Художественно-философский неосинкретизм в русской литературе начала XX века

Постановка проблемы исследования.

Древнее взаимодействие художественного и философского слова в XX в. приобрело знаковый характер устойчивого встречного движения и становится все более значительной проблемой для исследователей словесности. Имея общий корень в духовно-языковом речеи мысле-творчестве, литература и философия с некоторых пор разошлись в своих специфических, закрепленных традицией языковых формах. Если о философской мысли можно сказать, что она обитает в небе универсалий и решает проблему выражения в сфере логики, в логических формах, то мысль художественная ангажирована конкретным человеческим существованием и находит свое выражение в сфере поэтики, в которой актуальны не столько логические, сколько аналогические формы мышления, сохраняющие его многозначность и человеческий объем. Художественная словесность, если вспомнить о ее мифологических корнях, унаследовала свойство мифа выражать свое видение и понимание мира предметами этого же мира (Ю.М. Лотман называл эту особенность «монолингвистичностью»). Вместе с тем она сохранила и его экспрессивно-миметические возможности, которые миф заимствовал из самой реальности: «слово, действие и вещь, — писала О. М. Фрейденберг, — три морфологические разновидности оформляющие единую семантику мифа"1. Из них словесность воспользовалась только словом, но сделав его совершенным коррелятом своих переживаемых смыслов.

В подобных ресурсах и возможностях слова нуждались не только писатели. С некоторых пор и философы стали тяготиться анонимностью и безжизненной отвлеченностью своего метаязыка. Эта потребность ярко проявилась в романтическом и экзистенциалистском философствовании, в литературных формах сочинений Кьеркегора, полемизировавшего с Гегелем, с его «логическим империализмом», в трудах Ф. Ницше, А. Бергсона, М. Хайдеггера, К. Ясперса, Ж.-П. Сартра, М. Мерло-Понти, Г. Марселя, о которых Г.-Г. Гадамер сказал, что они прямо «вторглись в пограничную область поэтического языка"2. «Приходит время, — писал Жиль Делез, — когда писать философские книги так, как это делалось издавна, будет невозможно. Поиск новых средств философского выражения был начат Ницше и должен быть сегодня продолжен."3. Причину он видел в том, что в «воздухе времени. присутствует сюжет обобщенного антигегельянства"4. Интрига этого «сюжета» зарождалась еще во времена Возрождения, когда его идеологи «бросали вызов авторитету Аристотеля, на который опиралась презираемая ими схоластика. Петр Рамус страстно желал доказать, что. логическая школа Аристотеля не обращает внимания на действительный ход мышления, поставив перед собой задачу построить новую, «естественную» логику"5. Сходными мотивами руководствовался М. Монтень в своем стремлении излагать свои мысли так, как они у него возникли: «Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их, во всех зигзагах"6. «Антигегельянский сюжет» в истории словесной культуры — это перманентная критика мировоззренческой установки на сведение конкретного факта к универсалиям, на утверждение примата общего перед частным. Своей кульминации.

1 Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. — М., 1997. — С. 222.

2 Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. — М., 1991. — С. 116.

3 Делез Ж. Различие и повторение. — СПб., 1998. — С. 12.

4 Там же. С. 9.

5 Субботин A. JL «Логика Пор-Рояля» и ее место в истории логики // Арно А., Николь П. Логика, или Искусство мыслить. -М., 1991. -С.393.

6 Монтень М. Опыты. — М., 1991. — С. 19. он достигает в XIX в. в идеях философии жизни от Кьеркегора до Ницше и Бергсона. Философская мысль, преуспевшая в своем восхождении от конкретного к отвлеченному, в XIX — XX вв. как бы совершила крутой поворот и начала возвращаться к покинутой ею реальности: к единичному, осознанному уже в качестве синтеза бесконечного множества определений, к однократным событиям, предмету «индивидуализирующих наук» (Г. Риккерт), к конкретным историческим фактам, биографиям и судьбам, к существованию как таковому). Слово, будто вступая в борьбу со своей собственной обобщающей природой, потянулось к непосредственности первичного жизненного впечатления, «к самим вещам», как выразился Э. Гуссерль. Здесь-то и сходились мысль философа и художника — в реальности мысли, в ее событии. «Есть некая реальная философия как элемент устройства нашего сознания, — писал М. Мамардашвили, — и есть философия понятий и учений, предметом которой является экспликация реальной философии. Но этот элемент, эквивалентный философскому доказательству, — я мыслю, я существую, — выполняется и при создании художественного образа» (курсив автора — Э.Б.).

Феноменологические исследования осветили пространство, где сходятся мир вещей и идей, поставив точку в споре номиналистов и реалистов. Идея — та же вещь, полагаемая в другом модусе сознания. И то и другое суть смысловые и вещественные лики жизни, каковыми она «самоприсутствует» (выражение Э. Гуссерля) в нас, будь то наш ум или наша чувственность. В свете этих представлений, дополненных и развитых экзистенциальной онтологией и лингвофилософскими исследованиями, и была осознана единая природа и общность задач щ.

Мамардашвили М. М. Как я понимаю философию. — М., 1992.

