Проблемы поэтики русской пародии XVII-первой половины XVIII вв

1. Предмет и задачи исследования. Предметом исследования в данной работе является пародия XVII — первой половины XVIII вв.: произведения пародийной литературы этого периода («Калязинская челобитная», «Лечебник на иноземцев», «Роспись о приданом», «Духовное завещание Елистрата Шибаева» и т. д.), а также пародийные церемонии, связанные с деятельностью Всешутейшего собора Петра I. Основной задачей работы является изучение пародийной поэтики. Для этого представляется необходимым, во-первых, сопоставление пародий с пародируемыми оригиналами, а также с фольклорными текстами и (прежде всего, в случае церемоний Всешутейшего собора) с традиционными обрядами, во-вторых — исследование структуры пародийных текстовпри исследовании церемоний Всешутейшего собора актуальна также, прежде всего, задача их описания, то есть реконструкции их по данным исторических источников. Несмотря на то, что изучение пародийной литературы XVIIпервой половины XVIII вв., а также Всешутейшего собора ведется давно, эти задачи, как кажется, до сих пор не решены: во всяком случае, предложенные решения трудно признать достаточными.

В литературе этого периода пародия представлена достаточно широко. К числу пародийных могут быть отнесены как произведения анонимной рукописной (позднее также лубочной) литературы — «Калязинская челобитная», «Лечебник на иноземцев», «Духовное завещание Елистрата Шибаева» и др., так и произведения литературы авторской, например «Оды вздорные» А. П. Сумарокова. В данной работе будут рассмотрены лишь произведения первой группы, т. е. анонимные, распространявшиеся в рукописях и в лубочных изданиях, не связанные с литературной полемикой. Такие уже отмечавшиеся исследователями черты рукописных и лубочных пародий, как использование в качестве объектов пародирования нелитературных жанров, связанное с этим отсутствие полемической направленности против литературных оппонентов, фольклоризм, определяют принципиальное отличие подобных произведений от литературно-полемических пародийэти последние требуют особого исследования. Подобное исследование выходит за рамки данной работы.

Также не будут (за некоторыми исключениями) рассмотрены произведения, пародийный характер которых вызывает сомнения у исследователей. В рукописной и лубочной литературе XVII — первой половины XVIII вв. таких текстов много: к их числу.

1 2 относятся, например, «Повесть о Шемякином суде», «Сказка о молодце, коне и сабле».

П. Б. Коржева (1975) рассматривает «Повесть о Шемякином суде» как пародию. А. В. Архангельская [2003: 112] относит «Повесть.» к числу «текстов, не являющихся пародиями в строгом жанровом смысле». и т. д. За рамками исследования останутся также произведения, в которых пародийной является лишь какая-то часть (например, «Сказание о попе Саве», включающее пародию на акафист — «Его ж, безумного попа, смешной икос» [РДС: 56−57], но в целом пародией не являющееся).

Следует также указать на то, что хронологические рамки исследования условны, поскольку точная датировка большинства произведений невозможна. Далее не будут рассматриваться такие произведения, как «Прошение в небесную канцелярию» и «Челобитная к Богу от крымских солдат», датируемые 1770-ми — 1780-ми гг.- однако будут рассмотрены «Духовное завещание Елистрата Шибаева», «Рапорт пронского воеводы в Сенат», «Дело о побеге из Ильиных улиц беглого петуха от курицы» и т. д., хотя нельзя с уверенностью утверждать, что они были созданы именно в первой, а не во второй половине XVIII в. (впрочем, трудно доказать и обратное).

2. Краткий обзор работ о литературной пародии XVII — первой половины XVIII вв. Обзор литературы о пародиях XVII — XVIII вв. затрудняется тем, что работ, которые были бы посвящены именно и прежде всего пародиям и пародийности как их. основному свойству, почти нет. Достаточно много как исследований, в которых рассматриваются отдельные произведения, так и обобщающих трудов. Однако эти обобщающие исследования посвящены, как правило, или сатире (труды В. П. Адриановой-Перетц, В. Д. Кузьминой и др.), или древнерусскому смеху (работы И. Е. Забелина, Д, С. Лихачева, Бюн Хюн Тэ и т. д.) — пародийные произведения объединяются в них с непародийными или на том основании, что как те, так и другие, могут считаться сатирическими (с точки зрения авторов), или по той причине, что как в тех, так и других нашел свое выражение особый допетровский (по И. Е. Забелину) или древнерусский (по Д. С. Лихачеву) смех. Поэтому можно сказать, что данный обзор посвящен не работам «о пародии XVII — первой половины XVIII вв.», а работам, «в которых упоминаются произведения, являющиеся пародийными»: пародийность этих текстов во многих (однако не во всех) работах отмечается, но основным предметом рассмотрения не становится почти никогда. В качестве общего обозначения этой группы произведений далее применяется чаще всего термин «смеховая литература», восходящий к работам М. М. Бахтина и Д. С. Лихачева: именно их концепция на сегодняшний лень является, кажется, наиболее влиятельной, в то время как интерпретация всех «смеховых».

2 В. П. Адрианова-Перетц допускает возможность интерпретации «гиперболического описания коня и оружия „доброго молодца“» в «Сказке.» как пародии на «входившие в моду в XVII в. приключенческие романы — сказки типа „Бовы королевича“, „Еруслана Лазаревича“» [РДС: 130]- она указывает это произведение как, возможно, единственный в XVII в. образец «литературной пародии», т. е. пародии на литературные произведения [Там же: 129−130]. Пародией считает «Сказку о молодце, коне и сабле» и А. М. Панченко [Истоки 1970: 491]. См. тж.: [Дмитриев 1983: 308]. произведений как сатирических считается устаревшей, причем представляется, действительно, во многих случаях малоправдоподобной.

Литературоведческое изучение «смеховых», и в том числе пародийных, произведений XVII — первой половины XVIII вв. начинается еще в XIX веке. «Повесть о Ерше Ершовиче», «Калязинскую челобитную» «Роспись о приданом» упоминают И. М. Снегирев [2000: 243], А. Н. Пыпин [1857: 293, 300- 1902: 489−491], Ф. И. Буслаев [1861а: 515−517], А. Н. Веселовский [Галахов 1894]3. Тогда же появляются первые научные публикации этих произведений. В 1860 г. в «Памятниках старинной русской литературы» публикуется «Сказка о некоем молодце, коне и сабле». Ф. И. Буслаев включает в «Историческую хрестоматию церковнославянского и русского языков» «Шутливую челобитную» (позднее этот же текст издан И. А. Шляпкиным под названием «Челобитная" — начало: «Господа бояря судите рядите.») [Буслаев 18 616: 1447−1448, № 133]. В 1873 г. в «Русском архиве» публикуется «Калязинская челобитная», а в «Русской старине» — «Донесение воеводы» и «Военная коллегия», позднее изданные снова В. Д. Кузьминой (1955) под названиями «Рапорт пронского воеводы в Сенат» и «Ответ новгородцев на указ из Военной коллегии». В описании рукописного собрания, И. Д. Беляева А.Е.Викторов [1881: 34−36] помещает выдержки из «Службы кабаку" — в составе собрания сказок А. Н. Афанасьева издаются списки «Повести о Ерше Ершовиче». Многие пародии XVII—XVIII вв. изданы и прокомментированы Д. А. Ровинским в каталоге лубочных изданий «Русские народные картинки» (1881). Однако в этих работах еще не сформировалось представление не только о пародийной литературе как о специфической общности произведений XVII и XVIII вв., но и о литературе > «сатирической» или «смеховой». Впрочем, оно постепенно начинает складываться: например, уже А. Н. Пыпин в «Очерке литературной истории старинных повестей и сказок русских» рассматривает подряд «Повесть о Ерше Ершовиче», «Шемякин суд», «Повесть о Фоме и Ереме» [Пыпин 1857: 300−301], а Ф. И. Буслаев в работе «Русская поэзия XVII века» объединяет в качестве «образцов русской шутливой и сатирической поэзии XVII в.» «Чашу моря Соловецкого», «Сказание о роскошном житии», уже упоминавшуюся «шутливую Челобитную» и «Калязинскую челобитную» [Буслаев 1861а: 515−517].

Среди работ XIX в. особое значение для истории русской «смеховой литературы» XVH — первой половины XVIII вв., в том числе и пародийной, имеют труды И. Е. Забелина. Списки многих «смеховых» произведений имелись в его собрании рукописей: некоторые опубликованы им самим (среди них «Роспись о приданом».

3 А. Н. Веселовскому принадлежит глава о повестях в указанном издании гимназического учебника А. Д. Галахова по истории русской словесности. В предшествующем издании соответствующая глава была написана самим А. Д. Галаховым.

