Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века

История XVIII века уже давно сделалась своеобразным полигоном, на котором испытываются те или иные вооружения, включаемые исторической наукой в свой арсенал"1. Вслед за Ю. М. Лотманом можно сказать, что и история русской литературы XVIII века в силу своего мощного семантического заряда продолжает порождать многочисленные и разнообразные концепции. Не ставя своей задачей проследить историю изучения русского классицизма, все же отметим основные этапы его осмысления.

В качестве объекта изучения классицизм впервые предстал в романтическую эпоху. Борьба «архаистов» и «новаторов» закончилась победой последних, несмотря на то, что значение классицизма не было положительно определено в условиях романтической эстетики.2 Вынесенный В. Г. Белинским вердикт о подражательном, ученическом характере русского классицизма подвел черту в предшествующей полемике, после чего живой интерес к данному периоду окончательно сходит на «нет». Преобладание оценок над аналитическим описанием — характерная черта зарождающейся науки о литературе. Закономерно, что обозначение «ложноклассицизм» зародилось в условиях XIX века.

Первым научным описанием русской литературы XVIII века является «Опыт краткой истории русской литературы» Н. И. Греча, изданный в 1822.

1 Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII — начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV. — М.: Языки русской культуры, 2000. — С. 13.

В предисловии к «Бахчисарайскому фонтану» П. А. Вяземский с горечью констатировал: «Да и позвольте спросить у себя и у старейшин ваших, определено ли в точности, что такое романтический род и какие он имеет отношения и противоположности с классическим? Признаюсь, по крайней мере за себя, что еще не случалось мне отыскать ни в книгах, ни в уме своем, сколько о том ни читал, сколько о том ни думал, полного, математического, удовлетворительного решения этой задачи. Многие веруют в классический род потому, что так им велено.» (Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. — М.: Искусство, 1984. — С. 50).

См., напр.: Соболевский А. И. Когда начался у нас ложноклассицизм? // Библиограф. — 1890. -№ 1.-С. 1−6. году.4 В исследованиях А.П.Милюкова5, А.Н.Пыпина6, П. П. Пекарского, 7 о п.

П.Н.Полевого, Л. Н. Майкова и др. происходит формирование научных посылок для изучения поэтики классицизма. Вполне закономерно, что в перечисленных исследованиях описание еще носит предварительный характер, поскольку важнейшей задачей, стоящей на данном этапе перед отечественной наукой, была систематизация огромного историко-литературного материала. Только в работах В.В.Сиповского10 угадывается тот подлинный интерес к феномену русского классицизма, который будет характеризовать более поздний этап литературной науки.

Возрождение классицизма происходит в поэзии начала XX века: классическое наследие XVIII века начинает восприниматься как актуальное, не утратившее своего эстетического очарования:

Есть ценностей незыблемая скала Над скучными ошибками веков. Неправильно наложена опала На автора возвышенных стихов11.

О.Э.Мандельштам, Вяч. Иванов, М. А. Кузмин и др. в своей поэтической практике возвращаются к «правильной» поэзии классицизма.12.

4 Греч Н. И. Опыт краткой истории русской литературы. — СПб., 1822. Историографическая оценка этому исследованию дана В. Н. Перетц (Перетц В.Н. К 100-летию «истории» русской литературы // Изв. Отд. рус. яз. и словесн. — 1924. — Т. XXVIII. — С. 200−213).

5 Милюков А. П. Очерк истории русской поэзии. — СПб., 1847.

6 Пыпин А. Н. История русской литературы: в 4 т. — СПб., 1898−1899.

7 Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом: в 2 ч. — СПб., 1862. 0.

Полевой П. Н. История русской словесности с древнейших времен до наших дней: в 2 ч. -СПб., 1900.

9 Майков JI.H. Очерки из истории русской литературы XVII — XVIII столетия. — СПб., 1889.

10 См. исследования В. В. Сиповского: Русские повести XVII — XVIII вв. — СПб., 1905; История русской словесности. — СПб., 1906. — Ч. II.- Н. М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899- Из истории русского романа и повести (Материалы по библиографии, истории и теории русского романа). Ч. 1. XVIII век. — СПб., 1903; Русская лирика. XVIII век. (Из лекций читанных на Петроградских женских курсах). — Пг., 1914 и др.

11 Мандельштам О. Э. Собр. соч.: в 4 т. — М.: «TERRA"-"TERRA», 1991. — Т. 1. — С. 39.

1 0.

О рецепции литературы классицизма в русской культуре XX века см.: Митрошкин В. Ю. К проблеме отражения русской культуры XVIII века в «новом искусстве» начала XX столетия // М. В. Ломоносов и русская культура. — Тарту, 1986. — С. 59−62- Митрошкин В. Ю. Традиции русской культуры XVIII в. и «новое искусство» (к внутримодернистским полемикам в.

Поэтические интерпретации не только воскресили забытый аромат «классической» эпохи, но и в значительной степени опередили собственно научные прочтения.

Поэзия классицизма становится объектом пристального внимания у представителей формальной школы (Ю.Н.Тынянов, Б.М.Эйхенбаум). Подобный интерес, по-видимому, был обусловлен, прежде всего, типологической общностью процессов, происходящих в России в начале XVIII и XX веков. Разрыв с прошлым, становление новой реальности, мечта о преображенном состоянии мира — все это возвращало к тому сценарию истории, который складывался в эпоху Просвещения. Немаловажное значение для формалистов имела и «сконструированность» классицистских текстов. Почти вся словесность XVIII столетия так или иначе может быть приложима к.

1 л знаменитой формуле Б. М. Эйхенбаума — «как сделана „Шинель“ Гоголя».

В блестящей плеяде исследователей 20−40-х гг. XX века (Б.В. Томашевский, В. А. Десницкий, П. Н. Берков, А. В. Западов, Е. Я. Данько, А. А. Морозов, С. Ф. Елеонский и др.) следует особо выделить имена Г. А. Гуковского и Л. В. Пумпянского. Именно в трудах этих ученых были очерчены те пути изучения русской литературы XVIII века, которыми до сих пор идет отечественная филология.

Мало кто интересуется поэзией XVIII века: никто не читает поэтов этой отдаленной эпохи. <.> XVIII век представляется унылой пустыней журнале «Мир искусства») // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. — Тарту, 1987. — С. 83−98.

Интерес к XVIII веку не в последнюю очередь обусловлен и «комплексом противостояния», о котором в связи с Г. А. Гуковским писала ЛЯ. Гинзбург: «У Гуковского в ранней молодости (мы тогда как раз познакомились) был особый комплекс противостояния. Туда входила разная архаика, вкус к дворянскому укладу жизни. Эта наивная, задиристая позиция принесла, как ни странно, отличные плоды — открытие русской литературы XVIII века» (Гинзбург Л. Я. Человек за письменным столом. — М.: Советский писатель, 1989. — С. 328). Начиная с 20−30-х гг. XVIII век стал пристанищем для исследователей, не мирившихся с теми процессами, которые происходили в современном обществе. О специфике русского формализма см. плодотворное исследование И. Ю. Светликовой: Светликова И. Ю. Истоки русского формализма. Традиция психологизма и формальная школа. — М.: Новое литературное обозрение, 2005. классицизма или, еще хуже, «ложноклассицизма», где все поэтические произведения неоригинальны, неиндивидуальны, похожи друг на друга, безнадежно устарели. Так ли это? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо более беспристрастно и более пристально взглянуть на самые факты, необходимо узнать XVIII век, увидеть его"14, — писал в предисловии к сборнику «Русская поэзия XVIII века» Г. А. Гуковский. Итогом «пристального вглядывания» стала не только принципиально новая интерпретация литературного процесса XVIII века. В работах ученого русский классицизм впервые предстал в качестве самостоятельного эстетического феномена. Поэтика русской литературы XVIII века была осознана в свете категорий «мироотношения» и «мировосприятия», в результате чего прежде разрозненные эстетические принципы получили необходимое обоснование и предстали как целостная система}5 Следует также отметить, что благодаря изысканиям Г. А. Гуковского в научный оборот было введено множество новых имен и историко-литературных фактов. Корпус имен и текстов, сложившийся в трудах исследователя, остался практически неизменным до настоящего момента.

14 Гуковский Г. А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века. — М.: Языки русской культуры, 2001. -С. 37.