С. 23. о литературы и философии. Речь идет о понимании как универсальном способе освоения мира, вместившего в себя практическую, теоретическую и художественную деятельность. Благодаря пониманию мы конституируем не только обступающий нас мир, но и самих себя. «Я» личности, как следует из философской герменевтики, суть не что иное как совокупность актов понимания, которыми держится ее единство.

Преуспевшая в создании систем и концепций, больших наррати-вов (grand narratives), по выражению Жан-Франсуа Лиотара, выполняющих роль современных мифов, философия стала ощущать их обескровленную отвлеченность и испытывать острую потребность обновления своей логической предметности. М. Хайдеггер признается в том, что он хочет оставить за плечами язык метафизики с помощью языка Гельдерлина. Логос поворачивался лицом к эстезису, неизбежно вступая в его заповедные владения, именуемые искусством слова.

Литература

в свою очередь, вступила в эпоху критики своего языка (на Западе эта тенденция воплотилась в литературно-критической теории — М. Фуко, Ж. Деррида, Ж-Ф. Лиотар Т. Адорно и др.), неаутентичности его готовых форм внутреннему опыту художника, который сознавал, что наиболее адекватное и интимное схватывание-установление реальности происходит не столько в сочинении нарративных историй, сколько в тех «сорванных потоком жизни нечаянных восклицаниях души, что сошли с нее без переработки, без цели, без преднамеренья"9. Застывшие и отвердевшие («засмысленные» по выражению М. Пришвина) семиотические реалии-конвенции «объективного мира» подвергаются «переплавке» в тигле авторского созна.

8 Исходное значение этого слова в русском языке — поять, взятьотражает синкретичный смысл понимания как деятельного и умственного акта.

9 Розанов В. В. Уединенное // Розанов В. В. О себе и жизни своей. -М., 1990.-С. 36. ния и предстают как бы в своей первозданности. Критическое отношение к пластическому жизнеподобию, к традиционной, формировавшейся не без влияния научной модели сущего как пред-ставления (Vorstellung, вспоминая термин Хайдеггера) языковой картине мира, которая уже «не помнит» своего первого дня творения, побуждала сгущать выражение мысли («Сущностью, сухой струею, прямым путем надо писать"10), что засвидетельствовали такие жанровые формы, как интеллектуальный и новый романы, романы «потока сознания» и «культуры», роман-миф и роман-притча, лирико-философская и феноменологическая11 проза.

Благодатный материал для исследования этих явлений представляет русская религиозно-философская и художественно-философская литература начала XX в., удостоверяющая традиционную для российской культуры литературоцентричность, близость фигур поэта и философа. Ее творческий опыт в создании многообразных жанрово-стилевых форм художественно-философских взаимодействий составляет предмет исследования. Поле взаимодействий художественного и философского слова слишком широкое, чтобы очертить его четкие границы. В сфере внимания находится не только определенный корпус произведений, но и самые различные проявления феномена художественно-философских взаимовлияний в творчестве философов, писателей и поэтов. Так проблема мировоззренческого стиля рассматривается в произведениях видных деятелей русского религиозно-философского ренессанса П. Флоренского, JI. Шестова, В. Розанова, М. Пришвина. Принцип спонтанности, а также роль и место мифоло.

10 Платонов А. П. Деревянное растение. Из записных книжек. -М, 1990. -С. 11.

11 Термин вводится в оборот в работах Ю. Мальцева (Иван Бунин. — Париж, 1994), JI. Колобаевой (Право на субъективность// Вопросы литературы. — 1994. -№ 5). гемы Софии в поэтике художественно-философских дискурсных взаимодействий прослеживается и анализируется в творчестве И. А. Бунина (в сопоставлении с М. Прустом), В. Соловьева, А. Блока, А. Белого. Значение лирической формы в персонализации философ-ско-публицистической мысли раскрывается в анализе произведений Аввакума, Н. М. Карамзина, А. И. Герцена. Для рассмотрения приемов «поэтики мысли» привлекается творчество А. Платонова и А. Кима.

Актуальность проблемы.

Взаимодействие литературно-художественного и философского слова, как уже отмечено, явление древнее, имеющее соответственно богатую исследовательскую традицию. Глубокие суждения на эту тему можно встретить у И. Канта, И.-В. Гете, Ф.-В.-И. Шеллинга, Фридриха и Август-Вильгельма Шлегелей, Новалиса, Г.-В.-Ф. Гегеля, Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, Г.-Г. Гадамера (специально посвящены проблеме его статьи «Философия и литература», «Философия и поэзия"12) и многих других. Среди классиков отечественной мысли можно назвать имена почти всех религиозных философов, а также Г. Г. Шпета, А. Ф. Лосева, М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, М. Л. Гаспарова, М. М. Мамардашвили.

