Русская литературная утопия XVIII — ХХ вв.: Проблемы поэтики и философии жанра

Проблема утопии стоит в одном ряду с центральными социально-философскими проблемами XX века. Но актуальность этой проблемы в области социально-политической жизни вывела на передний план изучение утопического мышления как такового, независимо от того, где оно находило выражение (в утопическом трактате или в романе-путешествии), изучение же жанровой природы литературно-утопического творчества долгое время оставалось в стороне от main-stream научной мысли. Если же литературная утопия и становилась объектом филологического интереса, то этот интерес ограничивался, как правило, описанием социальной конструкции утопического общества или, максимум, реконструкцией происхождения отдельных социально-утопических принципов у данного автора и, наконец, сопоставлением его произведения с теориями философов или социологов, оказавших на него влияние. таком случае литературоведение выступало как вспомогательная дисциплина, выполняющая предварительный анализ, после которого в руки историка попадало уже не сложное литературное целое, а интересующая его утопическая модель. И все это при том, что именно изучение литературной утопии как жанра, с его законами и конкретной практикой, имеет наибольшие шансы стать объективно-научным. Ведь анализ социальных взглядов отдельного утописта всегда будет иметь подоплеку в виде политических пристрастий исследователя-историка. А попытки проникнуть в природу утопии как типа мышления (с его особым отношением к действительности).

См.: [Чечулин 1900]- [Кизеветтер 1901]- [Сакулин 1912]- [Горфункель 1969]- [Штекли 1978]- [Шестаков 1995]. зависят от того, как данный философ или философская школа, к которой он принадлежит, решают для себя проблему самой возможности достижения общественного совершенства, придерживаются ли они традиционных ценностей или ратуют за их радикальное изменение.2 Таким образом предубеждение предшествует исследованию. Напротив, строго литературоведческий анализ, хотя и не ставит перед собой задачу разрешения мировоззренческих проблем, зато позволяет ответить на некоторые вопросы, связанные с проекцией утопического дискурса в нетождественную ему область литературы, и, следовательно, способен более четко его охарактеризовать.

Главную трудность литературоведческому анализу создает наличие множества в равной степени авторитетных философских, социологических, социопсихологических и т. д. подходов к проблеме утопического мышления. Более того, по сей день все еще не поставлен вопрос о соотношении утопической идеологемы и жанра литературной утопии (хотя многочисленность текстов, относящихся к данному жанру, а также очевидная взаимосвязь между уровнем его продуктивности и различными культурно-историческими эпохами, казалось бы, должны давать к этому повод). Отсутствие теории, чья объяснительная сила распространялась бы одновременно и на установки утопического сознания и на принципы их оформления в литературном произведении, вызвало необходимость предложить в качестве собственной рабочей гипотезы подход, который, возможно,.

2 Например, противоположные взгляды на роль утопии в истории общественного сознания, которых придерживались К. Мангейм [Мангейм 1994, С.52−95], видевший в утопии творческое начало, и К. Поппер [Поппер 1992], находивший в ней истоки тоталитаризма. намечает некоторые возможности перехода от изучения утопии как типа сознания к её изучению как литературного жанра.

В основе этой методологической гипотезы лежит идея о зарождении утопического сознания внутри мифо-риторической культуры слова, позволяющая возвести генезис утопии не только к «Государству» Платона, но и к «Риторике» Аристотеля. Такой подход дает возможность преодолеть идеологическую размытость и вариативность утопии (во многом и являющиеся причиной возникновения конкурирующих определений утопического сознания в рамках социальных наук), размещая её внутри определенной и исторически локализованной языковой и текстуальной парадигмы и указывая тем самым на более продуктивный, на наш взгляд, путь к пониманию природы утопии и механизмов её культурного функционирования. В контексте нашей работы утопия и риторика будут рассматриваться как глубоко взаимосвязанные феномены, чья история — это история взаимных обменов и взаимных отражений: с одной стороны, текстуальная реализация конкретного утопического проекта невозможна вне сферы действия риторического сознания (системы представлений о языковом знаке и совокупности правил текстопорождения) — с другой, — любая классическая риторическая программа3 имплицитно включает в себя работу утопического сознания (структурированного через систему представлений об исторической динамике и совокупности правил построения идеального общества, идеального государства, идеального текста,.