Забелин 1869: 422−423], «Азбука о голом и небогатом человеке» [Забелин 3: 622−623 (2-й паг.)], «Список глухого пашпорта» [Забелин 1892: 82−83]), другие изданы по этим спискам позднее («Сказание о попе Саве» [Елеонский 1933: 106−111], прозаическая и стихотворная редакции «Сказания о куре и лисице» [Адрианова-Перетц 1937: 191−197, 201−224], «рифмованная повестушка, продолжающая рассказ о Ерше после суда над ним» [РДС: 144] в «Повести о Ерше Ершовиче» [РДС: 15−16]). Кроме того, «Хождение попа Савы — большой славы», т. е. «Сказание о попе Саве», и «Службу кабаку» И. Е. Забелин [1905: 639] упоминает в «Истории города Москвы», где приводит из них выдержки. Однако работы И. Е. Забелина важны не только тем, что все эти тексты им собраны ичастично — введены в научный оборот, но и тем, что им предложена, возможно, первая обобщающая, концептуальная интерпретация той литературы, которая позднее после работ М. М. Бахтина и Д. С. Лихачева получила название смеховой.

Интерпретация этой литературы у И. Е. Забелина зависит от интерпретации того явления, которое она отражает, — древнерусского смеха. По мнению И. Е. Забелина [1869: 417], «этот старый допетровский смех над жизнию не заключал в себе никакой высшей цели и высшей идеи». Это было обусловлено нравами древнерусского общества, «представлявшего с лицевой стороны благочестивую степенность и чинность <.> а внутри исполненного неудержимых побуждений животного чувства, затем, что велико было в этом общежитии понижение мысли, а с нею и всех изящных, поэтических и эстетических инстинктов» [Там же: 407—408]. У И. Е. Забелина представление о «допетровском смехе» неразрывно связано с фигурой «дурака» — шута: рассуждение о смехе появляется в его книге именно в связи с характеристикой шутов и их роли при дворе [Там же: 407−417]. Но, помимо речей и поступков шутов, древнерусский смех, по мнению И. Е. Забелина, нашел свое выражение и в особой области «литературы по <.> отделу старинного шутовства» [Там же: 418]. Основной формой бытования этой литературы И. Е. Забелин считает лубочные издания [Там жеЗабелин 1892].

Публикация пародийных произведений XVII — первой половины XVIII вв. и их изучение продолжаются в начале XX в. Так, В. Н. Перетц [1902] публикует «Лечебник на иноземцев». Выходят две статьи, специально посвященные одной из старейших (по некоторым датировкам) пародий — «Повести о Ерше Ершовиче»: И. А. Шляпкина [1904] и Ф. Сушицкого [1913; об этом произведении см. тж. Пиксанов 1923: 7]. В качестве приложения к работе И. А. Шляпкина опубликованы по рукописи тексты «Повести о Ерше Ершовиче», пародийных «Списка с челобитной» и «Челобитной» (последний текст, как уже указывалось выше, ранее издан Ф. И. Буслаевым).

В конце 1920;х — 1930;е гг. интерес к пародийным произведениям XVII и XVIII вв., по-видимому, связан, среди прочего, с политической обстановкой: пародии рассматриваются как произведения «демократические», т. е. созданные представителями низших, угнетенных слоев общества, чье творчество в целом в это время активно изучается [см., напр., Ржига 1931: 86- Седельников 1931: 131]. Кроме того, многие пародии интерпретируются как произведения сатирические, точнее — социально-сатирические, т. е. служащие обличению угнетателей и выражающие протест представителей низших слоев («низов») против них. Пародии продолжают издаваться: в 1933 г. С. Ф. Елеонский печатает полностью «Сказание о попе Саве» в т. 9/10 серии «Литературное наследство», посвященном литературе XVIII в.

Наибольшее значение среди работ этого времени, в которых рассматривается пародийная литература, имеют исследования В.П. Адриановой-Перетц: статьи, посвященные «Лечебнику на иноземцев» (1928), «Службе кабаку» (1934), «Повести о куре и лисице», «Повести о попе Савве» (1935), «Азбуке о голом и небогатом человеке», «Калязинской челобитной», а также «общественно-политической пародии XVIIIнач. XIX в.» (1936), «юмористическим курантам» (1948), монография «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.» (1937), а также подготовленный В. П. Адриановой-Перетц сборник «Русская демократическая сатира XVII в.» (1954, переиздан в 1977 г.). В. П. Адрианова-Перетц создает обобщающую концепцию, описывающую пародийные произведения XVII в. как единое «литературное направление» [Адрианова-Перетц 1937: 8]4. Основным положением в этой концепции является тезис о том, что пародийные произведения XVII в. — это произведения «демократической сатиры», то есть, во-первых, сатирические и, во-вторых, созданные в «демократической среде» — авторами этих произведений, по мнению В. П. Адриановой-Перетц, были, представители социальных низов, угнетенных классов русского общества. В. П. Адрианова-Перетц доказывает, что пародийно-сатирические произведения создавали преимущественно жители посада, а также представители низшего духовенства.

Концепцию В. П. Адриановой-Перетц можно считать первым опытом обобщающего описания «смеховых» (в том числе пародийных) произведений XVII в. Именно В. П. Адрианова-Перетц собирает произведения, из которых одни ранее не печатались, другие же были опубликованы в разное время и в разных изданиях, устанавливая между ними связь и выявляя общие тенденции в их развитии. В монографии «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.» и в книге «Русская демократическая сатира XVII века» она создает единый корпус текстов «демократической сатиры», который становится базой для дальнейших исследованийсам термин «демократическая сатира» закрепляется в традиции, как и принятый В. П. Адриановой.

4 Употребление самого этого термина, вероятно, соответствует общей тенденции в литературоведении 1930;х гг.: именно в это время Г. А. Гуковскии разрабатывает свою концепцию литературных направлений. См. о ней: [Песков 1991].

Перетц принцип объединения произведений на основе общей для них (по ее мнению) сатирической тенденции, а не пародийной формы. И хотя интерпретация многих из рассмотренных В. П. Адриановой-Перетц произведений как сатирических позднее подвергается пересмотру, сам корпус текстов остается базой для дальнейших исследований.

В 1940;е — 1950;е гг. преобладает интерпретация «смеховой» литературы как сатирической, более или менее близкая к концепции В. П. Адриановой-Перетц. Именно такая трактовка соответствующих произведений находит отражение в учебниках А. С. Орлова [1945: 336−337] и Н. К. Гудзия [1966: 427−437]. В 1953 г. Л. С. Шептаев публикует «Послание дворительное недругу» (в 1949 г. выходит его же статья «Русский раешник XVII века», в которой дается, среди прочего, анализ многих пародийных произведений, написанных, как он утверждает, раешным стихом). Н. А. Бакланова в статье «О датировке «Повести о Ерше Ершовиче» «(1954) оспаривает сделанные ранее выводы относительно разделения списков «Повести» на редакции и датировки этого произведения, и ее взгляд утверждается в науке. В том же 1954 г., что и статья Н. А. Баклановой, выходит книга «Русская повесть XVII века», в которой публикуются, «Повесть о Ерше Ершовиче» и «Калязинская челобитная» с комментариями И. П. Лапицкого. В обоих произведениях И. П. Лапицкий видит социальную сатиру. В 1950;е гг. также выходят работы В. Д. Кузьминой, посвященные русскому демократическому театру и рукописной сатире XVIII в. Она публикует ряд сатирических произведений XVIII в. (многие из которых пародийны) в Записках Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (1955) и в Известиях Академии наук СССР (1956),. а также посвящает сатире XVIII в. первую главу монографии «Русский демократический театр XVIII века» (1958). В. Д. Кузьмина также указывает, прежде всего, на сатирический характер анализируемых произведений — как XVII в. (они сохраняются в позднейшей рукописной традиции), так и XVIII в. В 1957 г. В. П. Адрианова-Перетц описывает и публикует по новому списку отрывок «Сказания о попе Саве» (а также «Сказание о бражнике»). В статье «Об одном пародийно-сатирическом сборнике XVIII в.» (1958) Н. Н. Розов дает описание рукописного сборника, в котором читается ряд пародийных и сатирических произведений XVII—XVIII вв. («Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Шемякином суде», «Калязинская челобитная», «История о купце», пародийные «авизии» и т. д.).- Н. Н. Розов анализирует «Историю о купце» и «авизии» (это тот же текст, который был в 1948 г. издан В. П. Адриановой-Перетц в статье «Юмористические куранты»), а в третьем сборнике «XVIII век», вышедшем в том же году, публикует эти два произведения. В том же т. XIV «Трудов отдела древнерусской литературы», что и первая из указанных работ Н. Н. Розова, помещена статья Л. В. Крестовой «Традиции русской демократической сатиры в журнальной прозе Н. И. Новикова («Трутень», «Живописец»)» — одна из немногих работ, посвященных влиянию пародийных произведений XVII—XVIII вв. на дальнейшее развитие литературы. Новое текстологическое исследование «Повести о Ерше Ершовиче» и сравнение ее рукописных вариантов со сказками проведено JI. Т. Романовой (1958): она также предлагает содержательную интерпретацию произведения, рассматривая его как сатирическое. В том же 1958 г. выходит статья Г. Г. Ариель-Залесской «К изучению истории библиотеки А. С. Пушкина», в которой упоминается «Дело о побеге из Пушкарской улицы Петуха от курицы». Г. Г. Ариель-Залесская [1958: 344] устанавливает, что в 1832 г. Пушкин приобрел книгу «Повести о побеге Петуха», и отождествляет это произведение с «Делом о побеге." — отрывки из «Дела.» помещены в статье [Там же: 345−347]. В 1950;е—1960;егг. публикуются работы М. Д. Каган-Тарковской, посвященные таким памятникам литературы XVII в., как «Повесть о двух посольствах», легендарная переписка Иванам с турецким султаном, переписка Чигиринских казаков с турецким султаном и т. д. [Каган 1955; 1957; 1958; Каган-Тарковская 1967], многим из которых в той или иной мере присущи черты пародийности. В 1940;е — 1950;е гг. выходят две академических «Истории русской литературы» — в 10 и в 3 тт.- в них есть главы, посвященные пародиям XVII и XVIII вв.