15 В ранних работах Г. А. Гуковского, посвященных русской поэзии XVIII века, понятие системности по отношению к литературе еще только начинает оформляться. В дальнейшем ученый пойдет по пути изучения поэтического творчества как системы. Окончательные теоретические выводы будут сформулированы Гуковским в его последней книге «Реализм Гоголя». Система определяется здесь следующим образом: «Это — внутренне и глубоко идейное единство истории, воплощенное в сумме произведений, объективно превратившейся — в общественном своем бытии и функционировании — и в систему произведений, в некое новое и грандиозное произведение искусства, объемлющее все частные, отдельные и вполне завершенные произведения поэта» (Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. — М.- Л.: Гослитиздат, 1959. — С. 21). То, что сказано исследователем в связи с творчеством Гоголя, имеет самое прямое отношение к более широкому контексту — литературной эпохе в целом. И еще одно важное замечание. В своих трудах Гуковский связывает становление системности с пушкинской эпохой, отделяя романтизм от более раннего классицистского периода. Думается, что подобный теоретический вывод все-таки не лишен той оценочности, которая была свойственна советской науке. Несомненно, что понятие системы распространяется и на литературу классицизма, необходимо лишь поставить вопрос о специфике этой системы.

В работах Л. В. Пумпянского общее просвечивает как потенция и как направляющий смысл"16, — отмечал А. В. Михайлов в связи с осмыслением «классического наследия» выдающегося ученого. Действительно, в исследованиях Л. В. Пумпянского важным оказывается само направление парадоксально движущейся мысли. В отличие от еще распространенной в 2030;е годы мысли о «ложном» или «мнимом» характере русского классицизма, ученый не только указывает на его несомненную подлинность, но и говорит XVIII столетии как «территории законченного по чистоте классицизма,.

17 объяснимого только античным". Пумпянский впервые устанавливает связь между русским Просвещением и Ренессансом: «Отказ от дурного прошлогодело Петра — есть то же, что их [западный — Т.З.] Ренессанс. Однажды свершив, Россия ничуть не меньше других и на одинаковых правах (бывшей у всех ошибки — бывшего у всех прозрения) принадлежит миру реставрированной античности. Это приравнивание Петра западному Ренессансу есть одна из самых глубоких идей XVIII векапотом почти забытая и ныне мало кому.

1Я привычная.". За этим и другими высказываниями ученого стоит мысль о принципиальной непрерывности классической традиции и, следовательно, — мысль о непрерывности исторического процесса.19 Сама постановка данной.

16 Михайлов A.B. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры: (очерки из истории филологической науки). — М.: Наука, 1989. — С. 55.

17 Пумпянский Л. В. К истории русского классицизма // Пумпянский Л. В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. — М.: Языки русской культуры, 2000. — С. 60.

18 Там же.-С. 60−61.

19 Следует обратить внимание на то, что Л. В. Пумпянский движется в русле своего времени. Сходные идеи высказываются ведущими философами и писателями начала XX века. Так, например, мысль о том, что русская культура всецело обусловлена эллинской античностью, последовательно проводится П. А. Флоренским. В своей известной статье «Троице-Сергиева лавра и Россия» философ писал: «Лавра и есть осуществление или явление русской идеиэнтелехия, скажем с Аристотелем. Вот откуда это неизъяснимое притяжение к Лавре! Ведь только тут, у ноуменального центра России, живешь в столице русской культуры, тогда как все остальное — провинция и окраина. <.> Я почти подхожу к тому слову о местности, пронизанной духовной энергией преподобного Сергия, к тому слову, которому все еще никак не удается найти себе выражение. Это слово — античность» (Флоренский П.А. Троице-Сергиева лавра в России // Жизнь и житие Сергия Радонежского. — М.: Сов. Россия, 1991. — С. 275). Укажем также на идею Третьего Возрождения, развиваемую Ф. Ф. Зелинским, Вяч. Ивановым и др. (см. об этом: Хоружий С. С. Трансформация проблемы была важна не только по отношению к литературному процессу XVIII века, но и по отношению к современности, в очередной раз разрывающей с традицией.

Итак, заслуга Г. А. Гуковского и Л. В. Пумпянского заключалась в том, что в их работах окончательно оформилась мысль о классицизме XVIII века как самоценной эстетической системе, была очерчена генеалогия ведущих жанров, наметился круг проблем, актуальных для будущего изучения литературы данного периода. Можно с уверенностью сказать о том, что филологическая мысль XX века сложилось под знаком идей, впервые высказанных в исследованиях двух великих ученых.

Эта традиция русского литературоведения в осмыслении истории литературы XVIII века была продолжена Ю. М. Лотманом, Б. А. Успенским,.

B.М.Живовым, В. Н. Топоровым, И. З. Серманом, Г. В. Москвичевой, В. Э. Вацуро, Н. Д. Кочетковой, Т. Е. Автухович, Н. Ю. Алексеевой, М. Ф. Гришаковой,.

C.И.Николаевым, Е. А. Погосян, Л. Н. Киселевой, А. Л. Зориным, П. Е. Бухаркиным, О. М. Гончаровой и др. В последние десятилетия в отечественном литературоведении наблюдается возрастание интереса к феномену XVIII столетия. Появилось множество исследований, в которых представлен новый взгляд на наследие XVIII века (В.Ю.Проскурина, Т. И. Смолярова, А. Шенле, К. А. Осповат, Л. Ф. Луцевич и др.).

Вместе с тем история русской литературы XVIII века по-прежнему «не завершена». Как и всякая другая история, история литературы может существовать только в пространстве актуального чтения и «переписывания». Существование разнообразных концепций, подчас противоречащих друг другу, не должно смущать современного исследователя. Данный процесс имеет объективную природу, поскольку он порожден исходной противоречивостью славянофильской идеи в XX веке // Вопросы философии. — 1994. — № 11. — С. 52−62). За литературоведческими штудиями Л. В. Пумпянского, таким образом, стоят собственно философские поиски. Здесь, конечно же, сказывается близость ученого к кругу М. М. Бахтина (П.Н.Медведев, В. Н. Волошинов, М. И. Каган и др.). любой культурно-исторической эпохи. Кроме того, различные точки зрения приближают нас к реальности текста. Об этом писал Д. С. Лихачев, подводя итоги своим размышлениям об истории древнерусского искусства: «Реальность не может быть схвачена с одной точки зрения. Она нуждается в круговом обзоре. На нее нужны разные точки зрения. Нужны мнения многих. Нужны указания на источники. Чем различнее точки зрения, тем вернее приближение к действительности. Относительность есть форма приближения к абсолютному. Движение — форма, в которой пребывает вечное. Реальное обладает независимым существованием на перекрестке различных точек зрения на нее"20.

Настоящее исследование нацелено на выявление фундаментальных законов, лежащих в основании литературного развития эпохи Просвещения.

Следует заострить внимание на том, что именно в этот период впервые в истории русской литературы происходит формирование «предъявленной» 21 поэтики. Классицизм не только исходит из «вечных образцов» (античное искусство), но и настаивает на вневременном характере собственных правил. XVIII век лишен чувства истории в том смысле, что он не обладает знанием об относительном и преходящем характере собственных установлений.

Впервые в отечественной науке теоретическая проблема «эволюции поэтического сознания и его форм» была поставлена А. Н. Веселовским в его основополагающей работе («Из введения в историческую поэтику»). Концепция А. Н. Веселовского не только открыла пути к становлению подлинной «истории литературы», она отменила риторическую установку на.

Лихачев Д.С. В поисках выражения реального // Вопросы литературы. — 1971. — № 11. — С.

182.

Закономерно, что именно в XVIII веке закладываются основы для будущей литературной науки. Само слово «критик» впервые возникает в 1739 г. в сочинениях А.Кантемира. В примечаниях к седьмой сатире («О воспитании») поэт употребляет слово 'critique'. Однако только спустя десятилетие это слово уже в русском написании появится у В. К. Тредиаковского (см. об этом: Кулешов В. И. У истоков русской литературной критики // Русская литературная критика XVIII века. Сборник текстов. — М.: Сов. Россия, 1978. — С. 524).

22 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. — М.: Высш. шк., 1989. возможное единство описания этой истории. Точка зрения исследователя не может быть внеположной миру эстетических феноменов, она определяется той культурной парадигмой, к которой он оказывается причастен. В «Исторической поэтике» были даны и важнейшие обоснования исторической обусловленности формы.

В дальнейшем в отечественной филологии сложилась блестящая школа культурно-типологических исследований: идея исторической обусловленности художественной формы в разной степени развивалась в трудах М. М. Бахтина, А .Я. Гуревича, С. С. Аверинцева, Д. С. Лихачева, А. В. Михайлова, Ю. М. Лотмана и др.

