Западная Монголия в трудах российских исследователей и путешественников XVIII — начала XX вв

Западная Монголия представляет собой своеобразный в физико-географическом и историко-культурном отношении регион, изучение которого является важной вехой в истории российского востоковедения. (Здесь и далее под Западной Монголией подразумевается территория Монгольской Республики к западу от Хангайских гор и северная часть Синьцзян-Уйгурского автономного района Китайской Народной Республики). Как отмечал Г. Е.Грумм-Гржимайло, «Западная Монголия в редкие моменты своей исторической жизни получала значение центра власти над значительными пространствами Средней Азии. На ее территории быстро слагались тогда степные государства, быстро же дробились и падали, а затем на долгие периоды времени политическая жизнь в ней вновь замирала, и составлявшие эти государства народности погружались в туман столь полного забвения их историей, что в настоящее время даже далеко не всегда возможно установить этническое преемство между ними и их заместителямиможно лишь теоретически допустить, что, сойдя с исторической сцены, они давали материал для новых этнологических образований, которым уже и принадлежала будущность в этой стране» [Грумм-Гржимайло Г. Е., 1926, I]. Исследования Западной Монголии русскими людьми начались уже в начале XVII в., когда на ее территорию проникли первые посольства из числа казаков Василия Тюменца, Василия Терского, Ивана Нашивошникова и др., которые направлялись ко двору Алтын-ханов. Результаты их миссий были отражены в т.н. «росписях». Участники этих миссий не были профессиональными исследователями, и в их материалах имеются сведения самого разного характера: политические, этнографические, лингвистические, юридические и др. Продолжателями дела этих первых посольских миссий стали многочисленные русские путешественникиученые, побывавшие в Западной Монголии в период XVIII—XX вв. [Горощенко, 1903, с.64−65].

Исследования Западной Монголии имеют большую ценность не только как источник наших знаний о природе, истории и этнографии региона, но и как важный этап развития российской науки, свидетельство углубления и совершенствования научных методов в изучении стан зарубежной Азии. На примере исследования русскими путешественниками Западной Монголии в ХУШ-ХХ вв. наглядно видно, как происходило становление отечественного востоковедения (в частности, монголистики и тюркологии), археологии, этнографии и антропологии, развитие многих направлений в естественных науках. Обширная географическая область, до того времени представлявшаяся «белым пятном» на карте Азии, о которой имелись лишь самые поверхностные и противоречивые сведения, стала центром апробации методов профессиональной науки — местом, где в ходе многолетнего опыта рождались современные география и источниковедение. Актуальной задачей является последовательный анализ истории развития отечественных исследований Западной Монголии, накопления и систематизации научных данных об этом регионе, этапов возникновения, хода и итогов основных научных дискуссий по проблемам монголоведения. Большая часть литературы, посвященной истории исследования Западной Монголии, носит характер тематических сборников (например, исследования в области физической географии или антропологии) или персоналий (биографии Н. М. Пржевальского или П.К.Козлова), но при этом практически отсутствуют работы, в которых изучение региона рассматривалось бы в качестве единого целого, а также, что очень, важно, в качестве неотъемлемой части общего состояния отечественной науки того или иного периода. Основное внимание историографов было обращено к так называемому «героическому периоду» исследования Западной Монголии (связанному с путешествиями.

Н.М.Пржевальского и его учеников), при этом несколько в тени оставались фигуры более раннего этапа исследований, а также представители профессиональной востоковедной науки, пришедшие на смену пионерам «героического периода». Кроме того, в имеющейся историографии довольно редки попытки рассмотрения контактов России и Западной Монголии в комплексе: так, например, описания путешествий Н. М. Пржевальского и Г. Н. Потанина обычно стоят особняком от изучения наследия Н. Я. Бичурина и А. М. Позднеева, а исследования Г. Г.Грумм-Гржимайло и Б. Я. Владимирцова образуют третью, также обособленную, группу. Безусловно, такая дифференциация отчасти была вызвана спецификой самих работ названных авторов, однако все же их нельзя рассматривать и в отрыве друг от друга — все они составляют часть общего процесса сложения и развития российской монголистики. В настоящей диссертационной работе основное место будет уделено истории изучения Западной Монголии как последовательного и органичного целого.

Истории отечественных исследований в Западной Монголии был посвящен ряд работ, преимущественно отечественных авторов. Сведения о первых контактах русских путешественников и исследователей с жителями Западной Монголии приводятся в трудах А. И. Андреева, НЛ. Бичурина, Н.Н.Бантыша-Каменского, Г. Е.Грумм-Гржимайло, Б. П. Гуревича, архимандрита Гурия, ИЛ. Златкина, И. И. Иориша, В. Л. Котвича, Л. Р. Кызласова, В. П. Санчирова, А. О. Ходжаева, Т. И. Юсуповой. Особенную ценность представляет собой сводный многотомный труд Г. Е.Грумм-Гржимайло — первая в отечественной науке исследовательская работа, специально посвященная истории Западной Монголии. В этом сочинении собрано и проанализировано наследие нескольких поколений российских ученых, занимавшихся исследованием данного региона. Г. Е.Грумм-Гржимайло сообщает сведения практически обо всех крупных путешественниках, дипломатах, военных деятелях, купцах, естествоиспытателях, которые в разное время побывали в Западной Монголии и внесли свою лепту в ее изучение. Он указывает основные работы этих авторов, критически пересматривает высказанные ими взгляды, а также описывает процесс возникновения «науки о монголах» в России. Характерной особенностью работы Г. Е.Грумм-Гржимайло является ее энциклопедизм — методологический принцип, в рамках которого автор рассматривает целый комплекс научных направлений (историю, этнографию, географию и т. д.). Г. Е.Грумм-Гржимайло является автором наиболее полного систематизаторского труда по истории изучения Западной Монголии в XVIII—XIX вв. Все последующие работы в этой области так или иначе были связаны с этим фундаментальным исследованием.

В книгах Н. Я. Бичурина и Н. Бантыша-Каменского основное внимание уделено посольским контактам России и Китая, в которых значительное место всегда занимал вопрос статуса Монголии (в т.ч. Западной). Н. Я. Бичурин приводит сведения о связях России и Западной Монголии в ХУШ-ХГХ вв. по архивным данным. Период XVIII — первой половины XIX вв. освещен в работе Б. П. Гуревича. Критический анализ эпохи первых исследователей Западной Монголии содержится в обзорных трудах И. Я. Златкина и Л.РЛСызласова.

Большая литература посвящена истории русских географических открытий в Западной Монголии, истории первых научных экспедиций и биографиям их руководителей. Среди работ этого плана следует назвать книги А. И. Андреева, С. С. Семенова, А.И.Алдан-Семенова, Л. С. Берга, В. В. Григорьева, П. К. Козлова, В. Р. Дмитриева, А. Н. Самойловича, Ю. К. Ефремова, А.Г.Грумм-Гржимайло, А. Азатьяна, С. В. Житомирского, Т. Н. Овчинниковой, Я. Ф. Антошко и А. ИСоловьева, Т. И. Юсуповой. Наиболее подробно описан вклад в исследование Западной Монголии Н. М. Пржевальского, П.П.Семенова-Тян-Шанского, П. К. Козлова,.

Г. Н.Потанина, Г. Е.Грумм-Гржимайло, М. В. Певцова, В. И. Роборовского. В ряде случаев биографами выдающихся путешественников этого периода становились их спутники и ученики — так, например, П. К. Козлов написал очерк жизни и деятельности своего учителя Н. М. Пржевальского, а А.Г.Грумм-Гржимайло — своего предшественника и наставника Г. Е.Грумм-Гржимайло. Работы этого круга близки беллетристике — путешествия и научные открытия предстают в них как часть увлекательного повествования о первопроходцах Центральной Азии. Тем не менее, все они содержат ценную информацию о научной направленности тех или иных экспедиций, подчеркивают большую роль, которую сыграли результаты этих экспедиций в решении многочисленных проблем, стоявших перед исследователями того времени, демонстрируют развитие системы отечественных знаний о Западной Монголии. Чрезвычайно важными являются наблюдения авторов указанных работ над двояким характером российских исследований в Западной Монголии, которым, с одной стороны, была присуща углубляющаяся специализация, дифференцированность изысканий (разделение геологических, археологических, этнографических, языковедческих экспедиций, формирование основ отечественной монголистики), а с другой — увеличивающаяся комплексность, многоаспектность подхода к решению целого ряда вопросов (исторические исследования, социально-экономическое обозрение региона, изучение духовной жизни монголов, фольклористика). В свете подобных наблюдений «героический этап» исследования Западной Монголии представал как закономерное продолжение работ предшествующего периода и необходимый фундамент классических работ отечественных монголоведов конца XIX — первой четверти XX вв.

Период исследования Западной Монголии профессиональными учеными (преимущественно монголоведами, но не только) освещен в работах В. В. Бартольда, Б. Я. Владимирцова, В. М. Алексеева, В. КДулова, ИЛ. Златкина, С. Ф. Ольденбурга, А. Н. Хохлова, В. А. Обручева, Г. НРумянцева, Д. Каррутерса, О.Лэттимора. Достаточно подробно описана научная деятельность в этот период Г. Е.Грумм-Гржимайло и П. К. Козлова, академика БЛ. Владимирцова, Д. А. Клеменца, Е.Н.1Слеменц и других участников Орхонской экспедиции под руководством академика В. В. Радлова, А. М. Позднеева, В. А. Обручева и некоторых других исследователей. В данном случае работы, посвященные названным выше ученым, не ограничивались их беллетризованными биографиями, а представляли собой анализ собственно исследовательского наследия выдающихся российских и советских специалистов по Западной Монголии. Внушительную историографию обрела отечественная монголистика — т. е. этнография, языкознание и археология монгольских народов. Несколько меньше работ в данный период было посвящено истории географических, биологических и других естественнонаучных изысканий в Западной Монголии. Значительная часть последних утратила характер монографических исследований и превратилась в составные части специальных справочников и словарей. Основные параметры наших сведений о Западной Монголии и ее жителях к концу первой четверти XX в. были уже определены. Были составлены относительно полные карты региона, исследована его флора и фауна (в меньшей степени — полезные ископаемые), история и культура местного населения, религиозные представления, вопросы демографии и хозяйства. Начинался период углубленного исследования различных частных проблем, рассматривавшихся, однако, как части единого целого. Понятие о Западной Монголии как целостной экологической и культурно-исторической системе сложилось в отечественной науке именно в начале XX в. Используя и совершенствуя это понятие, советские исследователи более позднего периода смогли добиться впечатляющих успехов в изучении региона, расширить и укрепить информационную и методологическую базу своих исследований. Это явление стало закономерным итогом сложного процесса развития отечественных представлений о природе и народонаселении Западной Монголии, который охватывал более трех веков.

Предметом нашего исследования избраны труды отечественных исследователей Западной Монголии XVIII — начала XX вв. Эти сочинения имеют разнообразный характер: научные монографии и статьи, материалы экспедиций, дневники, письма, отчеты посольств и дипломатических миссий, записки путешественников, хозяйственные документы, статистические сборники, материалы военно-стратегического характера, записи фольклора, факсимильные издания и переводы средневековых письменных памятников на монгольских языках, тексты дипломатических договоров, эпиграфика, результаты археологических раскопок, описания коллекций предметов изобразительного искусства, оперативные донесения таможенных чиновников, публицистика и многое другое. В качестве дополнительных материалов использованы были архивные коллекции фотодокументов, топографические карты и атласы, работы иностранных путешественников в Монголии и Тибете.

Предмет исследования имеет два аспекта: с одной стороны, это реалии жизни монголов, описанные в трудах российских ученых и путешественников, а с другой стороны, сами данные труды как памятники исследовательской мысли своего времени и образцы определенного рода методологии. Изучение истории исследования Западной Монголии проводится в неразрывном комплексном единстве двух названных аспектов. Хронологические рамки диссертационной работы охватывают период начала XVIII — первой четверти XX вв. Основное внимание уделено периоду XIX — начала XX вв.

В связи с избранным предметом исследования устанавливаются цели и задачи настоящей работы. Исследование преследует цель рассмотреть процессы специализации и интеграции в отечественных исследованиях Западной Монголии и дать новую периодизацию этих исследований. В связи с этим выделяются несколько основных задач диссертации: 1) в хронологической последовательности проследить историю исследования Западной Монголии российскими учеными и путешественниками- 2) выделить основные научные проблемы, стоявшие перед исследователями Западной Монголии, и показать, каким образом эти проблемы определяли характер исследования региона- 3) показать преемственность в рамках процесса российских исследований Западной Монголии- 4) обосновать научное значение исследований Западной Монголии XVIII — начала XX вв. для советской и современной науки- 5) подробно описать основные имеющиеся исследования по нашей теме (их цели, структуру и содержание) — 6) выявить общие проблемы, стоявшие перед авторами данных исследований, и рассмотреть, как происходило решение этих проблем в диахронической последовательности- 7) определить основные направления отечественных исследований в Западной Монголии (географическое, этнографическое, историческое, языковое) — 8) рассмотреть процессы специализации и интеграции в отечественных исследованиях Западной Монголии.

Историческое исследование включает в себя систему разнообразных принципов, позволяющих наилучшим образом выявить характерные особенности и закономерности рассматриваемых процессов. Для достижения поставленных целей в настоящей диссертации использовался сравнительно-исторический метод, согласно которому исследование строится по направлению от текста к историческим (политическим, социальным) явлениям.

