Русская поэзия Серебряного века: концепция личности и смысла жизни в динамике художественных мотивов и образов

Актуальность темы

Человек со всеми противоречиями его внутренней жизни и столь же противоречивыми связями с обществом и миром — неизменный предмет раздумий русских писателей. Но в поэзии Серебряного века интерес к человеку становится более обостренным и многосторонним. Это сказывается в появлении новых векторов в осмыслении проблемы человеческой личности.

Одной из принципиальных новаций можно считать акцентирование «многоаспектности» человека (термин Л. Карсавина), что находит выражение не только в пристальном и пристрастном анализе противоречивых устремлений души человека, но и в тенденции к персонификации этих противоречий. В творчестве поэтов разных направлений (Ф.Сологуба, В. Брюсова, Вяч. Иванова, А. Блока, А. Белого, Н. Гумилева, М. Цветаевой), утверждается представление о человеке как «коллективе», в котором органично сосуществуют самые разные индивидуальности. Причем речь идет не просто о весьма пестром «людском составе» человеческой души, но и о столь же противоречивом «зверинце души» (термин С. Аскольдова). Это представление о многосложности человеческой души находит воплощение в актуализации традиционного мотива двойничества, в такой характерной особенности субъектной организации русской поэзии начала XX в., как многоголосие, появление множества субъектов речи.

Свое художественное воплощение обретает в поэзии Серебряного века и интуиция о родстве человека и космоса, понимание «односоставности» человека и космоса. Человек предстает в размышлениях русских поэтов и философов как малая вселенная, — своего рода параллельный мир, но единосущный Вселенной. Это убеждение в родстве человека и Вселенной во многом и определяет семантику образов: «небо души», «бездны» и «пропасти» души. При всем различии значений и коннотаций этих образов они призваны воплотить представление о человеке как микрокосме, столь же неисчерпаемом, безграничном, как и макрокосм. Однако бездны" и «пропасти» человеческого духа не только акцентируют мысль о непознаваемости человека, непознаваемости его подсознания. Называя глубины человеческого духа, его подсознание «бездной», поэты тем самым представляют подсознание как посредующее звено, связующее человека с космосом, с Вечностью и одновременно «соприродное» Вселенной.

Своеобразие антропологии русских поэтов определяется не только космизмом, но и особенной значимостью, которую обретает категория «памяти» («прапамяти», «древних воспоминаний»), акцентирующая как доминанту человека его «нездешнее» начало, вневременную сущность. Это понимание человека как синтеза «нездешней» основы и «здешнего» временного облика, объединяющее многих поэтов Серебряного века (В.Брюсова, Ф. Сологуба, Вяч. Иванова, А. Белого, А. Блока, Н. Гумилева, М. Цветаеву и др.), заставило в свое время А. Белого говорить о необходимости создания «палеонтологической психологии» для познания тайн человека и обусловило особенную актуальность мифов в творчестве поэтов начала XX века. Если воспользоваться словами Вяч. Иванова, многие русские поэты «живут в мифе"1, осознавая древние сюжеты как «древние воспоминания», как «прапамять». По точному наблюдению исследователей, «в литературе и культуре рубежа XIX—XX вв. <.> все реалии мифа обнаруживают не только познавательный, но и поведенческий характер"2.

Исследователи (Д.Е.Максимов, И. П. Смирнов, Л. К. Долгополов, З. Юрьева, Н. Богомолов, А. Ханзен-Леве и др.) уже отметили особенную роль категории памяти (или «прапамяти», «древних воспоминаний» и ее «надперсональность») в творчестве старших и младших символистов и поэтов-акмеистов. Ее принципиальная значимость для русских поэтов находит воплощение и в мотиве, который можно условно назвать «древними воспоминаниями», и в появлении образов-архетипов — царя, нищего, колдуна, инока, безумца и др.

Все эти новации в восприятии человека были отмечены еще поэтами и мыслителями начала XX в. и получили определенное обоснование в их творчестве. Источником нового понимания человека признавались как реалии времени, изменившаяся картина мира, наступление «ночной» эпохи, так и антропология русских и зарубежных философов и писателей, прежде всего Достоевского, не только объяснившего многосложность человека, но и создавшего ее (по утверждению Вяч. Иванова). Характерно, что та же мысль о способности художественных и философских идей пересоздавать человека, усложнять человеческую личность независимо от Вяч. Иванова высказал и Н. Бердяев, назвавший «создателями» многосложной человеческой личности Л. Толстого и Г. Ибсена, Ф. Ницше и С. Кьеркегора4.

Среди наиболее актуальных проблем человека для русских поэтов и мыслителей оказывается не только проблема его познания, но и проблема его пересоздания, преображения. Настоятельность этого процесса, которую ощущали многие поэты и философы, выдвинула как первоочередную и другую проблему, также неизменно значимую для русских писателей, но предельно обострившуюся в начале XX в., — проблему смысла жизни.

Историки русской философии определяют вопрос о смысле жизни как «ведущую проблему русской духовной культуры рубежа веков"5. И действительно, с редким единодушием русские философы были увлечены решением вопроса о назначении человека, цели и смысле его существования. С небольшим временным интервалом выходят исследования М. Тареева, В. Розанова, Е. Н. Трубецкого, Иванова-Разумника (Р.В.Иванова), С. Л. Франка, в названии которых как главный предмет исследования обозначена именно проблема смысла жизни. Но столь же пристальным и острым оказывался интерес к проблеме смысла человеческой жизни и для русских поэтов начала XX века. Об особенной актуальности этой проблемы свидетельствует и широкий спектр художественных образов и мотивов, воплотивших представление о смысле жизни. Среди метафор бытия, оказавшихся наиболее значимыми для поэтов Серебряного века, можно отметить как топосы: жизнь-путь, плавание, битва, подвиг, пир, игра (театр), так и новые образы: жизнь-танец, жизнь-детская игра, жизнь-блуждание по болоту, по лабиринту, жизнь-поезд, катание на качелях, ожидание корабля из-за моря и т. д.

Их осмысление нередко обнаруживало разность творческой индивидуальности и миропонимания. Неоднозначной была и нравственная оценка разных «образов бытия»: то, что одному поэту представлялось воплощением истинного смысла, идеала человеческого существования, для другого символизировало жизнь как таковую, со всеми ее уклонениями от высокого идеала. И все же восприятие типов жизненного поведения чаще обнаруживает не столько несовпадения позиций русских поэтов и философов начала XX в., сколько их несомненную общность. И сказывается эта общность в редком единодушии, которое выразилось, например, в неприятии обыденного существования как некой безусловной нормы, неизменно категоричном отрицании возможности «счастья в этом эоне» (по выражению Н. Бердяева) и в утверждении как высшего идеала участия человека в преображении мира.

Это сближение русских мыслителей и философов, ярко проявившееся в их увлечении проблемой личности человека и смысла его существования, а нередко и в близком понимании этих проблем, можно рассматривать как характерную черту русской духовной культуры начала XX века. Суть ее — в определенном параллелизме исканий поэтов и философов. Сами поэты, в частности А. Блок, говорили даже о «неразлучимости» литературы и философии. Единство исканий художников (в широком смысле этого слова) и философов поэт определил как своеобразную черту русской культуры и объяснил ее «молодостью"6. Но важным представляется и другой аспект блоковских размышлений о своеобразии русской культуры: явная категоричность в утверждении этого единства как условия существования культуры. Так, по мнению Блока, «писатель должен помнить о живописце, архитекторе, музыкантетем более — прозаик о поэте и поэт о прозаике"7.

