Анализ отдельных произведений ?. М. Зощенко

" Голубая книга" (1934−1935)

Вопрос о взаимоотношениях с прежней культурой Зощенко решил в соответствии с полученным у «человека массы» социальным заказом, полагая, что нынешняя ситуация требует тотальной переоценки культурных ценностей. Этот пафос выражен им в «Голубой книге» — своего рода адаптированной энциклопедии всей предшествующей человеческой цивилизации. В качестве творческой задачи здесь выступает стремление представить совокупность неких культурных ценностей, игнорируя всю накопленную столетиями традицию их обобщения, осмысления и передачи в цепи человеческих поколений.

Повествователь «Голубой книги», Пролетарский Писатель первой половины 1930;х гг., видит задачу в смещении исторического факта и его искажении, в утверждении неточности, в стирании культурного контекста во имя простоты и доступности. Работа с источниками литературноисторического, философского, энциклопедического плана, которыми, естественно, пользовался писатель, сводилась к искажению исторического факта под углом зрения, наиболее близким читательской аудитории. Неточность в восприятии факта стала художественной задачей писателя. Ракурс этой неточности обусловлен попыткой дать историческое событие в контексте реалий, доступных массовому сознанию 1920;х гг., поэтому в книге и появляются подобные фразы:

" Для примеру такой крупный сочный сатирик — писатель-попутчик Сервантес. Правую руку ему отрубили… Другой крупный попутчик — Данте. Того из страны выперли без права въезда. Л Вольтеру дом сожгли" .

Сервантес и Данте в качестве попутчиков (последний без права въезда) — такое восприятие истории как бы санкционировало требование «человека массы» видеть все сквозь собственную призму, мерить давно прошедшее аршином собственного политического, бытового, культурного опыта и полагать эту мерку единственно объективной и возможной. При этом Зощенко абсолютно серьезен, адаптируя культуру на потребу «рабочему человеку». Стирая все, с его точки зрения, неважное, он берег себе право абстрагироваться от него, вынося при этом сам процесс адаптации истории и культуры на обсуждение со своим читателем. Но при такой селекции оказывается неважным и непринципиальным для новой культуры абсолютно все! Поэтому повествователь как бы взвешивает тот или иной факт, как бы раздумывает, стоит ли его предать забвению или же увековечить:

" Там у них было, если помните, несколько Генрихов. Собственно, семь. Генрих Птицелов… Потом у них был такой Генрих Мореплаватель. Этому, наверное, нравилось любоваться морем. Или он, может быть, любил посылать морские экспедиции… Впрочем, он, кажется, правил в Англии. Или в Португалии. Где-то в этих приморских краях. Для общего хода истории это абсолютно неважно, где находился этот Генрих" .

Другой пример стирания исторической памяти:

" Как сказал поэт про какого-то, не помню, зверька — что-то такое: «И под каждым ей листком / Был готов и стол, и дом». Это, кажется, он сказал про какого-то отдельного представителя животного мира. Что-то такое в детстве читалось. Какая-то чепуха. И после заволокло туманом" .

Пролетарский Писатель, маску которого надевал Зощенко, претендует на то, чтобы вершить суд над всей предшествующей цивилизацией, мнит этот суд непогрешимым, ибо он выражает психологию человека, искренне уверенного в собственной правоте и в собственном праве судить обо всем. Если что-то «заволокло туманом», то «для общего хода истории это абсолютно неважно» .

" Я родился в интеллигентной семье, — писал Зощенко. — Я не был, в сущности, новым человеком и новым писателем. И некоторая моя новизна в литературе была целиком моим изобретением" .

Эта «новизна» привела писателя к творческому кризису 1930−1950;х гг., первым знаком которого стала «Голубая книга», а кульминацией — повесть «Возвращенная молодость» (1933). Противоречивое отношение к своему герою в начале творческого пути (злая ирония и одновременно сочувствие) сменилось со временем приятием его. Постепенная утрата дистанции между автором и аудиторией обернулась сознательным отказом от культуры, забвением того, что писатель все же родился в «интеллигентной семье» русской культуры и генетически принадлежит ей, что в его голосе звучат голоса создателей «Шинели» и «Бедных людей» .

Но «маленький человек», обернувшись в XX в. «человеком массы», потребовал полного подчинения себе писателя, испытывающего к нему симпатию и сострадание, и дал ему свой социальный заказ на Пролетарского Писателя. Зощенко взял этот заказ. Заговорить своим собственным голосом после этого он так и не смог. И если в начале 1920;х гг. спасительная ирония определяла дистанцию между автором и героем, то утрата ее привела к тому, что герой Зощенко, вытеснив своего создателя, сам стал писателем, заставив своего литературного творца говорить чужим голосом, забыв свой.