Особое значение для исследования «смеховой литературы» XVII в., в том числе пародий, имеют работы Д. С. Лихачева. Широко известна его работа «Смех как „мировоззрение“», вошедшая в состав книги «„Смеховой мир“ Древней Руси» (1976), а затем — книги «Смех в Древней Руси» (1984) (ранний вариант этой работы — статья «Древнерусский смех», опубликованная в сборнике «Проблемы поэтики и истории литературы», посвященном 75-летию со дня рождения и 50-летию научно-педагогической деятельности М. М. Бахтина5). Однако пародийные произведения рассматриваются и в других работах Д. С. Лихачева, в том числе более ранних, чем «Смех как „мировоззрение“», таких как монографии «Человек в литературе Древней Руси» (1958) и «Развитие русской литературы X—XVII вв. Эпохи и стили» (1973), а также написанная в соавторстве с В. П. Адриановой-Перетц вступительная статья к сборнику «Демократическая поэзия XVII в.», в который включены многие произведения из числа тех, что были отнесены В. П. Адриановой-Перетц к «демократической сатире» (1962).

Основным предметом рассмотрения в работах Д. С. Лихачева «Древнерусский смех» и «Смех как „мировоззрение“», как видно уже из названий, становится не пародия и тем более не сатира, а именно смех. Д. С. Лихачев [1976: 9] утверждает, что «древнерусский смех относится по своему типу к смеху средневековому». Важнейшая отличительная особенность средневекового смеха, по Д. С. Лихачеву, — то, что он.

5 Сборник издан в 1973 г. направлен" «на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия» и «чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным» [Там же]. Древнерусский смех выражен в пародиях, но Д. С. Лихачев подчеркивает, что это пародии совершенно особые: древнерусские пародии не «дискредитируют» пародируемое произведение и этим отличаются от литературных пародий Нового времени. В древнерусских пародиях создается особая модель мира — «антимир». Это «мир не настоящий, не организованный, отрицательный» [Там же: 16—17], «изнаночный мир». Теория Д. С. Лихачева оказывает заметное влияние на концепции.

A. М. Панченко, Н. В. Понырко и других исследователей.

В 1963 г. публикуется монография М. Н. Сперанского «Рукописные сборники XVIII века» (М.Н.Сперанский работал над ней в 1920;е — 1930;е гг. и не успел ее завершить). В этой книге он уделяет внимание, среди прочего, «сатире и юмористике» в рукописных сборниках XVIII в. «Демократическую литературу XVII в.» упоминает.

B. Е. Гусев в статье «О фольклоризме русской литературы XVII в.» (1969), помещенной в т. XXIV «Трудов отдела древнерусской литературы». В том же томе Т. В. Рождественская публикует новонайденный список «Повести о Ерше Ершовиче», который, по ее утверждению, «сохранил некоторые архетипные чтения» [Рождественская 1969: 187]. Там же напечатана и статья Д. М. Молдавского «О некоторых чертах русской лубочной картинки», где затрагивается вопрос о пародировании.

Вопрос о связи пародий XVII и XVIII вв. с устным народным творчеством освещается в книге «Русская литература и фольклор (XI-XVIII вв.)» [Митрофанова 1970: 83−85- Домановский 1970: 259−264, 273−279, тж. 299−300, 303]. Проблема отражения в пародиях «атеистических взглядов» рассматривается в работах Л. Л. Короткой [например, Короткая 1971]. Концепция «демократической сатиры» отражена также в учебнике Н. Водовозова «История древней русской литературы» (1972). Сопоставлению рукописных и фольклорных вариантов сюжета о Ерше Ершовиче посвящена работа В. В. Митрофановой (1972): В. В. Митрофанова доказывает, что рукописная повесть была источником устной сказки. О пародийном использовании стиля документов в «Повести о Ерше Ершовиче» говорится в статье П. Б. Коржевой (1975).

И. П. Смирнов (1977) предлагает семиотическую концепцию средневекового смеха, выявляя на материале произведений русской литературы XVII в. типы смеха: гротескный, или метонимический, травестийный, или метафорический и т. д. В другой работе (1991) И. П. Смирнов связывает произведения комической литературы XVII в. с барокко. В основе их поэтики, по его мнению, лежит «барочная установка на снятие контрастов»: как пишет И. П. Смирнов [1991: 161], «барочный комизм <.> не проводит отчетливых границ между смешным и несмешным».

В 1980;е гг. выходят книги JI. Й. Боевой о древнерусской литературе и о русской и болгарской литературе XVII—XVIII вв., где уделяется внимание пародийным произведениям. В некоторых произведениях, таких как «Служба кабаку» и «Калязинская челобитная», JI. И. Боева усматривает не только антиклерикальную, но и антирелигиозную сатиру. JL А. Черная в статье «Пародия на церковные тексты в русской литературе XVII в.» (1980) доказывает, что в таких произведениях, как «Служба кабаку», «Сказание о крестьянском сыне» и т. п., высмеивалось русское духовенство. JI. Н. Пушкарев говорит о пародийных произведениях XVII в. в книге «Общественно-политическая мысль России. Вторая половина XVII века. Очерки истории» (1982): эти произведения наряду с пословицами в записях того же периода используются здесь как источники по истории общественной мысли. В пародийных произведениях JI. Н. Пушкарев видит социальную сатиру. В. В. Кусков в «Истории древнерусской литературы» также интерпретирует пародийные произведения как сатиру по преимуществу. Г. П. Вишневская возводит пародийные литературные произведения XVII в. к творчеству скоморохов [Вишневская 1984а] и выявляет в этих текстах приемы, характерные для фольклора: использование синонимов, постоянных эпитетов, тавтологии [Вишневская 19 846]. А. С. Демин в книге «Писатель и общество в России XVI—XVII вв.еков (Общественные настроения)» (1985) подвергает сомнению традиционный тезис о «демократизме» таких произведений, как «Азбука о голом и небогатом человеке», «Сказание о попе Саве», «Служба кабаку» и др.: он утверждает, что во всех этих произведениях, а также и в пословицах, известных по записям XVII в., «авторы глядели на „нагих-босых“», т. е. бедных, как они названы в «Повести о Горе-Злочастии», «в сущности, глазами людей „богатых-разумных“» [Демин 1985: 157].

М. Б. Плюханова в статье «Проблема пародийности рифмы» (1986) оспаривает традиционное представление «о так называемой демократической сатире», являющейся «результатом перехода в письменную культуру народной скоморошьей словесности», для которой, «как и для письменных сатирических памятников XVII в., считается особенно характерным употребление рифмы или даже особого рифмованного стиха» [Плюханова 1986: 240], указывает на существование рифмы в «древнерусских текстах, рассчитанных на произнесение вслух, — памятниках торжественного и учительного красноречия, паремиях и пр.» [Там же: 241, см. тж. Аверинцев 1997: 236 сл.] и возводит к ней рифму в «смеховой литературе» XVII в.

В конце 1980;х гг. пародийные произведения XVII—XVII вв. публикуются в двух изданиях, рассчитанных на широкого читателя: в книге «Сатира XI—XVII вв.еков», составленной В. К. Былининым и В. А. Грихиным, и во второй из трех посвященных литературе XVII в. книг серии «Памятники литературы Древней Руси». В. К. Былинин и.

В. А. Грихин прослеживают историю русской сатиры начиная с XI в., усматривая сатиру уже в «христианской „учительной“ литературе» [Сатира 1986: 6]- они также пишут, что «сатирическая стихия осмеяния была тесно связана с фольклором и скоморошьей традицией» [Там же: 7−8], а в XVII веке «происходит становление русской собственно сатирической литературы» [Там же: 15].