Научная новизна предлагаемой диссертационной работы заключается в постановке проблемы, т. е. привлечения внимания к истории отечественных исследований уникального в природном и историкокультурном отношении региона — Западной Монголии. Автором дается новая периодизация отечественных исследований Западной Монголии, разработанная им на основе анализа широкого круга литературы и источников. История этих исследований, обычно предстающая в виде отдельных тематических изысканий и разрозненных научных биографий, будет нами рассмотрена как единый процесс, определяемый общим состоянием российской науки (и шире — всего российского общества) того времени. Нами была предпринята попытка показать, что собой представляли интересы России в Западной Монголии в различные периоды времени, и каким образом эти интересы влияли на формулировку проблем, ставившихся перед отечественными учеными и путешественниками.

Новым является также комплексный подход к истории изучения Россией Западной Монголии, в рамках которого история отдельных исследовательских дисциплин (как естественных, так и гуманитарных) рассматривается в едином контексте. История изучения Западной Монголии прослеживается не только в региональном и узкопрофессиональном ключе, но и в рамках общей истории российского востоковедения и его вклада в исследование обширных пространств всей Центральной Азии. В настоящем исследовании история исследования Западной Монголии рассматривается наряду с политическими, геостратегическими, экологическими, дипломатическими аспектами, в контексте взаимоотношений России с различными народами, населявшими данный регион. Выделяются три основных этапа исследования Западной Монголии: период середины XVIII — начала ХЕХ вв. («военно-дипломатический период») — период экспедиций Н. М. Пржевальского и его учеников и современников («героический период») — и период конца XIX — первой четверти XX вв. («период профессиональных востоковедов»).

В данном исследовании обобщаются и анализируются сведения об исследовании отечественными учеными Западной Монголии на и протяжении трехсот лет. Рассматриваются основные направления этого исследования, его эволюция, научные дискуссии по различным проблемам. Особое внимание уделено истории формирования новой востоковедной дисциплины — монголистики. Важное место в настоящей диссертационной работе занимает вопрос многофункциональности проводившихся исследований, выявляются причины приоритетности тех или иных видов научной деятельности в рамках изучения Западной Монголии в определенные периоды времени.

Уже на раннем этапе исследований обозначились те основные приоритеты и задачи в процессе освоения и изучения Россией Западной Монголии, которые сохраняли свое значение и в дальнейшем. Прежде всего, нужно ответить на вопрос: зачем Россия стремилась в Западную Монголию, с какой целью ее путешественники, дипломаты и военные посещали эти края? Одним из основных мотивов исследования Джунгарии (здесь и далее под термином «Джунгария» подразумевается территория бывшего Джунгарского ханства) русскими был, безусловно, политический мотив. В этом регионе, занимающем чрезвычайно важное стратегическое положение между Китаем, Средней Азией, Южной Сибирью и Тибетом (который еще со средних веков рассматривался как «ворота» в Индию), перекрещивались интересы многих держав, рассчитывавших расширить сферу своего влияния и получить в свое распоряжение не только новые территории и ресурсы, но и новых подданных [Гуревич, 1983, с.10−13]. Западная Монголия привлекала к себе внимание Китая, который под властью Цинской династии (1644−1911) с середины XVII в. перешел к активной экспансионистской политике (в том числе в Монголии), различных среднеазиатских и восточнотуркестанских государств (Кашгара, Коканда), кочевых объединений казахов, России, а позднее — и такой могущественной колониальной державы, как Великобритания. Именно политические мотивы заставляли российское правительство прилагать усилия по исследованию Западной Монголии, развитию торговли с ее жителями, установлению дипломатических связей с правителями. Побочным результатом этих исследований стало накопление огромного числа ценнейших научных материалов, которые касались практически всех без исключения сторон монгольской действительности: геологии, физической и экономической географии, природопользования, сельского хозяйства, антропологии, этнографии, языкознания, фольклористики, историографии, религиоведения, этнопсихологии, народного искусства и многого другого. Следовательно, одним из основных стимулов в изучении Западной Монголии на первом этапе был стимул геополитический — т. е. желание вовлечь эту страну в сферу влияния того или иного государства.

Естественно, что и характер исследования Монголии в связи с этим получал некоторые специфические черты: например, особенно большую роль в нем получали многочисленные статистические данные, сведения по переписи населения, политической структуре страны, состоянию ее экономики, доходах населения и т. п. Иными словами, собирался своего рода прагматический исследовательский материал. С одной стороны, это определяло некоторую узость исследований, так как поначалу многие области, например, духовной жизни ойратов находились вне поля зрения исследователей. С другой стороны, однако, у этого метода были свои неоспоримые преимущества: он позволял собирать и анализировать огромный статистический материал (скажем, по демографии), который в дальнейшем становился базой новых исследований, обладал большой научной ценностью, а собрать и обработать такой материал было бы не под силу отдельным путешественникам, этнографам и естествоиспытателям, в силу ограниченности средств в их экспедициях. Такие работы могла себе позволить только государственная организация, они могли осуществиться только в рамках проекта широкомасштабного, комплексного исследования Монголии, которое финансировалось из государственного бюджета.

Российской империи. Политические мотивы, таким образом, всегда играли важнейшую роль в направлении и содержании исследований, проводившихся представителями России в Западной Монголии.

В XVII в. на политическую обстановку Западной Монголии начинает оказывать воздействие военно-феодальное маньчжурское государство Цзинь (с 1636 г. именуемое Цин). XVII — первая половина XIX вв. вошли в историю Западной Монголии не только как время ожесточенных военных столкновений, вторжений и т. д., но и как период активных политико-дипломатических, торгово-экономических и других контактов между государствами и народами региона. Особенно большое значение имело быстрое политическое и хозяйственное развитие Русского государства. Растущая мощь России и укрепление династии Цин (1644−1911) в Китае способствовали тому, что политика обеих держав, а также характер взаимоотношений между ними в той или иной мере начинают оказывать все большее влияние на обстановку в Западной Монголии. По мере сближения владений России и Китая развивались политические, торгово-экономические и другие связи между Русским государством и ойратами Западной Монголии. Подробная сводка экспедиционных и архивных сведений по этнографии региона была опубликована В. В. Радповым (18 371 918) («Этнографический обзор племен Сибири и Монголии», 1927 г.) [Радлов, 1927].

Отдельные замечания об этнографии и географии Западной Монголии содержатся также в работах следующих путешественников и историков: С. В. Липовцева («О возмущениях, бывших в Дзюгарии и Малой Бухарин», 1823 г.) [Липовцев, 1823], Н. И. Любимова («Поездка Н. И. Любимова в Чугучук и Кульджу в 1845 г. под видом купца Хорошева», 1909 г.) [Любимов, 1909], Е. Ф. Тимковского («Путешествие в Китай чрез Монголию в 1820 и 1821 гг.», 1824 г.) [Тимковский, 1824], М. И. Венюкова («Опыт военного обозрения русских границ в Азии», 1873 г.),.

П.ПСеменова («Предисловие к «Землеведению Азии» К. Риттера, 1859 г.) [Семенов, 1859], И. В. Щеглова («Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири 1832−1882 гг.», 1883 г.) [Щеглов, 1883], Н.Н.Бантыш-Каменского («Дипломатическое собрание дел между ф Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 гг.», 1882 г.).

Бантыш-Каменский, 1882], М. Н. Боголепова («Очерки монгольского быта», 1911 г.) [Боголепов, 1911], В. Ч. Дорогостайского («Поездка в северозападную Монголию», 1908 г.) [Дорогостайский, 1908], О. Дорофеева («Отчет о поездке в северо-западную Монголию», 1912 г.) [Дорофеев, 1912], Ю. Кушелева («Монголия и монгольский вопрос», 1914 г.) [Кушелев, 1914], И. А. Можаева («Заметки о мунгалах», 1908 г.) [Можаев, 1908] и В. Л. Попова («Через Саяны в Монголию», 1905 г.) [Попов, 1905], Г. Д. Санжеева («Дархаты», 1930 г.) [Санжеев, 1930]. В большинстве этих # работ содержатся ценные сведения по этнографии ойратов и других населяющих Западную Монголию народов, сообщения о торговом и политическом состоянии региона, а также разнообразные данные, касающиеся быта монголов. Сведений по геологии, топографии, климатологии, животном и растительном мире Джунгарии, карт и физико-географических схем в них немного. Их авторы обычно не интересовались специально Западной Монголией, а их пребывание в последней носило случайный и кратковременный характер. Тем не менее, именно эти источники позволяют проверить сообщения научных экспедиций, а иногда — и расширить их. Участники многочисленных путешествий в Монголию добирались порой до самых отдаленных ее уголков, описывая в своих отчетах не только типическое, характерное (что прекрасно устанавливалось в ходе научных экспедиций), но и уникальное, единственное в своем роде. В этом заключается особенная ценность т.н. «второстепенных» источников по истории и этнографии Джунгарии. Некоторые из них, на наш взгляд, заслуживают того, чтобы считаться документами «первой важности» — например, отчеты Е. Ф. Тимковского (1790−1875), В. Ч. Дорогостайского (1879−1938) и М. И-Венюкова (1832−1901). Они носят характер вполне универсальных описаний Западной Монголии и ее обитателей. Большую ценность представляют сводки дипломатических и торговых актов, собранные историками и библиографами — например, Н.Н.Бантышом-Каменским (1737−1814).

Подытоживая все предварительные замечания, высказанные выше, можно сказать, что цель настоящей диссертационной работы — это попытка ответить на вопрос: чем был вызван столь длительный и разноплановый интерес российских государства, общественности и науки к Западной Монголии, в каких конкретных формах исследований этот интерес воплощался, как он изменялся со временем (эволюционировал), к каким результатам привел и как можно оценить роль российских исследователей в процессе «открытия» европейской наукой глубинных областей Азиатского континента. Кроме того, мы попытаемся показать, как изменялась формулировки самих проблем, которые ставились перед российскими исследователями Западной Монголии — в зависимости от того, какие направления исследования получали приоритетное значение на государственном уровне. Например, каким образом политические и стратегические интересы определяли специфику изучения региона на раннем этапе, как в дальнейшем они приобретали все более комплексный характер, включая в себя экономические, этнографические и историографические изыскания, как соединялись с практикой путешествий и опытом конкретных полевых исследований, становились на фундамент «кабинетной» науки, привлекали данные новые в то время научной дисциплины — археологии, и т. д. Наука в России в рассматриваемый нами период носила преимущественно государственный характер и организационно существовала в рамках Императорской Академии наукчастная наука или исследования по линии меценатских и филантропических обществ не играли в России той роли, которую они имели в странах Западной Европы и Америки. Эта особенность определяла собой в значительной степени всё развитие российской географии и историографии зарубежных стран вообще, в том числе и географических исследований в Западной Монголии. Одной из задач нашей работы будет демонстрация того, каким образом эта особенность отражалась на характере самих исследований и на их результатах. Очень важным фактором, оказывавшим большое влияние на русские путешествия в Западной Монголии, был, конечно, фактор постоянного соперничества отечественных исследователей со своими британскими коллегами — конкурентами, который придавал процессу изучения данного региона значительную динамику, но, с другой стороны, несколько сужал спектр проводимых изысканий. Этот фактор мы рассмотрим подробно. Обширный фактический материал, содержащийся в диссертации, почерпнут из самых разнообразных (в том числе малоизвестных или труднодоступных) источников и литературы и призван служить наглядной иллюстрацией предлагаемой нами периодизации российских исследований в Западной Монголии и схемы их логического объяснения. Подробное описание реалий общественно-политической, экономической и культурной жизни Западной Монголии является необходимым фундаментом исследования истории изучения данного региона, в связи с этим каждому разделу предпослана развернутая экспозиция, позволяющая лучше представить вклад того или иного ученого и путешественника.

Исследование российскими учеными и государственными служащими земель западных монголов не носило стихийного характера, поэтому его итоги не утратили своей ценности и в настоящее время, так как полученная в ходе многочисленных отправленных из России экспедиций, посольств и миссий информация уже на самом раннем этапе выгодно отличалась от целого ряда «записок» иностранных эмиссаров своей комплексностью и тем, что она была собрана и проанализирована на хорошем профессиональном уровне. «Путевые заметки» отнюдь не составляют большую часть наследия российских ученых и путешественников в Западной Монголии — напротив, вместо них мы обнаруживаем подробнейшие, составленные по определенным правилам отчеты, прекрасно структурированные и изданные с соответствующими научными комментариями. Можно сказать, что методология западной науки, ставившая во главу угла опытные наблюдения и рациональную аргументацию, в России получила государственную поддержку и стала неотъемлемым атрибутом любого исследования, проводившегося, как правило, с широким размахом. Именно поэтому исследования российских ученых в Западной Монголии представляют такую ценность — ведь им нет аналога в зарубежных странах. Масштабность, насыщенность статистическими материалами, многоаспектность исследования, колоссальные по своим размерам архивы и коллекции, широкое использование данных исторических источников, обязательная интерпретация полученных данных — все это выгодно отличало российских исследователей от их зарубежных (в первую очередь европейских) коллег. Нашей задачей будет анализ того, каким образом стал возможен столь большой успех российской науки в деле исследования Западной Монголии, попытка объяснения того, почему он приобрел те или иные характерные для него формы и того, какова была внутренняя эволюция самого процесса исследования, его методов, средств и целей.