Особую актуальность проблема взаимодействия литературы и философии приобрела в XX в. Ее очевидность отражает глубинные исторические процессы, связанные с дефицитом понимания в условиях растущей специализации знаний и формализации слова культурного общения, узостью его человеческого объема. Все это определило растущее внимание к проблеме многих мыслителей и художников. К факторам, способствующим актуализации проблемы, следует отнести и бурное развитие лингвофилософских исследований, связанных с «соссюровским („лингвистическим“ в употреблении некоторых авторов) переворотом», вследствие которого акцент с изучения языка как системы, устроенной самой по себе, по своим собственным правилам переместился на его исследование в связях с миром человека, с различными видами его речевой деятельности. Соссюровская дефиниция «язык — речь» открыла новую область изучения языка, расположенную в промежутке между этими двумя позициями — дискурсив-ность, в которой язык-система становится языком-высказыванием. М. Фуко в известной работе «Археология знания» назвал его «полем дискурсивных событий"13. Они бесконечны, «тем не менее, единства, которые они конструируют, не бесконечны. Вот вопрос, который ставит перед нами анализ языка, касаясь каких бы то ни было фактов дискурса: в соответствии с какими правилами может быть сконструировано данное высказывание и, следовательно, в соответствии с какими правилами могут состояться подобные высказывания?"14. Речь идет не о профессионально-специфических правилах языка философии и литературы. Дискурсный подход к изучению художественно-философских взаимодействий рассматривает их в едином поле событий высказывания и схватывает языковой акт рождения мысли на том уровне сознания, где он укоренен в бытии и еще не успел обрядиться в профессиональную «спецодежду» уже установленных языковых норм и правил. Здесь, в реальном событии мысли и сходятся языковое творчество философа и художника, ибо как у того, так и у другого оно нуждается в относительной свободе от устоявшихся понятий и норм, привычек ума и трафаретов речи, потому что рождение мысли осуществляется не в сфере готового мировоззрения и системы языка с «наборной кассой» кодов и речевых отливок, а уходит в феноменологи.

12 Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. — М., 1991.

13 Фуко М. Археология знания. — Киев, 1996. — С. 29.

14 Там же. ческие глубины, где философу, как и писателю, не хватает слов. Мысль из события внутренней жизни становится событием дискурса, каждый раз порождающим себя заново, в независимой и неповторимой единственности смысла и выражения.

Потребность другого уровня доверия к адресату высказывания и учета его читательских ожиданий стали одной из веских причин критики языка, осуществляемой в двух основных направлениях гуманитарной мысли: философии сознания и философии языка. Объединяет их то, что обе исходят из нового представления об элементарности: для феноменологии это интенциональный акт, для лингвофилософиивысказывание. В их диалоге и рождалось понятие дискурсивности как событий смысло-речевой деятельности и философа, и литератора. Наша задача состоит в том, чтобы понять специфику каждой из них, исходя из этой по-новому осмысленной общности, разглядеть и отыскать то, что стоит между строк, за логикой суждений и предложений, тонкое и невидимое, пронизанное модальностями смысловое «тело» дискурса.

Свое место заняла проблема дискурса в постструктурализме и его литературно-критической теории, деструктурировавших каноны и правила традиционных жанрово-языковых форм в «номадические единства» (Ж. Делез) или парадоксальную систему дифферанса Ж. Деррида). На место «философии», «искусства», «произведения», и прочих тотальностей ставится самоосуществление творческой разумности как «речи» мысли, «протописьма». Основная посылка литературно-критической теории — это ее антитеоретический характер15, что.

15 «Главный интерес литературной теории состоит в невозможности литературной теории», — пишет Пол де Ман (Современная литературная теория. Антология. — М., 2004. — С. 111). соотносится с антириторической16 направленностью свободного художественно-философского дискурса (например, свободная полижанровость эссе). Близки контексту проблемы прагматическая герменевтика и тотальный деструкционизм метафизики и эпистемологии Р. Рорти. Его понятие «вездесущего языка» также элиминирует все дисциплинарные, мировоззренческие и риторические дефиниции, расчищая место для свободного словаря и текста, в которых человек осуществляет свое самовоссоздание и самотворчество. Более адекватной формой языковой деятельности он считал не философию, а литературную критику17.

Западные исследования проблемы художественно-философских дискурсных взаимодействий последних лет ориентированы, главным образом, на постструктуралистскую и экзистенциалистскую методологию, основы которой заложены в трудах вышеназванных авторов. Среди публикаций последних лет назовем сборник статей ученых французской школы анализа дискурса «Квадратура смысла» (М., 1999). Как пишет в предисловии его составитель профессор Лозаннского университета П. Серио, проблема, «которой посвящена данная книга, является проблемой субъекта. Именно она объединяет в наши дни лингвистику, психоанализ, эпистемологию, логику, философию,.

1R историю, политологию". Взаимоотношение языка и субъекта, кото.

16 Термин «риторика» употреблен тут в традиционном смысле, в каком, например, С. Аверинцев употребляет его в выражении «поэтика под знаком риторики» (характеризуя период рефлективного традиционализма), а не в неориторическом смысле, который он же вкладывает в определение риторики как «инобытия мысли в слове», расширяя ее до теории и философии слова.

См.: Rorty R. The historiography of philosophy: four genres // Philosophy in history. Essays on the historiography of philosophy. — N.Y.-L., 1993.