Е. К. Ромодановская посвящает пародии особую главу монографии «Русская литература на пороге нового времени: Пути формирования русской беллетристики переходного периода» (1994). Ориентируясь на работы Ю. Н. Тынянова, А. А. Морозова, В. И. Новикова, Д. С. Лихачева по теории пародии, Е. К. Ромодановская выявляет в ранней русской пародии те же структурные особенности, которые характеризуют и пародию более позднюю, и утверждает, что возникновение пародии свидетельствует о новом отношении к литературе и о «конце средневековой литературной традиции» [Ромодановская 1994: 180]. Е. К. Ромодановская также упоминает пародийные произведения XVII в. в статьях «Повесть о царе Аггее в контексте рукописных сборников» [1992: 16] и «Об изменениях жанровой системы при переходе от древнерусских традиций к литературе нового времени» [1999: 16−18].

В 1990;е гг. выходит также ряд статей, посвященных отдельным произведениям пародийной литературы и отдельным вопросам ее изучения. В нескольких статьях рассматривается «Служба кабаку»: ее восприятию современниками посвящены исследования Е. К. Ромодановской (1990) и Е. Б. Смилянской (1992), а вопросы текстологии «Службы кабаку», ее связи с традициями церковно-учительной литературы и отражения в ней архаических схем мышления ставятся в работах О. С. Стафеевой (Финченко) [Финченко 1991; Стафеева 1993; 1996]. 3. И. Власова (1993) доказывает связь «Повести о Ерше Ершовиче» с творчеством скоморохов. В статье И. Г. Пономаревой «О возможной исторической основе сюжета „Калязинской челобитной“» (1993) по материалам архива Троицкого Макарьева Калязинского монастыря выявляются исторические лица — возможные прототипы персонажей «Калязинской челобитной» и уточняется датировка произведения. Вопрос о связи пародийных произведений в русской литературе XVII в. с польской литературой поднимает С. И. Николаев в статье «Из истории польской сатирической литературы в России (XVII — первая половина XVIII в.)» (1992) — он, среди прочего, публикует выполненный в XVII веке русский перевод польской «пародийной газеты», с которой во многом сходны упомянутые выше «юмористические авизии». А. С. Демин в книге «О художественности древнерусской литературы» (1998) анализирует «Сказание о роскошном житии и веселии» и предлагает реинтерпретацию разработанной Д. С. Лихачевым концепции «антимира». В книге «Русская культура переходного периода от Средневековья к Новому времени» (1999) упоминает пародии XVII в. Л. А. Черная.

Общие вопросы интерпретации пародийной литературы XVII в. рассматриваются в диссертации Бюн Хюн Тэ «Комическое в смеховой литературе 17 в.» (2000а, 20 006), а также в статьях того же автора (2000 В, 2000г). Бюн Хюн Тэ противопоставляет архаическую и средневековую пародию, связанную со смеховой культурой, пародии Нового времени, утверждая, что смеховая литература XVII в. «еще сохраняет следы влияния архаической культуры» [Бюн Хюн Тэ 2000г: 21], но уже утратила большей частью архаический смысл смеха.

В 2000;е гг. также выходят статьи М. С. Киселевой и Л. Й. Боевой, посвященные пародийным лечебникам. М. С. Киселева (2002) анализирует «Лечебник на иноземцев» и делает вывод, что в нем отражены архаические представления о мире, Л. Й. Боева же считает «Лечебник на иноземцев» произведением сатирическим, утверждая, что в нем проявилось «отрицательное отношение к иностранцам и особенно чужеземным врачам» [Боева 2003: 59]. Вопрос о связи «народной смеховой литературы» с народной религиозностью рассматривается в одной из глав книги Е. Б. Смилянской, посвященной > народной религиозности в России XVIII в. Как и в упомянутой выше статье 1992 года, Е. Б. Смилянская [2003: 232] делает вывод о «двояком отношении в русском обществе к „смеховой литературе“. Одни <.> воспринимали смех в соответствии с культурной традицией нового времени как осмеяние какого-то объекта. Другие же, понесшие наказания, более разделяли представления средневековой „смеховой культуры“» 6.

Смеховую литературу" XVII в., традиционно объединяемую под названием «демократической сатиры», подробно рассматривает А. В. Архангельская в учебнике «Русская литература XI—XVII вв.». Она пишет, что пародийные произведения «являются неотъемлемой частью процесса становления новой русской литературы, причем процесса, ориентированного на европейскую литературную систему» [Архангельская 2003: 109].

М. П. Одесский дает описание «древнерусской модели комического» [Одесский 2004: 110−112], а также исследует связи русской драмы последней трети XVII — первой трети XVIII вв. и «смеховой литературы» XVII в. М. П. Одесский рассматривает пародийные фрагменты в пьесах этого периода и говорит о пародийности интермедий [Там же: 126−129].

Бытованию произведений «смеховой литературы», в том числе и пародийных, в сборниках XVII в. посвящена статья О. Н. Фокиной (2004). Э. Малэк (2004) публикует найденный ею текст «юмористических курантов», который читается в рукописи XVII в., и.

6 Все виды выделения в цитатах га научных исследований здесь и далее принадлежат авторам цитируемых текстов. В цитатах из литературных, фольклорных и т. п. источников для выделения используется подчеркивание.—Л Т. предлагает датировать данное произведение этим временем (В. П. Адрианова-Перетц [1948: 56] и Н. Н. Розов [1958а: 440] считали, что «юмористические куранты» созданы в XVIII в.).

О пародиях XVII—XVIII вв. говорит в книге «Деловой язык и литературные тексты XV—XVIII вв.» (2004), а также в диссертации «Деловая письменность в истории русского языка: XI—XVIII вв.» (2004) О. В. Никитин. Его работы посвящены воздействию делового языка на литературу и литературный язык. По его мнению, создание в XVII—XVIII вв. пародий на документы стало одним из проявлений взаимодействия деловой письменности и литературы: деловой язык, как считает О. В. Никитин, проникал в литературу, в частности через пародии. О. В. Никитин также публикует по рукописи пародию XVIII в. «Дело о побеге из Пушкарской улицы белого петуха от курицы» (2004). Новую интерпретацию «Службы кабаку» предлагает И. Л. Давыдова в диссертации «Россия XVII века: культура и искусство в эпоху перемен» (2005), утверждая, что «в основе „Службы кабаку“ лежит не собственно служба, а<.>типикон» и что «Служба кабаку» являлась «формой традиционного церковного поучения». О связи «пародийных текстов вроде «Службы кабаку» «с культурой Запада говорит В. Я. Петрухин [2005: 86]. Некоторые факты, позволяющие судить о том, как интерпретировались пародийные произведения XVII века в XVIII столетии, приводятся в диссертации Л. С. Соболевой «Рукописная литература Урала: наследование традиций и обретение самобытности» (2006). п.

Из этого, по необходимости краткого, обзора литературы видно, что хотя работ, в которых рассматриваются пародийные произведения XVII в., и много (о текстах XVIII в. этого сказать нельзя, некоторые из них почти не изучены: например, о «Духовном завещании Елистрата Шибаева», кроме комментария в публикации В. Д. Кузьминой [ПРС] и трех страниц в принадлежащей Л. В. Домановскому главе «Народное потаенное творчество» книги «Русская литература и фольклор (XI—XVIII вв.)» (Домановский 1970: 262−264], не написано почти ничего), но работ, специально посвященных пародии, почти нет. К их числу можно отнести статьи П. Б. Коржевой и Л. А. Черной. Однако первая из этих статей не носит обобщающего характера (он посвящена только «Повести о Ерше Ершовиче» и «Повести о Шемякином суде», в которой, по мнению П. Б. Коржевой, «комический эффект создается умелым сочетанием разговорной речи с пародийным употреблением терминов и специфических оборотов „делового“ языка юридических актов XVIIв.» [Коржева 1975: 115]). В статье Л. А. Черной задача ставится так: «<.> Пародия на церковные тексты XVII в. привлекала внимание в основном литературоведов <. .> Нашей задачей будет изучение пародии с точки зрения ее роли и места в духовной.

7 Более подробная характеристика работ, имеющих теоретическое значение, будет дана ниже, в разделе, посвященном теории пародии. культуре XVII ст." [Черная 1980: 54]- JI. А. Черная доказывает, что в таких произведениях, как «Служба кабаку», «Сказание о крестьянском сыне» и т. п., высмеивалось русское духовенство, и утверждает, что «пародированию подвергались не только люди, но и церковные идеи» [Там же: 58]. О пародийной поэтике JI. А. Черная почти ничего не пишет.

