, как в воспоминаниях Григорьева «Мои литературные и нравственные скитальчества» (1862) лермонтовский «молитвенный» мотив (из стихотворения «Есть речи, значение.») связывается в сложный психологический и социально-философский узел: «. с какой-то лихорадочностью произносилось имя «Лорд Байрон». из уста в уста переходили дикие и порывистые стихотворения Полежаева. Когда произносилось это имя., какой-то ужас овладевал кругом молодых людей, и вместе что-то страшно соблазняющее, неодолимо влекущее было в этом ужасе, а если в торжественные дни именин, рождений и иных разрешений «вина и елея» компания доходила до некоторого искусственно приподнятого настройства. то неопределенное чувство суеверного и вместе обаятельного страха сменялось какою-то отчаянною, наивною симпатиею — и к тем речам, которых значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно,.

И к тем людям, которые или «жгли жизнь» беззаветно, или дерзостно ставили ее на карту." И тут же упоминание о «шеллингизме», которому молодые люди отдавались до «нравственного запоя», одновременно не оставляя свое «беснование страстями» [с. 39].

Романтическая гипертрофированность — чуть ли не норма для ищущей молодежи 40-х годов. С 1844 по 1846 годы Григорьевым был создан цикл повестей: «Листки из рукописи скитающегося софиста» (дата написания точно не установлена), трилогия, состоящая из повестей «Человек будущего», «Мое знакомство с Виталиным» (обе напечатаны в 1845), «Офелия» (1846), а также «Роберт-дьявол», «Один из многих» (1846). Все эти произведения (за исключением «Листков из рукописи.», которые при жизни автора не издавались) были опубликованы в газете «Репертуар и пантеон» (в течение 1845−1846 гг.). Цикл задумывался в качестве «единого текста», отражающего сложные духовные поиски «масонского» героя. Прозаические опыты Григорьева находятся в русле «лермонтовской школы».

В одном из эпизодов «Листков из рукописи.» герой свою возлюбленную называет именем Нины (героини «Сказок для детей» Лермонтова), читает ей строфу из «Сказки для детей», стихотворение «Они любили друг друга так долго и нежно.». Но эти ссылки на Лермонтова носят слишком открытый характер и не исчерпывают сложную и противоречивую глубину преемственности прозы А. Григорьева с творчеством Лермонтова.

Биографическую основу «Листков из рукописи скитающегося софиста» составила трагическая и безответная любовь А. Григорьева к Антонине Корш (1823−1879). Перед нами романтический дневник молодого человека, сосредоточенного на анализе своих чувств. В психологическом облике персонажа явно прослеживаются следы исповеди Печорина, что показывает на «слиянность», нераздельность жизненных и литературных впечатлений героев Аполлона Григорьева. Вот характерный пример цитатности рассуждений персонажа: «Все что я ни чувствую — я уже все это перечувствовал давно жизнью снов, жизнью воображения. Все это я знаю наизусть — и вот что скучно. Измученный лихорадочной жизнью снов, я приношу в жизнь действительную одно утомление и скуку». Сравним: «Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно уже живу не сердцем, а головою" — «Я все это уже знаю наизусть — вот что скучно!» [Лермонтов, 4, 242, 213].

Вообще-то не бывает безразличного заимствования и цитирования чужого текста. Чужое слово, оказавшись в новой смысловой сфере, одновременно что-то утрачивает и что-то обретает. Оно становится «двуголосым», поскольку включается в новый контекст, в котором участвуют как минимум два субъекта высказывания. Новый текст оказывается неким смысловым дополнением предыдущегов то же время он не может быть механическим его повторением, предполагая момент новизны и смысловой сдвиг. Поэтому важно увидеть в связи с героем писателя показ работы «душевного механизма».

Герой А. Григорьева нагнетает мотив «жизни снов», «жизни воображения», что было исключено в исповеди Печорина. «Скитающийся софист» измучен «лихорадочной жизнью снов», что лишает его возможности на реальный контакт с действительностью, права на личное счастье. В изображении «масонского» героя сильно звучит мотив «жажды счастия», но идеал счастья так и остается не достигнутым. Вспомним: Печорин объясняет свою «роковую роль» в судьбе окружающих беспричинной «ненавистью» людей к немуон жаждет любви, способной примирить его с недостатками, несовершенством действительности. Печорин уже не ищет счастья: «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым" — «если б меня все любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви» [Лермонтов, 4, 237]. Но «софист» А. Григорьева признается: «Человек минуты — я готов предаваться каждому мимолетному впечатлениюно нашептывать, как демон, первой встретившейся свежей девственной душе несбыточные грезы и тревожные сны — стало у меня маниею. меня всякая неудача только злобит, но поднять не в силах. Дайте мне счастье — и я буду благороден, добр, человечествен.» [с. 88, 89]. Черта характера, показывающая, как далеко ушел от своего архетипа печо-ринствующий «герой времени».