18 Квадратура смысла. — M., 1999. — С. 6. Из других зарубежных работ последних лет, имеющих непосредственное отношение к пророе составляет ключевую проблему и настоящей диссертации, стало в последние десятилетия актуальной темой филологических и философских исследований. По ходу ее осмысления утверждалось представление об иллюзии свободного субъекта, который традиционно, особенно в романтическом сознании, мыслился в качестве абсолютно властного источника смыслов. На смену автору приходит скриптор, существо не столько самовыражающееся, сколько несущее в себе необъятный словарь, в многомерном пространстве которого сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма. Этой концепции оппонировала русская религиозная философия, на мировоззрении которой лежал отпечаток христианского персонализма, для которого значимы такие понятия, как «душа», «сердце», «личность». С. Н. Трубецкой видел парадокс философии нового времени в том, что провозгласив идею личности, она в то же время не смогла обрести именно личность. Показав невозможность объяснения сознания ни как принадлежности отдельного эмпирического индивида, ни как продукта универсального трансцедентального начала, Трубецкой пришел к выводу, что личное, конечное сознание может быть понято лишь при допущении соборного, коллективного сознания. Сходных взглядов, отражавших христианское личностное понимание бытия, придерживался и Л. П. Карсавин, рассматривая мир как симфоническую всеединую личность, состоящую из иерархического множества симфонических личностей разного порядка. Таким образом личность и слово в представлениях религиозной философии находятся в нерасторжимом блеме, назовем: Nancy J.-L. The birth to presence / Stanford univ. press, 1993. — XII, 423 p.- Harrison B. Inconvenient fiction: Literature and the limits of theory. — New Haven, 1991. — VII, 293 p.- Bersani L. The culture of redemption. — Cambridge, 1990. — 232 p.- Сборник эссе Literature as philosophy, philosophy as literature / Ed. by Marshall D.G. — Iowa City: Univ. of Iowa press, 1987. — X, 346 p. и др. взаимообусловливающем единстве. Они вверены таинству совершающегося бытия.

Рассматривая проблему языка и субъекта в перспективе религиозных идеалов, российское философствование привносило в нее ценностный план, в свете которого кризисные явления на тему смерти автора получали критическую оценку. «Современный образованный человек, — писал Ф. Степун, — легко сливает свое собственное «Я» с любой, а потому чужой истиной. — все это в большинстве случаев творчество на чужой счет, раздувание своего «Я» мехами чужих, не личным опытом добытых, не своею жизнью взращенных и оплаченных истин. Все это, говоря банковским языком, сплошная инфляция, то есть нечто прямо противоположное подлинности"19.

В последние годы традиция осмысления проблемы художественно-философских взаимодействий продолжена в многочисленных работах литературоведов, культурологов, философов. Ей посвящаются конференции, круглые столы, издания материалов и монографий. Среди них: конференция «Литература и философия». — Пед. университет им. А. И. Герцена, СПб., 1999; большие международные конференции, посвященные творчеству Андрея Платонова в ИМЛИ, материалы которых составили серию сборников «Страна философов Андрея Платонова» (М., 1994 — 2003 гг.). Философский дискурс в русской литературе XIX — XX вв., а также ее философский контекст проанализированы в монографии А. Г. Гачевой, О. А. Казниной, С. Г. Семеновой «Философский контекст русской литературы 1920 — 1930;х годов» (М., 2003) и двухтомной работе С. Г. Семеновой «Метафизика русской литературы» (М., 2004) — в курсе лекций по философии литературы Г. Амелина, прочитанном в РГГУ В 2003 -2004 гг.

19 Степун Ф. Встречи. — М., 1998. — С. 92.

Ряд интересных исследований проблемы содержит сборник статей в честь С. Г. Бочарова «Литературоведение как литература» (М., 2004). Это статьи М. Окутюрье «Поэт и философия (Борис Пастернак)», И. Роднянской «Свободно блуждающее слово (К философии и поэтике семантического сдвига)», Л. Гоготишвили «Рецепция символизма в гуманитарных науках (лингвофилософский аспект)» и др.

Плодотворную исследовательскую работу по проблеме проводит Санкт-Петербургское философское общество (конференции: «Виртуальное пространство культуры», СПб., 2000; «Этическое и эстетическое: 40 лет спустя», СПб., 2000; «Звучащая философия», СПб., 2003; «Традиции и новации в современных философских дискурсах. Круглый стол», СПб., 2001 г.- сборник «История философии, культура и мировоззрение». К 60-летию профессора А. С. Колесникова. СПб., 2000. и др. Круг вопросов, обсуждаемых участниками общества в рамках проблемы художественно-философских дискурсных взаимодействий, широк. Это история проблемы, анализ современного состояния ее исследований в западной философии, с обстоятельным обзором трудов авторитетных философов и писателей: Г-Г. Гадамера, Ж. Деррида, Пола де Мана, П. Рикера, Ж.-П. Сартра, А. Камю и др. в статье А. С. Колесникова «Философия и литература: современный дискурс». В докладе М. С. Розановой «Философия и литература на пороге третьего тысячелетия» (Материалы круглого стола «Традиции и новации в современных философских дискурсах», 8 июня 2001 г. СПб.) анализируются причины оживления древней традиции синкретизма философии и литературы в эпоху постмодерна. Свойственные ей плюралистичность мышления, многоплановость языка, наличие множества интерпретаций, смыслов, различных ценностных установок, — все это, по мнению автора, требует более аутентичной формы, нежели чисто рациональный философский дискурс, и побуждает философов присматриваться к художественным методам, которые «в силу своей изначальной толерантности, множественности позволяют не просто механически сочетать в себе противоречивое, но организуют его в подлинно всеохватывающее единство, цель которого — вмещать и гармонизировать несовместимое». Философскому осмыслению исповеди и мифологическим конструкциям в советском искусстве посвящены доклады М. В. Михайловой (Материалы международной конференции. Санкт-Петербург, 26−27 мая 1997 г.)21 и 22.