Ю.М.Лотман одним из первых поставил вопрос о предпосылках функционирования культуры: «Никакое мыслящее устройство не может быть одноструктурным и одноязычным: оно обязательно должно включать в себя разноязычные и взаимопереводимые семиотические образования."23. Иными словами, существование культуры предполагает наличие нескольких языков, в ней должны присутствовать как минимум два противопоставленных кода, в противном случае культура теряет способность к дальнейшему функционированию. Своеобразие русской культурно-исторической ситуации исследователь видит в том, что определяющими в ней оказываются «дуальные модели»: «Основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) <.> располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны"24. В сложившихся условиях динамический процесс приобретает «эсхатологический» характер: всякое «.изменение протекает как радикальное отталкивание от предыдущего этапа. <.> Возможность поступательного развития при таком последовательном и циклически повторяющемся «отрицании отрицания» определяется тем, что на каждом новом этапе <.>

23 Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. — Таллинн: Александра, 1992. — Т. 1. — С. 36.

24 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. — М.: Гнозис, 1994. — С. 220. приобретается новая перспектива культурного развития, актуализирующая тот или иной семантический параметр. В результате одни и те же понятия могут наполняться на каждом новом этапе новым содержанием в зависимости от того, какова исходная точка развития"25.

Дуализм" - сущностная черта русской культуры в целом.26 Действительно, культура петровской эпохи стремилась не оглядываться на многовековое прошлое, русские поэты начала XVIII века демонстрировали свою непричастность к духовной литературе. В своих полемических высказываниях романтики также подчеркивали свою противоположность предшествующим «архаическим» формам культуры. В результате классицизм стал восприниматься в качестве изолированной художественной системы, с одной стороны, противостоящей каноническим формам культуры средневековья, с другой — романтической эстетике, отвергающей рациональные формы постижения мира.27 Последующее развитие литературной науки о XVIII веке оказалось в плену «дуальных систем», несмотря на то, что в исследованиях Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, В. М. Живова, В. Э. Вацуро и др. постоянно проводилась мысль о сложности и неоднозначности русского.

Просвещения. Само движение классицизма не было ни всеохватывающим, ни.

28 однолинейным.

25 Там же.-С. 221.

См. работы с характерным названием: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б. А. Избранные труды: в 2 т. — М.: Гнозис, 1994. — Т. 1. — С. 219−254- Успенский Б. А. Дуалистический характер русской средневековой культуры (на материале «Хожения за три моря» Афанасия Никитина) // Успенский Б. А. Указ. соч. — С. 254−297) и т. д.

27 В отношении к культурному наследию XVIII века подобное положение вещей усугубилось тем, что основные представления о русском классицизме сложились в 20 — 30-е гг. XX века (работы Ю. Н. Тынянова, Г. А. Гуковского, Л. В. Пумпянского, Б. М. Эйхенбаума и др.). Это было время, когда даже на лучшие образцы советской науки была наложена печать «дуализма».

Только в последние годы начинает активизироваться интерес к духовной литературе XVIII столетия, которая на протяжении длительного времени была почти исключена из сферы научного изучения. Поэтические сочинения Гавриила Бужинского, Георгия Кописского, Гедеона Криновского, Димитрия Сеченова, Платона Левшина, Анастасия Братановского и др. располагались «по ту сторону» русской словесности, несмотря на то, что классицизм как новое поэтическое направление формировался именно в этой духовной среде. Отдельным.

В последнее время появилось множество исследований, в которых акцентируется связь литературы Нового времени с предшествующей традицией.29 Вместе с тем работ, нацеленных на выявление связей между классицистской и романтической эстетикой, гораздо меньше. Точнее, большинство исследований по-прежнему ориентировано на перечисление «обратных» принципов. Классицизм и романтизм рассматриваются как две противоположные эстетические системы, при этом рациональное противопоставляется иррациональному, рассудочное — чувственному, нормативное — стихийно-творческому.

Феномен «культурного взрыва» рубежа XVIII — начала XIX вв. неизменно привлекал к себе внимание исследовательской мысли в ее лучших образцах. Культурный перелом, происшедший на границе XVIII и XIX веков, Ю. М. Лотман обозначил как смену «эстетики тождества» «эстетикой противопоставления». Изменение смыслопорождающих механизмов было объектом изучения является масонская литература. К этому же ряду явлений следует отнести и существование народной (низовой) культуры XVIII века, до настоящего времени не систематизированной и не описанной.

См., напр., ряд последних исследований: Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге нового времени. Пути формирования русской беллетристики переходного периода. -Новосибирск: Наука, 1994; Бухаркин П. Е. Православная Церковь и русская литература в XVIII — XIX вв.: проблемы культурного диалога. — СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т, 1996; Кагарлицкий Ю. Сакрализация как прием: ресурсы убедительности и влиятельности имперского дискурса в России XVIII века // Новое литературное обозрение. — 1999. — № 38.

— С. 66−77- Луцевич Л. Ф. Псалтырь в русской поэзии. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2002; Буранок О. М. Псалтырные мотивы в лирике Феофана Прокоповича // Вестник Самарского государственного университета. — Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004. — С. 2431- Одесский М. П. Поэтика русской драмы: вторая половина XVII — первая треть XVIII века.

— М.: РГГУ, 2004 и др. Проблема взаимодействия литературы Нового времени с древнерусской словесностью продолжает оставаться актуальной в отечественном литературоведении на протяжении всех последних десятилетий.

— 2А.

В истории мирового искусства, если брать всю его историческую толщу, художественные системы, связывающие эстетическое достоинство с оригинальностью, скорее составляют исключение, чем правило. Фольклор всех народов мира, средневековое искусство, которое представляет собой неизбежный всемирно-исторический этап, комедия дель арте, классицизм — таков неполный список художественных систем, измерявших достоинство произведения не нарушением, а соблюдением определенных правил <.> В основе художественных систем этого типа лежит сумма принципов, которую можно определить как эстетику тождества. Она основывается на полном отождествлении изображаемых явлений жизни с уже известными аудитории и вошедшими в систему «правил» моделями-штампами <.> Гносеологическая природа эстетики тождества состоит в том, что по-разному осмыслено в отечественной филологии и культурологии. Для А. В. Михайлова это переход от «готового слова» к «слову.

31 непосредственному", Б. О. Корман видит смену культурной парадигмы в сущностных изменениях субъектно-объектных отношений в тексте, В. С. Билер говорит о смене «эпохи причащения» «эпохой разумения"33, М. Н. Виролайнен разнообразные явления жизни познаются путем приравнивания их определенным логическим моделям» (Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. — М.: Гнозис, 1994. — С. 223). Данной форме культуры противопоставлены структуры, разрушающие формы читательского ожидания: «Другой класс структур, если рассматривать их на этом уровне, будут составлять системы, кодовая природа которых неизвестна аудитории до начала художественного восприятия. Это.

— эстетика не отождествления, а противопоставления" (Там же. — С. 226).

31 Готовое слово — это слово, которое «заранее дано поэту (или ученому, или оратору, и т. д.),.

— слово, данное как готовый смысл. Не нормативное правило задано, а именно готовый, уже готовый смысл, форма понимания и обобщения всего, что есть" (Михайлов A.B. Античность как идеал и культурная реальность XVIII — XIX вв. // Античность как тип культуры. — М.: Наука, 1988. — С. 310). Удачная формулировка А. В. Михайлова, без учета которой стали почти невозможными дальнейшие типологические исследования, возникла не на пустом месте. Законы словоупотребления значительно ранее были исследованы в трудах В. В. Виноградова. См., напр., следующее заключение: «В раннем творчестве Пушкина, как и у большинства писателей карамзинской школы, паутина „поэтических“ слов и образов облекает действительность, „стилизуя“ ее под заданные литературные нормы и каноны. Слово оторвано от реального предмета. Вовлеченные в систему литературных стилей, слова здесь подбирались и группировались в образы, в фразеологические серии, которые застывали, шаблонизировались и становились условными символами тех или иных явлений или характеров, тех или иных идей или представлений» (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. -М.: Худож. лит., 1941. — С. 8−9).

В трудах Б. О. Кормана поставлена «задача выявления и характеристики закономерностей историко-литературного развития на субъектном уровне» (Корман Б. О. Творческий метод и субъектная организация произведения // Корман Б. О. Избранные труды. Теория литературы.

— Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2006. — С. 251). Результатом подобного описания, с точки зрения ученого, должно явиться построение целостной историко-литературной концепции. Изучение переходного этапа от дореалистических методов к реализму позволило сформулировать важный для уточнения типологии культуры вывод: «Для дореалистической литературы характерна тенденция к преобладанию формально-субъектной организации над содержательно-субъектной: количество субъектов речи, то есть тех, кому принадлежит текст, либо превосходит количество субъектов сознания, то есть тех, чье сознание выражено в тексте (типичный случай), либо равно ему. Для реалистической литературы характерна тенденция к преобладанию содержательно-субъектной организации над формально-субъектной: количество субъектов сознания либо равно количеству субъектов речи, либо (типичный случай) превосходит его» (Там же. — С. 251). Несмотря на то, что речь в данном случае идет о более позднем этапе литературного развития, концепция Б. О. Кормана восходит все к той же идее «противопоставленности» культурных периодов.