Разумеется, сказанное не означает, что вопрос о пародийной поэтике нигде не ставится. Во многих работах, и прежде всего в трудах В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева, пародийность рассматривается как важнейшая особенность многих произведений «демократической сатиры» и «смеховой литературы» соответственно. В монографии «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.» В.П.Адрианова-Перетц [1937: 252] пишет даже, что «отличительный жанровый признак сатиры XVII в. — форма пародии, которой она пользуется преимущественно перед всякой другой». Однако в ее более поздних работах о «демократической сатире» рассматриваются уже не только пародийные произведения. Так, в книгу «Русская демократическая сатира XVII века» В. П. Адрианова-Перетц включает «Повесть о Карпе Сутулове», являющуюся, по-видимому, новеллой, «Повесть о Фоме и Ереме» и т. д., а. пародирование рассматривает лишь наравне с другими приемами: «<.>Пародирование определенных литературных и документальных форм в сатире XVII в. представляет собой одно из средств заострения самого сатирического изображения. Преувеличение, гротескслужат той же цели» [РДС: 130]. Д. С. Лихачев, кажется, не указывает специально на то, что пародия становится основной формой выражения древнерусского смеха, однако такой вывод легко сделать из его слов. Он пишет, например, что «в древнерусском смехе есть, одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки ит. п.» [Лихачев 1976: 11], далее цитирует те места из книги М. М. Бахтина о Ф. Рабле, где говорится о пародиях в средневековой западноевропейской литературе, и затем переходит к вопросу о своеобразии «древнерусских пародий». Можно думать, что, согласно концепции Д. С. Лихачева, средневековый смех неразрывно связан с пародированием. Говорит Д. С. Лихачев и о поэтике пародий, об используемых в них приемах. Так, он указывает на своеобразие объекта пародирования в произведениях XVIIb.: «Пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности» [Лихачев 1976: 14]. Д. С. Лихачев дает общую характеристику процесса пародирования: «В целом пародировался не общий характер стиля в нашем смысле слова, а лишь запоминавшиеся выражения" — «Пародируемый текст искажается» [Там же: 15]. Он также указывает важный композиционный принцип «смеховой литературы»: «<. .> Смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа: либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба, и т. п.» [Там же: 45−46]. Говорит он и о своеобразии языка пародий (в связи с языком «смеховых» жанров фольклора): «В древнерусском юморе один из излюбленных приемов — оксюморон и оксюморонные сочетания фраз» [Там же: 28]- «Нереальность изнаночного мира подчеркивается метатезой» [Там же: 30] и т. д. Таким образом, из сказанного видно, что в работах В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева, хотя они и не посвящены специально пародии, рассмотрены многие вопросы, связанные с изучением пародийной поэтики. Однако представляется, что некоторые чрезвычайно важные проблемы все же не получили своего разрешения.

Из определения пародии (о различных ее определениях будет подробно сказано ниже) следует, что пародия всегда тесно связана с определенным текстом, жанром или стилем — пародируемым оригиналом. Разумеется, с литературной традицией связаны не только пародии, но, по-видимому, все литературные произведения, однако в случае пародии эта связь приобретает особый характер и особое значение. Именно она должна во «многом определять своеобразие пародийной поэтики: такой вывод, кажется, следует из определения.

В то же время многие из рукописных и лубочных пародий XVII—XVIII вв. тесно связаны, помимо пародируемого оригинала, с фольклорной традицией. На это также обращают внимание многие исследователи, прежде всего В. П. Адрианова-Перетц и Д. С. Лихачев. В. П. Адрианова-Перетц утверждает, например, что в «Лечебнике на иноземцев» «сами рецепты напоминают скоморошьи небылицы» [РДС: 218], а пародийные «росписи приданого и в XVII и в XVIII вв. слагались по типу небылиц» [РДС: 222]. Д. С. Лихачев, основываясь на работах П. Г. Богатырева [см. Лихачев 1976: 30 и Богатырев 1971а], выявляет в пародиях те же приемы, что П. Г. Богатырев обнаруживает в фольклоре. О. С. Стафеева находит в «Службе кабаку» архетипические мотивы, связанные с архаической картиной мира и с архаическим ритуалом, — «символы обрядовой реальности» [Стафеева 1996: 133]: она дает символическую трактовку образа печи, «мотива нечистоты», мотива «перемены облика» и т. д., интерпретируя их в свете представлений о потустороннем мире. М. С. Киселева сходным образом истолковывает «Лечебник на иноземцев», связывая с языческими представлениями присутствующие в этом произведении образы «предметов из дерева», а также мотивы «„филинова смеха“, „крещенского мороза“, „пива“» (по указанию М. С. Киселевой, «все эти предметы фигурируют в похоронных или поминальных обрядах») и т. д. Из сказанного В. П. Адриановой-Перетц, Д. С. Лихачевым и другими исследователями можно сделать вывод, что связь между пародиями ХУП — первой половины XVIII вв. и традиционной культурой является чрезвычайно тесной.

Констатация того, что пародии тесно связаны как с пародируемыми оригиналами, так и с традиционной культурой, приводит к вопросу о соотношении традиции и новаторства в пародийных произведениях. С одной стороны, следует поставить вопрос о том, насколько тесной является связь пародий с традицией и какие элементы пародийного текста являются традиционными: во-первых, каким образом воспроизводится пародируемый оригинал, во-вторых — сводится ли общность между пародиями и традиционной культурой к тому, что они представляют один и тот же «тип» (по.

B. П. Адриановой-Перетц), используют одни и те же приемы (по Д. С. Лихачеву), отражают одни и те же архаические представления о мире (по О. С. Стафеевой и М.

C. Киселевой), или же, помимо всего этого, между литературными пародиями XVIIпервой половины XVIII вв. и фольклорными текстами есть текстуальные совпадения. С другой стороны, возникает и иной вопрос: если связь между пародиями и их оригиналами, а также между пародиями и традиционной культурой действительно является тесной, то не следует ли из этого, что пародии совершенно лишены оригинальности и лишь повторяют свои предполагаемые источники? Разумеется, будучи пародиями, они не могут не отличаться от пародируемых жанроводнако можно ставить вопрос о том, отличаются ли они чем-нибудь от фольклора и различаются ли между собой, обладают ли каким бы то ни было литературным своеобразием.

Все эти вопросы не только не имеют на сегодняшний день решения, но в большинстве своем даже и не были ясно сформулированы. Прежде всего, нужно отметить, что для решения вопроса о том, каков характер связи между пародиями и пародируемыми объектами, с одной стороны, а также пародиями и фольклором — с другой, необходим систематический поиск текстуальных совпадений, то есть работа, в которой ставится подобная задача, должна включать элементы комментария. Пародии XVII в. (в отличие от пародий XVIII в.) комментировались неоднократно, однако комментарии в большинстве своем кратки (что естественно: они даются в изданиях, в целом рассчитанных на широкого читателя) и не позволяют ответить на поставленный вопрос: таковы комментарии в книгах «Русская повесть XVII в.», «Сатира XI—XVIII вв.», «Памятники литературы Древней Руси». Наиболее подробным и сегодня остается комментарий В. П. Адриановой-Перетц в книге «Русская демократическая сатира XVII века», основанный на ее монографии «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.» В. П. Адрианова-Перетц выявляет многие параллели к пародиям XVII в. из пародируемых жанров, а также фольклора. Однако для решения поставленных задач этих параллелей недостаточно: необходимо продолжить работу по их поиску. Кроме того, параллели к некоторым произведениям XVIII в., таким как «Рапорт пронского воеводы в Сенат» и «Духовное завещание Елистрата Шибаева», систематически не выявлялись: комментарий В. Д. Кузьминой, сопровождающий публикацию этих текстов, краток, причем он сводится, главным образом, к их интерпретации в рамках той же парадигмы, которая представлена в работах В. П. Адриановой-Перетц.

Что же касается вопроса о литературном своеобразии пародийных произведений, то для его решения необходим их преимущественно имманентный анализ, то есть систематическое рассмотрение поэтики каждого из произведенийтакой анализ, однако, должен предполагать сопоставление произведений между собой и учитывать их связь с объектами пародирования и с традиционной культурой. Подобная задача, как правило, не ставилась исследователями. Здесь, по-видимому, сказалось то, что ни пародийность «демократической сатиры» — «смеховой литературы», ни ее поэтика в целом, как уже говорилось выше, не становились обычно предметом исследования. Внимание исследователей было сосредоточено на том, чтобы выявить сатирическую направленность произведений или чтобы выяснить, как в них отражаются особенности «древнерусского смеха" — изучение поэтики «демократической сатиры» — «смеховой литературы», в том числе и пародийной, было скорее второстепенной задачей, чем основной целью. Это позволяет хотя бы отчасти объяснить, почему, несмотря на то что пародийные произведения XVII — первой половины XVIII вв. неоднократно становились предметом исследования и многие из них на сегодняшний день хорошо изучены, столь важный вопрос не был решен.

3. Краткий обзор работ о Всешутейшем соборе Петра I. Исследование Всешутейшего собора начинается еще раньше, чем изучение пародийной литературы XVII — первой половины XVIII вв. Традиция его интерпретации фактически начинает складываться еще в Петровскую эпоху: уже у современников можно найти многие из тех истолкований, которые затем (в большинстве случаев без ссылки на первоисточник) получают развитие в науке. Среди них и две наиболее распространенные концепции, объясняющие историческое значение Всешутейшего собора. Согласно одной из них, Всешутейший собор, который представлял собой пародию на церковь, прежде всего православную, но также и католическую (подробнее о нем см. ниже) был создан Петром I для того, чтобы дискредитировать церковь: из современников так интерпретируют деятельность собора Ф.-Х. Вебер [Weber 1739: 189], Ф.-В. Берхгольц [2000а: 211−212] и Ф. Вильбуа [1991]. Согласно другому мнению, в деятельности собора не было политического смысла, она представляла собой лишь «забаву» Петра I: так считает И.-Г. Фоккеродт [1874: 19−20].