Е.С. Некрасовой .

В поле изучения проблемы дискурсных взаимодействий философии и литературы, помимо традиционной поэтики, оказываются важнейшие направления современной гуманитарной мысли: феноменология, лингвофилософия, герменевтика, новая онтология, что актуально в ситуации поиска и обновления методологических оснований современного литературоведения на пути ее междисциплинарных взаимосвязей. Их оживление не могло не отразиться на характере литературоведческих исследований. Так входит в оборот понятие «феноменологическое поле» авторского сознания, в котором новейшая литерату.

20 Розанова М. С. Философия и литература на пороге третьего тысячелетия // Традиции и новации в современных философских дискурсах. Материалы круглого стола 8 июня 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium». Вып. 14. — СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. — С. 32. I.

Михайлова М. В. Молчание и слово (таинство покаяния и литературная исповедь) // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова Материалы международной конференции Санкт-Петербург, 26−27 мая 1997 г. — СПб.: Изд-во Института Человека РАН (СПб Отделение), 1997.

Некрасова Е. С. Мифологические конструкции в советской культуре и искусстве // Studia culturae. Выпуск 2. Альманах кафедры философии культуры и культурологии и Центра изучения культуры философского факультета Санкт-Петербургского государственного pa имеет тенденцию осуществлять свой жанровый процесс. Жанр утрачивает традиционную функцию внешне заданной структуры и становится содержанием персонального творчества, «индивидуального жанрового строительства», как пишет О. Зырянов. «В новейшей литературе жанр становится одним из элементов складывающегося личностного стилевого единства, .а стиль становится более «активным». художественное мышление становится по преимуществу стилевым"24. В сущности, жанр сближается с категорией стиля и не случайно в работах последних лет встречается понятие «жанровый стиль». Феноменологический подход, действительно, актуализирует категорию «стиля» в качестве основополагающего уровня анализа текста. Но означает ли это конец жанрового мышления? Разумеется, нет, в чем совершенно справедливы выводы О. Зырянова и С. Бройтмана. Жанры после Бахтина (как и после французской лин-гвофилософии) уже нельзя мыслить в качестве готовых заданных структур, они, скорее, «гены» языка (не только художественного) и вместе с ним принадлежат самому бытию, подвижной и живой смысловой структуре мира. «Даже в самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по определенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблонным, иногда более гибким, пластичу/ ным и творческим». Речь идет, скорее, о феноменологизации жанроуниверситета. — СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. — С.179−188.

23 Зырянов О. В. Эволюция жанрового сознания русской лирики: феноменологический аспект. — Екатеринбург, 2003. — С. 87.

24 Гиршман М. М., Лысенко Н. Р. Диалектика взаимосвязи жанра и стиля в художественной целостности// Взаимодействие метода, стиля и жанра в советской литературе. — Свердловск, 1988. — С. 42−43.

25 Зырянов О. В. Указ. соч. С. 89−90- Бройтман С. Н. Историческая поэтика.-М., 2001.-С. 363.

26 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979. -С. 257. вого сознания и, если уж говорить о конце, то о конце канонического жанрового мышления. Происходит это не в силу моды или под влиянием феноменологии или постструктурализма. Востребованность «индивидуального жанрового строительства» связана с глубинными изменениями самой природы художественного творчества, изучению которых и посвящена наша диссертация. Сам феномен художественно-философского неосинкретизма представляет собой именно явление феноменологизации жанрового сознания, начинавшегося в контактах с «незавершенным настоящим» (романное мышление) и в монтенев-ском принципе излагать свои мысли так и в том порядке, как они у него возникли.(эссе).

В философско-культурологических публикациях последних лет обсуждается так называемая «когнитивистская ошибка», которая, по мнению современного исследователя проблемы, «глубоко укоренена во всей истории гуманитарно-философской мысли и во многом определяет ее облик. Суть этой ошибки состоит в использовании эпистемологических категорий и схем для описания и объяснения всех, в том числе некогнитивных, феноменов духа (сознания, психики). Создатели, защитники и распространители ценностных ученийидеологи, моралисты, проповедники, богословы, беллетристы и т. д. -строили и истолковывали собственную деятельность большей частью как деятельность познавательную (и обучающую), как поиск (и декларирование) истиныт.е. ценностные проблемы ставились и решались по тем же образцам и теми же методами, что и проблемы познания». Между тем «когнитивные и ценностные элементы, (с точки зрения когнитивистского подхода! — Э.Б.) как вода и масло, никогда не образуют гомогенной среды». Этот вывод вступает в противоречие с фи.