33 Выстраивая логику культуры, В. С. Библер говорит о смене парадигм культурного сознания, при этом каждая очередная «смена» обусловлена ситуацией «разрыва», замыкающей ту или иную эпоху на самой себе: «Идея причастия лежала в основе средневековой концепции человека. Для концепции Нового времени характерна идея «непричастности» (Библер B.C. предлагает концепцию, в соответствии с которой на рубеже столетий «уровень парадигмы» сменяется «уровнем слова"34 и т. д. Нетрудно заметить, что вне зависимости от оснований, положенных в систему различений, почти все исследователи сходятся на идее изначальной противоположности двух систем.

На сегодняшний день назрела необходимость осознать целостность классицизма, его живую связь с предшествующим и последующим культурным опытом. Осознание целостности литературного процесса, который не ограничен историей эстетических направлений (барокко, классицизм, сентиментализм, предромантизм, романтизм и т. д.), позволит увидеть историю литературы в новом свете. Необходимо учитывать, что многое из того, что впоследствии стало характеризовать романтическую эстетику, зарождалось в условиях классицизма. При этом речь идет не о чужеродных элементах, в значительной мере «опередивших» развитие словесности, а об элементах, органично вызревающих в ней. Так, например, открытие эстетической незавершенности произведения принадлежит отнюдь не романтикам. Парадоксально, но важнейшие работы Р. Декарта («Правила для руководства ума», «Разыскание истины» и др.) не завершены, при этом их незавершенность носит принципиальный характер.35 Декарт, высказывания которого являются программными для Нового времени, часто провозглашает принципы, идущие.

От наукоучения — к логике культуры: два философских введения в двадцать первый век. -М.: Политиздат, 1990. — С. 178).

34 Удивительно стройная и доказательная концепция «структуры культурного космоса русской истории» выглядит следующим образом. М. Н. Виролайнен вводит систему различений, выделяя следующие формообразующие начала: уровень канона, уровень парадигмы, уровень слова, уровень непосредственного бытия. С точки зрения исследовательницы, каждая культурная эпоха актуально содержит в себе все уровни, но «именно наличием или отсутствием тех или иных уровней, а также их соотнесенностью между собой культурные эпохи и отличаются друг от друга» (Виролайнен М. Н. Структура культурного космоса русской истории // Виролайнен М. Н. Речь и молчание: сюжеты и мифы русской словесности. — СПб.: Амфора, 2003. — С. 22). В соответствии с предложенной концепцией эпоха парадигмальной культуры, «представленная уровнями непосредственного бытия, словесно-мыслительным и парадигмальным (она начинает складываться в конце XVII века и завершает свое развитие к началу Х1Х-го)» сменяется «эпохой двухуровневой, представленной словесно-мыслительным уровнем и уровнем непосредственного бытия (это период от 10-х годов XIX века примерно до наших дней» (Там же. — С. 22).

35 См. об этом: Мамардашвили М. Картезианские размышления. — М.: Издат. гр. «Прогресс», 2001.-С. 9−10. вразрез с традиционными представлениями о просветительской философии: «.не искать никакой науки кроме той, какую можно найти в себе самом или.

36 громадной книге света.". Даже этих изолированных примеров достаточно для того, чтобы увидеть в философии Декарта не только обоснование рационализма, но и истоки романтической метафизики. Любое явление мысли неразрывно связано не только с породившей его эпохой, оно одновременно является результатом мысли предшествующей и зародышем будущего.

Вместе с тем художественное сознание эпохи Просвещения во многом определялось эстетикой классицизма, которая в силу своей нормативности существенно сужала диапазон потенциальных исследований. Однако сама нормативная эстетика является порождением более сложного культурного механизма, до сих пор изученного не до конца. Едва ли не первоочередной задачей, стоящей перед современными исследователями, являются поиски глубинных оснований культуры, по отношению к которым нормативность искусства оказывается только одним из возможных вариантов «обустройства бытия». За стремлением к упорядоченности, преодолению всякого рода.

Декарт Р. Избранные произведения. — М.: Госполитиздат, 1950. — С. 265. Следует добавить, что философия западноевропейского Просвещения была сформирована на основании полемики с «картезианством». Так, например, Г. В. Лейбниц, воззрения которого оказали большое влияние на русских мыслителей, постоянно говорит о «среднем пути» (об этом: Антисери Д., Реале Д. Западная философия от истоков до наших дней. — СПб.: Петрополис, 1996. — Т. 3 — С. 294). Сущность идеи, в направлении которой шли поиски европейской, а впоследствии и русской философии, Х. Ортега-и-Гассет определил следующим образом: поиски классической философии связаны «не с открытием новых разумных оснований, а с постижением его границ, его пограничья с бесконечным пространством иррационального» (Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? — М.: Наука, 1991. — С. 28). Одним из первых визитов, который совершил Н. М. Карамзин во время своего путешествия по «разваливающейся» Европе, был, как известно, визит к И. Канту, размышлявшему над вопросом, что такое Просвещение. Выводящая из состояния «несовершеннолетия» «дерзость знать», о которой говорится в философском трактате Канта, в конечном счете приводила к обретению особого рода знания — знания, сомневающегося в собственных возможностях: «.говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся.» (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Повести. -М.: Правда, 1980. — С.48). случайности следует видеть все то же смятенное состояние человеческого духа, в очередной раз пытающегося «приручить» и «заговорить» мир.37.

В настоящей диссертационной работе мы исходим из общего принципа, в соответствии с которым всякая смена эстетических воззрений обусловлена глубинными переживаниями, связанными со Словом, Пространством и Временем — первичными категориями человеческого бытия. Речь в данном случае идет о понятиях особого рода. Это некие универсалии культуры, положенные в ее основание и относящиеся к «разумеющимся» вещам. На сегодняшний день в литературоведении отсутствуют работы, в которых было бы дано описание динамики русской литературы второй половины XVIII века как процесса, обусловленного перераспределением функций между Языком и Пространством.

Вопрос о первичности языка или пространства относится к так называемому «основному вопросу философии», и, конечно, не может быть решен в силу своей исходной диалектичности. Нас будет интересовать другой аспект проблемы — взаимодействие языка и пространства, их сосуществование в пределах русской культуры второй половины XVIII века. Каждая культурно-историческая эпоха ставит свои водоразделы между текстом и миром. Однако вне зависимости от установленного тем или иным историческим временем типа отношений (тождество, подобие или различие) слово и мир находятся в непрерывном встречном движении. При этом мы имеем в виду не столько о принципы соотношения «слова» и «вещи», сколько сферы их воздействия и способы взаимовлияния. В истории человеческой культуры эпохи безраздельного господства Слова сменяются другими, в которых определяющим оказывается язык пространства. Иными словами, историю.

Изучение русской литературы XVIII века в данном направлении осложняется тем, что до сих пор не решен вопрос о соотношении словесности с философией Просвещения. Настоятельного решения требует вопрос о «склонении» западноевропейской философии на «русские нравы». Если при этом учитывать чрезвычайно сложную и противоречивую картину философской мысли, сложившуюся в Европе к середине XVIII столетия, то становится очевидным, что русский классицизм — это по-прежнему «белое пятно» на карте отечественного литературоведения. русской литературы можно увидеть как историю противостояния Слова и Пространства.38.

Обозначенный подход позволит нам дать новую интерпретацию не только отдельным произведениям, но и литературной эпохе второй половины XVIII века в целом. Именно в этот период происходит окончательное формирование принципов классицизма (1750 — 1760-е гг.) и становление сентиментализма (1770 — 1790-е гг.). В настоящем исследовании мы не ограничиваемся пониманием «метода», принимая во внимание тот факт, что реальная поэтическая практика часто не только не совпадает с провозглашаемыми теоретическими принципами, но и отвергает их, творчество любого подлинного поэта выходит за рамки какой-либо определенной эстетической системы. В пределах одного и того же текста часто вызревают едва ли не противоположные тенденции. Если по отношению к литературе XIX и XX вв. подобный взгляд представляется разумеющимся, то по отношению к нормативному XVIII веку он еще не совсем утвердился.

Сказанное объясняет принципы отбора материала для исследования. В диссертационной работе мы обращаемся к наиболее значимым для литературного процесса текстам, в которых, по словам М. В. Ломоносова, происходит «сопряжение далековатых идей».40 В таком ракурсе текст.