Уже в конце XVIII в. деятельность собора описывает И. И. Голиков в фундаментальном труде «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России.». Он утверждает, что Петр I, поставив во главе собора «князя-папу» («шуточного патриарха" — о нем см. ниже) и организуя его комическую свадьбу, ставил перед собою цель дискредитировать сначала римского Папу, а потом и русского Патриарха [Голиков 6: 278−279]. В XIX в. о соборе пишут С. М. Соловьев и В. О. КлючевскийМ. И. Семевский и И. Носович посвящают ему особые работы. В. И. Ключевский полагает, что в деятельности собора не было политического смысла. Он пишет: «Здесь не тонкий или лукавый противоцерковный расчет политиков, а просто грубое чувство властных гуляк» [Ключевский 1989: 39]. Подобным же образом интерпретирует деятельность собора С. М. Соловьев [1997: 583]. М. И. Семевский видит в соборе, прежде всего, проявление юмора Петра I. Полемизируя с М. И. Семевским, И. Носович интерпретирует письма, связанные с деятельностью собора, как своеобразные шифрованные послания, где политический смысл выражен с помощью иносказаний. Лишь выражение «любви» Петра I «к пирушкам, к пьяному разгулу, к грубой шутке, к маскарадному шутовству» о видит в деятельности собора С. Ф. Платонов [1926а: 65−66]. Источниковедческое значение для исследования собора имеют также работы Н. Г. Устрялова (1858−1859) и М. М. Богословского (1940).

А. Крюгер говорит о Всешутейшем соборе в статье «Самодеятельный театр при Петре I» (1928) — он определяет церемонии собора как своего рода театральные спектакли. О соборе пишет В. П. Адрианова-Перетц в монографии «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.». Отмечая пародийный характер «церемониала посвящения папы», она указывает на связь между собором и ранней русской пародией, и прежде всего, «Службой кабаку». Она отмечает также, что «в петровской затее, несомненно, ощущается известный элемент непосредственной насмешки над самим сложным церковным обрядом: пародирование церковных возгласов и обрядов вряд ли было здесь только средством» [Адрианова-Перетц 1937: 58]. Всешутейший собор упоминается в написанном А. И. Грушкиным [1941: 75] разделе академической Истории русской литературы в 10 томах, посвященном публицистике Петровской эпохи.

Всешутейший собор упоминается и в искусствоведческих исследованиях: Е. С. Овчинникова (1955), Н. М. Молева и Э. М. Белютин (1965, 1975) говорят о нем в связи с так называемой Преображенской серией портретов: под этим названием объединяются несколько портретов приближенных Петра I, участвовавших в.

8 С. Ф. Платонову также принадлежит статья, посвященная «Великобританскому славному монастырю» («Бенго-коллегии») — комической «организации», которая существовала в Петровскую эпоху, состояла из находившихся в России иностранцев и по своему устройству была сходна с Всешутейшим собором [Платонов 19 266]. деятельности Всешутейшего собора. Эти портреты вначале находились в зале небольшого царского дворца в Преображенском (по мнению Н. М. Молевой [1975: 207], именно в этой зале «с момента основания собора и вплоть до переезда дворца в Петербург происходили всешутейшие собрания и празднества»).

М.М.Бахтин [1990: 242] упоминает Всешутейший собор в книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», связывая этот «институт» с народной смеховой культурой Западной Европы. Д. С. Лихачев говорит о соборе в работе «Смех как „мировоззрение“», называя его «проявлением древнерусской смеховой стихии» [Лихачев 1976: 71]. В. М. Живов и Б. А. Успенский [1996: 259−260] в статье, посвященной сакрализации монарха в России, говорят о том, что «основной задачей» Всешутейшего собора «была, несомненно, дискредитация духовной власти». На связь собора «с церковной реформой Петра» [Панченко, Успенский 1983: 58] указывают также А. М. Панченко и Б. А. Успенский в статье «Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха». В монографии «Русская культура в канун петровских реформ» А. М. Панченко рассматривает создание Всешутейшего собора как один из элементов петровских реформ, говоря о том, что с его помощью проводилась, «реформа веселья»: «Проводя секуляризацию, Петр намеревался внушить мысль, что веселиться можно всем, и внушал ее личным примером» [Панченко 2000: 160]. Говорит о Всешутейшем соборе и И. 3. Серман в программной статье «Литературно-эстетические интересы и литературная политика Петра I», открывающей сборник «Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века» (9-й сборник серии «XVIII век») — оценивая деятельность собора, он апеллирует к концепциям М. М. Бахтина [Серман-1974: 23] и В. П. Адриановой-Перетц, предлагая вслед за ней «рассматривать всешутейший собор как одно из самых острых орудий общественно-политической и литературной пародии» [Там же: 24]. О непосредственной связи между деятельностью Всешутейшего собора и театром говорит В. П. Гребенюк в статье «Публичные зрелища петровского времени и их связь с театром» (1976). Л. А. Софронова в монографии «Поэтика славянского театра XVII — первой половины XVIII в.» сопоставляет собор с Бабинской республикой — польским комическим литературным обществом XVI—XVII вв.- она интерпретирует один из созданных в ходе деятельности собора текстов — «чин в князь-папы постановления» (о нем подробно ниже) — как своеобразный сценарий [Софронова 1981: 74].

Н. И. Павленко продолжает ту традицию интерпретации собора, которая восходит еще к М. И. Семевскому, С. М. Соловьеву и В. О. Ключевскому, говоря, что «в создании „собора“, как и в развлечениях „соборян“, проявлялись недостатки воспитания учредителя „собора“, его грубые вкусы, поиски выхода для переливавшейся через кр>ай энергии» [Павленко 2000: 75]. Полемизируя с Н. И. Павленко, JI. Н. Семенова [1982а: 198] пишет, что «всешутейший собор ускорил разрушение старого чинного уклада дворцовой жизни и жизни боярского терема» [см. тж. Семенова 19 826]. В. П. Даркевич [1992: 61−62] интерпретирует Всешутейший собор, опираясь на теорию М. М. Бахтина. Я. Н. Любарский [1989: 61−62] упоминает церемонии Всешутейшего собора в качестве типологической параллели к пародийным церемониям, которые устраивал византийский император Михаил П1.

Концепцию, согласно которой деятельность собора имела политическое значение, будучи одним из «инструментов» петровских реформ, развивает В. М. Живов в статье «Культурные реформы в системе преобразований Петра I» (2002): он доказывает, что Петр сознательно изменял сложившуюся в русской культуре до XVIII века картину мира, утверждая «идею демиургического переустройства страны» [см. Живов 2002а: 427] и подчеркивая, что сам является «установителем любой нормы и любого порядка вообще» [Там же: 426]. «Ритуалы пародийно-кощунственного характера» и Всешутейший собор, согласно этой концепции, были необходимы для дискредитации старой, допетровской культуры, на месте которой создавалась новая [см. тж. Живов 2004: 35- Уортман 2002: 72,, со ссылкой на работу В. М. Живова].

Е. Курганов (1995) связывает Всешутейший собор с «русскими традициями святочного и масленичного циклов». Е. Погосян (1997) применяет для описания деятельности собора слово «ашпиритуал», отмечая, что он, будучи «устойчивым (по своей форме и составу участников)», «выполнял разнообразные функции в разные периоды правления Петра I». М. П. Одесский [1999: 159] пишет, что «» всепьянейший и < всешутейший собор" явно развивал мотивы древнерусского комизма" [тж. Одесский 2004: 212- см. тж. Анисимов 1993: 14- Грачева 2005]. Бюн Хюн Тэ говорит о том, что «в пародийных церемониях „Всешутейшего собора“ присутствуют элементы <.> традиционной народной культуры» (святочные игры), причем использование традиционных элементов связано с идеологией Петра I [Бюн Хюн Тэ 20 006: 26]. О. Чайковская [2001а] пишет, что «петровские шествия» с участием собора «скорее, пожалуй, тяготели к традициям западной культуры», чем древнерусской, и что собор «с его отвратительным ритуалом и позорными шествиями» был «мощным орудием царского глумления» [см. тж. Чайковская 20 016]. С традиционной культурой связывает собор и Л. Хьюзпо ее мнению, «чаще он служил, чтобы дать выход своим чувствам в дружеской атмосфере, чем для того, чтобы преподать русскому народу урок о том, какое зло заключено в неумеренной власти церкви» [Hughes 1998: 256- см. тж. Hughes 2002]. Г. Ю. Литвинцева (2001) интерпретирует собор, опираясь на концепции В. О. Ключевского, И. И. Голикова, А. М. Панченко, С. Ф. Платонова, Д. С. Лихачева,.