Печорин при всей своей сложности и противоречивости, по сравнению с героем прозы Григорьева, представляется цельным. В романе Лермонтова возможны лирика, поэтический пейзаж. Персонаж А. Григорьева лишен живого контакта с окружающим миром. Для него существует только его собственный двойственный внутренний мир. Если Печорин, допуская давление судьбы над личностью, все же мужественно бросается ей навстречу, подвергает себя испытаниям, то григорьевский «больной герой» весь в плену слепого рока: «Мне хотелось, глубоко молиться, но кому — и об чем? Fatum (судьба, фатум) — одно Fatum, которое опутало меня какими-то безысходными сетями, которое с такою страшною постепенностию вело меня к этому состоянию трагической иронии. Да! Религия моя, как и религия целого современного общества, — просто религия Одина, религия борьбы с сознанием падения, религия страдания беспредельного, стремления бесцельного во имя человеческого благородства и величия [с. 83,84]. Герой языческой мифологии древних германцев, понятый персонажем автора в романтическом духе.

Вот пример страшной запутанности чувств и мыслей персонажа Григорьева 40-х годов. Если человек опутан «роком» и целенаправленно ведом к трагической иронии, то неизвестно, каким образом «религия страдания», «стремления бесцельного» приводят к деятельности «во имя человеческого благородства и величия». Зато резко бросается в глаза в признаниях героя культ страдания, что важнее — даже бесцельного. Чрезвычайно важный психологический факт, вызвавший, может быть, справедливое возражение сторонников «духовной эстетики». А признание вроде того, что для героя «Листков из рукописи скитающегося софиста» «все сосредоточено в эксцентрическом», что он не может «верить в неэксцентрическое», — словно бы подтверждают опережающий смысл высказываний Бурачека о массовом романтическом поэте-герое («сумасброде»). Эгоцентризм, присущий персонажу Григорьева («Я эгоист — да! Но я сам мучусь своим эгоизмом, я бы так хотел быть не эгоистом: что же мне делать, что многое, вместо того, чтобы трогать меня, просто только меня мучит, бесит и смешит» [с. 86, 87], глубоко укоренившийся, можно сказать, беспричинный, «личностный».

В прозе Григорьева мотивы эгоизма, счастья и «сверхчеловечества» осложнены масонскими симпатиями его героев. В повестях «Один из немногих» и «Другой из многих» это особенно заметно. Б. О. Костелянец хорошо показал, что оба «эгоиста» григорьевских повестей — Званинцев и Имерети-нов — являются воспитанниками масонов и что два наставника Званинцева развивали в нем соответственно масонство и эгоистический «наполеонизм», не вызывавшие в душе воспитанника противоречий, а как бы сливавшиеся воедино [2]. Автор вложил в уста своих «масонских» героев поражающие крайностью «наполеоновские» декларации. Например, Званинцев признается: «. на все и на всех смотрю я, как на шашки, которые можно переставлять и, пожалуй, уничтожить по произволу. для меня нет границ» [с. 201]. Крайне откровенно выраженная «масонская» декларация снова подспудно оказывается связанной с признанием Печорина: «я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе.» [Лермонтов, 4, 241]. Пример с.

Званинцевем показывает, что печоринский индивидуализм у печоринствую-щих героев, наделенных более сложным мировоззрением, чем Печорин, может обернуться нигилизмом («для меня нет границ»).

Болезненные, нервические, страдающие герои Григорьева, хотя имеют автобиографическую основу, все же связаны с реальностью, порождены историческими условиями 40-х годов, как казалось, застойной призем-ленностью русской интеллигенции. Ситуация, которая провоцировала романтическую ориентацию на печоринство, масонские утопии, бродяжничество, «цыганщину» (вспомним «цыганские» стихотворения А. Григорьева). Мотивы романтического скитальчества в прозе Григорьева приобретают трагический смысл обреченности на вечное страдание, на вечный поиск истины, о которой его «безбожный» герой не имеет ясного представления. Масонский герой писателя, можно сказать, не приемлет идею неразложимости Истины, противопоставляет ей поэзию страдания. Здесь обнаруживается глубина беспочвенности героев будущего «почвенника»: в прозе Григорьева перед нами пугающий призрак духовного отщепенца — «роковой образ скитальца» [3]. Григорьев обращается к общеромантическим темам и мотивам «ночного» романтизма, но осложняет их переливчатой диалектикой чувства, где крайности причудливо переплетаются.