И действительно, сближение художников и философов, религиозных деятелей и литераторов в начале XX в. обретает особенный — интенсивный характер. Пожалуй, никогда не было такого единодушия — и в поиске предметов для размышления, и в самих размышлениях об этих предметах. Мыслители Серебряного века объясняли близость мировидения и обращение к общим проблемам разными причинами. Одной из них, по мнению Ф. Степуна, оказывается диктат эпохи, ее способность не просто влиять на человеческие взгляды и человеческую судьбу, но и властвовать над ней. Но не менее значимым импульсом, сближающим поэтов и философов, может быть их равная принадлежность к традициям русской духовной культуры. В свое время эту мысль высказал С. Л. Франк, остро поставивший вопрос именно о «русском миросозерцании», его своеобразии. В статье «Сущность и ведущие мотивы русской философии» (1926) он подчеркнул безусловное единство русской мысли. «<.>В классических явлениях русского духовного творчества, — утверждал философ, — потенциально содержится своеобразная внутренняя единая и универсальная философия <.>"9. И далее С. Л. Франк попытался наметить наиболее характерные проявления именно «русского философствования», увидев особенность «русского мировоззрения» в соединении устремлений к познанию мира и его преображению, в понимании личности «как звена во всеобщей богочеловеческой связи», в «предубеждении против индивидуализма и приверженности к определенного рода духовному коллективизму"10.

Эти наблюдения оказываются значимыми не только для определения своеобразия парадигмы русской философской мысли. В сущности, размышления С. Л. Франка концентрированно отражают и наиболее значимые интенции русской поэзии начала XX в., в полной мере определившие и основные грани концепции личности и смысла жизни в творчестве многих русских поэтов.

Безусловно, выявление основных векторов «внутренней единой и универсальной философии», сложившейся в России на рубеже XIX — XX вв., требует совместных усилий и философов, и литературоведов, и искусствоведов. Предпринятое исследование посвящено анализу некоторых важных, основополагающих граней поэтической и философской мысли начала XX в., прежде всего «встреч» русских поэтов и философов в осмыслении проблемы личности и смысла жизни.

Рассмотрение доминирующих в сознании русских поэтов проблем в широком контексте духовных исканий русских мыслителей позволяет, во-первых, показать неслучайность интереса к данным проблемам, во-вторых, выявить общее и особенное в размышлениях о смысле жизни и назначении человека в творчестве отдельных поэтов и философов, и, в-третьих, найти возможное объяснение как сближениям позиций, так и расхождениям.

Все вышесказанное позволяет говорить об актуальности и избранного автором данного диссертационного исследования направления, и проблем, затронутых в работе.

Степень разработанности проблемы. Поэзия Серебряного века принадлежит к числу приоритетных для исследователей. Этот интерес становится все более пристальным в последние полтора десятилетия, что выразилось в широком спектре изучаемых аспектов. В центре внимания исследователей оказываются наиболее значимые проблемы творчества русских поэтов начала века: от творческих и личных связей, биографических реалий, поэтики отдельных авторов до поэтики целых литературно-художественных направлений и эволюции как отдельных поэтических систем, так и русской поэзии начала XX в. в целом.

В исследованиях С. С. Аверинцева, Владимира Е. Александрова,.

B.Альфонсова, Е. Базарелли, А. Е. Барзаха, Н. А. Богомолова, С. Н. Бройтмана, М. Вахтеля, С. Н. Гиндина, JI. Я. Гинзбург, П. Громова, Джоан Д. Гроссман, Н. Ю. Грякаловой, ЛК. Долгополова, В. С. Дронова, Л. Евдокимовой, Е. В. Ермиловой,.

C.Н.Исаева, Г. Калбоус, Л. А. Колобаевой, И. В. Корецкой, Н. В. Котрелева, О. А. Кузнецовой, А. В. Лаврова, Б. Лауэра, Д. М. Магомедовой, Д. Е. Максимова,.

О.Матич, З. Г. Минц, Г. В. Обатнина, В. Орлова, Н. Пустыгиной, М. Павловой, А. Пайман, Т. Пахмусс, М. Пьяных, М. Райса, Н. Н. Скатова, JI. Силард, К. Тарановского, А. Ханзен-Леве, И. Хольтхузена, З. Юрьевой о символизме и символистах, М. Баскера, Н. А. Богомолова, А. Григорьева, Е. В. Ермиловой, Ю. Зобнина, О. А. Лекманова, А. И. Павловского, С. Л. Слободнюка, И. П. Смирнова, К. Тарановского, Р. Д. Тименчика, Т. В. Цивьян, А. Хейт об акмеизме и акмеистахА. Динега, Л. В. Зубовой, С. Ельницкой, С. Карлинского, И. Кудровой, Е. В. Лавровой, М. Мейкина, Н. О. Осиповой, А. И. Павловского, О. Г. Ревзиной, А. Саакянц, Е. Фарыно, И. Шевеленко о М.ЦветаеЕойВ.Г.Базанова, В. А. Вдовина, А. А. Волкова, О. Е. Вороновой, Л. А. Киселевой, А. М. Марченко, А. Михайлова, Ю. М. Прокушева, Т. К. Савченко, Н. М. Солнцевой, Н.И.Шубниковой-Гусевой о С. Есенине рассматриваются кардинальные аспекты творчества выдающихся поэтов: исследуются своеобразие их поэтики и творческая эволюция, мифопоэтическая основа и фольклорные и литературные традиции, философские основания литературных направлений и индивидуальных творческих исканий.

Не случайно в последнее время все чаще звучат следующие утверждения: «Серебряный век <.> это уже вполне освоенная территория, со своими картами и путеводителями"11.

Широкий спектр исследовательских интересов не позволяет указать все векторы литературоведческой мысли, поэтому остановимся на наиболее значимых тенденциях в исследованиях последних лет, посвященных проблемам творчества тех поэтов, которые станут объектом исследования в данной работе, прежде всего символистов и акмеистов.

Одна из них связана со стремлением дифференцировать представителей одной «поэтической системы», найти «методический инструмент, который был бы пригоден для распознания индивидуальных художественных языков внутри.

1 л языков больших литературных направлений". Необходимость таких исследований очевидна. В сущности, творчество каждого из символистов (как и акмеистов), если воспользоваться блоковским образом, — это «страна», своеобразный художественный мир, всегда узнаваемый и во многом непохожий на миры-страны других поэтов. Проблема дифференциации, в частности, русских символистов, как известно, возникла давно. Заявлена она была еще в размышлениях самих символистов, отмечавших расхождение «во взглядах и миросозерцаниях» (А.Блок), в теоретических вопросах (В.Брюсов), в восприятии символа, в понимании целей искусства (идеалистический и религиозный символизм Вяч. Иванова) и т. д. Определенные традиции в осмыслении внутренних противоречий символизма были заложены еще в работе В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916), где говорилось о трех поколениях русских символистов. Основой в эволюционной картине русского символизма, намеченной В. М. Жирмунским, стала динамика «душевного переживания» — различное отношение символистов первого поколения — В. Брюсова и К. Бальмонта, второго поколения (А.Блока, А. Белого, Вяч. Иванова) и третьего поколения — М. Кузмина к «хаосу». Суть эволюции русского символизма для В. М. Жирмунского во многом и сводилась к «преодолению хаоса» русскими поэтами и признанию ими гармонического равновесия в мире. По сути, «преодоление символизма» и «преодоление хаоса» для ученого были тождественными представлениями13.

Впоследствии, обращаясь к этой проблеме, исследователи уточнили размышления В. М. Жирмунского, дополнив их наблюдениями о разности эстетических взглядов, мотивной системы и аксиологии символистов разных поколений. Одним из традиционных можно назвать восприятие истории русского символизма как «смены доминирующих подсистем» (З.Г.Минц), его эволюции от «старших» к «младшим» символистам или, что во многом синонимично, от декадентов к «истинным символистам» (другое наименование — «теурги» или «собственно русские символисты»). Сближения и расхождения этих двух «подсистем» внутри одной поэтической системы стали предметом исследования в монографиях и статьях ЛЯ. Гинзбург, М. Л. Гаспарова, З. Г. Минц, И. П. Смирнова, Джоан-Д.Гроссман, Н. Г. Пустыгиной, А. Ханзен-Леве, И. Хольтхузена и других. «Знаменитый раскол символистов» заключается, по мнению исследователей в разном восприятии самого символизма и символа14, в разных аксиологических ценностях, утверждаемых старшими и младшими символистами, в установках на разные традиции — западноевропейской литературы у старших и национальную традицию у младших 15 и др.