Максимов JI.B. Когнитивизм как парадигма гуманитарно-философской мысли. -М., 2003. С. 13. лософской герменевтикой, показавшей проблематичность разделения суждения факта и суждения ценности. Не согласуется с ним и практика литературного и философского творчества. Рассматриваемый в диссертации художественно-философский неосинкретизм как раз представляет собой яркий пример соединения когнитивных и ценностных элементов, образующих, как мы пытаемся показать, гомогенную среду. Но для этого необходимо выйти из парадигмы научной ра-28 циональности, академических канонов научного знания, гипостазирующих собственный язык, в горизонт новой онтологии с ее приоритетом события понимания и логико-языковым плюрализмом. Важную роль при этом играет принятая и используемая в работе концепция дискурсивности М. Фуко, предполагающая динамику и антиномический прерывный29 характер понимания и интерпретаций.

В осмыслении дискуссионных вопросов дискурсных художественно-философских взаимодействий, имеющих непосредственное отношение к теоретическому освещению малоизученных аспектов поэтики, к современному состоянию отечественной и зарубежной литературоведческой мысли в целом, состоит основная цель диссертации.

Внимание исследователей проблемы синкретизма литературы и философии привлекают религиозно-философские традиции космизма и софийности30 в русской литературе XX в., в которых принято видеть воплощение синкретичного национального мировоззрения, объеди.

28 Для ее классического представителя Гегеля выражение «христианская философия» было так же нелепо, как «деревянное железо».

29 Идея прерывности дискурса выражается, в частности, в формуле Р. Барта «смерть автора»: автор «умирает», опредмечиваясь и растворяясь в знаках, но «воскресает» в читателе.

30 Софийной традиции в аспекте темы «русская литература и христианство» посвящена докторская диссертация Е. Г. Новиковой «Со-фийность русской прозы второй половины XIX века: евангельский текст и художественный контекст» (Томск, 1999). няющего художественный, научно-философский и религиозный дискурсы. Во влиянии этих учений на художественное творчество выразились такие особенности российской ментальности, как «религиозный материализм» (культ Софии и Богоматери в религиозном сознании), сопряженность духовного и природного существования, органи-цизм и мифически-художественное восприятие мира. Характеризуя его как естественную альтернативу онаученному мировоззрению, И. О. Лосский писал: «Наука отвлекается от живой динамики бытия. исследует омертвелые формы изменения, а не само живое действова-ние. Только в мифически-художественном восприятии, .впитавшем в себя знание ученого, преодолеваются односторонности как чувственно-практического восприятия, так и научного мышления"31.

Отметим большой вклад в исследование темы С. С. Хоружего, П. П. Гайденко, С. Г. Семеновой, Н. К. Гаврюшина, Н. К. Бонецкой, С. Г. Бочарова, В. В. Бычкова и др.

Научная новизна исследования заключается в изучении текстов религиозно-философского и художественно-философского характера в дискурсном аспекте, что предполагает его междисциплинарный характер, применение как философско-культурологических категорий и методов, так и методов исторической и теоретической поэтики.

Результаты исследования:

1. На материале русской религиозно-философской и художественно-философской литературы начала XX в. рассмотрены дискурс-ные взаимодействия литературы и философии как знаковое социо-духовное явление века в его всеобъемлющем культурном контексте, а также в конкретно-исторической культурной ситуации России.

31 Лосский Н. О. Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция. — М., 1999. — С. 258.

2. Дискурсные взаимодействия художественного и философского слова рассмотрены в объеме системно аргументированного понятия художественно-философский неосинкретизм. В отличие от синкретизма в том смысле, в каком он употреблялся исследователями древнейшей словесности, которая еще не знала дефиниций, выработанных ее дальнейшим опытом, предлагаемый термин обозначил явления сознательного преодоления этих дефиниций с помощью приемов специфической поэтики художественно-философского неосинкретизма, исследуемых в диссертации.

3. Исследована связь художественно-философского неосинкретизма с уже вошедшим в оборот понятием русский космизм. В нашем понимании — это глубоко укорененная традиция национального философствования, впервые сопоставленная с другими национально-философскими явлениями, такими как английский эмпиризм и немецкий идеализм. Русский космизм по-своему объединяет их: эмпирическое в нем неотделимо от идеального, «лепота» — от духовности, космическое — от божественного, что еще у славянофилов отвечало их идеалу «цельного знания». Будучи не столько философской системой, сколько мировоззрением русский космизм (в теософской версии — со-фийность) имел прямые выходы в проповедническую, жизнестрои-тельную, богоискательскую деятельность. Впервые космизм и софий-ность интерпретируются как два лика — светский и сакральный — синкретичного национального мировоззрения, в котором наука и философия органично соединяются с мифопоэтическим и утопическим.

32 Он осмысляется в диссертации шире, чем это принято в посвященной ему литературе, связывающей его, в основном, с утопическим философствованием Н. Ф. Федорова, его идеями бессмертия и регуляции природы («мистическим позитивизмом» по выражению Г. В. Флоровского), с холистическими естественнонаучными идеями сознанием, образуя оригинальный теоретически основательный и пластически убедительный дискурс поэтической философии русского.

33 космизма .

Теоретическая значимость исследования в свете вышесказанного заключается в осмыслении художественно-философских взаимодействий как характерного феномена российской дискурсивной практики начала XX в. в объеме понятия «художественно-философского неосинкретизма». Определена его содержательная и поэтическая специфика.

Методы исследования.