Страдания «масонского» героя сталкиваются с авторитетом неразумной, непостижимой силы — Рока, мотив, который находит у писателя крайнее выражение, лишает персонажа воли к жизни, приводит его к «радости смерти»: «Смерть! Я умер бы спокойно, если б она пришланоили жизнь слишком мало для меня — или в моих требованиях лежит предчувствие, — я жду еще от жизни и буду ждать, кажется, вечно чего-то.

Почему? Этого я сам не знаю, потому что, кроме безумных требований, не имею я никаких прав на исключительное счастие. рано начавшаяся жизнь мысли состарила мое сердце." Вот это «безумное требование» счастья, причем счастья исключительного, рождает и радостное предчувствие смерти и восторженное приятие страдания. Важно и другое. Для Григорьевского героя счастье несовместимо с истиной: «Я давно уже не ищу истины, а ищу счастия.» [с. 112]. Об Арсении Виталине (из «Человека будущего») сказано, что он один из тех молодых людей «нашей эпохи», которые «слишком рано предавшись наслаждениям», теряют вкус ко всему и, чуждые вовсе условий общества, в котором они живут, остаются в состоянии вечного отрицания и тягостной, мучительной апатии. их силы погибли в борьбе с призраками, они сами знают, что мучат себя этими призраками, истощают себя неистовыми снами, — и потом дрожат нервически, выходя на свежий воздух жизни, и бегут опять в свое призрачное я, потому что вне его их пробирает их дрожь, которую они считают следствием холода. На таких личностях лежит печать разочарования. жизнь такого человека двоится". Следствием этого становится «циническое хладнокровие и бесстыдство», над которым «сам он хохотал злобно внутри себя». И снова перед нами психологический и философский парадокс: «Он не верил ни в порок, ни в добродетель, не верил до того, что ему странно и смешно казалось убеждать в своем неверии, но верш пламенно в одно только то, что в каждой натуре лежит предчувствие ее назначения, ее право на счастие, право на жизнь.» [с. 110, 111]. Здесь крайности характера сходятся, становятся безразличными друг к другу. Для Ви-талина нет никакого расстояния «от величайшего подвига самоотречения до самого мелкого и отвратительного изгиба эгоизма».

А. Григорьев глубоко проник в пугающую глубину «отъединенного» «я», субъективной, индивидуалистической философии жизни. Виталии признается: «Была пора, как она бывает для каждого, кто жил и мыслил, когда я презирал самого себя [4], презирал потому, что хотел невозможного и падал под бременем этих невозможных требований. Это — первая минута сознания личности, отделения себя от целого и падения в прах перед этим бесконечным целымдуша создает для себя темные, колоссальные пагоды, чтобы во мраке их прислушиваться к отзывам бесконечности и молиться во прахе, сознавая свое ничтожество перед бесконечным.» В этом состоянии «личностного» бытия, продолжает герой, «мы страдаем, страдаем страшно и бесплодножизнью слов, жизнью воображения переживаем мы все, что действительность может дать, — и вносим в нее одну скуку и утомление, потому что знаем наизусть все, что она может дать, и потом, разумеется, виним эту действительность, как будто ее вина, что безумными снами, внутренним развратом истощили мы все жизненные соки. Но это вовсе не Fatum, лежащее на нашем веке: в том, что „над миром мы пройдем без шума и следа“, виноват не век, но мы сами. глубокое безотрадное страдание — признак воли» [с. 112−117].

В рассказе «Роберт-дьявол (из записок дилетанта)» Григорьев по существу, конечно, не сознательно, а на путях внутреннего поиска, пришел к тем же самым заключениям, что апологеты «духовной эстетики», поставившие серьезный вопрос о «литературном достоинстве» художественного высказывания и остерегавшие литераторов от «эстетического эгоизма» в показе «цинической наготы» «героя времени». Герой «Роберта-дьявола» подчеркивает, что читателям вовсе не обязательно знать тот накал противоречий, которые мучают его. Однако со времени признаний Руссо, замечает он, писатели только «постепенно усовершенствовали в цинической откровенности.». Причина — «личный эгоизм»: «он хочет, во что бы то ни стало, сделаться заметным, хоть своею мелочностью» [с. 177].