Столь же интенсивной представляется и иная тенденция — поиск общности поэтов-символистов, действительно исповедовавших разные «взгляды и миросозерцания». Исследователи говорят об ощущении «общности полемизирующих друг с другом творений Сологуба и Брюсова, Гиппиус и Анненского"16. Одним из сближающих оснований может быть новый взгляд на человека, новая концепция личности, утверждаемая в творчестве поэтов-символистов. К художественным новациям исследователи относят доминирующее внимание к иррациональному началу в человеке, его подсознательному, к «глубоким уровням и изменениям состояния сознания, ранее остававшимся как бы вне культуры: сновидным, медитативным, наркотическим, гипнотическим,.

17 18 патологическим", акцентирование роли категории «память», которая становится «надперсональной"19.

В монографиях Л. А. Колобаевой «Концепция личности в русской литературе рубежа XIX — XX вв.» и «Русские символисты», где исследуется концепция личности в творчестве символистов, отмечены такие новации, как проблема лл 1 пересоздания личности, «отделение личности от общего» и «гордыня уединенного человеческого «я» «, «выражение претензий личности поднять себя к высшей божественной сущности мироздания на почве уверенности в прямых соответствиях своего «Я» и тайн Вселенной» и «пафос безбрежного «расширения» личности», находящий различное воплощение в лирике Ф. Сологуба, В. Брюсова, в творчестве Д. Мережковского и др.22 Главное художественное открытие символистов исследователь и усматривает в создании «поэтики сочетания вещного, конкретно-бытового с бесконечным, звездным"23, отчетливо сказавшейся и в образе человека в символистской поэзии, в представлении о синтезе «пространства души и пространства звезд».

Развивая идеи самих поэтов Серебряного века о расширении сферы самочувствия человека начала XX г. (И.Коневской), о «бесповоротно-сознанном стремлении символически стать самой природой» (И.Анненский), об ощущении в себе «тысячелетий прошлого» (А.Белый), исследователи отмечают такие характерные особенности восприятия человека, как утверждение «живой связи современного сознания с его первоосновами» (Д.Е.Максимов)24, «внимание к первоэлементам душевного мира» (И.В.Корецкая), «упор на сверхличное», понимание «субъектного как отображения объективно данного» (И.П.Смирнов)26, «видение субъекта как мира» (С.Н.Бройтман), стремление синтезировать.

ЛП беспредельность" и «беспочвенность» (С.С.Аверинцев). Одной из магистральных тем в литературе символизма становится, по утверждению И. П. Смирнова, «индивид, вобравший в себя надындивидуальное и таковым обуянный"29.

К универсалиям в концептуальном видении личности исследователи относят идею внутренней противоречивости человека, то, что Вяч. Иванов называл.

30 слитным и хаотическим" «я». «Раздвоенность и двойственная природа всех феноменов», в том числе человеческой личности, в творчестве Д. Мережковского, Ф. Сологуба, З. Гиппиус, Вяч. Иванова, А. Блока, А. Белого, как показывают Л. К. Долгополов, П. Дэвидсон, Е. Мстиславская, И. В. Корецкая, Л. А. Колобаева, О. Матич, Т. Пахмусс, А. Ханзен-Леве и др., не только неизменно подчеркивается поэтами, но и утрируется, нередко становится доминантой в истолковании человека31.

Наиболее разработанной и глубоко изученной можно считать проблему личности в творчестве А.Белого. В исследованиях Л. К. Долгополова, А. В. Лаврова,.

В.М.Пискунова, Л. Силард, Т. Хмельницкой, З. Юрьевой отмечено как одно из главных открытий А. Белого стремление поэта показать «двухбытийность» человека, его равную принадлежность миру эмпирическому и трансцендентному, быту и бытию. Своеобразие концепции человека, созданной А. Белым, по мнению Л. К. Долгополова, заключается в проблеме «самосознающего «я» «, проблеме человеческой личности, «взятой по главным этапам созревания и осознания ею самой себя как продукта среды», понимаемой как надысторическое явление33. Л. Силард указала на «ориентированность А. Белого на органику, на органическое видение мира». По мнению Л. Силард, в творчестве А. Белого доминирует убеждение, что «человек определяется не только разумом, но и другими силами своего духа», что вызывает у писателя стремление «определить мир не через рассудочное, а через духовное Я"34. Развивая суждения об А. Белом П.Флоренского и С. Аскольдова, в частности, мысль о «гениальной интуиции тождества внутренней природы вещей и явлений по-видимому вполне г разнородных», Л. Силард говорит о такой особенности миросозерцания поэта, как «душевная созвучность окружающего мира"36. О способности «я» героя Белого вмещать в себя «личность и мир» пишут и другие исследователи.

37 творчества А. Белого (А.Сказа, М. Карлсон). Принципиальным для понимания концепции А. Белого представляется и наблюдение З. Юрьевой, акцентировавшей особенную роль образа «выворачивания» в размышлениях поэта о личности. Это слово для Белого означает сам процесс «вовлечения человека в мир». Суть его — в «расширении без меры сознания». Истолковывая его, исследователь пишет: «Выворачивание определено как «расширение без меры», «от земли до эфира», как чувство, что ты — и не ты, а. какое-то мировое «оно», «набухаемое в никуда.

И В ничто" .

Исследователями отмечена и важная роль подсознания в размышлениях А. Белого о человеке. При этом подсознание для Белого — это не только вытесненные инстинкты, а, как утверждает Л. К. Долгополов, «связующее звено» между человеком и вечностью39. Свой особенный смысл приобретает в понимании А. Белого, как показывает Л. К. Долгополов, и интуиция, осознаваемая поэтом не как «зачаточная форма сознания», а как «концентрат опыта многих сотен поколений», «древний опыт человечества», откристаллизовавшийся ныне в формах «знания», таимого в духовной организации, но управляемого подсознательными импульсами"40. Поэтому одним из «индикаторов» (если воспользоваться термином Д. Максимова) для А. Белого, по мнению Л. Долгополова, становится «прапамять», хранилищем которой оказывается подсознание, а выражением — инстинкт и интуиция41.

Несомненной заслугой современных исследователей является не только осмысление основных аспектов концептуального видения личности, но и поиск источников этих аспектов, их религиозных и философских корней. Сложность в осмыслении этой проблемы определяется такой характерной особенностью русской поэзии начала XX в., как «многозахватность культурных традиций"42. В размышлениях русских поэтов о личности человека органично сосуществуют как идеи, восходящие к памятникам святоотеческой литературы, произведениям русской классической литературы и фольклора, так и к древнейшей восточной философии и религии, античной философии, гностицизма, к идеям западноевропейских философов >рх в., — Лейбницу, А. Шопенгауэру, Ф. Ницше, Д. Риккерту, Вл.Соловьеву. В работах русских и зарубежных исследователей отмечается влияние представления Шопенгауэра о «человеке как носителе мира"43, интуиции Вл. Соловьева о единстве личности и мира44. Особенно глубоко и всесторонне исследуется русская рецепция идей Ницше о сверхчеловеке, о роли «ночной» и «дневной» души, рационального и иррационального в человеке в русской философской и художественной литературе45. Столь же последовательно ведется и исследование генезиса других новаций в концепции личности, сложившейся в творчестве русских поэтов на рубеже XIX — начала XX веков. Исследователи отмечают влияние интуиции гностиков об абсолютной личности.

Д.М.Магомедова, Ф. Фламан, С.Л.Слободнюк)46, оккультных учений (Н.А.Богомолов)47. Весьма обширным оказывается и спектр источников идеи о внутренней антиномичности человека — от гностическо-манихейского влияния48 до антропологии Достоевского49 и философских идей Ницше.