М. М. Бахтина, Н. В. Понырко, Б. А. Успенского и В. М. Живова. Одну из церемоний, связанных с деятельностью Всешутейшего собора — свадьбу «князя-папы» П. И. Бутурлина, устроенную во время маскарада в сентябре 1721 г. по случаю заключения Нипггадтского мира, — упоминает в монографии «Официальные светские праздники как явление русской культуры конца XVII — первой половины XVIII века» Д. Д. Зелов (2002). Он интерпретирует эту церемонию, основываясь на концепции М. М. Бахтина, однако сомневается в том, что «зрители маскарадной свадьбы» понимали «специфику и символику языка карнавальной культуры» [Зелов 2002: 187]. По мнению И. Андреева (2002), «дикие оргии Всешутейшего собора нужны были Петру, чтобы преодолеть неуверенность и страх, снять стресс, выплеснуть необузданную разрушительную энергию" — кроме того, И. Андреев говорит и о значении собора для петровских реформ [см. тж. Бердников 2007а, 20 076].

В 2004 г. издана книга Э. Зицера «The Transfigured Kingdom: Sacred Parody and Charismatic Authority at the Court of Peter the Great», в которой рассматривается Всешутейший соборранее часть исследования Э. Зицера была опубликована в виде статьи (2003), а в 2007 г. одна из глав книги вышла в русском переводе [Зицер 2007]. С точки зрения Э. Зицера, Всешутейший собор «вообще не был учреждением — пародийным или каким бы то ни было другимон был дискурсом, то есть способом говорить о царской власти <.>» [Zitser 2004: 8−9]. Церемонии собора Э. Зицер рассматривает как «квазирелигиозные» [Zitser 2003: 4- Zitser 2004: 113]. По мнению Э. Зицера, собор объединял тех, кто входил в «ближний круг» Петра I, для того, чтобы воплотить в жизнь их религиозный и рыцарский идеалЭ. Зицер считает, что «религиозный бурлеск, связанный с так называемым „Всепьянейшим собором“, служил своего рода политическим таинством — монархическим ритуалом власти» [Zitser 2003: 15]. По мнению О. Усенко (2005), «учреждение „всепьянейшего собора“ было составной частью петровских реформ, направленных на „обмирщение культуры“», но в то же время «для царя Петра „собор“ стал механизмом отбора и сплочения наиболее преданных лиц» .

Из сказанного видно, что в работах о Всешутейшем соборе традиционно наиболее важным является вопрос о его историческом значении, причем чаще всего предлагается одно из двух решений: или говорится о том, что собор выполнял определенные политические задачи, среди которых чаще всего называют дискредитацию православной или католической (либо одновременно и православной, и католической) церкви с целью подрыва ее влияния и укрепления самодержавной власти Петра, или же утверждается, что никакого политического смысла в деятельности собора искать не следует, поскольку его учреждение может быть объяснено лишь особенностями личности Петра I. Иногда предлагаются и другие истолкования: например, некоторые исследователи говорят о том, что собор служил для сплочения приближенных Петра. В некоторых работах говорится о том, что церемонии собора представляли собой своеобразные «спектакли». В последнее время многие исследователи указывают на связь собора с традиционной культурой, особенно с традиционными календарными обрядами (главным образом, святочными и масленичными). Особое место среди охарактеризованных выше интерпретаций занимает концепция Э. Зицера, который приписывает деятельности Всешутейшего собора сакральный смысл.

При этом среди всех вопросов, связанных с исследованием Всешутейшего собора и его церемоний, одним из наименее изученных остается вопрос об их формальных, структурных особенностях. Исследователи, как правило, ограничиваются констатацией того, что Всешутейший собор, церемонии и тексты, связанные с его деятельностью, представляют собой пародию. Это, действительно, в некоторых случаях очевидно. Однако специальное исследование этих церемоний и текстов, как и самого собора, в качестве пародии, то есть их сопоставление с пародируемыми объектами и установление того, в каких именно отношениях к этим объектам они находятся, кажется, не предпринималось. Это, впрочем, естественно для работ, находящихся скорее в рамках исторических, а не литературоведческих парадигм: для них такие вопросы, очевидно, должны были оказаться второстепенными. Но и в литературоведческих работах, хотя Всешутейший собор, как показано выше, и упоминается в них часто (причем эта традиция сложилась давно: о соборе пишет уже В. П. Адрианова-Перетц в книге «Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в.»), эти проблемы, как правило, не рассматриваются. Тем не менее представляется, что именно для литературоведческого исследования изучение формальных особенностей пародийных церемоний и текстов, связанных с деятельностью Всешутейшего собора, может представлять интерес. Эти церемонии могут служить дополнительной иллюстрацией к теории пародии, так как на их примере можно показать, как действуют общие механизмы пародирования вне литературыименно в сопоставлении с литературой исследование их формальной стороны, таким образом, приобретает смысл, так как позволяет дополнить истолкование литературных фактов. Что же касается текстов, связанных с деятельностью, Всешутейшего собора, то их естественно рассматривать как своего рода литературу: JI. А. Софронова говорит о «чине в князь-папы постановления» как о сценарии. Таким образом, при изучении Всешутейшего собора, связанных с ним церемоний и текстов является актуальной та же задача, что и при исследовании пародийной литературы: рассмотрение формальных особенностей пародии в сопоставлении с пародируемым объектом. * *.

Сказанное об актуальных проблемах изучения пародийной литературы и пародийных церемоний Всешутейшего собора определяет структуру работы. Первая глава будет посвящена рассмотрению различных концепций пародии, которые должны послужить теоретической базой исследования. Во второй главе будет рассмотрен Всешутейший собор, связанные с ним пародийные церемонии и тексты. Пародийной литературе будут посвящены третья и четвертая главы. В третьей главе будет проведено сопоставление пародийных произведений с объектами пародирования и с фольклором. В четвертой главе будет проведен анализ структуры и семантики пародийных произведений. Сделанные на основании исследования выводы будут обобщены в заключении.

5. Выводы.

В данной главе была поставлена задача показать, в чем состоит своеобразие пародийных произведений XVII — первой половины XVIII вв. На основании тех примеров, которые были рассмотрены выше, можно сделать следующие выводы.

Каждая из рассмотренных пародий обладает своеобразием в отношении поэтики. Для каждой из них характерны свои эстетические тенденции, не тождественные тем, которые отличают другие пародийные тексты. В каждой из них можно выявить свои доминирующие приемы. Сопоставление «абсурдных» пародий и «Калязинской челобитной» показывает, что художественные особенности пародийной литературы не сводятся к «принципу абсурда" — но уже сопоставление «абсурдных пародий» между собой демонстрирует, что даже этот общий принцип по-разному реализуется в различных текстах. Необходимо особо подчеркнуть, что пародии отличаются друг от друга, среди прочего, по характеру восприятия традиции. В главе III (разд. 2) было показано, насколько различные приемы могут быть использованы в пародиях на один и тот же деловой жанрчелобитную. Из сопоставления «абсурдных» пародий, которые можно считать генетически связанными с определенными жанрами фольклора (исследователи обычно подчеркивают их близость к небылицам, хотя в ряде случаев, по-видимому, следует устанавливать также связь с другими жанрами: об этом говорилось в главе III), можно сделать вывод о том, что традиционные элементы, восходящие, по-видимому, к этим жанрам, используются в разных текстах в различном объеме и в различной функцииразличия проявляются и в характере трансформации традиционных моделей.

Можно отметить, что этим (хотя, конечно, и не только этим) обусловливается принципиальное отличие поэтики рассмотренных пародий от поэтики фольклора, с которым они, как было неоднократно отмечено, тесно связаны. Фольклористы пишут о том, что фольклор — это, прежде всего, традиционное творчество. Эстетические принципы фольклора (в той мере, в какой можно приписывать их ему) принципиально отличаются от эстетических принципов авторской литературы Нового времени. Если в последней эстетическая ценность произведения во многом определяется (среди прочего) его оригинальностью, независимостью от предшественников, то в фольклоре, напротив, традиция сохраняет то, что не выходит за ее рамки, соответствует исторически сложившимся представлениям [Богатырев, Якобсон 1971; Богатырев 1971 гПутилов 1994: 197−198- Аникин 1997 и др.]. Эстетической ценностью в фольклоре обладает, прежде всего, такой текст, который продолжает традицию, а не нарушает ее. Однако пародии, рассмотренные выше, трудно признать произведениями традиционными — в том смысле, в каком можно говорить о традиционности фольклора. Используя разнообразные традиционные элементы, авторы пародий комбинируют их по-новому, подчиняя их новой художественной задаче. Это принцип, характерный скорее не для фольклора и не для средневековой литературы, которая по этому признаку во многом близка фольклору [см., напр., Чистов 2005: 30−31, тж. Аверинцев и др. 1994], а для литературы Нового времени. Для каждого произведения характерна особая эстетическая задача: при анализе «Лечебника на иноземцев», «Духовного завещания Елистрата Шибаева» и «Калязинской челобитной» была сделана попытка понять ее, обращаясь к образу рассказчика и — ширесубъекта речи, разъяснив связанные с ним «смысловые интенции» [Бахтин 1975: 137].