•2 0.

В реальной истории культуры всегда найдется множество фактов, которые противоречат логическим схемам и разрушают их. Гегель создал безупречную логическую систему, однако все попытки приложить эту столь совершенную систему к реальной истории завершились неудачей. Вместе с тем путь к осмыслению неминуемо связан с теми или иными формальнологическими построениями, посредством которых исследователь приближается к «моменту истины».

В некоторых исследованиях выделяется понятие предромантизма. Обозначение ведущего направления в данном случае не носит для нас принципиального характера. Более важным представляется другое — наличие «культурного сдвига», который хорошо осознавался как современной критикой, так и критикой последующих направлений.

40 Не случайно именно вокруг творчества М. В. Ломоносова развернулась полемика о «методе» — классицизм или барокко? Несмотря на внешнюю противоположность, «.эти два стиля, эти два способа художественного мышления, все же каким-то образом соприкасаются и, видимо, друг другу необходимы. Барокко, если идти к нему от классицизма, — это как бы его постоянный внутренний ограничитель, смягчающий суровую отвлеченность априорных истин и сдерживающий самоупоение дедукции <. .> Классицизм, если смотреть на него с точки зрения его антипода, — это как бы крайний барочный стиль, предстает как динамичное пространство, где разрешается не только борьба идей, но, прежде всего, — вечное противоборство слова и мира. Следует вспомнить известное высказывание М. М. Бахтина о принципиальной пограничности всякого культурного акта: «Внутренней территории у культурной области нет, она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый элемент ее <. .> Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значительностьотвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым, вырождается и умирает"41. Вследствие обозначенного подхода одни и те же тексты будут рассмотрены нами в разных перспективах, что не означает ни эклектичности этих текстов, ни эклектичности исследовательской мысли. Кроме того, отбор материала обусловлен целями и задачами исследования. Преимущественное внимание уделено тем произведениям русской литературы XVIII века, которые наиболее репрезентативны в свете обозначенной проблематики (взаимодействие слова и пространства).

Бесспорно, что методологическими для диссертационной работы являются исследования французского философа и культуролога М. Фуко, вновь поставившего вопрос: «Что такое Просвещение?». В одноименном исследовании философ говорит об актуальности Просвещения как «особого философского этоса, как способа критического вопрошания о нас самихсуществах, исторически детерминированных Просвещением, и об окружающем нас мире».42 Просвещение, таким образом, предстает не как преодоленный построенный на предельной самоорганизации и самоопределении, это окультуривание хаотических стихийных сил, их укрощение <.> принципиальный предел барокко" (Аверинцев С.С., Андреев M. JL, Гаспаров M. JL, Гринцер П. А., Михайлов A.B. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. — М.: Наследие, 1994. — С. 24). Представляется важной не только идея взаимоперехода художественных систем, но и идея их непротиворечивого сосуществования в пределах одного текста.

41 Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М.: Худож. лит., 1975. — С. 25.

42 Фуко М. Что такое Просвещение: пер. с фр. и комментарий к тексту Н. Пахсарьян // Вестник Московского университета. Филология. — 1999. -№ 2. — С. 132−149. См. краткое, но чрезвычайно емкое определение современной философии, данное М. Фуко: «Современная этап культурно-исторического развития, но как постоянная составляющая культуры. Однажды возникнув, оно определяет судьбы современной цивилизации.

В работе «Слова и вещи» поставлен вопрос не о внешней истории, а о том, благодаря чему сама история становится возможной. Глубинный, фундаментальный уровень, который делает возможным познание и способ бытия, Фуко обозначает термином «эпистема», используя также такие понятия, как «историческое априори», «пространство знания», «порядок», «эпистемологическая диспозиция» и т. д. Эпистемы представляют собой «фундаментальные коды культуры», определяющие конкретные формы мышления, знания и наукони не только упорядочивают сами вещи и предметы, но и создают необходимые условия для их познания. В результате история предстает не в качестве поступательного движения человеческого разума, а как смена способов бытия вещи и порядка. Следует особо отметить, что эпистемы Фуко находятся в сфере бессознательного и остаются недоступными для эпох, чье мышление они определяют.

Обращаясь к теме «слов» и «вещей», мы, однако, уходим от интерпретации знака, предложенной М.Фуко.43 Актуальным для нас представляется другой аспект проблемы. В задачи нашей работы входит описание переходной стадии культуры, когда поэтическое сознание еще не направлено на темпоральные объекты, поскольку эти объекты еще «не существуют», они представлены «первичными ощущениями», которые только впоследствии найдут свое завершение в слове. На данный момент в литературоведении почти не разработан язык описания скрытого механизма, лежащего в основе перехода мира из дословесного состояния в состояние словесное. Каким образом происходит «артикуляция» невысказанного? Какими путями идет культура, перед которой стоит задача преодолеть философия — та, что пытается ответить на вопрос, так неосторожно заданный два века тому назад — «Что такое Просвещение?» (Там же. — С. 133).

43 В классической эпистеме язык теряет свое непосредственное сходство с миром вещей, его основная функция — представлять и анализировать мышление. опосредованность собственного видения? «Язык сплетается из пространства», -заметил в одной из своих работ В. фон Гумбольдт. Первоэлементы пространства предопределяют движения языка, но где располагается та невидимая грань, за которой происходит встреча пространства и слова?

Важным для логики наших размышлений оказывается понятие «непосредственного». Это тот первичный язык пространства, который дан вне языкового опыта и который предопределяет восприятие мира. Проблема «непосредственного» представлена в феноменологии Г. Гуссерля44. Гуссерль выделяет «первичные ощущения «гиле» (Ьу1е — материя) и говорит о них как о материале, из которого возникают объекты сознания. Через все исследования философа проходит вопрос о реальности, предлежащей сознанию: «.действительно ли существует <.> воспринятый ландшафт, или же, как обнаруживает дальнейший опыт, он оказывается иллюзией. И в иллюзии является иллюзорный ландшафт, с той лишь разницей, что, когда мы убеждаемся в его иллюзорности, он является уже в измененном модусе веры, и поэтому он, хотя и являясь для нас как тот же самый, имеет значение не простой действительности, но недействительности, действительности, подвергнутой негации"45. Поиски «первичных ощущений», идущих от окружающего человека пространства, составляют суть феноменологических изысканий не только Г. Гуссерля, но и М. Хайдеггера, Ф. Брентано, Г. Г. Шпета и других. Категории «первичный», «лежащий в основе», «изначальный», ставшие своеобразной сигнатурой феноменологической философии, понимаются как-то, что предшествует всем другим видам опыта.

Поскольку русская культура XVIII века выстроена по законам зрительного пространства, то возникает необходимость говорить и о специфических способах восприятия этого живописного пространства. Закономерным оказывается обращение к философским исследованиям М. Мерло-Понти, поскольку при разработке своей феноменологической теории.

44 Гуссерль Э. Избранные работы. — М.: Изд. дом «Территория будущего», 2005.

45 Там же. — С. 308. философ обращался к «живописным метафорам"46. Живопись не только имеет дело с топологическими структурами, но и сама является ею. В своих работах Мерло-Понти сосредотачивает внимание на почти неуловимой диалектике «видящего» и «видимого». Мир в состоянии зарождения — главная тема последней книги французского философа («Око и дух»). Предметом размышлений философа становятся «.пространственность и временность, устойчивость и подвижность, универсальность и конкретность видимого, само образование этих категорий в динамическом слиянии видящего и видимого, субъективного и объективного. <.> Вновь ставится та же парадоксальная задача — увидеть виденное, осмыслить смыслообразование, представить само представление."47. Опыт осмысления культуры через категории живописи представляется нам значимым именно в отношении русской литературы второй половины XVIII столетия.

По сути, во всех обозначенных работах речь идет о преодолении опосредованного сознанием (словом) видения и выходе к «чистому бытию». В этом сказывается исходная противоречивость человеческой культуры, с одной стороны, устремленной к «непосредственному», с другой, — пытающейся упорядочить и «приручить «непосредственное бытие», открывающееся в интуитивном опыте. Несомненно, что русская культура XVIII века является воплощением второй тенденции. Эпоха Просвещения продемонстрировала едва л о ли не весь арсенал возможных способов противостояния бытию.

46 Мерло-Понти М. Феноменология восприятия: пер. с фр. — СПб.: «Ювента» «Наука», 1999.

47 Густырь А. Коротко об авторе // Мерло-Понти М. Указ.соч. — С. 6.