Проблема традиций Достоевского, влияния его идей на формирование концепции мира и человека на рубеже веков представляется одной из актуальных, ибо во многом основывается на многочисленных признаниях самих поэтов начала XX в. о значении антропологии Достоевского. По справедливому замечанию В. Келдыша, в утверждении особенной роли Достоевского была и определенная искусственность и утрированность. «<.>В русской религиозно-философской мысли XX в. о Достоевском, — пишет исследователь, — наряду с огромными достоинствами, сказывались порой и явная заданность, стремление подвести творчество писателя к выводам в духе собственной теории"50. Безусловно, восприятие антропологии Достоевского не было однозначно единодушным. Исследователями, в частности, отмечено противоречивое отношение А. Белого к идее полюсов добра и зла в человеке и мире, высказанной Достоевским51. Но несомненно и то, что антиномичность человека, его равная устремленность к полюсам добра и зла представала чаще всего в образах Достоевского. Так, по точному наблюдению О. Матич, в лирическом герое З. Гиппиус своеобразно соединяются черты противостояших героев Достоевского — богоборцев и богоносцев. Следы влияния антропологии Достоевского отмечены исследователями и в творчестве А. Блока, Вяч. Иванова и др., и они сказываются в мысли о внутренней бесконечности человека, в акцентировании мотива двойничества и т. д.

Свои особенные векторы обретает и изучение поэзии акмеистов. Вопрос о новациях акмеистов предполагает решение другой сложной проблемы — интерференции акмеизма и символизма, привлекающей внимание многих исследователей. Как известно, одной из первых работ, где были отмечены принципиальные расхождения символистов и акмеистов, — была статья В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916). По мнению исследователя, новацией акмеистов оказывается их. отказ от «мистического прозрения в тайны жизни» и установка на «простой и точный психологический эмпиризм"53. В своем исследовании новаций Жирмунский не только акцентировал расхождения, но и стремился показать определенные параллели двух художественных систем. Эту связь он увидел в «словесных завоеваниях символизма», которые «сохраняются, культивируются и видоизменяются» представителями акмеизма, однако, по мнению ученого «душевное настроение, породившее эти завоевания, отбрасывается как надоевшее, утомительное и ненужное"54. Реакцию на символизм В. М. Жирмунский осмыслял как борьбу классических и романтических типов словесного искусства. Это утверждение В. Жирмунского было оспорено Б. М. Эйхенбаумом, рассматривавшим акмеистов не как «разрушителей», а как продолжателей и законных наследников символистов, завершивших «тот большой круг, который именуется модернизмом"55.

Тезис о притяжении-отталкивании, которые определяют отношения между символистами и акмеистами, можно считать почти аксиомой для большинства исследователей, хотя конкретное истолкование смысла процессов представляется достаточно дискуссионной проблемой.

Неповторимость творческих индивидуальностей младших современников символистов, отсутствие у них четкой теоретической программы, несовпадение многих провозглашенных в теоретических выступлениях идей с поэтической практикой и представляют особенную сложность в интерпретации поэтического наследия акмеистов, и признаются наиболее актуальными проблемами в изучении акмеизма. «Акмеизм был очень разнороден по авторским индивидуальностям и по направлениям их развития"56, — это суждение М. Гаспарова разделяют и другие исследователи направления. Однако признание яркой индивидуальности поэтов, объединяемых общим определением «акмеисты», заставляет еще более глубоко и пристально искать источник общности.

Абсолютного единодушия в рассмотрении проблемы общности не существует. Так, одним из сближающих поэтов-акмеистов оснований М. Л. Гаспаров признает «общую установку на «вещность» и «посюсторонность» изображаемого мира: каждый изображаемый предмет равен самому себе, — намеки и недоговоренности изгоняются из поэтики57. Эти же аспекты подчеркивал и И. П. Смирнов, писавший об «отбрасывании» акмеистами «тезиса о двумирии социофизической действительности», об их отказе «познавать надопытный мир"58. Суть художественной деятельности акмеистов, по мнению исследователя, заключалась «в атрибутировании вещам их ценности (десигнативных) свойств"59. Эти суждения в ряде работ уточняются. Как доказали в своих исследованиях Е. Б. Тагер и Е. В. Ермилова, «принцип верности вещам», был одной из принципиальных установок символистов60.

Что же касается приверженности акмеистов трехмерному миру, то трехмерность, по справедливому наблюдению Л. Я. Гинзбург, «основные поэты акмеизма понимают по-разному"61. Кроме того, декларируемый в статьях отказ от познания надопытного мира в поэтической практике акмеистов не осуществляется последовательно. Вполне обоснованно в работах последних лет традиционные представления о «земной», «антиметафизической» установке акмеизма корректируются или даже опровергаются. Уточняя представление о своеобразии мировосприятия акмеистов, А. И. Павловский утверждает: «Инобытие духа они признавали не в меньшей степени, что и их предшественники, но предпочитали иметь дело с земной данностью в ее телесной, цветущей или гниющей плоти"62. О. А. Лекманов говорит не о «предпочтении» эмпирического, а о «равновесии» земного и небесного миров в поэзии акмеистов. «Акмеисты, — пишет исследователь, — как правило, не жертвовали потусторонним ради посюстороннего. Свою задачу они видели не том, чтобы изгнать мистику из поэзии, а в том, чтобы уравновесить «мистическое» и «земное», выправив крен в сторону метафизики, допущенный символистами"63. Как отмечают Н. А. Богомолов, М. Баскер, Е. В. Ермилова и др., акмеисты, иронизировавшие над символизмом, «братавшимся то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом», были в той же мере подвержены увлечению оккультными учениями64. Более того, «обращенность к мистике», по утверждению Е. Ермиловой, «видится как раз в логике самого акмеизма"65. Комментируя известные слова Гумилева о нежелании акмеистов «оскорблять» свою мысль о непознаваемом «более или менее вероятными догадками», Н. А. Богомолов одновременно уточняет устоявшееся представление о преимущественном внимании к эмпирике: «Речь идет, — утверждает он, — <.> вовсе не о том, что акмеизм (в том истолковании, какое дает ему Гумилев) отказался от представления о существовании в мире неких высших сил, определяющих смысл и цель человеческого существования на земле и в инобытии, но о том, что непознаваемое должно описываться иначе, чем-то делалось в символизме"66.

Это наблюдение представляется весьма справедливым. Речь действительно может идти не об отказе от «космических соответствий», а об ином их восприятии. Если, например, А. Белый, по утверждению З. Юрьевой, «часто переносит переживания своего лирического «я» в стихию воздуха, в царство эфира, <.> как бы наполняет пейзаж воздухом и собой, <.>динамизирует природу за счет своего лирического «я», уравнивает себя с закатом, зарей, снегом, грозой и солнцем"67, то у акмеистов можно увидеть своего рода обратное движение. И. П. Смирнов находит точный образ, передающий новое понимание отношения человека к миру у акмеистов, — «космос в доме», т. е. «включение дальней пространственной области в ближайшую"68.