Эти выводы были убедительно подтверждены Я. С. Эделыптейном, и с тех пор заняли свое прочное место в науке [Грумм-Гржимайло, 1947, с.60]. За эту работу Григорий Ефимович в 1915 г. был удостоен от РГО специальной награды — премии им. A.A. Тилло.

В дальнейшем его географические работы всегда строились по стандартному страноведческому принципу. Общее число их, однако, заметно уменьшается: историко-этнографические интересы Григорий Ефимович сокращает объем его географических изысканий.

Среди работ этого периода следует назвать «Экономическую этнографию Приморья» (по итогам экспедиции 1908 г.), которая не была опубликованаобширные каталоги и своды библиографических справок по географии Южной и Восточной Сибири 1919;21 гт. (также не изданы), отдельные фрагменты 3-го тома «Западной Монголии и Урянхайского края» (1930 г.), касающиеся вопросов климатологии и почвоведения края, статьи по географии Центральной Азии для словаря Граната («Тарим», «Эцзин-гол», «Такла-макан», «Хан-Тенгри») и Большой Советской Энциклопедии («Китай»). В 1933 г. Григорий Ефимович обратился к очень интересной, тогда почти неизведанной, области: он занялся проблемами историко-экономической географии. Его взгляды на этот предмет были изложены в статье «Рост пустынь и гибель пастбищных угодий и культурных земель в Центральной Азии за исторический период». Опустынивание региона Григорий Ефимович связывал как с климатическим, так и с антропогенным факторами. Постановка данной проблемы, над разрешением которой работали и работают целые поколения ученых, в отечественной науке стала возможной во многом благодаря Грумм-Гржимайло.

Таким образом, двумя основными достоинствами трудов Григория Ефимовича в области географии, следует считать их исключительную информационную насыщенность («энциклопедизм»), а также смелые, новаторские подходы к тем явлениям, которые в этих трудах рассматривались. Именно оригинальная, перспективная формулировка ряда вопросов придает большую ценность географическим работам Григория Ефимовича.

Историография и этнография были настолько тесно связаны в творчестве Грумм-Гржимайло, что разделить их в большинстве случаев просто невозможно. Главной целью Григория Ефимовича были проблемы этногенеза, т. е., собственно, исторической этнографии в тогдашнем ее понимании. Историк и этнограф в лице Григория Ефимовича работали совместно, дополняя друг друга. Поэтому удобнее рассмотреть значение данных аспектов под общей рубрикой.

Григорий Ефимович был систематизатор по духу. Он стремился упорядочить абсолютно все сведения, касающиеся изучаемого им региона — Западной Монголии. В области географии это ему в значительной степени удалось, но в исторической части Григорий Ефимович столкнулся, по его собственным словам, с «грудой противоречивого и недоброкачественного материала». В итоге он формирует свои следующие задачи как историка: «взять на себя труд помочь ученым разобраться в некоторых наиболее запутанных вопросах истории Средней Азии», т. е. «собрать, классифицировать и организовать все относящиеся к ней материалы» [Грумм-Гржимайло, 1926, с Л]. Это была непростая задача, т.к., не будучи историком, по образованию, Грумм-Гржимайло вынужден был в данной ситуации стать еще большим систематизатором, чем в области географии. Последнее обстоятельство вызывало упреки (часто справедливые) со стороны профессиональных востоковедов (В.В. Бартольда и др.), и т. п. Историческая часть наследия Грумм-Гржимайло, таким образом, носит спорный характер, и в полном виде редко заслуживала положительных отзывов. Однако во многом причиной тому было само состояние сведений по истории Центральной Азии в его время, хаотичность которых вела к неизбежным ошибкам в рассуждениях. Это отлично понимал и сам Грумм-Гржимайло, всегда доброжелательно встречая критику своих книг. Главным, все же, в его исторических сочинениях следует считать ряд идей (составляющих своего рода исследовательскую программу), которые образуют структуру подачи и истолкования фактических данных. Эти идеи, безусловно, и определяют значение работ Грумм-Гржимайло по истории.

В 1898 г. Грумм-Гржимайло издал два своих программных исторических сочинения: «Историческое прошлое Бэйшаня в связи с историей Средней Азии» и статью «Почему китайцы рисуют демонов рыжеволосыми». Своеобразным продолжением их явились работы «Материалы по этнографии Амдо и области Кукунора» (1903) и «Белокурая раса в Средней Азии» (1909 г.). Во всех этих трудах компиляция источников сочеталась с использованием результатов собственных полевых наблюдений автора, расспросов, фотографий и др. В тексты были вплетены словари слов и песен халха-монголов, ойратов, олютов, чахаров и многочисленные сведения по дунганскому восстанию.

В плане методологии Грумм-Гржимайло следовал традиции, проповедовавшей организацию огромного массива фактических данных вокруг 2−3 основополагающих принципов. У Григория Ефимовича первым из таких принципов была решающая роль расовой принадлежности в процессе формирования культуры. «Считаю, необходимым сказать, — писал Грумм-Гржимайло, — что, связывая с определенным соматическим (физическим) типом расы определенный тип моральных и интеллектуальных ее свойств, я всецело разделяю мнение Г. Лебона (1894 г.) о том, что высказывавшееся неоднократно положение о равенстве людей и рас как нельзя более ошибочно» [Грумм-Гржимайло, 1926, с. И]. Второй основной идеей Григория Ефимовича была мысль о «первичности» «белокурой расы» в процессе освоения человеком Западной Монголии и.

Центральной Азии вообще, о ее субстратном характере в ходе этногенеза тюрко-монгольских народов. По мнению Григория Ефимовича, эта «раса, родственная европейским ариям», уже в палеолите заселила просторы центральной части азиатского материка и заложила основы всей его дальнейшей материальной и духовной культуры. Позже азиатские европеоиды (Григорий Ефимович всюду называет их «динлинами») были ассимилированы, их «воинственная кровь» иссякла, и Монголия вступила в эпоху безвременья. Наконец, третьей главной идеей Грумм-Гржимайло был систематический поиск любых следов пребывания «белой» расы в глубинах Азии. Зачастую он велся на предварительном уровне, и в «актив» данного поиска записывались любые случайные совпадения, созвучия, непроверенные сведения, явные натяжки. К сожалению, эта схема догматически предопределяла весь ход исследования. Хотя формальной целью Григория Ефимовича было изучение «всех наслоений в составе народов» (т.е. этногенез), в действительности этническая история практически любого народа рисовалась по заранее выбранному плану: «динлинский» субстрат (пассионарный импульс) —> контакты и смешение динлинов с монголоидными аборигенами (рост и стабилизация пассионарности) —> ассимиляция и аккультурация динлинов (угасание смешанных форм культуры).

Данная схема впервые была использована в очерке о Бэйшане (1898 г.). По Грумм-Гржимайло, древнейшим населением гор Бэйшань были иранцы. К XIII в. они целиком поглощаются монголами, последовательно проходя при этом все «фазы обскурации» (используя терминологию последователя Грумм-Гржимайло — Л.Н. Гумилева). Та же модель повторяется им в статье о «рыжеволосых демонах». Последние отождествляются при этом с динлинами, чья пассионарность воспринималась китайцами как источник злого начала [Chavannes, 1905, р.526]. Григорий Ефимович придавал большое значение поиску в Азии реликтов этой исчезнувшей расы, видя в них бесспорное доказательство своей теории. Малые народности гор Южного Китая он рассматривал как «потомков динлинов». Правда, те антропологические критерии, по которым они выделялись, сейчас нельзя признать полностью обоснованными.

Ныне Центральная Азия, — писал Григорий Ефимович, — это страна короткоголовых. Но первоначальный белокурый тип был длинноголовым, и их стоянки обнаружены в Прибайкалье, на Селенге, у Кобдо, в Киргизии" [Грумм-Гржимайло, 1926, с.78]. Таким образом, один изолированный признак, долихокефалия, становился у Грумм-Гржимайло главным аргументом при определении тех или иных останков в качестве «динлинских». Другим таким же признаком он считал «светлые типы и правильные черты лица», присутствие которых английский археолог А. Кин фиксировал в Южной Сибири, Джунгарии, Маньчжурии, Кашгарии и Синьцзяне. Из этого, правда, А. Кин выводил, что предок человека имел рыжий волосяной покров, с чем Грумм-Гржимайло был не согласен (это нарушало его концепцию о неравенстве рас) [Keane, р. 87- Грумм-Гржимайло, 1926, c. IV].

Основным трудом, в котором Григорий Ефимович отстаивал указанные идеи, были 2-ой и 3-ий тома «Западной Монголии и Урянхайского края» (1926, 1930 гг.), представлявшие собой сводку историографических и этнографических данных, собранных, помимо прочего, и для подтверждения вышеприведенной гипотезы. По описанной схеме трактовалась уже вся известная история Западной Монголии и Центральной Азии. Опираясь главным образом на произвольное толкование исторических свидетельств и личных полевых материалов (данных археологии и лингвистики — немного, и они невысокого качества), Грумм-Гржимайло попытался нарисовать целостную картину пребывания «белой расы» в глубинах Азии.

Он утверждал, что «в Западной Монголии было 4 племени с голубыми (зелеными) глазами и белокурыми (рыжими) волосами: хагясы, динлины, бома и усуни. Подлинными носителями 'белых» признаков были только динлины" [Грумм-Гржимайло, 1926, с.5−6]. В древности они жили к югу от Гоби, в верховьях Хуанхэ. Растворение основной массы динлинов среди соседей не привело к их полному исчезновению как этноса. Начиная с III в. до н.э. миссией «динлинского» пассионарного компонента стало образование правящих династий в государствах азиатских кочевников. Таким образом, сократившись численно и утратив расовое единство, динлины, тем не менее, продолжали играть лидирующую роль в процессе государствообразования в Центральной Азии. Эта «белокурая раса» последовательно формировала правящее ядро юэчжей, хунну, сяньби (правители Тоба Вэй), жужаней. В конце V — начале VI вв. часть динлинов переселилась на север — к Саяно-Алтайским горам и Байкалу. Там они смешались с местными тюрками и образовали уйгурский и кыргызский народы {теле = ди-ли). Последние вскоре утратили свои прежние признаки и были ассимилированы другими тюркскими группами, но факт участия в создании Тюркских Каганатов динлинов остается непреложным. Динлины стояли и у истоков монгольского государства: Григорий Ефимович ссылается на легендарные свидетельства о «белокурости» мифического «супруга» Алангоа (жены Бодончара, предка Чингис-хана), и полагает его динлином. Подобным образом описываются иногда в источниках сам Чингис-хан и его братья. По мнению Григория Ефимовича, это также может говорить о «динлинском» происхождении рода великого завоевателя. С конца XIII в. «белая раса» в Азии почти угасаетее реликты проявляются теперь только у тоджинцев, цаатанов и сартулов. Последний факт якобы подчеркивает очень древнее (палеоазиатское) происхождение динлинов.

Таков вкратце идеологический каркас рассуждений Грумм-Гржимайло. В востоковедении того времени взгляды подобного рода не были редкостью: в большей или меньшей степени они содержатся в трудах Ж. Дегиня, Ж. Кпапрота, А. Ремюза, В. де Сент-Мартена, В. Риттера, В. ле Дюк и др., которыми активно пользовался Григорий Ефимович.

Комплексная оценка работ самого Григория Ефимовича в этом направлении пока не сделана. Он с нетерпением ждал рецензий на свою «Западную Монголию», но не дождался. В. В. Бартольд уклонился от прямого ответа, сославшись на совершенно необъятные размеры труда Грумм-Гржимайло. В. Л. Котвич отозвался о нем в целом положительно, но в детали по какой бы то, ни было, проблеме предлагал не входить. Интересны его слова об этой книге Григория Ефимовича в письме к С. А. Козину (1927 г.): «Он немного увлекается, стойко держится раз высказанных взглядов, но какая уйма материалов: ведь буквально нет ни одного вопроса, которого бы он не затронул, не осветил и не дал своего решения» [Грумм-Гржимайло, 1947, с.69]. П. Пелльо также готовил отзыв, но не напечатал его. В советской печати появились 3 рецензии на основной труд Грумм-Гржимайло: профессора Н. Бороздина (1927 г.), профессора Б. Б. Барадийна (1926 г.), и одна анонимная — в монголо-советской газете «Известия Улан-Батор-Хото» (1928 г.). Все они носили характер рефератов. Положительно оценили монографию в основном географы: Ю. М. Шокальский, Л. С. Берг и др. [Ефремов, 1959, с.59].

Пытаясь выяснить значение данной работы в творчестве Грумм-Гржимайло, нужно помнить, что многие волновавшие его тогда проблемы не решены в науке до сих пор (генезис юэчжей, хуннувопрос о «динлинах»), что затрудняет их оценку. Однако предварительные замечания сделать можно. Прежде всего, заслуга Григория Ефимовича состоит в том, что он одним из первых подчеркнул важность периода европеоидных (в основном, видимо, ираноязычных) кочевников в истории Монголии, своеобразие и культурную преемственность так называемых скифо-юэчжей. Скорее всего, он прав в том, что именно они принесли с собой с Ближнего Востока в глубь Азии начатки кочевого скотоводства, военного искусства, особых форм художественной культуры. Тесную связь обитателей Центральной Азии II — I тыс. до н.э. с Западным миром, которую так стремился отыскать Григорий Ефимович, ныне можно считать доказанной. Этот факт подтверждается большим количеством ставших уже классическими работ археологов, антропологов и искусствоведов: от М. И. Ростовцева и В. Ф. Минорского до В. П. Алексеева и И. И. Гохмана.