Уход от реального" обусловлен не только установкой культуры XVIII века на преодоление мира, но и структурой парадигмального Космоса, который, как показала М. Н. Виролайнен, «оберегает свои границы и блюдет свое совершенство, не допуская смешения с неупорядоченным. Парадигмальный космос стремится к абсолюту — именно эта его претензия превращает его в псевдокосмос. <.> Целиком построенный на принципе воплощенности, явленности и оформленности, не признающий потаенного и неоформленного, он рано или поздно обнаруживает свою несостоятельность перед лицом хаоса. Именно поэтому в парадигмальной культуре „антитекст“ занимает широчайшее поле реальности, на фоне которой „текст“ выглядит крошечным островком» (Виролайнен М. Н. Указ. соч. — С. 38 — 39).

Проблема восприятия пространства неизбежно связана с проблемой «точки зрения», поскольку сама возможность или невозможность восприятия пространственных объектов обусловлена положением «видящего». Принципы видения всегда ограничены тем культурным пространством, в которое помещен видящий. Проблема принципиальной опосредованности бытия во всей полноте предстала еще перед Р.Декартом. Выход к «подлинной» реальности, с точки зрения философа, допустим только в случае возможности «видения собственного видения»: «мы осознаем лишь те предметы, относительно которых мы одновременно сознаем тот способ, каким они нам даются"49. В данном случае оказывается важной сама мысль об условном характере человеческого зрения.

Картезианская эпоха, противопоставившая субъект и объект, сделала центральной проблему воспринимающего это бытие субъекта. Пространство может быть узнано или не узнано с определенной точки зрения. «Зрительные метафоры» становятся определяющими в системе человеческой культуры XVII — XVIII вв. Изменение пространственных образов неизменно связано с изменением человеческого зрения. В данной связи существенным представляется не вопрос о «перевороте зрения», а вопрос о причинах подобного переворота, приводящего к существенной перестройке всей системы субъектно-объектных отношений в тексте и, как следствие, — к обретению нового образа мира.

Методологическими в данном направлении являются труды М. Б. Ямпольского. Две книги ученого («Наблюдатель"50 и «О близком"51) составляют своеобразную дилогию, предметом рассмотрения которой является фундаментальная для культуры Нового времени «дистанцированность наблюдателя от объекта». Если первое исследование призвано еще раз выявить обозначенную Декартом оппозицию субъекта и объекта, то во второй работе.

49 Мамардашвили М. К. Указ.соч. — С. 164.

50 Ямпольский М. Б. Наблюдатель. Очерки истории видения. — М.: Ас! Ма^тет, 2000.

51 Ямпольский М. Б. О близком (Очерки немиметического зрения). — М.: Новое литературное обозрение, 2001.

Ямпольский обращается к рассмотрению принципиально иных ситуаций, в которых обнаруживается «недистанцированность зрения». «Близкое — это такая зона, куда доступ крайне затруднен"52. В основе главнейших различений, на которых базируется концепция Ямпольского, лежит различение 'видения' и 'зрения': «Видение включает в себя помимо зрения весь комплекс явлений, связанных с психологией восприятия, к тому же оно обогащено культурой и социальным опытом. Зрение относится скорее к области физиологии и со оптики». Исторические формы зрения («Наблюдатель») рассматриваются ученым преимущественно на материале западноевропейской культуры XVIIXIX веков. В «Очерках немиметического зрения» основные положения теории «близкого» проиллюстрированы самыми разнообразными «текстами», относящимися к различным сферам культуры (философия, литература, живопись, кинематограф и т. д.). Думается, что настала необходимость в подобного рода исследовании и по отношению к русской культуре XVIII века. «История видения» — одна из самых актуальных проблем в современном литературоведении.

В одном из своих исследований И. О. Шайтанов заметил, что «.по отношению к XVIII столетию, к его художественному мышлению у нас особый долг — непонятости, неоцененности"54. Предлагаемое диссертационное исследование — еще одно приближение к «непонятной» и «трудной» литературе эпохи Просвещения.

Объектом исследования является русская литература второй половины XVIII века. Наше внимание сосредоточено на осмыслении творчества крупнейших писателей столетия: В. К. Тредиаковского, М. В. Ломоносова, Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева, И. А. Крылова. Сосредоточившись на описании динамики литературного процесса, мы выбрали наиболее репрезентативные тексты, позволяющие наглядно.

52 Там же. — С. 6.

53 Там же. — С. 14.

54 Шайтанов И. О. Мыслящая муза. — М.: Прометей, 1989. — С. 3. представить вектор эволюции. Основной материал рассматривается в широком культурно-историческом и литературном контексте XVIII века. Для уяснения действия основных смыслопорождающих механизмов потребовалось обращение к последующей романтической эпохе.

Предмет исследования — слово и пространство в русской литературе второй половины XVIII века.

Цель настоящего исследования — показать, как в художественной практике русской литературы второй половины XVIII века реализует себя механизм смены «языков»: каким образом слово и пространство обретали, а затем утрачивали смыслои текстопорождающие функции, какую роль при этом сыграла категория времени.

Поставленной целью определяются и основные задачи исследования:

1) обозначить формативную функцию слова в системе русской культуры 1750 — 1770-х гг. XVIII века, обосновать ритуальность ведущих классицистских жанров — торжественной оды и надписи на «иллуминацию»;

2) определить и охарактеризовать тексты, в которых обнаруживается присутствие до-словесных структур, обладающих собственной логикой и не подчиненных пространству языка;

3) показать становление новой пространственной перспективы, объяснить перестройку системы субъектно-объектных отношений в тексте;

4) дать обоснование живописного кода русской культуры второй половины XVIII векавыявить ведущую роль пространственных представлений;

5) обнажить механизм возникновения «руинного текста» в русской литературе 1770 — 1800-х гг. и очертить его параметры.

Методологическую основу работы составляет сочетание историко-литературного подхода с методами типологического и историко-культурного анализа. В работе также применены культурологический, структурно-семантический подходы, учитывается сфера гуманитарного междисциплинарного знания. Методологической базой исследования являются труды П. А. Флоренского, М. М. Бахтина, В. фон Гумбольдта, Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти, Э. Панофского, Г. Башляра, М. Фуко, Л. В. Пумпянского, С. С. Аверинцева, Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана,.

A.В.Михайлова, Б. О. Кормана, Б. А. Успенского, В. Н. Топорова, В. М. Живова,.

B.По дороги, М. Б. Ямпольского, М. Н. Виролайнен. Применение различных подходов обусловлено характером материала и конкретными задачами, стоящими перед автором исследования.

Постановка целей и задач, в комплексном виде еще не разработанных на материале русской литературы второй половины XVIII века, определяют научную новизну диссертационного сочинения. В работе представлены теоретические и методологические обоснования изучения истории русской литературы XVIII века с точки зрения специфики взаимодействия слова и пространства, показана взаимообусловленность и взаимообращенность данных категорий, предложен ряд новых интерпретаций как отдельных литературных феноменов, так и феномена литературы в целомвыявлены механизмы смысло-и текстопорождения. Новизна исследования обусловлена также тем, что в работе дана нетрадиционная целостная концепция литературного процесса второй половины XVIII столетия.

Теоретическая значимость работы заключается в том, что в ней установлены теоретические основания новой концепции литературного развитияобозначены фундаментальные принципы становления и развития литературного процесса второй половины XVIII века, значительным образом меняющие представления об историческом функционировании нормативной эстетики, намечены новые подходы к изучению и интерпретации литературы XVIII века, а также перспективы изучения последующего этапа литературного развития с точки зрения выявленного механизма культуры.

Достоверность научных результатов обеспечивается обширностью исследовательского материала, внутренней непротиворечивостью результатов работы и их соответствием теоретическим положениям литературоведения, культурологии и философии.

Практическая значимость работы состоит в том, что материалы исследования могут быть использованы при чтении лекций по истории русской литературы XVIII века в практике вузовского преподавания, а также при разработке спецкурсов и спецсеминаров.

Апробация работы. Материалы и результаты диссертационного исследования использовались при составлении программ учебных курсов и дисциплин, при чтении лекций и спецкурсов на филологическом факультете Удмуртского госуниверситета и Института переподготовки и повышения квалификации учителей (г. Ижевск). Основные положения диссертации в виде докладов были представлены на научных конференциях различного уровня: «Кормановские чтения» (Ижевск, 2000, 2002, 2005, 2006), «Текст — 2000: Теория и практика. Междисциплинарные подходы» (Ижевск, 2000), «Филологический класс: наука — вуз — школа» (Екатеринбург, 2002), «Дергачевские чтения» (Екатеринбург, 2004, 2006), «Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе. Проблемы теоретической и исторической поэтики» (Гродно, 2005), «Восток-Запад: Пространство русской литературы и фольклора» (Волгоград, 2004, 2006), «Грехневские чтения 2006» (Нижний Новгород, 2006), «Проблемы современной филологии в вузовском образовании» (Ижевск, 2006). Результаты исследования представлены в монографии «Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века» (Ижевск, 2007) и 25 научных и учебно-методических публикациях.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

1. Развитие литературного процесса второй половины XVIII века обусловлено перераспределением функций между категориями Языка и Пространства.