Своеобразную интерпретацию получает в творчестве акмеистов и тезис символистов о «расширении сферы самочувствия» человека XX века. Как показал В. Виноградов, душевный мир, например, у Ахматовой предстает как единство духовного и вещественного: жизнь души неразрывно связана с окружающими человека реалиями быта и бытия. Ученый отметил принципиальную роль «вещных символов» в освещении «изменчивой скачки настроений героини», несомненную связь эмоций и «вещных имен»: «при их посредстве передаются ее эмоции: вещи условно-символистически прикреплены к воспроизводимому мигу"69. Это представление нашло развитие и в работах других исследователей, посвященных поэтике А.Ахматовой. Так, открытие Ахматовой, по Л. Гинзбург, заключается в том, что «вещи» становятся «представителями лирической стихии», «аксессуарами развертывающейся драмы"70. Столь же важную роль играет в понимании душевных переживаний героини в лирики Ахматовой и природа, выполняющая в ее поэзии не традиционную роль фона, а своего рода элемента духовного мира. По утверждению исследователя, Ахматова «расширила, углубила опыт современной души темой русской природы"71. Принципиальным представляется и другое наблюдение Л. Я. Гинзбург, отметившей своеобразную дублетность душевных переживаний лирической героини Ахматовой: описание ее драмы имеет фольклорные параллели, — таким образом, опыт современной души расширяется и «ценностями погруженного в традицию народного сознания"72. Исследователь и акцентировала внимание на противоречиях, определяющих жизнь души героини Ахматовой, и показала особенную роль оксюморонов в выявлении диалектики души73.

Можно отметить и еще одно открытие символистов, нашедшее развитие в творчестве А. Ахматовой и особенно Н. Гумилева, — представление о человеке как синтезе «здешнего» и «нездешнего» начал. «Нездешнее», безусловно, во многом понималось по-разному. Для раннего Гумилева — «нездешнее» предполагает существование в человеке «простых», «первобытных» начал человеческой натуры, сохранившихся от первобытного Адама до наших дней. Впоследствии Гумилев преодолевает, как показывают исследователи, «адамистскую» концепцию личности74. Гумилев не разделял блоковскую идею об универсальности нездешнего", прежней сущности человека. И в то же время блоковские «древние воспоминания» имеют отчетливую параллель в творчестве Н. Гумилева: «память» или «прапамять» у Гумилева, как показал Н. Богомолов, также определяют.

75 существование человека .

Некоторые наблюдения исследователей, касающиеся новаций в мировидении и поэтике акмеистов, позволяют говорить не столько о своеобразии акмеистов, сколько о сближении их позиций с символистским миропониманием. Давнее утверждение Б. Эйхенбаума о том, что акмеизм не был преодолением символизма, а лишь развитием многих его ценностных установок, представляется весьма справедливым. И среди этих установок можно назвать то, что исследователи определяют как одну из характерных тенденций акмеизма — установку на «составление (при высокой степени избирательности) некоего фрагмента «мирового поэтического текста», в который входили или который повторяли и.

7А тексты самих поэтов. Тем самым утверждалась идея «вечного возвращения» «. Но не только акмеисты «усматривали в событиях настоящего исторические повторы». «Современность воспроизводила собой уже готовые историко-культурные формы <.>"77 и для предшественников акмеистов. Мифологема «вечного возвращения» — одна из основополагающих в символистской картине мира и образе человека.

Достаточно спорными представляются и попытки исследователей увидеть принципиальные различия акмеистов и символистов в акцентировании «звериного» начала в человеке. Так, в частности, Л. А. Смирнова к числу новаций акмеистов-адамистов относит концепцию человека-зверя, выразившуюся в высказывании Н. Гумилева («Как адамисты, мы немного лесные звери») и установке С. Городецкого: «Понять себя как зверя, лишенного и когтей, и шерсти»)78. Однако и здесь нельзя говорить о новациях. Триада 'звериное' -'человеческое' - 'божественное' была одной из основ концепции человека и в творчестве символистов (Ф.Сологуба, В. Брюсова, А. Блока, К. Бальмонта), и ряда русских философов (С.Н.Булгакова, В. В. Розанова, С. Аскольдова), и поэтов, не связанных организационно ни с символистами, ни с атеистами (М.Цветаевой, оказавшейся «вне течений и групп», С. Есенина, определяемого исследователями как «новокрестьянского поэта»).

В целом же, подводя итоги исследованию концептуального видения человека в творчестве русских поэтов начала XX в., следует заметить, что, несмотря на несомненный интерес исследователей к этой проблеме, многие ее аспекты представляются малоизученными. Речь идет, например, об особой роли таких образных элементов, как оппозиции и триады, актуализация которых определяется двумя основополагающими аспектами в понимании человека: убеждениями в его «многовидности» и «односоставности» с Вселенной. Оппозиции: живое / мертвое, день / ночь, здешнее / нездешнее — можно отнести к числу констант, неизменно участвующих в осмыслении личности в творчестве русских поэтов начала XX в., однако их семантика и художественные функции не были предметом всестороннего анализа.

Исследователями (К.Г.Исуповым, С.Г.Исаевым) уже была отмечена особая роль триады 'лик' - 'лицо' - 'личина' в представлениях о человеке в творчестве русских поэтов, указаны ее возможные источники и семантика составляющих ее компонентов79. Отдельные компоненты этой триады (как правило, маска) привлекают и внимание других исследователей. Но исследование только одного компонента вне его связи с другими составляющими триаду слагаемыми в значительной мере упрощает и семантику, и художественные функции триады в поэтической интерпретации личности.

К числу мало разработанных можно отнести и роль триады 'божественное' -'человеческое' - 'звериное', также обретающей особенную значимость в концепции личности в поэзии как символистов — Ф. Сологуба, В. Брюсова, А. Блока, так и поэтов иных направлений — А. Ахматовой, С. Есенина, М.Цветаевой. Частично проблема восприятия «животного» начала в человеке в творчестве отдельных поэтов (А.Блока, Ф. Сологуба) затрагивалась исследователями. Однако суть восприятия личности человека русскими поэтами может быть понята всесторонне лишь с учетом сложного взаимодействия всех составляющих триаду компонентов, тем более, что сама триада осознавалась как универсальная структура человека. Особое значение, которое обретает в концепции личности триада 'человеческое' - 'божественное' - 'звериное', позволяет уточнить отмеченную исследователями роль орнитологических и зооморфных образов в творчестве русских поэтов (лебедя, ворона, волка, змеи и т. д.), увидеть в обращении к этим образам не только одну из универсалий, но и понять импульсы, актуализировавшие появление этих образов и их роль в воплощении представлений о человеческой личности.

Крайне важным представляется и осмысление значения многоголосия в поэзии Серебряного века, появление множества субъектов речи в стихотворениях русских поэтов начала XX века. В исследованиях П. Громова, Д. Е. Максимова,.

З.Г.Минц, посвященных проблеме лирического героя А. Блока, отмечены основные ипостаси, в которых является лирический герой поэта (демон, dandy, нищий и т. д.), показана связь «аспектных» героев с «субстанциональным».

80 термины Д.Е.Максимова). О «масочном принципе» и его роли в поэзии.

Н.Гумилева пишут А. Павловский, С. Л. Слободнюк и др. Проблема «образов личности» в лирике А. Ахматовой (баба, крестьянка, Сандрильона, канатная.

82 плясунья и др.) исследуется Р. Тименчиком и А.Хейт. Особенно пристальное внимание уделено исследователями многоголосию в лирике Цветаевой.

Q-J.

Е.Фарыно, Е. Коркина, Н. О. Осипова, И. Шевеленко и др.). Как правило, исследователи импульс к актуализации многочисленных субъектов речи видят в тенденции к театрализации. Однако особенная этическая значимость некоторых «образов личности» (или «масок»), в которых предстает лирический субъект в поэзии В. Брюсова, А. Блока, А. Белого, А. Ахматовой, С. Есенина, М. Цветаевой (в частности, царя, инока и мага), позволяет истолковать эти образы не как «маски», а как воплощение многоаспектности авторского «я» и отнести стихотворения, где появляются эти образы, не к «ролевой», а к «автопсихологической» (В.Е.Хализев) лирике. Но еще более значимым представляется другой аспект некоторых «образов личности» (прежде всего, царя, монаха, мага), — их архетипическая основа. Многочисленные облики, в которых предстает лирический субъект многих поэтов Серебряного века, позволяют не только воплотить противоречия, из которых соткана человеческая душа, не только отразить наиболее значимые противоречия «эпохального сознания» (ЛЛ.Гинзбург), но и утвердить некие универсалии в представлениях о человеке и его назначении на земле. Иначе говоря, одной из характерных особенностей образной системы в творчестве русских поэтов начала XX в. становится создание «сверхтипа» (термин В.Е.Хализева), образа героя, в переживаниях которого доминируют.