Во-вторых, Григорий Ефимович в самых общих чертах, верно, отождествлял европеоидный пласт в населении Центральной Азии с динлинами и юэчжами китайских источников, а также подмечал наличие этого субстрата в составе енисейских кыргызов и ряда других поркоязычных групп.

Если не касаться огромной систематизаторской значимости трудов Григория Ефимовича, о которой мы уже говорили, то остальные аспекты его рассуждений во многом ошибочны. Это: определенный догматизм избранной схемы, совершенно неприемлемая сегодня этногенетическая и расовая концепция, упрощенное понимание исторического процесса как фаз пассионарного взрыва и упадка, дань миграционистской теории и многое другое. Поэтому, говоря в общем, можно сказать, что в области своих исторических исследований, так же как в географии (и даже еще более отчетливо), Григорий Ефимович оставил нам работы, ценные в основном своими формулировками новых проблем и нащупыванием первых путей их решения. Большая часть исторических сочинений Грумм-Гржимайло представляет ныне в основном библиографический интерес как энциклопедия тогдашних сведений о народах Монголии и Центральной Азии.

Помимо общих вопросов, Грумм-Гржимайло, как историк, занимался множеством частных проблем. Так, например, он первым указал на то, что описанный Марко Поло город Эцзина (Эзина, Эдзина, Эдзима) в западно-монгольской области, на пути в Каракорум, это современные руины Харчеджи-хана-хомо на левом берегу Эдзин-Гол. До этого некоторые историки неправильно отождествляли Эдзину с Хаара-Хомо, городом, развалины которого находятся на значительном расстоянии от правого берега Эдзин-Гола. Этот вывод был подтвержден позднее путешественником Г. Н. Потаниным (1893 г.), П. К. Козловым (1907 г.) и В. Л. Поповым (1913 г.) [Попов, 1913, с.35]. Н. П. Шастина полагает Эдзину столичным городом тангутов — И-Цзи-Лу [Козлов, 1963, Примечанияс.450].

Исходя из данных, полученных им у А. фон Грюнведеля, П. Пелльо, В. М. Алексеева, Г. Мерцбахера и др., Григорий Ефимович считал, что знаменитый уйгурский город Бешбалык (Бэйтин) нельзя отождествлять с Урумчи (как это делали, начиная с Ж. Клапрота). Григорий Ефимович последовательно отождествлял Бешбалык с городом в урочище Цзи-му-са близ Ручена (1896 г.). В. В. Бартольд и С. Е. Малов сочли тогда доводы Григория Ефимовича неубедительными. Однако в 1905 г. Э. Шаванн на основе изучения китайских источников подтвердил точку зрения Грумм-Гржимайло, а в 1914 г. экспедиция Б. Долбежаева обнаружила в Цзи-му-са руины и стелу с иероглифом «Бэй-тин». Анализируя собственные полевые материалы, Григорий Ефимович доказал то, что в очень сложном этногенезе синьцзянских дунган присутствовал значительный элемент ираноязычных выходцев из Самарканда и Бухары, угнанных на восток ойратами [Грумм-Гржимайло, 1947, с.62].

Много важного сделал Григорий Ефимович как историк и этнограф Монголии. Он критически относился к предложенной В. В. Бартольдом [Бартольд, 1998, с.73−75] и Б. Я. Владимирцовым [Владимирцов, 1998, с.217−230] возможности установить нравственные качества Чингис-хана и через них объяснить его деяния. «Что в них — от „здравого смысла дикаря“, а что — от „советов“ его культурных помощников, сейчас выяснить невозможно» , — считал Григорий Ефимович [Грумм-Гржимайло, 1926, с.409]. В этом мнении его поддерживал В. Е. Котвич, который первым также указал на огромное значение работ Грумм-Гржимайло по истории Западной Монголии. В частном письме последнему он писал: «Вопрос о прошлом ойратов, их происхождении не только не разобран, но даже и не поставлен в такой широте нигде, как у Вас» [Грумм-Гржимайло, 1947, с.66]. Действительно, заслуга Грумм-Гржимайло состоит в том, что он впервые выделил историю ойратского государства в отдельный период и собрал все относящиеся сюда материалы. Именно Григорию Ефимовичу принадлежит плодотворная гипотеза о том, что историю ойратов надо начинать не с XVII в., а с 1370 г., и что название дурбэн-ойрат нужно переводить не как «[союз] четырех ойратов», «четыре ойрата», а как союз 2 различных племен — «дурбэнов [и] ойратов» [Грумм-Гржимайло, 1926, с.561−571]. К этому же выводу раньше склонялся и Д. Банзаров, но четко не сформулировал его [Банзаров, 1849, с. 15]. В союзе дурбэнов и ойратов, по мнению Григория Ефимовича, первые правили, а вторые составляли основную массу населения. Верно, указал Григорий Ефимович и на то, что состав данного союза с XIV в. часто менялся. Он отмечал, например, что джунгары — это первоначально левое военно-административное крыло дурбэнского союза, возвысившееся до уровня отдельного улуса во 2-ой половине XVI в., а в дальнейшем усилившееся настолько, что его имя передалось всему населению всего ханства, большую часть которого составляли все те же ойраты [Грумм-Гржимайло, 1926, с.571].

В середине 1920;х гг. по просьбе деятелей образования МНР Грумм-Гржимайло начал составлять школьный курс «Истории монголов», который вскоре разросся в вузовский учебник объемом 30 печатных листов. Это был первый опыт такого рода в Монголии. Структура книги во многом повторяла «монгольские» разделы известной монографии. Григорий Ефимович рассматривал историю монголов широко и комплексно, начиная ее не с Чингис-хана, а с хунну и сяньби, а также киданей, т. е. рассматривал, по существу, историю всех монголоязычных этносов [Магидович, 1956, с.39]. В 1928 г. Григорий Ефимович закончил эту книгу, а в 1929 г. составил в приложение к ней историко-географический атлас Монголии, и в 1930 г. обе работы были отправлены в МНР и переведены на монгольский язык Б.Ринченом. В 1930;е гг. Григорий Ефимович написал и опубликовал в «Известиях ВГО» ряд небольших по объему этнографических статей: «Тангуты», «Дэрбэты» и др. Им были написаны также несколько работ по этногенезу, так и не увидевшие свет («Коренные монголы и их антропологический тип», «Кидани», «Динлины в Средней Азии»). В них он продолжал начатые ранее исследования «динлинского» компонента в составе монголов. Резюмируя, можно сказать, что все творческое и научное наследие Грумм-Гржимайло делится на 2 основные части: географическую (работы раннего периода) и историко-этнографическую (работы позднего периода), причем количественно последние работы преобладают.

В первой был собран и скрупулезно обработан богатейший материал, касающийся природных условий центральноазиатских стран. Во второй, т. е. в работах историографического характера, имеются интересные идеи в области этногенеза народов Центральной Азии, отдельных частных моментов ее истории (ойратский период и т. д.), но ценность этих выводов несколько теряется из-за догматизма принятой схемы исследования. Важным в работах второго периода следует считать саму постановку новых исторических вопросов.

Эпоха археологического «открытия» Западной Монголии связана с именем Д. А. Клеменца (1848−1914). В 1889 г. Н. М. Ддринцев обнаружил в.

Северной Монголии знаменитые орхонские рунические памятники, и это событие стало отправной точкой для последующих археологических экспедиций в данный регион. Первой такой экспедицией стала финская экспедиция под руководством А. Гейкеля (1890 г.), а второй — Орхонская экспедиция под руководством академика В. В. Радлова, отправившаяся из Санкт-Петербурга в 1891 г. Её фундаментальные открытия, имевшие археологический и эпиграфический характер, ознаменовали собой наступление новой эпохи в исследовании Монголии. Правда, речь шла в основном о Северной Монголии (и по преимуществу об обнаружении новых памятников средневековой письменности). Однако в составе Орхонской экспедиции работал и отряд Д. А. Клеменца, в задачи которого входило изучение археологических остатков Западной Монголии. Деятельность этого отряда была разносторонней и заложила собой основы полевых исследований в Западной Монголии. Д. А. Клеменц и его сотрудники добились в ходе экспедиции больших успехов.

Караван Д. А. Клеменца, состоящий из пяти лошадей, рабочего-переводчика, кяхтинского мещанина Иннокентия Наквасина и монгола-провожатого, выступил 28 июля вдоль по долине реки Джермантаин-гол, левому притоку Орхона. «Берега Джермантаин-гола, — писал Д. А. Клеменц, — и вся его долина усеяны керексурами. Развалины Куку-сумэ, ради которых я собственно и предпринял кружной путь через Джермантаин-гол, состоят из остатков фундамента, над фундаментом сохранились обломки кирпичей. К югу от главного здания небольшой керексур. Это был, вероятно, небольшой дугун, пришедший в запустение потому, что лишился богатых покровителей, и рядом с ним возникли новые кумирни. Подобные явления не редкость в Монголии» [Клеменц, 1892, с. 15]. В 4 километрах от реки Хануй-гол Клеменц обнаружил громадные развалины, которые остались от какого-то средневекового города. Это было городище Хара-Балгасун. Его подробное археологическое описание содержится в «Письме.

Д.А.Клеменца на имя академика Радлова", опубликованном в следующем по окончанию экспедиции году.

В 1895 г. вышел «Археологический дневник поездки в Среднюю Монголию» (1891 г.) — обстоятельный очерк предварительных исследований территории, по которой пролегал маршрут экспедиции от русской границы до Урги. Клеменц подробно описывает в нем все встретившиеся ему по дороге древние развалины, а в особенности — городища Цаган-Байшин и Хара-Балгасун. Он четко указывает, что характер находок на Хара-Балгасуне свидетельствует в пользу того, что на обширном городище сохраняются памятники двух эпох: уйгурской (столицы Уйгурского каганата Орду-балыка) и монгольской (столицы Монгольской империи Каракорума). От первого периода сохранились крепостные стены, руины дворцов, башен и обломки каменных памятников с китайскими, уйгурскими руническими и согдийскими надписями. От второго — остатки дворца Мункэ-хана, каменной ограды, рова и вала, буддийских ступ и монастырских построек, а также несколько надписей на китайском, монгольском и тибетском языках.

Особенно ценными являются описания Клеменцом развалин на острове озера Тери-нур (Тере-холь). Они, по его мнению, занимают «первое место среди древностей земли урянхов» [Клеменц, 1895, с.68]. Клеменц первым исследовал этот уникальный археологический памятник Северо-Западной Монголии. Он пишет: «На этом острове находятся развалины, которые местные жители называют дворцом Хун-тайджи, когда-то обитавшего, по преданию, на местности, где теперь находится озеро Тери-нур. Этому Хун-тайджи вещий лама сказал, что когда начнет прибывать вода в колодце около его дворца, он должен как можно скорее убираться оттуда, так как прибывающая вода затопит все кругом. Это и случилось: Хун-тайджи и его свита не стали медлить, — бегство отличалось такой поспешностью, что врач-лама князя по дороге на одной речке растерял все свои лекарства и с тех пор речка называется Эмин-гол [Лекарскаярека-Б.З.]. Поднявшись на горы, Хун-тайджи оглянулся назад и увидал, что все его бывшие владения залиты водой, и воскликнул: „Тери нур!“ („Они стали озером!“), отчего озеро и получило свое нынешнее наименование» [Клеменц, 1895, с.69].

Развалины располагаются на юго-западном конце острова. Почва острова болотистая и в половодье многие места на нем заливаются. Местными жителями (охотниками и звероловами), по свидетельству Клеменца, это место практически не посещалось (из-за суеверного страха): на нем не было ни следов тропинок, ни примятой травы. Развалины состояли из остатков зданий, окруженных высокой глинобитной стеной, которая имела вид четырехугольника. Клеменцу принадлежит честь атрибутации и датировки памятника (которая позднее подтвердилась в ходе его раскопок С. И. Вайнштейном в 1950;1960;е гг.) Он установил, что крепость на острове была воздвигнута древними уйгурами. Клеменц писал: «Такая форма памятника встречается нам уже не первый раз. Припомним высокую башню Харабалгасуна и круглую платформу впереди нее, а также два здания в развалинах на Ханын-голе, соединенных перешейком из земляной платформы. Эта одинаковость должна указывать и на общее значение построек. Точно также достойно внимания, что подобные постройки помещались всегда внутри двора, обнесенного стенами. Если хотя бы про одну из таких построек будет доказано, что это дворец, а не храм или наоборот, то мы с большим вероятием будем иметь право тоже сказать и про остальные» [Клеменц, 1895, с.70]. Таким образом, он применял метод сравнительной археологии и склонялся к мысли о том, что крепость на острове озера Тери-нур и городище Харабалгасун построены в одной архитектурной традиции. Исследователь продолжал: «Кто, даже не видевши в натуре этих развалин, только по планам станет сравнивать их с другими планами старинных построек в Монголии, несомненно, поразится сходством тери-нурских развалин с развалинами Харабалгасуна. Сходство настолько замечательное, что является невольно дерзкая мысль реставрировать недостающие подробности в одном из них по другому. Я видел теперь уже довольно много монастырей в Монголиино я убежден, что если бы собрать планы их и сличать попарно, — вряд ли нашли бы два настолько сходных между собою плана, как те, о которых идет речь» [Клеменц, 1895, с.71].