3 Т. е. риторика, традиционно распределяющая статус содержания и статус средств выражения и дожившая по сути до позднегои постструктурализма (а в качестве «школьной» риторики существующая и сейчас), рассматривающего смысл как риторический эффект и, таким образом, полностью перераспределившего «базис» и «надстройку» классической риторики. идеально функционирующего знака) и метафорически может быть рассмотрена как утопический языковой проект.4.

Одновременно с решением проблем общетеоретического характера данная эпистемологическая предпосылка включается в разрешение историко-типологических проблем, связанных с механизмами инкорпорирования утопического дискурса в пространство художественной наррации, т. е. с механизмами воплощения утопического сознания в жанре литературной утопии.

Кроме теоретической (поместить феномен утопии в новую аналитическую перспективу) и историко-типологической (описать специфику жанра русской литературной утопии) задач, исследование также осуществляет попытку проследить, фиксируя некоторые важные вехи, эволюцию или, точнее, логику эволюции данного жанра. И в этом случае избранная нами «риторическая» перспектива позволяет не просто включить историю жанра в более широкий контекст, но и объяснить посредством этого включения собственно внутрижанровую эволюционную логику литературной утопии, мотивировав её изменением представлений о языковом знаке и высказывании, и развитием рефлексии повествования над риторической организацией утопического текста.

Материалом анализа послужат тексты литературных утопий, фиксирующие, на наш взгляд, переломные моменты эволюции данного жанра. Это: «Нума или процветающий Рим» М. М. Хераскова (1768г.), «Путешествие в землю Офирскую Г-на С. швецкаго дворянина» М. М. Щербатова (сер. 1780-х гг.), «4338 год» В. Ф. Одоевского (1840г.), «Республика Южного Креста» В.Я.

4 Подробно об этом см. разделы 2 и 3 первой главы.

Брюсова (1905г.), «Мы» Е. И. Замятина (1918г.), «Любимов» А. Д. Синявского (1963г.) и «Москва — Петушки» В. Ерофеева (1969г.).

Несмотря на предпринимаемую в работе попытку описать историческую динамику жанра, данное диссертационное сочинение никоим образом не является «Историей русской литературной утопии"5: история жанра использовалась нами скорее как возможность постановки и разрешения проблем, возникающих в связи с доминированием на том или ином этапе развития жанра того или иного эволюционного фактора. Поэтому анализ последовательного ряда утопических текстов не носит «сквозного» поуровневого характера, когда на каждом этапе описываются все уровни текста, а затем особо отмечается уровень (или уровни), на котором зафиксирована какая-либо историческая мутация. Напротив, предпринятый нами анализ вначале описывает некую каноническую, нейтральную, с точки зрения истории жанра, модель (в этой роли выступает прежде всего утопия М.М. Щербатова), а затем акцентирует внимание исключительно на тех уровнях, на которых регистрируется основной эволюционный сдвиг.6 Следуя за вектором этих сдвигов, анализ воспроизводит движение литературной утопии п от «сильного», авторитарного и избыточного жанра к внутренне.

5 Речь идет даже не о неуместности претензии, а об иной исследовательской стратегии.

6 Подобный вид анализа, кроме «экономии средств», делает возможной более гибкую композицию исследования. Так, например, материалом для анализа инвариантного для утопии типа отношений между утопическим дискурсом и художественным нарративом послужил не текст Щербатова, а более поздняя, но сюжетно более развитая и дифференцированная утопия В. Ф. Одоевского, хотя на других уровнях повесть «4338 год» использовалась для демонстрации внутренней противоречивости литературной утопии, чреватой активной и опасной для жанра исторической динамикой.