84 надэпохальные", универсальные, вечные устремления человечества, прежде всего — стремление победить Хаос.

К числу неразработанных в исследованиях о русских поэтах Серебряного века можно отнести и проблему смысла жизни, определяемую А. Белым как доминанту в ряду волнующих русскую литературу и философию вопросов. Приоритетность ее в исканиях русских мыслителей начала XX в. признана историками философии и стала предметом специального исследования. В 1990;е гг. выходят две антологии, где и публикуются, и исследуются во вступительных статьях работы русских философов начала XX в., посвященные проблеме смысла жизни. Что же касается литературоведческих исследований, то можно сказать, что эта проблема привлекает историков литературы не вполне соответственно степени ее значимости. Нельзя сказать, что она оказалась вне внимания исследователей. Частично она затрагивается в книге Л. А. Колобаевой «Концепция личности в русской литературе на рубеже XIX—XX вв.», в статьях Н. А. Богомолова о Гумилеве и др. Следует отметить книгу Н. А. Кожевниковой «Словоупотребления в русской поэзии начала XX в.», специально посвященную исследованию наиболее характерных метафор жизни в творчестве А. Блока, Вяч. Иванова, А.Белого.

Некоторые метафоры бытия (мир как текст, книга, танец) стали предметом изучения в книгах и статьях Д.-Д.Гроссман, А. Ханзен-Леве, В. Абашева,.

Qf.

И.С.Приходько, Н. О. Осиповой, А. В. Висловой и др.. Однако особенная роль проблемы смысла жизни в размышлениях поэтов и философов, весьма обширный круг образов и мотивов, связанных с ней, безусловно, требует всестороннего исследования — и в плане выявления генезиса метафор бытия, и реалий, актуализировавших и эту проблему, и образы, ее воплотившие.

Обращение к исследованию образного строя русской поэзии начала XX в., прежде всего метафорике, предполагает и обсуждение проблемы новаций образного языка. Эта проблема оказывается достаточно дискуссионной. Суть расхождений исследователей обнаруживает, в частности, истолкование блоковских метафор. В свое время Ю. Тынянов, отметив роль метафоры в лирике А. Блока, настаивал на том, что поэт «предпочитает» «традиционные, даже стертые образы, в которых хранится «старая эмоциональность, слегка подновленная"86. Это утверждение исследователя было позднее скорректировано Л. Я. Гинзбург, указавшей на многостильность блоковских образов, метафорического слоя его поэзии, органичный синтез в символах и метафорах поэта традиционных и «собственно блоковских» смыслов. Фетовские, некрасовские, соловьевские образы, как показала исследователь, «наэлектризованы блоковским контекстом» и.

87 потому «перестраивают все, что их окружает». Однако сама проблема новаций метафорического слоя нуждается в глубоком и всестороннем изучении. Вопервых, потому, что метафора становится одним из доминирующих тропов, причем не только в поэзии А. Блока и символистов, но и акмеистов (вопреки.

88 утверждению Л.Я.Гинзбург), и С. Есенина и др. .А во-вторых, метафора, как известно, — «принцип освоения мира"89, путь проникновения в суть вещей90. Она играет особую роль в создании и отражении языковой картины мира91, «не только формирует представление об объекте, но и предопределяет способ и стиль.

92 г^у мышления о нем". Это троп, в котором, по справедливому утверждению.

М.Бахтина, присутствует «химическое соединение познавательного определения, этической оценки и художественно-завершающего оформления"93. Исследование метафоры, диалектики традиционного и нового в ней позволяет постичь и новации в представлении поэтов о мире и человеке, обнаружить новые аспекты в нравственной оценке явлений бытия.

Немаловажным представляется и обсуждение другого аспекта проблемы метафоры в поэтическом языке — новаций не только смыслов, содержащихся в метафорическом образе, но и ее структуры. В. Жирмунский, назвавший, как известно, А. Блока «поэтом метафоры», отметил такую характерную особенность блоковской метафоры, как «развернутость"94. Л. Я. Гинзбург пишет о «невозбранно разрастающейся метафоре"95 как одной их характерных особенностей русской поэзии начала XX века. В.-Г.Вестстейн отмечает «реализацию метафоры» у Блока96. М. Л. Гаспаров «характерным блоковским приемом» считает «материализацию метафоры, доходящую до прямой метаморфозы"97. С. Н. Бройтман говорит именно о метаморфозе как доминантном художественном тропе А. Блока98.

Эти справедливые утверждения исследователей нуждаются, как представляется, и в дальнейшем в развитии. Прежде всего отметим, что в восприятии Блока и некоторых других поэтов, в частности С. Есенина, метафора и метаморфоза лишены нейтрального звучания, характерного для терминов. Они являются знаком нравственной состоятельности художника, доказательством его способности (или неспособности) познать суть мира и выразить это знание. Следует отметить и то обстоятельство, что метафоре в блоковских размышлениях сопутствует явное отрицание. «Метафорическое мышление» для Блока — примета «цивилизационного одичания», за ним — смерть мира («Каталина», 1918).

Истолковывая блоковское неприятие метафорического мышления, современный исследователь видит причину в том, что метафора предполагает «интеллектуально-волевое усилие создателя», с ней связана «условность, необязательность, игра"99. Развивая это наблюдение, следует противопоставить метафоре не столько многозначность символа (как это делается в статье Е. Ермиловой), сколько метаморфозу. Основанием для этого является одно из размышлений Блока в статье 1918 г. «Каталина», где именно метаморфоза (примеры которой Блок видит в известном произведении Овидия) противопоставлена метафоре в качестве истинного инструмента познания и отражения сути мировой жизни. В метаморфозе «интеллектуально-волевое усилие создателя», часто насильственно, искусственно соединяющего отдаленные предметы или явления, заменяется акцентированием подлинной, реальной связи явлений мира, которые органично превращаются друг в друга. Мир как бы развивается по своим имманентным законам, явления выявляют свою скрытую суть.

Следует указать и на другую причину, актуализировавшую метаморфозу в поэзии Серебряного века. Исследователи, отмечая метафоричность поэтического языка начала XX в., говорят о метафоре-мифе, которая «выражает живое единство мира, воплощая его в мгновенном уподоблении явлений природной и.

100 тт человеческой, материальной и духовной жизни". Но, думается, в таком случае речь должна идти не о метафоре, а именно о метаморфозе, которую сами русские поэты считали более высоким способом отражения мирового единства.

Проблема единства и антиномичности художественных исканий русских поэтов начала XX в., как представляется, нуждается в дальнейшем изучении. Но она — лишь один из аспектов исследования литературного процесса начала XX века. Столь же насущными представляются и другие проблемы, связанные с воссозданием целостной картины исканий русских писателей в начале XX в., — проблема взаимоотношения и взаимовлияния символизма и футуризма, реализма и модернизма, литературы и других сфер культуры — живописи, музыки, философии. Отказ от истолкования литературного движения рубежа XIX — начала XX в. «лишь в категориях конфронтации», провозглашенный В. А. Келдышем как условие постижения всей сложности художественных исканий, представляет собой один из важных векторов исследования культуры Серебряного века101. И основывается он на действительно характерных для выдающихся деятелей культуры начала прошлого века стремлениях не только к размежеванию, но и к общему разговору о самых насущных проблемах бытия, к сближению в решении этих проблем. Немаловажным импульсом для сближения было и стремление к созданию «синтетического» искусства, интегрирующего возможности всех видов искусств, отмеченного и глубиной философского постижения жизни, и общественным пафосом. И сама проблема «синтеза» может быть названа в числе наиболее актуальных в критической прозе русских поэтов, в размышлениях русских философов, о чем убедительно сказано в исследованиях А. И. Мазаева,.