Программная установка героя-индивидуалиста А. Григорьева в трактовке мотивов страдания, счастья демонстрирует кризис их религиозного сознания. В их рассуждениях страдание выступает исключительной привилегией людей одаренных, «необыкновенных». В этой связи опасения А. Мартынова, соратника С. Бурачека, по поводу того, что в «словесности» чуть ли не каждый «глядит в Наполеоны», что в ней утвердилась «мода наполеонст-вования, давно уже одолевающая многих наших писателей» [5], наполняется провидческим смыслом.

Мотивы романтически понятых страдания и счастья в прозе А. Григорьева раскрывают свой настоящий смысл только в зеркале «духовной эстетики» «Маяка» и мотивов борьбы его критиков с романтической субъективностью. Для героя Григорьева право на исключительность его страдание равнозначно отстаиванию своей индивидуальной (точнее, индивидуалистической) воли к жизни («глубокое, безотрадное страдание — признак воли»). Значит Бурачек совсем не случайно требовал от поэта «умерщвления» своей воли, своего воображения, требовал от него отказаться от сознания своей исключительности. Нормы, выработанные им, в действительности имели серьезный культурно-исторический смысл. Они были естественной реакцией теоретика «духовной эстетики» на романтический субъективизм, гипертрофированное «личностное» начало в творчественачало, которое приводило к тому, что «личности», субъективному, надрывному порыву героя-эгоиста приносилась в жертву евангельская Истина (слова григорьевского персонажа: «ищу не истины, а счастия»), евангельское понимание любви, страдания как сострадания ближнему, одним словом, ставило под сомнение тот комплекс ценностей, который на языке «Маяка» получил название «практического христианства». В сознании индивидуалистических героев А. Григорьева культ страдания коррелятивен человеконенавистничеству.

В 1851 году начинается новый этап в духовном становлении А. Григорьева. С 1851 по 1856 годы он становится заметной фигурой в критическом отделе «молодой редакции» «Москвитянина». Интенсивно обращается к проблемам народности, здесь постепенно складываются принципы его «органической» критики. «Москвитянинский» период деятельности А. Григорьева стал для него своеобразной школой духовности. В его критических статьях появляются идеи, перекликающиеся с положениями «духовной эстетики» «Маяка», в чем А. Григорьев, без сомнения, не давал себе сознательного отчета. Иначе он оценил бы историческую роль издания Корсакова и Бурачека по-иному, может быть, не был бы столь категоричен в своих выводах относительно эстетических идей этого журнала.

В рецензии на «Комету, учено-литературный альманах» (М., 1851) А. Григорьев с досадой говорит о писателях, изображающих «болезнь дешево купленного разочарования». И тут же утверждение в духе «Маяка»: «мы хотели бы, чтобы автор более отрешился от своего героя и стал в отношении к нему в более спокойное положение, был бы, одним словом, более художником» (в эстетических понятиях журнала «Маяк» — «Поэтом») [6]. В том же 1851 году он посвятил большую статью «Ипохондрику» («Совр.», 1851) и «Идеалистам» («Комета. Учено-лит. альманах», 1851) А. В. Станкевича (1821−1912). Эти повести носили явный отпечаток лермонтовского творчества. Автор развивал тему разочарованности, скептицизма («Ипохондрик»), использовал исповедальную форму (в «Идеалистах») романа «Герой нашего времени».

Григорьев положительно воспринял психологизм прозы Станкевича, отметил, что «повесть принадлежит к разряду так называемых психологических», которых «очень мало в нашей литературе, а хороших, разумеется, еще меньше" — «одно время в петербургской литературе (имеется в виду в литературе «натуральной школы») была мода на психологию, субъекты, которые брались для мифологического (психологического?) анализа, были весьма немногосложны». Эти психологические типы Григорьев разделил на две группы. «К первому принадлежат люди робкие, не имеющие светских манер, преимущественно из мелких чиновников, не имеющие воли, постоянно делающие глупости. они влюбляются, в кого им не следует, делают эксцентрические выходки и наконец получают казнь от людей, имеющих сильную волю и светские манеры. Ко вторым принадлежат люди с сильной волей и с самой утонченной светскостьютакой герой каждому в глаза говорит грубости. употребляет всякие непозволительные действия, чтобы завлечь девушку, и потом обманывает ее. потом этот герой умирает где-нибудь в уединении, непонятый, как говорит автор, всю жизнь искавший приличной деятельности для своей великой души».