7 О концептуализации авторитарных жанров в качестве избыточных высказываний, многократно перекодирующих одну и ту же идею см.: [Suleiman 1983]. 9 нестабильному жанровому образованию (пытающемуся приостановить нарастание внутренней энтропийности через создание новой сильной модели, — своего негативного варианта, — антиутопии) и затем к его распаду на отдельные элементы, продолжающие функционировать уже за пределами жанра. Таким образом, история жанра инициирует серию теоретических проблем, последовательность возникновения и способ разрешения которых вновь возвращает нас к исторической логике.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Задачей, поставленной перед исследованием, было осуществление анализа, который должен был вскрыть механику проникновения социально-философского (утопического) дискурса в художественное пространство повествования. Собственно к проблеме проекции утопического дискурса (являющегося носителем утопического сознания и реализующего его в конкретный социальный проект) в иным образом организованный мир литературы и сводилась нами проблема жанра литературной утопии (его природы и истории). Но «пограничное» положение жанра, находящегося между литературой и философией, инспирировало некоторые отступления общефилологического и даже культурологического характера. Соответственно и выводы, сделанные в ходе работы, относятся к двум областям, двум «уровням» проблемы литературной утопии. Первый из них связан с анализом принципов организации утопического текста и внутрижанровой эволюции, понимаемой как изменение соотнесенности утопического дискурса и обрамляющего его (и в ходе эволюции все более осложняющего) повествования. Второй вызван необходимостью обосновать принципы и характер коммуникации, разворачивающейся между по-разному работающими семиотическими механизмами утопического дискурса и дискурса повествования. Этот более глубокий уровень анализа литературной утопии связан с нахождением ее эпистемологических основ, той культуры слова, на которую она опирается. Смена такой культуры и является конститутивной причиной эволюции жанра.

Если тема литературной утопии — изображение идеального государства, то ее глубинная философская проблематика затрагивает взаимоотношение таких понятий, как: Знание — Слово — Реальность. Утопия основывается на стремлении изменить реальность с помощью слова, основанного на знании. Антиутопия же ставит под сомнение догматизм знания, адекватность ему слова и предсказуемость результатов активного (а подчас и агрессивного) воздействия слова на реальность. В этом смысле утопия и антиутопия представляют собой противоположные эпистемологические позиции, фиксирующие крайние точки в движении философской мысли от метафизики Платона и Аристотеля к «эпистемологическому скептицизму» XX века.1.

Описывая проект идеального общества, литературная утопия является жанром с ярко выраженной коммуникативной направленностью, что отражается и на характере построения утопического текста. Текст литературной утопии создается как развернутое высказывание, обладающее четко сформулированным значением и целью. Значение утопического высказывания представлено в виде определенной системы ценностей, а его целью является убеждение читателя в превосходстве данной системы над другими, реально существующими или описанными в других социальных проектах. Этим целям убедительности и служит.

1 Это, однако, не означает, что, являясь негативной версией утопии, антиутопия полностью свободна от имплицитно заложенной в неё позитивной идеологической программы, которая также в принципе может быть описана как потенциальный утопический проект. Например, упование на здравый смысл (common sense) и демократический плюрализм в «либеральной утопии» Оруэлла («1984») — надежды на телесное раскрепощение в «неоязыческой утопии» Хаксли («Brave New World») — преданность мифу о постоянном обновлении и перманентной революции в «троцкистской» и одновременно «формалистской утопии» Замятина («Мы»). художественное повествование, воплощающее абстрактную систему ценностей, рациональную модель действительности в изображение «реально» существующего общества, — «реальность» утопического общества возникает как обратный эффект миметической природы искусства. Собственно «литературная» сторона литературной утопии сводится, таким образом, к средству аргументации, ораторскому приему демонстрации общего принципа на конкретном примере.

Исполняя функцию средства аргументации утопическое повествование развертывается не по обычным законам наррации (основанный на конфликте сюжет, динамика персонажной структуры, эстетически довлеющая себе система образов и т. д.), а по законам риторически организованного высказывания, что, во-первых, отвечает целям утопического дискурса, стремящегося убедительно донести до читателя, «упакованную» в него идеологию, а, во-вторых, редуцирует основные элементы художественного повествования и помогает тем самым блокировать возможность возникновения смыслов, не связанных с утопической моделью. Описывая литературную утопию как некую никогда не реализуемую до конца тенденцию2 (т.е. описывая литературную утопию как утопический языковой проект), можно сказать, что семиозис в утопии полностью уступает место номинации, причем номинации особого рода. Утопия стремится к оперированию выключенными из истории словами-терминами: поскольку она именует ситуацию,.

2 Утопия — это всегда лишь «претензия на утопию», поскольку текст (и в особенности, — художественный текст) в принципе не в состоянии отвечать требованиям, предъявляемым к нему утопическим дискурсом. которая не подлежит изменению, не должны флуктуировать и означивающие её термины.3.