В ту пору еще не была обнаружена стела из Могойин-Шине-Усу («Селенгинский камень»), памятник уйгурского Элетмиш-Бильге-кагана (747−759), который станет, известен только в 1909 г. после открытия Г. Рамстедта. В тексте этого памятника есть прямое указание на то, что крепость на острове озера Тери-нур (ее тувинское название Пор-Бажин) была воздвигнута по приказанию Элетмиш-Бильге-кагана в 750−751 гг. (во время его похода против чиков и кыргызов). Однако Клеменц попытался ответить на этот вопрос, исходя лишь из археологических данных. «Невольно является вопрос, — резюмировал он, — кто построил эти здания, над остатками которых задумываемся мы? Кто выбрал для таких сооружений трущобу Тери-норскую? Остальные известные нам памятники зодчества в Урянхайской земле лежат на открытых местах — здесь же в тайге. Мне кажется, безусловно, можно ответить одно — не монголы и не китайцы, и вряд ли кидани или джурджени. Вероятнее всего, тот же или родственный народ строителям древнего Харабалгасуна, то есть уйгуры. Здесь до сих пор живут урянхи, называющие себя то Туба, то Уйгур-олос, а язык свой уйгурер-хель» [Клеменц, 1895, с.71]. Из данного сообщения явствует, что Клеменц считал строителями Пор-Бажина уйгуров. Уникальным является свидетельство о самоназваниях местного населения на Тери-нуре (в дальнейшем оно не повторялось в работах этнографов). В этом высокогорном районе, по-видимому, обитали монголизированные по языку тюрки (тувинцы), которые в свою очередь представляли собой тюркизированных самоедов. Помимо них, там жило некоторое количество этнических монголов (дербетов и халха). Самоназвание Туба, несомненно, — один из вариантов общего имени тувинцев тыва, тогда как термины Уйгур-олос и уйгурер-хель означают соответственно «уйгурский народ» {Уйгур-улус) и «уйгурский язык» (уйгурер хэл). Последние два термина — монгольские. Чрезвычайно интересным является факт того, что население окрестностей озера Тери-нур спустя 1150 лет после возникновения Уйгурского каганата и укрепления его власти в этом регионе продолжало именовать себя уйгурами, а свой язык — уйгурским. Данный факт еще ждет своего объяснения: имела ли место столь длительная историческая преемственность, либо в данном случае произошло совпадение древнего этнонима с названием административно-военной единицы монголов и тувинцев, сравнительно недавно поселившихся в этом районе (клановое имя уйгур широко распространено в различных областях Монголии и Тувы, а также у других тюрко-монгольских народов). Не исключено, что самоназванием у местных жителей был только термин Туба, а уйгурами их именовали живущие по соседству монголы. Нужно отметить, что столь длительное бытование в районе озера Тери-нур этнонима уйгур вполне объяснимо необыкновенной изолированностью и труднодоступностью этих мест, в условиях которых столетиями могло не происходить значительных подвижек населения и изменений его материальной и духовной культуры. Этот вопрос, как верно отметил Клеменц, требует всесторонней проверки. Лингвистический материал, собранный на Тере-холе в советское время, не засвидетельствовал, например, никаких особенных отличий языка местного населения от тувинского (за исключением сравнительного большего числа монголизмов). Поэтому роль уйгурских элементов в этногенезе терехольцев должна быть дополнительно исследована. Клеменц первым из отечественных исследователей отметил, что «эти развалины раньше других были известны русским: они отмечены уже в известном атласе Ремезоватам говорится, что на озере Тери-нор есть развалины города, стоят две стены. „А какой город и чей — не знаем“ , — писал Ремезов» [Клеменц, 1895, с.72]. Клеменц оставил описание и многих других археологических древностей Монголии: остатков древних оросительных каналов на Каа-Хеме и Хемчике, могильников в районе хребта Танну-Ола, укреплений в бассейнах рек Тес и Межегей. Ему же принадлежит подробное археологическое описание долины реки Хануй-гол [Клеменц-Ольденбург, 1915, с.7]. Кроме того, Клеменц продолжил исследования Монгольского Алтая, начатые П. А. Чихачевым, и написал прекрасный очерк гляциологии этой горной страны, который явился крупным вкладом в изучение геологии Монголии -" О ледниках в Монголии" [Клеменц, 1897].

Резюмируя результаты деятельности Д. А. Клеменца как исследователя Западной Монголии, можно сказать, что они имели основополагающее значение именно в области археологии. Археологическая наука в XIX в. была далека от организации тех крупномасштабных и технически хорошо оснащенных экспедиций, которые состоялись в Монголии в XX в. В связи с этим деятельность Клеменца в этой области можно охарактеризовать как пионерскую. Он первым широко применил научные методы археологического исследования, открыл и описал целый ряд памятников, заложил основы научных представлений об археологических культурах Монголии. Клеменц работал в «эпоху основоположников» — когда, например, только закладывались основы южносибирской археологии Теплоуховым, возникала археология Средней Азии, Кавказа и др. Его по праву считают одним из зачинателей изучения «древностей Монголии». Работы Клеменца задали направление многих последующих поисков. Исследования развалин Каракорума и Харабалгасуна, памятников тюркской рунической письменности, керексуров и плиточных могил в дальнейшем всегда занимали важное место в работах монгольских и зарубежных археологов. Методологическая строгость Д. А. Клеменца, его умение анализировать и интерпретировать найденный материал стали образцом для последующих поколений археологов, работающих в Западной Монголии [Обручев, 1916, с.81].

Один из выдающихся исследователей Западной Монголии начала XX в., академик Борис Яковлевич Владимирцов (1884−1931). После окончания монголо-маньчжуро-китайского отделения факультета восточных языков в Санкт-Петеребургском Университете он всецело посвятил себя научной деятельности на ниве монголистики. Летом 1908 г. он был направлен Русским комитетом по изучению Средней и Восточной Азии к дербетам Кобдоского округа в Западную Монголию для сбора лингвистических материалов. Отчет БЛ. Владимирцова о командировке к дербетам этого округа положил начало его научным публикациям. Сочетание лингвистических наблюдений с историко-этнографическими было присуще и всем дальнейшим работам ученого. В 1911 г. ему была присвоена степень магистра монгольской и калмыцкой словесности. Летом 1911 г. Б. Я. Владимирцов вторично ездил в Кобдоский округ для продолжения ранее начатых лингвистических работ и изучения языков местных этнографических групп байтов и хотонов. В 1913 г., после возвращения из научной командировки во Францию, Владимирцов вновь на два года уехал в Монголию. Срок командировки был, потом продлен еще на полгода. Он объездил на этот раз всю Западную Монголию и северную часть Центральной Монголии, посетил хошуны дербетов и байтов, собрал большую коллекцию монгольских и ойратских книг, материалы по наречиям дархатов и хотогойтов, эпические материалы и материалы о шаманстве [Златкин, 2002, с. 13−19].

Длительные поездки по стране вместе с ойратами, знакомство с их бытом и жизнью дали Б. Я. Владимирцову прекрасное знание языка, литературы, фольклора и этнографии местного населения. «Неутомимый в экспедициях и странствиях, — писал о нем академик В. М. Алексеев, — из которых многие были рискованны донельзя, он кочевал в своей юрте вместе с окрестными номадами и, исходив, таким образом, всю Монголию, сумел сродниться с монголами» [Алексеев, 1982, с.46]. Г. Н. Румянцев отмечал, что близкое знакомство БЛ. Владимирцова с жизнью монгольского народа на основе личных наблюдений значительно облегчило ему понимание многих важных событий в прошлом монголов [Румянцев, 1958, с.61]. Больше он уже Джунгарию не посещал. В 1925 г., после десятилетнего перерыва, Б. Я. Владимирцов отправился в Монгольскую Народную Республику, где совершил поездку в район Малого Хэнтэя и Керулена — т. е. в восточную часть страны. С января 1930 г. он занялся исследованием общественного строя монголов. К этой теме исследователь шел 20 лет. БЛ. Владимирцов успел закончить свой замечательный, во многом сохранивший свою ценность до настоящего времени труд — «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм» (который был опубликован в 1934 г.) 17 августа 1931 г. академика Владимирцова не стало. Он умер в возрасте 47 лет в расцвете творческих сил [Слесарчук, 1995, с. 19−24].

Основные работы БЛ. Владимирцова, касающиеся Западной Монголии — следующие: «Отчет о командировке к дэрбэтам Кобдинского округа летом 1908 г.» (1909 г.), «Этнографические мелочи из жизни кобдоских дэрбэтов» (1909 г.), «Этнографические мелочи из жизни монголов» (1910 г.), «Поездка к кобдоским дэрбэтам летом 1908 г.» (1910 г.), «Отчет о командировке к байтам Кобдоского округа» (1912 г.), «Турецкий народец хотоны» (1916 г.) и «Монгольские сказания об Амурсане» (1927 г.).

Первое путешествие Владимирцов начал в алтайском поселке Кош-Агач («Кбшо Модон» по-монгольски), прошел на реку Ташанта, далее посетил ставку хана дербетов на равнине Боку-морин, прибыл в город Улангом, обогнул озеро Урук-нур и вернулся в Кош-Агач. Все путешествие заняло почти три месяца (2 июня — 29 августа) [Владимирцов, 2002, с.51−54].

БЛ.Владимирцов собрал в ходе этой экспедиции очень подробные и точные данные об административном управлении дербетами. Он имел возможность проверять информацию на месте и общаться с кочевниками на интересующие его темы лично, без посредства переводчика. Он писал: «Дэрбэты вместе с бантами образуют два аймака — сейма под одним общим названием «сайн джаягату», именуемые в просторечии «аран арван дзурган хошун» («шестнадцатью северными хошунами») [Владимирцов, 2002, с.54]. Левый аймак состоял из хошунов-уделов князей: хана дербетов и ханского засака, к этому же аймаку относятся десять баитских хошунов. Собственно род дербетских ханов прекратился, настоящий хан — сын дербетского «бэмлэ», усыновленный последним Далай-ханом. Хошуны делились на сумуны. В дербетских хошунах располагались 4 ламаистских монастыря. «Родовой строй в настоящее время, — писал исследователь, -дэрбэтами позабыт совершенно. Ангы (роды) существуют только номинально, не оказывая никакого влияния на народную жизнь, сумун так же — чисто административное деление. Совершенно также позабыты и кости, из которых составились дэрбэты» [Владимирцов, 2002, с.56]. Джунгарские дербеты кочевали, по словам Владимирцова, или в одиночку, или же небольшими группами в 3−4 кибитки. В этом отношении они (кобдинские дербеты) сильно отличались от астраханских дербетов, которые в большинстве своем кочевали большими сообществами, хотонами. Жилища, одежда, утварь дербетов, по наблюдениям Владимирцова, мало, чем отличались от халхасских. Исследователь подчеркивал, вслед за Г. Н. Потаниным и П. К. Козловым, что у дербетов развито земледелие, причем «как нигде более в Монголии». Они сами себя обеспечивали мукой и сами мололи зерно с помощью ручных мельниц. Наряду с местной аракой была широко распространена китайская водка. Большим спросом пользовался также китайский и тибетский желтый чай (улонг) [Владимирцов, 2002, с.57].

Большое место уделял Б. Я. Владимирцов описанию фонетических и морфологических особенностей языка дербетов и сравнению его с другими языками монгольской группы. Подробно перечисляются старинные книги и рукописи, которые удалось приобрести у дербетов и халха (в основномрелигиозного содержания). Оканчивается очерк кратким сообщением о состоянии письменности и литературы у дербетов. Кобдоские дербеты, согласно Владимирцову, пользовались как монгольской, так и ойратской (калмыцкой) письменностью. Первое письмо у них называлось худм монгол, второе — modo. Монгольская и ойратская грамота в основном использовались лицами светского звания. Ламы монгольской грамоты обыкновенно не знали — они изучали только тибетский алфавит. Среди чиновников и профессиональных писцов было распространено знание маньчжурского языка, китайского же и уйгурского не знал никто. Что касается народной литературы, то, прежде всего надо упомянуть о песнях, которых Б. Я. Владимирцов собрал очень много. Песни дербетов разделялись на три группы: 1) шаштр дуун (песни религиозного содержания, песни, прославляющие гегенов, святых лам и т. д.) — 2) адм дуун (старинные песни про богатырей, про их поездки, песни про былую родину) — 3) шалк дуун (простые, бытовые песни, воспевающие коней, лихих молодцев, прекрасных девушек и т. д.) [Владимирцов, 2002, с.60].

Сказки и былины были распространены гораздо меньше, знают их преимущественно профессиональные сказители: туулчи (у урянхайцев — тоолчуХ хуучита. Былины, между которыми следует отметить «Джангар», хорошо известный также у калмыков, халхасцев, баргутов, тибетцев и бурят, обычно исполнялся речитативом, иногда под аккомпанемент балалайки — тобшуур или реже скрипки хуур. Очень популярны среди дербетов были сказания о Кункер-хане, о Цагаан-хане и особенно, об Амурсане (о чем упоминал еще Е. Пестерев), про которого рассказывается, что он живет в России, имеет сына Томур-санаа и внука Тоб-санаа. Амурсана, полагали дербеты, вскоре должен вернуться в Джунгарию и восстановить царство дурбен-ойратов [Владимирцов, 2002, с.61].