Использованы структурно-семиотический, историко-функциональный и компаративистский методы с учетом опыта их применения в практике М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, О. М. Фрейденберг и др. исследователей поэтики. В анализе произведений художественно-философской природы были востребованы дис-курсный подход, методологические идеи М. Фуко, Ю. Кристевой, Ц. Тодорова, французской школы анализа дискурса (П. Серио, К. Арош, П. Анри, М. Пеше), а также феноменологический аспект анализа жанрового сознания.

Основные положения исследования, выносимые на защиту:

1. Неотделимость художественного и философского дискурсов в творческой практике русских религиозных философов, прозаиков и поэтов начала XX в. дает основания для системной аргументации категории художественно-философского неосинкретизма и принципов его поэтики: спонтанности, афористичности, функции лирического начала и свободного повествования.

К.Э. Циолковского, В. И. Вернадского, Н. А. Умова, А. Л. Чижевского и Др.

2. В системе художественно-философского неосинкретизма рассмотрен мировоззренческий стиль религиозно-философской литературы, ее идеология христианского персонализма, оппонирующая постмодернистским идеям «смерти автора» и «эффекта Мюнхаузена"34.

3. Выдвинута новая концепция «поэтической философии русского космизма» как традиции национального философствования.

Практическое значение исследования состоит в том, что оно может быть использовано при составлении как общих, так и специальных курсов по истории, теории и философии русской литературы для высших учебных заведений. Положения и выводы диссертации по вопросам национальной идентичности российской культуры, специфики ее художественной и философской дискурсной практики актуальны в идущем сейчас обсуждении национальной идеи.

Апробация результатов исследования.

Идеи и положения диссертации излагались и обсуждались в пленарных и секционных докладах на ежегодных конференциях, проводимых сектором литературоведения Института филологии СО РАН и кафедрой русской литературы Новосибирского педагогического университета за период с 1990 по 2006 гг. Кроме того, на международной конференции «Литература и философия» в пед. университете им. А. И. Герцена в СПб. в 1999 г.- на международной платоновской конференции ИМЛИ в 2000 г.- на международной конференции «Память в литературе» в ИМЛИ в 2003 г.- на всероссийских и международных конференциях в Омске, Красноярске, Томске, Улан-Удэ в с 1990 по 2006 гг.- в лекционном спецкурсе «Литература в системе культуры» в Новосибирской физико-математической школе в 1990 — 1992 г. Кон.

33 Одноименная монография издана автором в «Издательстве СО РАН» (Новосибирск. — 2003. — 240 е.). цепция работы обсуждалась и получила положительную оценку на кафедре теоретической и исторической поэтики РГГУ в декабре 2004 г. Научно-теоретические положения исследования художественно-философских дискурсных взаимодействий русской литературы нашли свое применение в проводимой сектором литературоведения ИФЛ СО РАН работе над «Словарем сюжетов и мотивов русской литературы».

Поле исследуемых дискурсных событий российской словесности слишком широкое, чтобы очертить его четкие хронологические границы. Поэтому, кроме произведений начала XX в., на которое ориентирует заглавие диссертации, были неизбежны обращения к другим историческим периодам.

34 Образ человека — властелина смыслов, по мнению М. Фуко, должен исчезнуть, как лицо, начертанное на прибрежном песке.

Заключение

.

Нами проанализированы разные формы взаимодействия литературно-художественного и философского дискурсов в русской литературе начала XX в. При всем их многообразии — от религиозно-философских эссе до лирико-философской прозы — они обладают определенной родственностью своих жанрово-стилевых особенностей и историко-культурных предпосылок, что дает основание рассматривать их в объеме единого понятия художественно-философского неосинкретизма. Характеризуя его в общих чертах необходимо отметить, что его специфическая поэтика (спонтанность, афористичность, полижанровая структура, свободное повествование) как бы возвращает мысль к ситуации ее рождения на том уровне сознания, где она укоренена в бытии и еще не успела обрядиться в профессиональную «спецодежду» уже установленных воззрений и понятий. Здесь в реальности мысли, в ее событии и сходятся мысль философа и художника, ибо как у того, так и у другого она нуждается в свободе от устоявшихся понятий и норм, привычек ума и трафаретов речи, потому что бытие мысли осуществляется не в сфере готового мировоззрения и системы языка с «наборной кассой» кодов и речевых отливок, а уходит в феноменологические глубины, где философу, как и писателю, не хватает слов, где мысль становится событием внутренней жизни, порождающим себя заново, в независимой и неповторимой единственности смысла и выражения.

Сближение философской и художественной мысли мы пытались рассматривать в контексте всеобъемлющего культурного процесса XX в., как явление, востребованное дефицитом понимания в условиях растущей специализации знаний и формализации слова культурного общения, узостью его человеческого объема. В подобных ситуациях динамика формирования синкретичных форм дискурса отражает динамизацию самой жизни и противостоит давлению сложившейся системы языка. Так когда-то эссе и роман, подобно незваным гостям в обустроенном доме традиционных жанров, были востребованы опытом новых отношений и обеспечили новый уровень понимания в условиях «контакта с настоящим в его незавершенности». Этой формулой М. Бахтин определил специфику романного мышления. «Конечно явление романизации нельзя объяснять только прямым и непосредственным влиянием самого романа. оно неразрывно сплетается с непосредственным действием тех изменений в самой действительности, которые определяют и роман, которые обусловили господство романа в данную эпоху. Роман — становящийся жанр, поэтому он. чутко отражает становление самой действительности. Только становящийся сам может понять становление"451. Таким же становящимся жанром, осуществляющимся «в зоне непосредственного контакта с незавершенным настоящим» живой мысли явилось эссе, положившее начало многообразным формам взаимодействий философско-теоретического и художественного слова.