Слова «эксцентрические выходки», об авантюрной и бесплодной любви тех героев автореминисцентны. Такой тип героя, как известно, был характерен для прозы Григорьева 40-х годов. Теперь критик более чем скептически относится к такому разочарованному герою с «великой душой». Он симпатизирует идеалисту Станкевича, поскольку это «тип новый», хотя знакомый. Станкевич развил в своих повестях художественные достижения Лермонтова, воспользовался его открытиями в области художественного психологизма, но отказался от идеализации «разочарованного героя» [7].

В том же 1851 году на страницах «Москвитянина» А. Григорьев резко выступил против «подражателей» Лермонтова: «подражатели Лермонтова напрасно распространяли его стихи в целые повести, — что все, бывшее настоящею бурею в душе поэта, обратилось у них просто в бурю в стакане воды.» [8]. Позже он дал развернутую характеристику подражательной литературы, примыкающей к «лермонтовскому направлению». А. Григорьев считал, что «обыденная литература», поверхностно заимствуя пафос лермонтовской поэзии, «ломает, коверкает и путает естественные отношения человека к его внутреннему миру, к ближним, к обществу, к женщине». Под влиянием «натуральной школы» «напряженное трагическое» чувство любви Лермонтова у его подражателей «развилось» в «безобразное отношение к чувству любви" — в современной беллетристике «одни пошли от трагизма Лермонтова, другие от немецкого романтизма, третьи от немецкой же болезненности, четвертые от практического направления, то есть от грубого материализма, пятые от натурального взгляда», но все они пришли к странным представлениям об отношениях между людьми. Григорьев дал развернутую картину «искажений» в человеческих отношениях, характерных, по его мнению, для определенной линии литературы 30−40-х годов и развившихся до крайности в «современной беллетристике». «Души избранные» «враждуют с непонимающим их светом, ломают стулья. едят, пьют, спят, как прочие смертныено чрезвычайно на это сердятся и ругают прозу жизни" — «при встрече с «половинами» они тотчас же угадывают по вдохновению свое родство с нимии начинают говорить языком, никому, кроме сих половин, непонятным, заговариваются, как Тассо." — «с «избранниками» — означенные души могут жить только в Аркадии, где не пьют, не едят, а только целуются, где не работают — а разве только плетут корзинки для цветов». Таким образом, «отрицательный взгляд, получивший толчок от Лермонтова», в современной литературе стал «догматом», приведшим к тому, что она «натворила героев, в душе которых ничтожны и горе, и радость, опоэтизировала ничтожество чувства, когда Лермонтов относился к нему с болью страдания и с желчью сатиры». Лермонтовское начало подверглось жуткой метаморфозе. В современной литературе «стали даже смеяться над чувством» [9].

Таким образом, А. Григорьева в «москвитянинский» период его деятельности не устраивает «субъективный элемент» в художественных произведениях. Он также выступает против «цинической наготы» в литературе, требует объективного, спокойного отношения к действительности. Григорьев поставил те же самые вопросы, что постоянно поднимались критиками из журнала «Маяк» еще в 1840-е годы. Не показатель ли это того, что «духовная эстетика» «Маяка», в исторической перспективе оказавшаяся продуктивной, в условиях 40-х годов была «преждевременной»? Если это так, то надо отдать должное проницательности идеологов «Маяка», которые при кажущемся благополучном развитии литературы, увидели ее глубинные противоречия. В той же мере это касается «антилермонтовской» поэзии и прозы журнала.

В 1850−60-е годы Бурачек увлекался гомеопатией, издал книгу «Человеческий организм, да и вся природа есть гомеопатическая лаборатория жизненных производств» (СПб., 1869). За эту книгу он привлекался к ответственности. Бурачек нарушил цензурный устав, включил в набор не прошедшие цензуру вставки, которые содержали полемические выпады против «официальной» медицины. В этом поступке — весь С. О. Бурачек. История с цензурой раскрывает во всей полноте важную сторону личности издателя «Маяка». Это: неисправимое противостояние Бурачека официальным, канонизированным представлениям в разных областях (литературе, медицине). Бурачек не знал «золотую середину».