Однако многие из рассмотренных произведений отличаются смысловой сложностью: им присуща неоднозначность, и при их интерпретации достижение полная определенности представляется и невозможным, и ненужным. Так, было показано, что в случае «Калязинской челобитной» (разд. 3) и особенно «Духовного завещания Елистрата.

Шибаева" (п. 2.3) отношение читателя к герою, по-видимому, должно остаться не до конца определенным, сочетающим осуждение и сочувствие- «Лечебник на иноземцев» (п. 2.2) можно истолковать и как выражение ненависти автора к иноземцам, и как свидетельство его недоверия к медицине, и, наконец, как пример самодостаточной словесной игрыв «Сказании о роскошном житии и веселии» (разд. 4) между частями, на которые распадается текст, возникает смысловое противоречие, но определенного ответа на вопрос о том, как именно оно должно быть снято в сознании читателя, кажется, в тексте нет.

Тем более необходимо указать на то, что, хотя характерной чертой пародий, по общему мнению, является комизм, в некоторых произведениях он может сочетаться с трагизмом: это было показано на примере «Духовного завещания Елистрата Шибаева». Представляется, что смысл этого произведения выходит далеко за рамки того, что обычно видят в пародии (в том числе и средневековой): не будучи только образцом «рекреативной» литературы (хотя трудно сомневаться в том, что для многих пародий эта функция должна была быть актуальной), оно предстает как выражение трагического самосознания личности.

Заключение

.

В диссертации были рассмотрены пародии XVII — первой половины XVIII вв.: такие литературные произведения, как «Калязинская челобитная», «Рапорт пронского воеводы в Сенат», «Духовное завещание Елистрата Шибаева», «Росписи о приданом», «Лечебник на иноземцев», пародийные «авизии» и некоторые другие, а также Всешутейший собор и связанные с его деятельностью пародийные церемонии. В ходе их исследования было показано, как единый принцип пародирования проявляется в вербальных и невербальных формах, а также в пародиях на различные жанры. Рассмотренные примеры позволяют проиллюстрировать выдвигаемый многими исследователями (см. гл. I) теоретический тезис о едином для литературных и нелитературных форм принципе пародирования.

Однако как на примере церемоний Всешутейшего собора, так и на примере рассмотренных выше литературных произведений видно, что этот единый принцип может реализовываться с помощью различных средств. При исследовании пародийных челобитных (и других пародий) было показано, что элементы оригинала могут воспроизводиться в пародии по-разному: одни пародии ближе подходят к своему оригиналу, другие отстоят от него дальше. На примере церемоний Всешутейшего собора, а также пародийных челобитных, публицистических челобитных и стихотворных прошений было, кроме того, продемонстрировано, что между пародией и непародийными формами возможны переходные случаи. Стихотворные прошения и публицистические челобитные, как и пародии, занимают промежуточное положение между деловой письменностью и литературой (в последнем случае — также публицистикой, которая в Смутное время, когда создавались эти произведения, вероятно, не отделена вполне от литературы), однако в них, по-видимому, нет характерной для пародий установки на трансформацию оригинала в определенном направлении — на его искажение. Напротив, на примере пародийных свадеб Зотова и Бутурлина в гл. II было показано, что пародийная установка может быть привнесена в ритуал, который при этом сохранит свои определяющие особенности: эти церемонии действительно представляли собой свадьбы, будучи в то же время пародиями на свадебный обряд.

Большинство рассмотренных пародий (как литературных произведений, так и церемоний Всешутейшего собора) тесно связано с традиционной культурой. Как было показано в главе III, фольклорные мотивы становятся своеобразным «материалом» для пародийных произведений XVII — первой половины XVIII вв.- что же касается церемоний Всешутейшего собора, то в основе некоторых из них, скорее всего, лежат традиционные ритуалы.

Итак, положение пародий XVII — первой половины XVIII вв. определяется, прежде всего, относительно двух источников, к которым, как можно думать, они восходят: пародируемых оригиналов и традиционной культуры. Подобно тому как в некоторых случаях трудно отделить пародию от непародийных форм, эти два рода источников не всегда целесообразно разграничивать. Так, в случае уже неоднократно упоминавшихся пародийных свадеб традиционный свадебный обряд одновременно выступает как объект пародирования и непародийного (в отдельных характеристиках ритуала) воспроизведения. В случае «славления», устраивавшегося Всешутейшим собором, традиционный святочный обряд, являющийся, по-видимому, основой для «ритуала», совершавшегося при петровском дворе, может включать пародийные элементы. В случае литературных пародий, впрочем, разграничение объекта пародирования и других источников провести, как правило, легче. Если в фольклоре распространена пародия на фольклорные тексты (например, на былины [см. о ней: Адрианова-Перетц 1931: 409—411- Ивлева 1972: 119 120- Путилов 1986: 34−35- Путилов 1993; Путилов 1994: 215−225- Ковпик 2004]), то литературные пародии XVII — первой половины XVIII вв. направлены на жанры деловой и бытовой письменности или на конфессиональные жанры (как «Служба кабаку»). Параллели к ним могут быть обнаружены в фольклорных пародийных текстах, однако в данном случае принципиально важно то, что объект этих фольклорных пародий иной, нежели пародий литературных. Притом некоторые особенности рассмотренных литературных пародий можно соотнести как с пародируемым оригиналом, так и с фольклорными источниками. Таким образом можно интерпретировать кумулятивный принцип композиции, который (разумеется, в принципиально различных формах) характерен как для определенных жанров фольклора, так и для документов (в том числе для челобитных, завещаний, росписи приданого): данный композиционный принцип реализован в пародиях на эти жанры.

Однако, несмотря на то что рассмотренные пародии тесно связаны как с оригиналом, так и с традиционной культурой, они не оказываются тождественными ни одному из своих источников, сохраняя своеобразие (о нем было подробно сказано выше). Своеобразие пародий можно связать с тем, какое место они занимают в культуре своего времени и какие функции они выполняют.

Функции Всешутейшего собора и связанных с ним церемоний были подробно охарактеризованы выше. Можно полагать, что для Петра I и некоторых его приближенных деятельность собора служила развлечениемоднако это не отменяет того факта, что она, по-видимому, имела политический смысл. Этот смысл определялся тем, что деятельность Всешутейшего собора была публичной и участие в ней являлось принудительным: собор использовался для решения пропагандистских задач, и в то же время принуждение к участию в его «увеселениях» позволяло распространить на сферу «развлечения», «забавы» самодержавную власть царя. Всешутейший собор служил инструментом подавления личности.

Вопрос о функциях пародийной литературы представляется еще более сложным, чем проблема функций Всешутейшего собора (хотя и она, очевидно, не имеет простого решения). Естественно полагать, что пародийная литература была литературой, по словам М. М. Бахтина, «рекреативной», то есть служила, прежде всего, для развлечения. В то же время такой трактовке ее противоречит тезис о том, что она была литературой сатирической: задача социальной сатиры, которую видит в пародиях XVII в. В. П. Адрианова-Перетц, — общественная борьба, а не увеселение. Можно думать, что правильными будут обе интерпретации, особенно если принять во внимание то, что каждая из пародий выражает особый смысл, несводимый к смыслу других произведений, сходных с ней в жанровом отношении. Для некоторых пародий (например, для «Росписей о приданом»), скорее всего, «рекреативную» функцию следует признать преобладающей, в то время как для других (возможно, для «Службы кабаку», которую И. JI. Давыдова [2005] рассматривает как «форму традиционного церковного поучения») важна будет функция дидактическая. Однако даже если принять тезис о том, что для пародийной литературы характерны обе функции, ее интерпретация останется неполной, поскольку при таком истолковании из рассмотрения исключается еще одна функция, которую можно было бы назвать эстетической. Иными словами, при таком прочтении пародий игнорируется тот факт, что они являются художественными произведениями. Игнорировать же его, как кажется, будет неверным. Выше были обоснованы (постольку, поскольку при рассмотрении подобного вопроса возможно обоснование) гипотезы о том, что в пародийных произведениях XVII — первой половины XVIII вв. реализуется поэтическая функция языка, то есть что они становятся полем своеобразного эксперимента в области языковой формы, и о том, что некоторые из пародий выражают глубокий личностный смысл. Это заставляет уделить особое внимание их эстетическому своеобразию, признать их собственно литературную сущность. Выше было также показано, что для некоторых из рассмотренных пародий характерно литературное новаторство, что они реализуют новые для своего времени тенденции литературного развития и что в их основе лежат во многом новые, несвойственные фольклору и средневековой литературе принципы поэтики. Это позволяет видеть в рассмотренных пародийных произведениях проявление тенденций, характерных для переходного периода в истории русской литературы, которым являлась та эпоха, когда они были созданы.