И.В.Корецкой, И. Г. Минераловои и др. .

Задача воссоздания целостной картины художественных и философских исканий давно привлекает внимание исследователей, обращавшихся к различным ее аспектам. Исследования мифопоэтики русской поэзии начала XX в., своеобразия ее субъектной организации, ее образного строя, жанровых исканий русских поэтов позволяют говорить о диалектике единства и многообразия в литературном процессе103. Столь же сложные процессы взаимопритяжения и взаимовлияния определяют отношения поэтов и живописцев (исследованные Ю. Стерниным, В. Альфонсовым, Е. Ермиловой, А. Мазаевым, частично Л. А. Смирновой и др.)104. О сближении исканий поэтов и музыкантов, роли «музыкальной» стихии в творчестве русских поэтов писали Р.-П. Хагес, А.-М.Лэйн, И. Г. Минералова и др.105. «Перекрестки» поэтической и философской мысли рассматривались А. Асмусом, С. Семеновой, К. Исуповым, С. Кульюс, Л. А. Смирновой и др.106.

Все эти исследования, безусловно, намечают важные грани единой картины духовных исканий в русской культуре начала XX века. Однако сама задача представляется настолько сложной и многоаспектной, что не может быть решена без анализа всех интенций, равно значимых и для художников (в широком смысле слова), и для философов.

Все вышесказанное позволяет говорить об особенной актуальности исследования образной интерпретации проблемы личности и проблемы смысла жизни в творчестве русских поэтов в контексте духовных исканий рубежа XIX — начала XX вв.

Новизна исследования заключается в стремлении автора выявить наиболее характерные интенции в русской поэзии начала XX в., которые можно назвать универсальными и для философских исканий, отметить доминирующие аспекты в представлениях о личности, исследовать систему образов и мотивов, воплотивших концептуальное видение личности, показать индивидуальное и универсальное в поэтической интерпретации личности в лирике конца 1890 — начала 1920;х годов.

В работе впервые проводится исследование целого ряда проблем, основополагающих для концепции личности, создаваемой русскими поэтами Серебряного века: прежде всего проблемы «многовидности» личности и ее «трехсоставности» (С.Аскольдов), выявляется индивидуальное и универсальное в семантике «образов души» («бездна», «мир» и др.). Автором диссертации впервые рассматриваются в их целостности и взаимосвязи универсальные элементы образной системы, которые позволяют поэтам воссоздать сложную жизнь души в творчестве русских поэтов, — триады (божественное — человеческое — звериное и лик — лицо — маска) и оппозиции (здешнее/нездешнее, день/ночь, живой/мертвый), поставлена задача выявить их семантику и художественные функции.

Новизна заключается и в исследовании такой характерной особенности субъектной организации в поэзии Серебряного века, как многоголосия" — появления множества «образов личности», субъектов речи. В работе выявляются импульсы, актуализировавшие «псевдоролевую» лирику и сделавшие ее одной из универсалий в субъектной организации лирики начала XX века, отмечены доминантные «образы» в лирике русских поэтов Серебряного века (царь, инок, маг), решается проблема генезиса этих образов и реалий, обусловивших их доминирование, анализируется традиционное и новаторское, универсальное и индивидуальное в их семантике.

В диссертации впервые ставится задача показать факторы (духовная атмосфера времени, «кризис всего на свете», «мятеж против всех ценностей» и др.), которые актуализировали «вечную» проблему смысла жизни и определили как появление новых образов и мотивов, ставших ее поэтическим воплощением, так и новых аспектов традиционных метафор бытия (жизнь-цветение, горение, работа, танец).

Следует оговорить хронологические рамки, установленные в данном исследовании, и выбор имен.

Как известно, сам термин «Серебряный век» в последнее время вызвал целый ряд дискуссий. Касаются они в основном двух моментов. Исследователям не кажется адекватным подлинной художественной значимости русской культуры начала XX в. термин «серебряный век», основанный на утверждении некой второстепенности (по сравнению с веком «золотым», пушкинским) художественных достижений. Наиболее последовательно этот скепсис в отношении к термину и его способности отразить суть культурных достижений эпохи был высказан О. Роненом, утверждавшим, что серебряный век — «просто расхожий штамп, по сути лишенный всякого исторического, хронологического и даже ценностного содержания"107. Более соответствующим исследователю представляется определение «платиновый» век.

Дискуссионным представляется и вопрос о хронологических рамках «серебряного века» и «составе» имен. Думается, что проблема «состава» является явно искусственной. Прежде всего потому, что любой художник несет в своем творчестве печать именно своего времени, даже тогда, когда, как, например, М. Кузмин, он представляется своим современникам «александрийцем», набальзамированным в прошлом тысячелетии и чудом ожившим. Сама «несовременность» М. Кузмина порождена именно культурой начала XX века.

К спорным можно отнести v вопрос о временных рамках эпохи. Так,.

1 OS.

М.Л.Гаспаров и И. Корецкая верхней границей считают 1917 год .

Н.А.Богомолов в предисловии к сборнику «Серебряный век. Мемуары» (М., 1990) устанавливает достаточно широкие рамки — от начала 1890-х гг. до конца 1930;х годов109. Е. Эткинд называет 1915 год110, Б. Хазанов — 1913, мотивируя это появлением авангардистских течений111. По предположению В. Николаенко, верхней границей могут быть 20-е гг., ибо художественные тенденции.

Серебряного века «до конца 20-х гг.» «по-прежнему доминируют».

В коллективной двухтомной монографии «Русская литература рубежа веков.

1890-е — начало 1920 годов)", подготовленной учеными ИМЛИ, установлены границы Серебряного века как временной промежуток от начала 1890-х гг. до начала 1920;х. Авторы основываются на убеждении, что «при всех условиях смену художественных эпох, естественно, определяют структурные.

111 преобразования в собственно художественной сфере" .

Разделяя в целом это убеждение, автор данного исследования использует термин «Серебряный век», имея в виду русскую поэзию конца XIX века — начала 1920;х годов. Сужение нижней границы связано с тем, что основные аспекты концепции мира в творчестве исследуемых поэтов складываются в основном во второй половине 1890-х годов. Что же касается верхней границы, то и здесь автор вынужден был выйти за ее пределы, включив в исследование позднее творчество Ф. Сологуба и С.Есенина.

В центре авторского внимания оказываются прежде всего поэты-символисты (Ф.Сологуб, В. Брюсов, И. Анненский, Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый), ибо, как представляется, символизм был не только одним из самых влиятельных направлений. В поэзии символистов нашли яркое воплощение те интенции, которые во многом определяли духовную жизнь эпохи, доминировали и в исканиях русских мыслителей и поэтов иных литературных направлений. В свое время, воссоздавая сложную картину духовных течений русской мысли, С. Л. Франк выделил как наиболее значимое явление — «религиозно-философское движение русской мысли первых десятилетий XX в.», — движение, которое, по его словам, преодолело «традиционный духовный тип интеллигентного мировосприятия XIX в.» и дало «значительные духовные плоды"114. Среди названных им представителей этого «религиозно-философского движения русской мысли» — и поэты (К.Бальмонт, А. Ьелый, А. Блок), и философы (братья Е.Н. и С. Н. Трубецкие, Г. Лопатин и др.). Это наблюдение не представляется бесспорным, прежде всего потому, что отношение названных С. Л. Франком поэтов к религиозным вопросам было весьма противоречивым. Весьма сложно, на наш взгляд, говорить и о «движении», предполагающем теоретически обоснованное единство устремлений. И все же интуиция С. Л. Франка о несомненной близости поэтов и философов в осмыслении кардинальных проблем бытия — человека и смысла его жизни представляется и глубокой, и основательной. И обнаруживается эта близость не только между мыслителями и поэтами-символистами, но и поэтами иных литературных направлений. Анализ творчества поэтов-акмеистов (Н.Гумилева и ААхматовой), поэтов, утверждавших свою независимость от каких-либо литературных направлений (М.Цветаевой), или временно объединявшихся с имажинистами (С.Есенина), доказывает, с нашей точки зрения, что импульсом для сближения художественных миров, взглядов и мировоззрений оказываются как традиции национальной культуры (религиозной и светской), так и атмосфера эпохи, во многом складывающаяся из исторических реалий, остро предчувствуемого будущего, из властвующих умами и душами нравственно-философских взглядов как мыслителей, так и писателей (русских и западноевропейских).