В «Этнографических мелочах из жизни кобдоских дэрбэтов» Владимирцов сообщал о формулах приветствия у описываемых им кочевников, передал рассказ об изобретении араки (водки) дьяволом (шулмусом) и рассказывает о том почтении, которым окружены, а Джунгарии служители ламаистского культа, даже если они — малолетние послушники буддистских монастырей [Владимирцов, 2002, с. 62].

В «Этнографических мелочах из жизни монголов» повествуется о широком распространении порока пьянства среди монголов, передаются сказания об изобретении водки и табака демонами. Эти сказания имели хождение не только в устной форме, но и в виде ксилографических книжек, написанных и изданных ламами, иногда довольно известными [Владимирцов, 2002, с.63].

Работа «Поездка к кобдоским дэрбэтам летом 1908 г.» представляет собой подробное изложение тех сведений, которые в конспективном виде были собраны в «Отчете о командировке». В этом труде Б. Я. Владимирцов дает краткий очерк исследования Западной Монголии русскими и европейскими путешественниками в конце XIX — начале XX вв. В их числе он особенно подчеркивает значение экспедиций Г. Н. Потанина (1876−1877 и 1879−1880 гг.), Г. Е.Грумм-Гржимайло (1900 г.), Н. Н. Шнитникова (1895 г.) и Д. А. Клеменца (1895 г.). К сожалению, работы этих исследователей (за исключением книги Г. Н.Потанина) не появились в свет на момент написания и опубликования работы Б. Я. Владимирцова. БЛ. Владимирцов упоминает также ценные материалы проехавшей в 1906;1907 гг. по.

Западной Монголии финской геологической и археологической экспедиции Ж. Г. Гранэ. Владимирцов приводит в этой своей работе подневный (и даже почасовой) отчет об экспедиции в Джунгарию, подробные описания монастырей и ставок правителей. По стилю его повествование отчасти напоминает рассказы А. М. Позднеева о буддийских монастырях в Монголии, отчасти — этнографические заметки Г. Н. Потанина. Безусловно, методика исследования двух названных путешественников оказала влияние на стиль и методы самого Б. Я. Владимирцова, в чем он признавался и сам. Повторяя свои сведения о скотоводстве и земледелии у дербетов, Владимирцов специально останавливается на зверином промыслом у последних. Им занимается, пишет Владимирцов, беднейшая часть населения. Богатые охотятся лишь для забавы, да и то очень редко. Промышляют главным образом сурка, охотятся также за маралами, из-за рогов, стреляют и горных козлов, но уже в гораздо меньшем количестве. Охотятся дербеты со старыми, часто даже кремневыми ружьями, сурка добывают капканами, либо вырывают из нор. Шкуры сурка являются предметом меновой торговли с русскими, у китайцев товар этот не идет, но последние охотно скупают маральи рога [Владимирцов, 2002, с.68−91].

Жизнь дэрбэта, — писал Владимирцов, — проходит в ежегодных регулярных перекочевках, число которых увеличивается или уменьшается в зависимости от количества скота, но которые всегда разбиваются на 4 главные: перекочевка зимняя, весенняя, летняя и осенняя. Зиму дэрбэты проводят на равнинах реки Бокон-Морен, на реке Кобдо, около озера Цаган-Нур, а также около озера Киргис-Нур, где зима сравнительно теплее и выпадает мало снега. Обширная равнина озера Усва на зиму пустеет, там выпадает много снега и холодно. На весну дэрбэты, имеющие пашни, идут к озеру Усва-Нур и оттуда торопятся уйти в горы, куда перекочевали прямо с зимников те, кто пашен не имеет. Осенью повторяется та же перекочевка на пашни до сбора хлебов и затем с пашен на зимники" [Владимирцов, 2002, с.77−78].

Владимирцов чрезвычайно охотно давал разъяснения монгольских топонимов с филологической точки зрения, что до него делалось в довольно редких случаях. Например, он пояснял: «Под Улангомом разумеют обыкновенно местность, лежащую к Ю1у и юго-востоку от озера Усва, на которой расположен монастырь вана дэрбэтов и резиденция этого князя. Как мне объяснили, слово „гом“ значит то же, что и „гоби“, т. е. степь, степь более или менее бесплодная. Местность там действительно завалена красным щебнем, кроме того, тянутся красные валы и попадаются красные сопки. Вот и появилось объяснение — „улан-гом“ — красная степь» (В.Ч.Дорогостайский считал такое объяснение народной этимологией). Владимирцов указывал также на пережитки шаманизма в Северо-Западной Монголии, которых здесь, как писал Потанин, в целом было гораздо меньше, чем, например, в стране урянхов: «Недалеко от монастыря [Улангомского] на юго-западе стоит красный утес, называемый Джиндаман (санскритское „чинтамани“ — „волшебная жемчужина“), почему и вся местность эта, кроме названия Улангом, носит еще название Джиндаман. Утес Джиндаман считается священным, около него устроено огромное „обо“ — у подножья утеса во время празднеств проходят конские бега и борьбаневдалеке от холма — рощица, в ней камлают шаманы» [Владимирцов, 2002, с.74]. По поводу памятников старины в Джунгарии Владимирцов в этой работе писал следующее: «Всюду на пути попадаются обширные могильники — керексуры. Дэрбэты называют их киргизовыми гнездами (киргиз-ур) и приписывают их какому-то древнему, неведомому народу киргис, который, по их мнению, не имел ничего общего с казак-киргизами, называемыми ими хасик (хасык)» [Владимирцов, 2002, с.78].

Владимирцов произвел интересные сравнения своих сведений о распространении ламаизма среди ойратов с аналогичными данными, почерпнутыми из публикаций Г. Н. Потанина. По его заключению, налицо картина роста ламаизма среди дербетов: если в 1880 г. у них было только 2 монастыря, то в 1908 г. — уже 4. Ранее каждый монастырь насчитывал около 30−40 дворов, теперь же в двух из них проживало до 1000 и более послушников (хуураков). «Дэрбэтские монастыри, — свидетельствовал Владимирцов, — только в самое последнее время стали рассадниками ламаизма среди урянхайцев, а также среди наших теленгитов (на Алтае)» [Владимирцов, 2002, с.79]. В отличие от халхасского духовенства, продолжает Владимирцов, дербетские ламы в огромном большинстве случаев постоянно живут в монастыре (то же самое наблюдалось и у калмыков — см. Батмаев, 1993, с.37) и только изредка и на короткий срок уезжают на сторону. Совершенно не было в Джунгарии лам, открыто живущих с женщинами и обзаведшихся самостоятельным хозяйством, что наблюдалось в других частях Монголии (Халхе, Барге). Были и другие характерные особенности монастырей дербетов, отличавшие их от халхасских и калмыцких хурулов. Например, в монастырях кобдоских дербетов совершалось большее количество богослужений, чем у халхасцев и калмыков (последних Владимирцов обычно именует «астраханцами»), но отсутствовал обычай совершать ежедневные круговращения вокруг храмовна богослужение ламы у дербетов созывались боем в барабан, а не с помощью раковины («дут») — дербеты, имевшие степень гелюнга постоянно носили оркимджи («род ораря», по Владимирцову), тогда как гелюнги астраханских дербетов надевали его только при богослужении. Не остались не замеченными исследователем и некоторые различия между самими монастырями кобдоских дербетов [Владимирцов, 2002, с.79−81]. Например, в ханском хуре шапку разрешено было носить только ламам, занимающим какую-либо должностьшапка являлась символом власти. Рядовые ламы ее носить не могли — они надевали ее только за воротами монастыря. С другой стороны, в монастыре вана дербетов этого обычая не было и там шапку носили все, даже дети. Профессор А. М. Позднеев, посетивший кобдоских дербетов в 1876 г., писал, что «в дэрбэтских монастырях нет, не только цанитских школ, а даже и вовсе нет ламских училищ» [Позднеев, 1880, с. 169]. Б. Я. Владимирцов в 1908 г. констатировал, что в ванском монастыре такая цанитская школа уже была открыта, и в нее стекалось большое количество слушателей — в основном урянхов. В 1908 г. была открыта еще одна цанитская школа и в другом, меньшем монастыре хошуна вана — пример роста буддизма в Западной Монголии. Тот же профессор Позднеев в своих «Очерках быта буддийских монастырей в Монголии» указывал, что упрочение ламаизма и рост монастырей начались у дербетов только с XIX столетия и что лишь с начала шестидесятых годов у них стали поговаривать о святителях и перерожденцах-хубилганах [Позднеев, 1993, с.235−236]. Б. Я. Владимирцов во время своей командировки наблюдал среди дербетов уже несколько перерождецев-хубилганов [Владимирцов, 2002, с.83].

Далее Владимирцов привел подробное описание устройства виденных им буддийских храмов, рядовых юрт кочевников и немногочисленных домов китайской архитектуры при монастырях, которое в основных своих чертах повторяет характеристику, данную этим типам жилищ и зданий Г. Н. Потаниным и А. М. Позднеевым. В том же духе он кратко останавливается на одежде дербетов, их утвари (особенно упряжной), сельскохозяйственных орудиях, устройстве аппаратов для перегонки араки и т. д. [Владимирцов, 2002, с.84−86].

Чрезвычайно интересны заметки Б. Я. Владимирцова о народных развлечениях ойратов, которые до него редко привлекали внимание исследователей. «Дэрбэты очень веселый, общительный и живой народ, -писал Владимирцовони являются страстными любителями всяких собраний, общественных игр, пиров и т. п. Тем более дэрбэт дорожит всякими общественными развлечениями, что большую часть года ему приходится жить совершенно одиноко в кругу одной своей семьи. К числу особо любимых развлечений надо отнести борьбу и скачки, а также стрельбу из лука. Борьба происходит почти всегда в большие праздники подле монастырей и организуется под присмотром старших лам и высших чиновников. Сама борьба происходит по строго соблюдаемым правилам и сопровождается определенной, закрепленной обычаем церемонией» .

Владимирцов детально описал ход поединков по всем видам состязаний, отдельно останавливается на шахматах (шатыр). «Последние, -отмечает он, — привозятся от урянхайцев, сами лить дэрбэты не умеют» [Владимирцов, 2002, с.88]. Шахматы были бронзовые, медные, реже деревянные или вырезанные из агальматолита.

В разделе о народной культуре дербетов Владимирцов повторяет основные сведения своего «Отчета»: рассказывает о песнях, музыкальных инструментах ойратов, бытующих у них сказках, героическом эпосе, преданиях и поэмах. В дополнение к этому он сообщал, что «любят дэрбэты поговорить и об Цаган-хане, т. е. о русском царе. Одни считают его по-старому, девицей-перерожденцем белой Дара-еке, другие же, наоборот, думают, что Цаган-хан — могучий богатырь, потомок Чингис-хана, которому предопределено соединить под своей властью всех русских и всех монголов» [Владимирцов, 2002, с.90]. Заставляя вспомнить Е. Пестерева, Владимирцов писал, что любимейшей темой разговоров является гнет китайцев, огромные налоги, страшные взятки и недобросовестность китайских торговцев. В противовес этим скучным мотивам и являются увлекательные рассказы об Амурсане и Цаган-хане, которые вызывают надежду, что жизнь опять потечет так, как об этом поется в старинных поэмах [Владимирцов, 2002, с.90].

Владимирцов отмечал, что среди дербетов была распространена, так сказать, «полуграмотность» — т. е. умение читать по складам и писать каракули. Хорошо умели писать и читать только чиновники и профессиональные писцы. Школ не существовало вовсе. Халхасская грамота употреблялась чаще, чем ойратская, хотя и появилась у дербетов только в XIX в. Ойратские книги были исключительно рукописные, халхаские же — рукописи и ксилографы. Книги в основном — переводы с тибетского и маньчжурского, собственно монгольских сочинений было очень мало. Книги, изданные в Санкт-Петербурге типографским способом на калмыцком языке, вызывали восторг у дербетских любителей чтения [Владимирцов, 2002, с.91].

В «Отчете о командировке к байтам Кобдоского округа» БЛ. Владимирцов описывает несколько встретившихся ему на пути ламаистских монастырей, а также камлание жившей на Хангилеке шаманки-баитки [Владимирцов, 2002, с.95−98]. Путь Владимирцова пролегал из Онгудая к Улангому, далее на реку Нарын (Нарийн-гол) и реку Тес, а также озеро Убса-нур. Основная часть данной работы исследователя посвящена языку байтов, который во многом отличался от дербетского. У байтов Владимирцов записал 3 большие эпические былины в стихах, сказание о Джангаре, 15 сказок, 30 песен и около 100 пословиц и загадок, приобрел 35 рукописей. Кроме того, он собрал коллекцию монгольских и ойратских расписок, доверительных документов, торговых книг и т. п.