2. Русская культура первой половины XVIII века характеризуется ведущей функцией слова, которое не только являлось отражением идеологии Власти, но и само оказывало существенное воздействие на мир, определяло своеобразие восприятия окружающего пространства. Сокровенной целью литературы 1740−1760-х гг. явилось создание образа идеального мира, лишенного параметров времени.

3. В 1740—1760-е гг. словесность смыкается с ритуально-обрядовыми формами. Ведущая роль жанров торжественной оды и «надписи на иллуминацию» может быть объяснена их особыми функциями в составе государственного церемониала.

4. Середина столетия отмечена появлением текстов, в которых слово обнаруживает свою вторичную природу по отношению к миру («Ода, выбранная из Иова» М.В.Ломоносова). Русская культура впервые сталкивается с реальностью, подчиненной собственной логике, а не логике языка.

5. Во второй половине XVIII века осуществляется переход от вне-телесного восприятия мира к телесному, что приводит к перестройке всей системы субъектно-объектных отношений в поэтическом тексте. Результатом этого процесса явилось открытие «близкого» пространства, ранее располагавшегося в «сфере слепоты».

6. В 1780—1790-е гг. происходит становление «живописного кода» русской культуры. Для того чтобы быть увиденным, мир должен быть переведен в статус живописного полотна. В конце XVIII века пространство обнаруживает свою иллюзорную (живописную) природу. Именно эти первичные пространственные «импульсы» обеспечили глобальный кризис риторической культуры. «Обретенное зрение» — это зрение Художника, уже не заговаривающего мир, а пытающегося сделать изменчивую реальность подвластной описанию. Подобные тенденции нашли свое воплощение наиболее полно в творчестве Н. М. Карамзина.

7. Язык пространства становится ведущим в условиях русской культуры конца столетия. Мир окончательно вырывается из-под власти слова и обнажает свою временную сущность. Именно конец столетия отмечен формированием «руинного текста». Итог столетия — «Подщипа» И. А. Крылова, текст, в котором процесс распада затрагивает само слово.

Структура диссертации определена целями и задачами исследования. Работа состоит из Введения, пяти глав, Заключения и Библиографии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

В проделанном исследовании мы выявили внутреннюю логику развития русской литературы второй половины XVIII века, обусловленную взаимодействием категорий языка и пространства. Рассмотрение литературного процесса с данной точки зрения позволило прийти к следующим заключениям.

На формирование пространственного мышления Нового времени оказало поэтическое слово, которое было призвано не только выявить высший порядок мира, но и одновременно утвердить его. Поэзия М. В. Ломоносова, В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, В. И. Майкова, В. В. Капниста и др. менее всего соотносима с непосредственной исторической данностью. В соответствии с философией Просвещения, реальное пространство истории — это всегда отклонение от провиденциального пути. Следовательно, задача поэта состоит в том, чтобы выйти за пределы искаженной временем реальной истории к некоей сверхреальности. Именно с этим связано становление «энаргийной эстетики» (А.В.Михайлов) в системе русской культуры. «Пророчески-восторженный бред», о котором в связи с ломоносовской одой писал Л. В. Пумпянский, находит свое воплощение в мотиве видений, организующем тематический состав оды.

Установка слова на преображение реальности характерна для наиболее репрезентативных для классицистской литературы жанров — торжественной оды и «надписи на иллуминацию». Ритуальный характер указанных жанров на сегодняшний день не вызывает сомнения. Есть все основания полагать, что торжественная ода изоморфна охранительным ритуалам, направленным на сохранение ритма государственной жизни. Анализ ломоносовского творчества позволил сделать вывод о следующих первичных функциях одического жанра: 1) возвращение к прецеденту сотворения мира (Петровская эпоха) — 2) космическое ограждение" императора- 3) сохранение и расширение границ Российской империи.

Вопрос о генеалогии одического слова по-прежнему остается открытым. Жанр оды включает в свой состав ряд «сакральных» словесных формул, берущих свое происхождение, с одной стороны, в церковной традиции (книги Священного Писания, молитвы, тропари и т. д.), с другой, — в фольклорной традиции охранительных заговоров к власти, но в каком соотношении находятся заговор и молитва в составе ломоносовской оды, остается не ясным. Европейская традиция жанра изучена, благодаря трудам Л. В. Пумпянского и Г. А. Гуковского, в которых была поставлена и отчасти решена проблема взаимодействия русской оды с одой западноевропейской. Настала необходимость поставить вопрос о собственно русских корнях торжественной оды.

Связанный с одой жанр «надписи на иллуминацию» также неотделим от ритуального действа. Фейерверки были призваны воочию продемонстрировать идею грядущего преображения в Свете. В соответствии с обозначенным аспектом мы уточнили специфику запечатленного «надписью» слова. По своей внутренней сути оно оказывается ближе всего к так называемому «онтологическому» звучанию. Ода светоносна в метафорическом смысле, «иллуминация» — в буквальном. «Фееричное» слово не утратило связи с породившим его Светом. Именно в пределах данного жанра находит свое отражение взаимообусловленность 'сияния', 'блеска', 'света', 'яркого звука' и 'мысли' - синкретический характер Слова, о котором впоследствии мечтали романтики и символисты. Подобная нерасчлененность как нельзя лучше характеризует раннюю стадию формирования искусства Нового времени.

Таким образом, оказывая воздействие на реальность, ода и «надпись» сближаются по своим функциям с мистическим дискурсом. Выражаясь лингвистическим языком, данные жанры не дескриптивны, а перформативны: они не описывают, а обращают читателя (зрителя) в сферу чистого действия. Обычно подобные поэтические практики связывались исследователями либо с более ранними периодами русской культуры, либо, напротив, — с ее более поздними стадиями. Вывод об особом характере слова в классицизме позволяет еще раз убедиться в непрерывности «логоцентрической» традиции. За словом-термином, декларируемым классицистской эстетикой, скрывалось «живое слово», к которому пыталась прийти вся последующая русская литература.

Поэтическое слово формировало не столько образ самого мира, сколько параметры его восприятия. Мир, изображаемый в оде, — это мир ставшего, окончательно свершившегося. Несмотря на избыточную декоративность и кажущуюся динамичность поэтической «отделки», «здание оды» (Т.И.Смолярова) остается неподвижным. Противостояние времени обнаруживает себя на разных уровнях художественной структуры: 1) первичность композиционного плана при вторичности сюжета- 2) вторичность собственно-повествовательных элементов, ответственных за формирование исторического времени- 3) возобновляемый характер оды и т. д. Результатом подобной поэтической практики явилось «сотворение» мира, лишенного знаков времени.

Однако по мере развития данного жанра мы можем наблюдать, как постепенно происходило выхолащивание его первоначального смысла. В последних одах М. В. Ломоносова выявляется ограниченность слова. Оно по-прежнему стремится «заговорить» и «заклясть» мир, привести его к идеальному состоянию, но при этом обнаруживается условная природа всякого поэтического слова. Ломоносовская ода 1760-х гг. соотносится не столько с «высшей реальностью», сколько с художественной реальностью предшествующих текстов. Бесконечно «повторяя» и «возобновляя» себя, данный жанр неизбежно утрачивал силу своего воздействия.

Чем сильнее устремленность культуры к Порядку, тем «темнее» тот мир, от которого она отталкивается и который стремится преодолеть. Вплоть до.

1770-х гг. бесформенная (доформенная) реальность пребывает вне культурного опыта, вне словесного воплощения.

Литература

классицизма всецело обращена к «свету» — к высшему просвещенному состоянию мира и человеческой души- «тьма кромешная» неизменно оказывается за пределами изображения. «Первозданные воды» подспудно напоминают о себе, но к 17 501 760-м гг. их первичность еще не осознана. Уход от иррациональной, недоступной человеческому разуму логики всего ярче сказался в «Оде, выбранной из Иова» М. В. Ломоносова. Вопрошание Иова, его «дикие слова» вытеснены за пределы текста и шире — за пределы просветительского космоса. Слово поэта надежно удерживает границы Космоса, не допуская смешения с Хаосом. Однако сама «выбранность» ломоносовского текста указывает на наличие «не выбранной» сферы — дословесной реальности.