Востребованность художественно-философского неосинкретизма особенно заметна в «горячих» фазах истории, когда динамика установления новой картины мира придает особую текучесть как ее содержанию, так и форме — ситуация, ставящая философа и художника в сходные условия. Они в одинаковой мере стремятся начать ab ovo, с критического пересмотра культурно-языкового опыта. Остро осознается неполнота и косность, которые таит в себе готовое слово-знак, ввиду его неминуемой «инфляции и лигатурности» (Ф. Степун) по отношению к единично-неповторимому живому восприятию вещей, к.

451 Бахтин М. М. Эпос и роман // Вопросы литературы и эстетики. -М&bdquo- 1975.-С. 451. единственности индивидуального смысла. Вернуть слову его реальную жизнь, его действительность означало вновь сделать его укорененным в бытии действием, с которого и начиналась философия, ведь она прежде всего — любовь к мудрости. Любовь, которая не может быть ничьей, она должна иметь любящего, реального субъекта. Философское мироощущение непосредственного присутствия в событии бытия требовало другой авторской позиции, другого дискурса: «Все акценты глубокой страсти, заботы. Наиболее абстрактные вещи — в самой живой и жизненной, полной крови, форме. — Вся история, как лично пережитая, результат личных страданий"452. В России Ницше был встречен как западное подтверждение своих сокровенных интуи-ций истины как бытии в истине. Он, как писал Н. Бердяев, «величайшее явление новой истории. Ницше — искупительная жертва за грехи новых времен. Муку Ницше мы должны разделить: она насквозь религиозна"453. Русская религиозная философия, с ее установкой на «живые универсалии)>454, на конкретно-зримый, воплощенный и персонифицированный смысл с самых первых своих шагов восприняла отвлеченность и рассудочность философской мысли как грех. «Не только оживающий портрет (Гоголь) или отделившаяся тень (Андерсен), но и материализовавшаяся схема науки, — писал П. Флоренский, — могут присосаться к жизни и душить ее"455. Как показал анализ произведений П. Флоренского, Л. Шестова, В. Розанова выражение их мировоззрения неотделимо от живого авторского присутствия, имеет.

452 Ницше Ф. Полн. собр. соч.: В 19 т. — Т. XI. — М., 1910;1913. -С. XXXI.

453 Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. — М., 1989.-С. 322−323.

454 Подробное обоснование этого термина дано в монографии: Бальбуров Э. А. Поэтическая философия русского космизма. — Новосибирск, 2003.

55 Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Ч. 2. С. 362. свою интонацию, свой стиль, прибегает к средствам художественной выразительности. «Тогда только можно поверить, что ты ее (истинуЭ.Б.) увидел, когда внезапно в душе засияет свет"456. «Наиболее важные во мне мысли приходят мне в голову, как блеск молнии, как лучи внутреннего света. Мысль моя протекает с такой быстротой, что я еле успеваю записывать <.> Манера писать у меня.афористическая. Афоризм для меня есть микрокосм мысли, в нем в сжатом виде присутствует вся моя философия, для которой нет ничего раздельного и частного. Это философия конкретно-целостная"457.

Такой «горячей фазой» и была историко-культурная ситуация в России начала XX в., вошедшая в нашу историю под именами религиозно-философского ренессанса и Серебряного века, когда в одном лице нередко сходились философ, писатель, ученый, религиозный деятель. То была «артистическая» (по определению современников) эпоха расцвета синкретичного национального мировоззрения, органично соединившая научно-философское и мифопоэтическое утопическое сознание в оригинальный теоретически основательный и пластически убедительный дискурс «поэтической философии русского космизма».

В явлении художественно-философского неосинкретизма разум как инструмент и орудие всевозможных социально-технических стратегий испытал потребность вернуться к себе как таковому, каким он дан нам природой в качестве самоценной способности мыслить. Как дано нам дыхание, даны чувства, дана сама жизнь. Мыслить не из нужды, а из любви (а что как не литература и filo-sophia и есть эта любовь?) к состоянию мысли. Ведь благодаря именно ему, как выясняется, мы имеем наш человеческий мир. Тут можно говорить и о форми.

456 Шестов JI. На весах Иова // Шестов Л. Соч.: В 2 т. — М., 1993. -Т2.-С. 402.

457 Бердяев Н. А. Самопознание. — М., 1990. — С. 207. ровании метаязыка культуры, который отвечал бы современным представлениям о дополнительности языков описания, об их феноменоло-гизации, о расставании с иллюзией абсолютного (авторитетного) знания и самого «объективного мира». Его тяжелые контуры утрачивают твердые очертания и обнаруживают под собой текучую подосновуединство бытия, из которого все и произрастает благодаря «вслушиванию» (понятие М. Хайдеггера, противопоставленное «созерцанию») в него нашего сознания. Но это, как говорится, другая тема, ждущая своих исследователей.