В своей исключительно ценной с этнографической точки зрения работе «Турецкий народец хотоны» (с подзаголовком «Посвящается Г. Н.Потанину») БЛ. Владимирцов продолжил начатое своим учителем исследование небольшой тюркоязычной группы, проживающей в Кобдоском округе Северо-западной Монголии [Владимирцов, 2002, с.99−124]. Ойраты называли хотонами всех вообще мусульман-туркестанцев, называя, таким образом, разные племенаиногда же слово хотон служило для обозначения мусульман в целом. Кобдоские хотоны находились в ведении Хошой Чин-вана. Их предки были приведены в Джунгарию ойратским ханом Церен-Убаши в середине XVIII в., который в 1754 г. подчинился маньчжурам. Они были поселены в районе озера Убса-нур. Сами хотоны сохранили мало преданий о своем прошлом. Они сообщили Владимирцову, что пришли из владений Кункер-хана (т.е. мусульманского правителяпод этим титулом понимались все властители Средней Азии). Вероятно, предполагал Владимирцов, они некогда оседло проживали на территории Южного Казахстана и являлись порками-земледельцами. Другие исследователи (например, Д. Каррутерс) полагали, что родиной этого народа следует считать Синьцзян, а его ближайшими родственниками — тюрков Восточного Туркестана (т.е. уйгуров) [СаггЩеге, 1914, р.221]. В долине Теса хотоны содержали обширные пашни. Всего хотонов насчитывалось около 2000 человек (400 кибиток). Владимирцов писал: «Хотоны довольно сильно отличаются от окружающих их дэрбэтов своим типом, часто можно встретить лица с прямым разрезом глаз, с прямым носом, попадается много бородачей» [Владимирцов, 2002, с. 100]. Все браки хотоны заключают только внутри своей среды. Согласно Владимирцову, в юртах хотонов ужасно грязно, «неряшливо до невозможности» [Владимирцов, 2002, с. 101]. Одежда хотонов была в целом дербетская. Язык их — первоначально тюркский, близкий казахскому и кара-киргизскому, хотя и сильно омонголенный — в начале XX в. был целиком вытеснен монгольским языком. Омонголен был и весь быт хотонов, хотя они все еще осознавали себя отдельным народом (хотн), а дербетов именовали калмык. Дербеты презрительно относились к хотонам за то, что те не поклонялись бурхану (т.е. не исповедовали ламаизм), считали их рабами (боол), никогда первыми не приветствовали при встрече. Хотоны были личными подданными одного из монгольских феодалов (по сути, его рабами), и отличались от окружающего их населения не только в этно-конфессиональном, но и в социальном плане (подобные факты были типичны для Монголии того времени: о типологически сходном явлении, хотя и с обратным знаком, привилегированном сословии-этносе дархатов, несколько позднее подробно писал Г. Д.Санжеев) [Санжеев, 1930, с. Ю]. Религия хотонов представляла собой странную смесь мусульманства, буддизма и шаманизма. Бога они называли Худай, слово Аллах было им неведомо. Для большинства Худай был одним из добрых духов. Они также чтили пророков Хан-ходжа и Мом-перлээр, владыку земли (делкээн хаан), хозяев разных местностей, гор и рек (сабдак). Кроме этого, хотоны поклонялись языческому божеству Джер-Сув (Йер-Сув), пришедшему из древнетюркского пантеона. У хотонов существовало сословие мулл (молдоо), которые, однако, не имели никаких определенных функций, образуя лишь нечто вроде генеалогической группы. Они хранили арабские книги, но читать по-арабски ни один из них не умел. Были распространены амулеты (хумаар) с начертанием первой суры Корана. Муллы знали наизусть несколько самых распространенных и обязательных молитв, устраивали жертвоприношения, хотя намаза не проводили. Своих покойников хотоны хоронили на особых кладбищах (<куур) по собственному обычаю — с каменной насыпью (обо) и часовенкой (цаца). Отдельные элементы ислама сохранялись в брачном обряде хотонов и традиции групповых молений [Владимирцов, 2002, с. 102−104]. Далее Владимирцов приводит список из 15 выражений и 120 слов тюркского наречия хотонов, которые еще помнили хотонские старики [Владимирцов, 2002, с. 105−112]. Лексикологический и морфологический комментарий к этим материалам в той же статье дал А.Самойлович. Он показал, что язык хотонов демонстрирует смешение кипчакских и карлукских черт [Самойлович, 2002, с. 113−124].

В работе «Монгольские сказания об Амурсане» Б. Я. Владимирцов возвращается к теме эпоса, связанного с именем любимого в ойратской среде Амурсаны. Эта работа явилась дальнейшей разработкой его исследования 1908 г. Владимирцов сравнивает реального исторического.

Амурсану и Амурсану — героя народной фантазии. Он пишет: «Народная память сохранила лишь немногие черты истинного Амурсана. Ему простили многое: его вероломство, нетвердость и непостоянство во взглядах и симпатиях, его честолюбиенародная память остановилась на одном моменте его бурной жизни — на борьбе с манджуро-китайцами, она приукрасила поступки героя и сделала его последним борцом за независимость, за независимое и славное существование ойратского племени» [Владимирцов, 2002, с.272]. В преданиях Амурсана превратился в идеальный образ, о котором мечтали и в котором видели образец вождя дурбен-ойратов. Очень популярны были сказания о грядущем возвращении Амурсаны, о его неизбежной победе над китайцами и маньчжурами. Первым, кто записал предания об Амурсане, был Г. Н. Потанин, несколько новых их версий зафиксировал А. М. Позднеев. В заключение этой небольшой, но ценной статьи Б. Я. Владимирцов приводит ойратский текст одного из сказаний об Амурсане, а также его перевод на русский язык с историко-этнографическими комментариями.

Роль Б. Я. Владимирцова в изучении Северо-Западной Монголии и в истории монголистики вообще невозможно переоценить. Именно его труды позволили, как писал академик В. М. Алексеев, совершить «решительный поворот от начетнического знания и его разновидной, хотя и однообразной, информации, составлявших сущность русской монголистики еще в недавние времена, к научной критике и формуле, что надо считать его основной миссией и наибольшей заслугой» [Алексеев, 1931, с. 13]. Творчество Б. Я. Владимирцова — рубеж, веха в истории монголоведческой истории. До Владимирцова монголоведение лишь пересказывало содержание источников (Н.Я.Бичурин, А.М.Позднеев), он же — основоположник периода осмысления и объяснения, содержащихся в этих источниках сведений, превративший благодаря этому монголоведение в подлинную науку. Творчество Б. Я. Владимирцова явилось основой для всех последующих исследований в области монголистики и открыло период критического изучения истории ойратов уже на подлинно научном, комплексном уровне.

Действительно, работы Владимирцова, вершиной которых можно считать «Общественный строй монголов» (1934 г.) [Владимирцов, 1934] представляли собой совершенно новый этап в развитии монголистики вообще и в развитии исследований о Западной Монголии в частности. Специализированная направленность этих работ (Владимирцов занимался в основном филологией, этнографией и социологией), поставленная на широкую и прочную базу академической науки, в сочетании с опытом полевых исследований, сбором и обработкой различных материалов, дала в итоге блестящий результат. Владимирцов лишь на раннем этапе своей деятельности был по преимуществу путешественником-собирателем (вроде Потанина), затем он быстро перешел к практике систематического описания собранных им и другими исследователями данных (как Позднеев), а впоследствии — и к объяснению, интерпретации полученного материала, оформлению его в виде гипотез, концепций, схем. Предшественником его в этом смысле был Г. Е.Грумм-Гржимайло, который все же оставался более систематизатором, чем критическим исследователем (вернее, сфера его критических исследований была по разным причинам гораздо более узкой, чем у Владимирцова). Таким образом, именно с трудами Владимирцова начинается подлинный переворот в отечественной науке о Западной Монголии. Характернейшей чертой этого переворота была окончательно утвердившаяся специализация проводившихся в ходе него и в дальнейшем изысканий, но специализация такого типа, которая могла привести к созданию «объясняющих» моделей, а значит — должна была опираться на весь комплекс имевшихся к тому времени знаний о Монголии, монголах и на методологию научного познания в целом. Иными словами, комплексность как форма проведения конкретных исследований (как «всеохватность») ушла в прошлое, но ей на смену пришли специализированные исследования такого типа, которые опирались на весь комплекс научных знаний как на необходимую предпосылку научного поиска. Исчезла комплексность как форма организации материала, но пришла комплексность как методологический принцип работы по сбору и, в особенности — по обработке (объяснению) этого материала. Владимирцов так же, как Козлов и Грумм-Гржимайло, застал период коренного преобразования всей российской жизни после 1917 г. Это в некоторой степени предопределило смещение его интересов из сферы исследования письменных памятников, фольклора и этнографии в сферу историографии и социологии, правда, тоже в основном базировавшихся на данных письменных памятников монгольского языка. Данная эволюция объясняется общим изменением приоритетов исследований в послереволюционный период. Опора на памятники монгольского письменного языка позже подвергалась критике рецензентами последней работы Владимирцова об общественном строе монголов. Эти критики указывали, что в письменных памятниках монгольское общество эпохи Чингис-хана представало строго иерархизированным, политически жестко структурированным образованием, построенным по образцу ленов, выдававшихся за военную службу. Этот «литературный» облик монгольского общества XIII в. и позволил Владимирцову объявить его феодальным, заявить о существовании «кочевого феодализма», что не соответствовало действительности. Авторы критических рецензий подчеркивали, что на деле монгольское государство эпохи Чингис-хана было далеко от того, как его изображали в памятниках, что оно представляло собой типичное кочевое политическое образование, эфемерное и не способное существовать без аннексии территорий с оседлым населением. Думается, эти критики не совсем правы. Владимирцов избегал в своей работе прямолинейных выводов: он предпочитал говорить о наличии некоторых «феодальных» тенденций в эпоху Чингис-хана, а не о сложении зрелого феодализма как такового. А подобные тенденции, что признается большинством исследователей, действительно имели место. Поэтому наблюдения Владимирцова, сделанные им в его последней книге, остаются ценными и полезными для монголистики, и по сей день. Они положили начало широкой и плодотворной дискуссии о путях формирования кочевой государственности, которая проходила в советской науке в 1930;1970; е гг.

Заключение

.

Исследование русскими учеными и путешественниками Западной Монголии проходило в несколько этапов, причем каждый такой этап со своей спецификой (средства и методы изучения, поставленные задачи, используемые источники) соответствовал тому общему уровню развития географической и исторической науки в России, который существовал в то время. Характер ставившихся задач определялся интересами России как государства, имевшего значительные территории в Азии и стремившегося обезопасить эти свои владения и распространить сферу своего влияния и на соседние регионы. Одним из таких регионов стала Западная Монголия. Первое соприкосновение русских служилых людей с ее землями произошло в самом начале XVII в., когда в ходе колонизации Сибири на южных рубежах новоприобретенных стран имели место первые контакты с Джунгарским ханством. Сбор сведений о Западной Монголии в тот период носил самый предварительный характер. Джунгарское ханство еще не утратило свою независимость, а маньчжурский Китай набирал силу, поэтому прямое посещение этой территории и тем более распространение на нее какого-либо влияния было невозможно. Боярские и казачьи посольства имели своей целью установление дипломатических отношений с Китаем, решение проблемы демаркации границы, налаживание торговых связей, постройку острогов по северную сторону Саянского хребта. В такой ситуации исследование Западной Монголии на этом раннем этапе совершенно закономерно ограничивалось общими географическими наблюдениями (над рельефом местности, водной сетью, климатом, животным миром, полезными ископаемыми), а также над производимыми местным населением товарами, его административным устройством, религией, обычаями и т. д. Главными целями этих поездок были политические и дипломатические интересы, а собственно научное исследование носило случайный, побочный характер. После неудачной попытки привести в русское подданство Алтын-ханов (1634 г.) Россия на некоторое время потеряла интерес к данному региону. Затяжные войны джунгаров с халхасцами, кыргызами, казахами и маньчжурами сделали контакты с Джунгарией во второй половине XVII в. проблематичными. Петр I выступил инициатором более активной политики в регионе, но противостоять его переходу под власть маньчжуров он не мог. Новая политика выражалась, прежде всего, в усилиях по установлению дружеских отношений с новым гегемоном Восточной и Центральной Азии — цинским Китаем и в решении проблемы спорных территорий, по которым должна была пройти новая государственная граница. Кроме того, очень большое значение придавалось торговле с Китаем и освоению рынков приграничных с ним стран. Западная Монголия была предметом обсуждения только в одной своей части — в вопросе об Урянхайском крае (который и в дальнейшем был объектом постоянных притязаний России). Подлинным «золотым веком» исследования Западной Монголии стал XIX век. Данный этап в исследовании Западной Монголии был связан с организацией ряда экспедиций, целью которых был сбор всесторонней информации об этом регионе. Г. Н. Потанин возглавлял несколько путешествий этнографического характера, а Н. М. Пржевальский и его преемники — экспедиции естественнонаучного плана. Эти два направления исследований дополняли друг друга. В конце данного периода наметился также синтез этих двух направлений — он выразился в деятельности П. К. Козлова, который сочетал в себе естествоиспытателя и этнографа. Период экспедиций начался в середине XIX в., когда Цинская империя начала слабеть, и на ее просторах развернулось соперничество крупных держав: прежде всего, России и Великобритании. Обе они стремились распространить сферу своего влияния на Монголию. Россия добилась в этом большего успеха, так как к тому времени она получила возможность проникновения в Джунгарию не только с севера, со стороны Алтая и Урянхайского края, но также с запада — из новоприсоединенных областей Южного Казахстана и Киргизии. В течение ряда лет ее главным противником на этом пути было Кокандское ханство (1710−1876), но после его ликвидации она вплотную подошла к западным рубежам Цинской империи — в том числе к Джунгарии и Кашгарии. После присоединения к России Таджикистана и подписания с Китаем ряда договоров, предоставлявшим российским подданным большую свободу действий на территории Поднебесной, политическое, хозяйственно-торговое и научное проникновение русских в Западную Монголию усилилось. Великобритания была вынуждена довольствоваться Тибетом и контролем над южной частью Восточного Туркестана. В этих условиях состоялись самые значительные русские экспедиции в Западной Монголии.