Вспомним еще раз статью Аполлона Григорьева «Оппозиция застоя. Из истории русского мракобесия». Критик отметил парадоксальные переклички между «духовной оппозицией» «Маяка» и теориями искусства «ути-литаристов"-шестидесятников. Проблема, поставленная А. Григорьевым, -серьезная, требующая более детального анализа, поскольку она касается в том числе путей развития русской литературы и сложной эстетической мысли 40-х годов. Здесь поле для размышлений о том, как в процессе становления ядра культуры сближаются даже принципиально далекие друг от друга типы мировоззрения. Амбивалентность в некоторых случаях прямо противоположных «бытийных» состояний — характерная черта литературного героя (и личности) 1840-х годов. Достаточно вспомнить героиню романа А. И. Герцена «Кто виноват?» (1846) Круциферскую, не знающую «сердиться или хохотать» перед поразившей ее мыслью о том, что «самоотверженнейшая любовь» и «высочайший эгоизм», «высочайшее смирение» и «страшная гордость» могут обернуться их неразличимостью. Такова судьба «рефлексирующего» романтизма, с присущим ему пафосом «гносеологического и метафизического индивидуализма», «философии отъединенного» «я» [10], романтизма «субъективного», ставшего объектом полемики «духовной эстетики».

Но это лишь одна сторона судьбы идей «Маяка» в истории культуры. Другая не менее показательна. Идеи «духовной эстетики» журнала не остались замкнутыми во времени. В работе одного из крупных культурологов начала XX века читаем о том, что искусство никогда не выполняла только «эстетическую функцию" — но оно в рамках нового времени последовательно отстаивало «только эстетическое», что привело к «эстетическому эгоизму», то есть разрушению «веры в целостность личности" — «отказ от творчества, то есть от Творца в себе, отказ от слияния с творческой основой мира» символизирует неизлечимую «болезнь искусства» [11]. Эти идеи настойчиво акцентируются в наше время, вплоть до утверждений в духе Бурачека: основой для отвержения Церкви у таких классиков, как Лесков, Толстой, будто стало «осмысление христианства на душевном уровне, на уровне абсолютизации морали и отказа от того, что выше морали. То есть бездуховность» [12]. (курсив мой — М.В.). В действительности же, если идеи «духовной эстетики» и теорию «русского романа» «Маяка» рассматривать в перспективе развития русской литературы, то окажется, что именно «праведники» Лескова, «диалектика души» героев Толстого, художественный мир Достоевского стали подтверждением жизненности поставленных журналом идейно-эстетических проблем. Идеи «Маяка» оказываются поразительно «живучими», полными предчувствий и прозрений, с учетом продолжающихся попыток противопоставить религию и литературу. В работе современного исследователя утверждается, что в пушкинском художественном мире границы «духовного» и «душевного» (то есть сферы творчества), если и не противопоставлены, то принципиально отграниченыони не причастны друг другу [13].

Не случайно «Маяк» стремился к преодолению формального принципа в определении «эстетического» («художественного»), переносил вопрос об «эстетическом» в ценностно-религиозный план, благодаря чему обнаружился глубинный смысл, небезразличный к процессу художественного творчества. Не случайно Бурачек и его соратники подчеркивали, что «эстетическое» претендует на то, чтобы стать «самозаконной» областью, не связанной с «духовностью». Любопытно, что в это же время датский философ С. Кьер-кегор в полемике с немецкой классической философией, германскими романтиками разрабатывал теорию «эстетического» и «духовного» человека, оспаривал абсолютный статус «эстетического», отвергал его «в смысле абсолютного содержания жизни» [14].

Требования, которые предъявляли идеологи «Маяка» к литературе, творчеству Лермонтова, безусловно, были отражением характерного для русской литературы нравственного максимализма, определившего ее национальное своеобразие. Настойчивое акцентирование идей «духовной эстетики» провоцировало духовное напряжение «светской» литературы, без которого вряд ли можно во всей глубине понять такой национальный феномен, как «светская святость». Выпады журнала против творчества Лермонтова свидетельствуют не столько о «бездуховности» произведений классика, сколько о причастности созданий поэта абсолютному масштабу духовных требований, об исключительной духовной напряженности его творчества. Иначе критики журнала не вступили с ним в полемикуБурачек и не опускался до борьбы, как он сам выразился, с «литературными мухами».