С этой же целью, — заранее предопределить читательское восприятие, — утопия использует своеобразный герменевтический прием: помещает «читателя» внутрь повествования. По отношению к утопическому дискурсу и герой-повествователь, и реальный читатель находятся в одинаковом, положении адресата, только первый воспринимает его непосредственно, а второй — вербально и имея уже перед собой заданную концепцию восприятия. С помощью этого приема литературная утопия стремится продублировать контроль над семиозисом, включив в свою синтактику жесткую модель прагматики восприятия. Таким образом, литературная утопия эксплицитно включает в себя свою собственную интерпретацию, отнимая у адресата возможность свободной диалогической реакции.4 Но даже в таком редуцированном виде художественное повествование по-прежнему остается пространством, угрожающим доминированию утопического дискурса. «В самом обобщенном плане: литература, подхватывая философские идеи, обрекает их на литературность, помещает их в мир, который колеблется между истинностью и фальшью.

Литература

исподтишка наушничает на философию" [Смирнов 1996, С.87]. Вначале такие «неучтенные» смыслы появляются на периферии утопического текста, действительно «исподтишка наушничая» на философию. Но затем с.

3 «Будучи вне текста,. более того, всегда направленные против текста, термины как бы вбирают в себя текстовые связи, ограничивая их возможность влиять на образование собственных значений. Текст порождает и различает смысловые ситуации по своим правилам, которые не совпадают с правилами именования мысли, т. е. наделения её терминологической устойчивостью» [Подорога 1995, С. 177]. ходом жанровой эволюции, повествование начинает «сознательно» вырабатывать смыслы, противостоящие навязываемым ему утопическим установкам. Причем, поскольку каноны жанра утверждают преобладание утопического дискурса над повествованием, повествование обращается за этими смыслами в интертекстуальное пространство (интертекст в данном случае понимается в самом расширенном значении, т. е. как общекультурный контекст).

Как сам процесс нарастания внутрижанровой рефлексии, так и способ её развертывания, были вызваны сменой риторической парадигмы. Романтическая (resp. модернистская) риторическая парадигма интенсифицировала экономику поэтического знака, актуализировав синтагматические и парадигматические связи как источник производства значений, — мимесис уступил место семиозису. Если знак становился семиотической единицей в контексте поэтического высказывания, то текст обретал статус поэтического высказывания в контексте мировой культуры, что превращало эстетическую деятельность (равно автора и читателя) в бесконечное производство смыслов и разрушало обязательное для утопии догматическое равновесии «означаемого» / «означающего» .

Интертекст размывает необходимую утопии однозначность, она становится высказыванием с непредсказуемым «результатом». Если в задачу литературной утопии как риторического жанра всегда входило стремление навязать читателю определенное восприятие, т. е. свести к минимуму его интерпретаторскую активность, то в ситуации, когда произведение перестает быть носителем одного,.

4 О семиотической избыточности и авторитарности текста см. также: [Смирнов 1991, С.19]. строго определенного дискурса, меняется и роль читателя в процессе формирования художественного смысла. Совершившийся переход от «литературы писателей» к «литературе читателей» (Р. Барт)5 ставит точку на существовании классической литературной утопии как жанра, основанного на убеждающей речи.

Изобретение" интертекста (как нового механизма смыслопорождения) означает конец литературной утопии, как произведения, призванного художественно выражать социальную мысль утописта. Утопическое произведение, включаясь в смысловую игру с другими произведениями, перестает быть адекватным отражением утопического проекта. Художественный смысл утопического текста становится значительно шире социального содержания утопического дискурсадискурс растворяется в художественном пространстве повествования. По словам Мишеля Фуко: «Следует признать сложную и неустойчивую игру, в которой дискурс может быть одновременно и инструментом и эффектом власти, но также и препятствием, упором, точкой сопротивления и отправным пунктом для противоположной стратегии, Дискурс и перевозит на себе и производит властьон её усиливает, но также и подрывает и подвергает риску, делает её хрупкой и позволяет её блокировать» [Фуко 1996а, С.202]:

В этом смысле судьба литературной утопии, раскрываясь в диалектической игре утопии и литературы, власти и языка, повторяет судьбу любого дискурса. Ответом на доминирующее положение утопического дискурса является его рефлексивное.

5 Об этом см. [Барт 1994, С.384−392].