В этот период исследования велись в рамках все более специализирующегося комплекса. Если ранее путешественник полагался только на собственные наблюдения и почти не располагал произведениями своих предшественников, коллег и ученых, работавших в других дисциплинах, касающихся Западной Монголии, то теперь возникла огромная литература по самым разным вопросам истории и географии этого региона, и появилась возможность сравнительного анализа различных природных и этнографических феноменов, создания их типологии и научной полемики по некоторым проблемам. Н. М. Пржевальский внес неоценимый вклад в дело изучения геологии Джунгарии, создания топографической карты ее огромных территорий и собирания ботанических и зоологических коллекций. Н. М. Пржевальскому принадлежит честь большого количества географических открытий в Центральной Азии, и, прежде всего в Западной Монголии (горных хребтов, рек, озер, тектонических впадин, ледников и др.) Начинания Н. М. Пржевальского в этой области были продолжены его учениками старшего поколения: М. В. Певцовым и В. В. Роборовским. Каждый из них возглавлял по одному путешествию в Джунгарию, которые проходили по маршрутам и программам, разработанным еще совместно с их учителем. Параллельно с экспедициями естествоиспытателей проходили знаменитые, многочисленные путешествия Г. Н. Потанина, собравшего в течение их колоссальный материал по этнографии региона. Г. Н. Потанин опубликовал поистине уникальные сведения по истории и народонаселению Западной Монголии, которые сохраняют свою уникальную ценность до наших дней. Практически не осталось ни одной сферы народной жизни ойратов, которую бы он не описал и не прокомментировал. Чрезвычайно важен вклад работ Г. Н. Потанина в изучение религиозных верований монголов: ламаизма, шаманизма, синкретических верований хотонов. Он собрал многочисленные памятники фольклора монголов и тюрков. Заслугой Г. Н. Потанина является то, что он уделял равное внимание тюрко — и монголоязычным этносам в Джунгарии, т. е. являлся в равной степени тюркологом и монголоведом. Этого качества были лишены многие другие историки и филологи, занимавшиеся населением Западной Монголии. Г. Н. Потанин на практике (Н.Я.Бичурин — на источниковедческом материале) доказал смешанный характер населения Джунгарии. Он собрал доказательства того, что именно западные монголы (ойраты) как этнос сложились на основе антропологического типа средневековых тюрков, усвоивших позднее монгольский язык.

Процесс специализации в исследовании Западной Монголии сочетался с процессом увеличения комплексности, многоаспектности в работах изучавших ее путешественников. Это хорошо видно по трудам П. К. Козлова, который начал свою деятельность учеником в экспедициях Н. М. Пржевальского, а закончил в качестве признанного лидера многоотраслевой науки о Монголии и Тибете. П. К. Козлов, будучи естествоиспытателем (натуралистом) по своим научным интересам, активно интересовался также этнографией и историей региона. В своих путешествиях, которые сначала имели чисто топографическо-геологическую и коллекционную направленность, он в дальнейшем занимался и археологическими раскопками, и сбором материалов по антропологии, и поиском древних рукописей. И хотя сам П. К. Козлов не был профессиональным востоковедом, он выражал своей деятельностью общую тенденцию перехода дела исследования Западной Монголии в руки профессиональных востоковедов — т. е. лиц, которые совмещали в себе академическую работу с древними источниками (как Н.Я.Бичурин) и участие в полевых экспедициях (как Г. Н.Потанин). П. К. Козлов со временем все больше ставил перед своими экспедициями этнографические и историко-культурные цели, которые он формулировал, исходя из сведений, изложенных в работах его коллег-путешественников, но не естествоиспытателей (Г.Н.Потанина, А.М.Позднеева). П. К. Козлов, как и ряд его предшественников, полагали своей главной задачей проникновение в Тибет и исследование этой области (что имело и большую стратегическую важность), но никому из них это мероприятие не удалось. В результате исследовательские усилия всех путешественников были сосредоточены на собирании данных о Монголии и Восточном Туркестане (у П. К. Козлова также — Каме). Это принесло значительные научные плоды. Кроме историко-этнографических изысканий, П. К. Козлов продолжал вести колоссальные по объему исследования рельефа Западной Монголии, ее водной сети, флоры и фауны. Чрезвычайно богатая и разнообразная коллекция образцов птиц и млекопитающих Джунгарии была передана им в Зоологический музей в Петербурге-Ленинграде. Неоценим также вклад П. К. Козлова в изучение «блуждающих» рек и озер Монголии.

Третьим по счету периодом в изучении Западной Монголии стал период специалистов-востоковедов. Среди них были как филологи-монголисты (Б.Я.Владимирцов), так и историки (Г.Е.Грумм-Гржимайло).

Начало этого периода связано с деятельностью Г. Е.Грумм-Гржимайло. Г. Е.Грумм-Гржимайло в некоторой степени повторил научный путь П. К. Козлова. Он начинал как исследователь геологии, гидрографии и лепидоптерологии Западной Монголии, принимал участие в нескольких экспедициях по этому краю, сделал ряд географических открытий. Однако со временем он практически полностью посвятил себя изучению проблем этногенеза населения этого региона — т. е. проблем, связанных с исторической этнографией. В отличие от П. К. Козлова, который до конца жизни оставался, верен своему призванию исследователя-полевика, Г. Е.Грумм-Гржимайло во второй половине своей жизни в основном был кабинетным ученым, работавшим с необъятной уже к тому времени литературой по Западной Монголии, обобщавшим и комментировавшим ее. Такого рода деятельность была вызвана объективными причинами — прежде всего, назревшей необходимостью системататизации и критического обзора всех тех многочисленных данных об ойратах, которые были собраны предыдущими поколениями путешественников или почерпнуты из источников. Эту научную систематизацию провел Г. Е.Грумм-Гржимайло. Он сделал также ряд важных исторических открытий и теоретических заключений, дав начало сразу нескольким многолетним дискуссиям по вопросам истории Западной Монголии, как теоретическим, так и практическим. Г. Е.Грумм-Гржимайло первым создал отдельную историографию западных монголов, подчеркнул особенности их исторического пути. Фундаментальный труд Г. Е.Грумм-Гржимайло, вобравший в себя почти все, что было известно в то время в Европе и России о географии, животном мире, истории, этнографии и политической жизни Западной Монголии, стал своего рода энциклопедией этого региона, равной которой не было создано ни до, ни после Г. Е.Грумм-Гржимайло. Он остался в истории как один из немногих исследователей, занимавшийся исключительно Западной Монголией (а не всеми монголами сразу, как это делали большинство историков и путешественников). Он выступил достойным продолжателем такого выдающегося историка Монголии, как Н. Я. Бичурин.

Своего рода вершиной профессиональных востоковедных исследований Джунгарии стали труды Б. Я. Владимирцова. Б. Я. Владимирцов в основном занимался филологией и историей монгольского кочевого феодализма, однако он посетил Западную Монголию в ходе нескольких экспедиций и собрал интересные материалы по этнографии и языку ойратов и хотонов, которые издал и сопроводил блестящими аналитическими очерками. Хотонов исследовал еще Г. Н. Потанин, но Б. Я. Владимирцов первым осуществил изучение этого этноса в полном объеме. Он также подробно описал быт, традиции, фольклор коренного населения Западной Монголии. Его комментарии были академически обоснованными и документально подтвержденными. Стиль исследования Б. Я. Владимирцова, что видно даже на набольших работах, сочетал в себе все лучшее, наработанное в российской монголистике за первые сто лет ее существования. Особой заслугой Б. Я. Владимирцова следует считать сбор рукописных и ксилографических книг ойратов, их издание и изучение. В области фольклора он интересовался лирическими песнями монголов и историческими сказаниями об Амурсане (во многом сказочный, фантастический характер которых он доказал). Б. Я. Владимирцов в своей научной деятельности знаменовал решительный поворот монголистики в подлинно профессиональное русло, исследования, в рамках которого объединяли в себе филологические, археологические и исторические разыскания. Геология, топография, зоология в работах Б. Я. Владимирцова уже отсутствуют. В его трудах содержатся ценные дополнения к сведениям А. М. Позднеева о быте и организации буддистских монастырей в Монголии. Б. Я. Владимирцов всегда пристально интересовался ламаизмом, анализировал как его обрядово-догматическую, так и социальную роль. Он оставил ценнейшие записки о распространении ламаизма в Западной Монголии, в среде рядовых ойратов. Труды БЛ. Владимирцова представляют собой переходный этап от периода российской к периоду советской монголистики.

Краткая характеристика исследования российскими учеными Западной Монголии в XVIII — начале XX вв. может быть дана следующим образом. На первом этапе в ней преобладал дипломатическо-политический аспект, сбор информации о государственном устройстве Джунгарского ханства. На втором этапе главным средством изучения региона стали естественнонаучные экспедиции, участники которых в основном занимались геологическими, топографическими и зоологическими исследованиями, а также составлением карт Монголии. В этих экспедициях большую роль играл также элемент военно-стратегической разведывательной деятельности. На последнем, третьем этапе изучения русскими путешественниками Западной Монголии приоритет получает профессиональное востоковедение. Востоковеды продолжали оставаться путешественниками, но их главные интересы переместились в область филологии, этнографии и истории монголов. Исследования Западной Монголии представляли большой интерес для России также потому, что население данной территории имело давние разносторонние связи с калмыками — подданными Российской империи. Одним из значительнейших достижений в российских исследованиях Западной Монголии можно считать экологические изыскания российских путешественников. Они проявляли заботу о природе Западной Монголии и высказывали серьезную тревогу относительно того, как используются ее минеральные и биологические ресурсы. Российские путешественники протестовали против браконьерства, нерационального использования угодий, произвола китайских властей.

Итоги исследований российскими учеными и государственными служащими не утратили своей ценности и в настоящее время, так как полученная в ходе многочисленных отправленных из России экспедиций, посольств и миссий информация уже на самом раннем этапе выгодно отличалась от целого ряда «записок» иностранных эмиссаров своей комплексностью и тем, что она была собрана и проанализирована на хорошем профессиональном уровне. «Путевые заметки» отнюдь не составляют большую часть наследия российских ученых и путешественников в Западной Монголии — напротив, вместо них мы обнаруживаем подробнейшие, составленные по определенным правилам отчеты, прекрасно структурированные и изданные с соответствующими научными комментариями. Можно сказать, что методология западной науки, ставившая во главу угла опытные наблюдения и рациональную аргументацию, в России получила государственную поддержку и стала неотъемлемым атрибутом любого исследования, проводившегося, как правило, с широким размахом. Именно поэтому исследования российских ученых в Западной Монголии представляют такую ценность — ведь им нет аналога в зарубежных странах. Масштабность, насыщенность статистическими материалами, многоаспектность исследования, колоссальные по своим размерам архивы и коллекции, широкое использование данных исторических источников, обязательная интерпретация полученных данных — все это выгодно отличало российских исследователей от их зарубежных (в первую очередь европейских) коллег.

Российские путешественники в Западной Монголии подготовили почву для проникновения в Монголию российского промышленного и торгового капитала, укрепления дипломатических и военно-политических связей России и Монголии, налаживания между этими двумя странами культурных контактов. На территории Монголии возникли колонии и поселки российских подданных: чиновников, купцов, ремесленников, солдат. Тот факт, что независимое монгольское государство, возникшее в результате свержения власти Цинской империи, вошло в сферу влияния Российской империи (как и тот факт, что Монгольская Народная Республика находилась в сфере влияния СССР), во многом является итогом постепенного и длительного проникновения России на территорию, населенную монголами. Российские исследования Монголии (в том числе Западной) позволили России успешнее других держав налаживать взаимодействие и сотрудничество с монгольским властями и населением. Таким образом, эти исследования имели ощутимую практическую выгоду для российской политики и экономики. Обогатили они и российскую науку. Монголы же через русских впервые ознакомились с достижениями западной цивилизации и смогли получить представления о народах и странах, о которых они до этого знали очень мало или не знали вовсе. Российские путешественники в Джунгарии заложили основы дружбы между российским и монгольским народами. В России усилился интерес к монгольскому языку и культуре, которые были родственны языку и культуре калмыков. В Монголии известное распространение получил русский язык. Исследования Западной Монголии заложили основы научного изучения ойратов (западных монголов). Огромную ценность имеют достижения и открытия русских ученых в области истории, филологии, этнографии, лингвистики и фольклора ойратов. Ойратская культура и обычаи, пришедшие в глубокий упадок после завоевания Западной Монголии маньчжурами, привлекали большое внимание российских путешественников, которые по мере сил стремились сохранить и изучить памятники этой культуры, имевшей много общего с культурой калмыков. Возможность сравнительного изучения населения Западной Монголии явилась одной из главных предпосылкой тех выдающихся успехов, которых добилась на своем пути отечественная востоковедная наука вообще и монголистика в частности.