Проблема соотношения словесного с до-словесным — одна из самых актуальных в современном литературоведении. В отечественной науке она была поставлена представителями авангарда 20 — 30-х годов XX векаЮ.Н.Тыняновым и С. М. Эйзенштейном. Ю. Н. Тынянов ввел понятие «звукового эквивалента», отнеся его к немым строфам, заряженных энергией ритма и обладающих самостоятельной семантикой. В работах ученого были впервые разведены понятия «эквивалента» и «паузы»: «пауза — гомогенный элемент речи, ничьего места, кроме своего, не заступающий, между тем как в эквиваленте мы имеем дело с элементом гетерогенным, отличающимся по самым своим функциям от элементов, в которые он внедрен"1. «Звуковые эквиваленты», по Тынянову, имеют самое прямое отношение к «непосредственному» — пространству, еще не опосредованному словом. «Ода, выбранная из Иова» впервые открывает этот тревожный и безумный мир, располагающийся за пределами поэтической практики.

В системе человеческой культуры проблема 'словесного' и 'дословесного смыкается с проблемой видимого и невидимого. Формирование «социальной.

1 Тынянов Ю. Н. Литературный факт. — М.: Высш. шк., 1993. — С. 37. оптики" всецело обусловлено конкретными формами исторической действительности. Человеческое зрение, как правило, исключает из сферы видения то, что располагается за границами культурного космоса. Первозадача русского классицизма сводилась не только к созданию образа вневременного неподвижного пространства, демонстрирующего окончательную победу космоса над хаосом. Культура данного периода формирует «сферу слепоты»: невидимыми и недоступными описанию в 1750 — 1770-е гг. оказываются прогоревшие иллюминации и разрушительные наводненияпоэтические тексты этого периода не запечатлевают «следы» лиссабонского землетрясения и знаменитых петербургских пожаров. Невысказанное — такая же равноправная часть культуры, как и то, что сказано и сделано ею. Здесь следует говорить не об отсутствии языка, а о его «тайном» присутствии, его тесной связи с тем, что высказывается. Еще не создана «апофатическая» история литературы, которая смогла бы многое объяснить и стать дополнением к академическим описаниям. По нашему глубокому убеждению, классицизм не столько открывает многие поэтические темы, сколько «прикрывает» их.

Эпоха Просвещения продемонстрировала едва ли не все возможные формы противостояния первичной реальности. Уход от непосредственного, как правило, связан в первую очередь с уходом от Времени.

Исходный для человеческой культуры в целом и для эпохи Просвещения в частности «страх перед бытием» обнаруживает себя в «страхе перед телом». Анализ художественной практики М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, Д. И. Фонвизина, А. Н. Радищева показал, что поэтика классицизма всецело обусловлена механизмом регрессии телесного. Во-первых, тело не предстает в качестве объекта описания в наиболее репрезентативных для русского классицизма жанрах — оде и трагедииизображение же тела в системе низких жанров неизменно сопровождается негативной оценкой. Но наибольшее значение имеет то, что отказ от телесности проявляется на уровне субъектной организации текста. Авторские стратегии не связаны с телесным постижением бытия, более того, автор всякий раз освобождается от собственной телесности, демонстрируя абсолютное торжество духа. Декларируемая классицизмом Вечность не в последнюю очередь обеспечивается особым характером зренияабсолютной удаленностью субъекта от мира. Отсюда преобладание видения над зрением, характерное для русской литературы второй половины XVIII века в целом. Близлежащая реальность оказывается исключенной из поля зрения.

Мы показали, что в своем становлении пространство проходит незаметную для внешнего восприятия стадию: оно постепенно изменяет структуру текста, формируя тем самым условия для обретения нового взгляда. Безусловно, что подобные изменения касаются главным образом субъектно-объектного строя. В системе человеческой культуры погружение человека в стихию времени связано с обретением близкого плана, так как дальнее неизменно ассоциируется с идеей вечности. В истории русской поэзии данная линия связана с поэтическим творчеством Г. Р. Державина. Именно в художественной практике Державина осуществляется расширение границ чувственного опыта и локализация субъекта в близком пространстве. Трагическое мироотношение поэта, с наивысшей силой воплотившееся в последнем стихотворении, — результат открытия близлежащего мира, испещренного знаками времени.

Изменение пространственной перспективы, осуществленное в поэзии Г. Р. Державина, — итог внутренних поисков культуры XVIII века. В основании осуществленного на рубеже столетий эстетического переворота лежит «переворот» зрения. В терминах М. Б. Ямпольского, эпоха Просвещения осуществляет переход от видения к зрению.

На определенном этапе историко-культурного развития образ идеального пространства, культивируемый поэтическим словом, вступает в известные противоречия с первичным состоянием мира, доселе пребывающем в дословесном состоянии. Время, расположенное в «подсознании культуры», все чаще и чаще напоминает о своем существовании, требуя словесной материализации". Механизм осуществляемого культурой таинственного перехода мира из дословесной стадии в стадию словесную должен стать предметом самостоятельного теоретического исследования. Речь в данном случае идет об условиях человеческого зрения. Невидимое отделено от видимого кратким мигом ирозрения, но данный «переворот зрения» осуществляется в результате действия сложнейших механизмов культуры. К концу XVIII столетия «руины» обрели всю возможную полноту поэтического переживания, но много прежде, чем взгляд обнаружил их существование, они сами готовили почву для того, чтобы быть увиденными.

В 1780—1790-ые гг. в русской литературе актуализируется метафора прозрения. Чрезвычайно важно, что именно в этот период культура начинает осознавать собственную условность. «Оптический переворот» порождает две линии в истории русской литературы — «радищевскую» и «карамзинскую».

В «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищев ставит вопрос о подлинности и мнимости человеческого зрения. Вслед за Прямовзорой автор снимает «завесу с очей», разоблачая условные формы «социальной оптики». Кульминация романа совпадает с прозрением героя. «Путешествие» А. Н. Радищева — это «очищение зрения», все то же движение к подлинной реальности, в поисках которой находилась русская словесность 1780−1790-х гг. Повествовательная стратегия Н. М. Карамзина носит принципиально иной характер. Писатель с самого начала подчеркивает условность воссоздаваемой художником реальности. Живописные метафоры, лежащие в основании «Писем русского путешественника», призваны продемонстрировать иллюзорность и субъективность зрительного мировосприятия. Чрезвычайно важно, что в двух наиболее известных русских романах конца XVIII столетия мир, мыслимый прежде в качестве подлинного и вечного, обнаружил свою иллюзорную природу. Вечность, о которой грезил век Просвещения, оказалась театральной декорацией.

Переходные стадии культуры характеризуются «онтологической угрозой» (М.Хайдеггер), исходящей от Времени. «Развалины», «гробницы», «стершиеся надписи» и «пожелтевшие листы» становятся знаками обретенной реальности, перед которой оказывается бессильным даже поэтическое слово. На рубеже XVIII — начала XIX вв. пространство как место репрезентации Власти сменяется пространством как местом репрезентации Времени. История русской литературы XVIII века, таким образом, может быть представлена как история спасиализации времени.

Руинный текст" русской культуры находит свое логическое завершение в «Подщипе» И. А. Крылова — пьесе, которая демонстрирует предельный распад словесной реальности. Слово не в состоянии противостоять энтропии, более того, оно само становится источником порождения абсурда. Шутотрагедия И. А. Крылова завершает собой XVIII столетие. Разворачивающийся в «царских покоях» сюжет пьесы, выявляет кризис Власти, не способной более править словом и миром.

В последующей романтической культуре слово обнаруживает всю возможную степень призрачности. Сквозь его оболочку мерцает множество смыслов, отныне оно открывает путь к истине, но не является самой истиной. «Театр полуслова», о котором писал в своем стихотворении О. Э. Мандельштам, — это призрачный театр теней, где слова лишь напоминают о былом величии и всемогуществе вещного и вещего Слова:

Что делать вам в театре полуслова И полумаск, герои и цари? И для меня явленье ОзероваПоследний луч трагической зари.

Итак, русский классицизм, ставший объектом литературоведческого внимания в диссертационной работе, описан как динамичная художественная система, эволюция которой определяется внешними по отношению к нормативной поэтике и внутренними факторами. Анализ наиболее репрезентативных текстов позволяет сделать выводы об открытости классицистского метода по отношению к предшествующей и последующей традиции. Мы проследили, какую роль в формировании эстетических принципов классицизма играют категории Слова, Пространства и Времени, их взаимосвязь в реальной художественной практике.

Представленный опыт описания истории классицизма в динамических проявлениях его поэтики может послужить моделью для исследования типологически сходных художественных структур.