Анализ творчества этих русских поэтов проводится в контексте духовных исканий русских религиозных философов — С. Аскольдова, Н. А. Бердяева,.

И.А.Ильина, Иванова-Разумника (Р.В.Иванова), В. Несмелова, В. Розанова, М. Тареева, Е. Н. Трубецкого, С. Л. Франка.

Цель и задачи исследования

Цель диссертации заключается в выявлении доминирующих аспектов в концептуальном видении личности в творчестве поэтов Серебряного века, универсального и индивидуального в размышлениях русских поэтов о человеке и смысле его жизни, в изучении генезиса этих представлений и анализе системы мотивов и образов, связанных с концепцией человека и его назначения.

Для реализации указанной цели необходимо решение следующих конкретных задач:

— раскрыть принципиальные новации в представлениях о смысле жизни и назначении человека в лирике русских поэтов конца 1890 — начала 1920;х годовисследовать систему поэтических образов и мотивов, воплотивших эти представления;

— определить универсальное и индивидуальное в размышлениях русских поэтов о человекеконстанты и доминанты в концепции личности в поэзии конца 1890-начала 1920;х гг.;

— отметить традиционное и новаторское в образах и мотивах, воплощающих концепцию личности;

— показать генезис наиболее значимых образов-символов человека и метафор бытия;

— раскрыть специфику субъектных форм в русской лирике начала XX века, прежде всего многоголосия, и обозначить импульсы, актуализировавшие эту специфическую особенность субъектной организации;

— выявить новации внутренней структуры лирического образа в творчестве русских поэтов;

— исследовать динамику эпохального и архетипического в образах лирических героев поэтов Серебряного века;

— обозначить социальные, нравственные, эстетические корни актуализации доминирующих «образов личности» (царя, нищего, монаха, колдуна).

Объектом исследования являются нравственно-философские искания русских лириков конца 1890 — начала 1920;х гг., доминирующие аспекты в концептуальном видении личности и в понимании смысла жизни в их творчестве.

Предмет исследования — поэтическая интерпретация внутреннего мира человека в творчестве русских поэтов Серебряного века и система мотивов и образов, в которых находит воплощение проблема смысла жизни.

Основная теоретическая проблема, заявленная в исследовании: образная система в творчестве поэтов Серебряного века — единство и многообразие.

Обращаясь к понятию образа, автор рассматривает его в двух видах: образ-персонаж и «вспомогательный» образ (стилистический прием). В диссертации исследуется ряд универсальных образов личности (царь, нищий, монах, колдун) в поэзии Серебряного века, их генезис, семантические новации, внутренняя структура и художественные функции, решается проблема специфики субъектных форм в лирике Серебряного века.

В работе ставится проблема актуализации таких универсальных элементов образной системы, как оппозиции и триады, выявляются индивидуальное и общее в их осмыслении и их функции.

Автор обращается к исследованию генезиса и новаций в семантике метафор бытия в творчестве поэтов Серебряного века (жизнь-цветение, жизнь-горение, жизнь-игра, жизнь-танец и др.).

Предметом исследования становится такой троп, как метаморфоза. В работе поставлена задача понять импульсы, вызвавшие актуализацию этого тропа.

Теоретико-методологическую основу исследования составили:

— исследования в области теории лирики: В. В. Виноградова, М. Л. Гаспарова, Л. Я. Гинзбург, В. М. Жирмунского, Б. О. Кормана, Ю. М. Лотмана, Г. П. Поспелова, В. Д. Сквозникова, Ю. М. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума и др;

— работы выдающихся русских мыслителей начала XX в.: С. А. Аскольдова, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, Иванова-Разумника, (Р.В.Иванова), И. А. Ильина, Л. П. Карсавина, Д. С. Мережковского, В. Несмелова, В. В. Розанова, Вл. Соловьева, Ф. Степуна, М. М. Тареева, Е. Н. Трубецкого, Г. П. Федотова, Г. П. Флоровского, П. А. Флоренского, С. Л. Франка и др.;

— произведения святоотеческой литературы: жития и творения Димитрия Ростовского, Паисия Величковского, Серафима Саровского и др.- труды в области исторической и мифологической поэтики и русского фольклора, принадлежащие русским ученым XIX — начала XX в.:

A.Н.Афанасьеву, Ф. И. Буслаеву, А. Н. Веселовскому, С. Максимову, И. П. Сахарову и др.:

— исследования отечественных и зарубежных ученых в области теории мифа, семиотики культуры: М. М. Бахтина, Вяч.Вс.Иванова, Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, А. Ф. Лосева, Е. М. Мелетинского, Г. Надя, А. М. Панченко,.

B.Я.Проппа, В. Н. Топорова, Б. А. Успенского, О. М. Фрейденберг, Д. Д. Фрэзера, М. Элиаде и др.;

— исследования зарубежных ученых в области теории архетипов: Дж. Фрэзера, М. Элиаде, К.-Г.Юнга и др;

В работе используются историко-генетический и системно-типологический методы исследования.

Методологическая концепция работы строится с учетом опыта, накопленного отечественным и мировым литературоведением в области изучения поэзии Серебряного века. В книгах и статьях С. С. Аверинцева, А. Альфонсова, Н. А. Богомолова, А. Е. Барзаха, М. Вахтеля, С. Гиндина, А. Горелова, С. С. Гречишкина, П. Громова, Д. Д. Гроссман, Н. Ю. Грякаловой, Л. К. Долгополова, В. С. Дронова, П. Дэвидсон, Е. В. Ермиловой, Л. А. Колобаевой, И. В. Корецкой, Н. В. Котрелева, Е. Козубовской, А. В. Лаврова, Д. Е. Максимова, Д. М. Магомедовой, З. Г. Минц, О. Матич, О. В. Обатнина, В. Орлова, Б. Соловьева, Т. Пахмусс,.

Н.Пустыгиной, А. Пайман, Л. Силард, К. Тарановского, Р. Д. Тименчика, Н. Ю. Тропкиной, А. Ханзен-Леве, А. Хейт, И. Хольтхузена, И. Шевеленко, А. Шишкина, З. Юрьевой и др. обобщен большой фактический материал, вовлечены в научный оборот новые архивные документы, поставлены или глубоко изучены многие значимые аспекты и проблемы творчества выдающихся русских поэтов начала XX века.

Практическая значимость диссертации состоит в том, что ее основные положения могут быть использованы в учебном процессе, в преподавании курса русской поэзии XX в., при разработке спецкурсов по проблемам «Субъектные формы в русской поэзии начала XX века», «Русская поэзия и философская мысль начала XX в.: единство исканий», спецсеминаров по творчеству поэтов Серебряного века, могут найти применение в дальнейшем изучении культуры Серебряного века в ее единстве, в постижении закономерностей литературного развития.

Основные положения диссертации были апробированы в докладах на международных, всероссийских, региональных конференциях в Москве (1986), Саратове (1995, 1998, 2000, 2001, 2002), положены в основу двух монографий, трех учебных пособий и статей, общий объем которых составляет 40 п.л. Результаты исследования используются при чтении спецкурсов «Творчество С. Есенина в контексте поэзии Серебряного века», «Русский символизм» на факультете русской словесности Педагогического института Саратовского государственного университета.

Структура работы обусловлена логикой решения исследовательских задач, предметом и целями анализа. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. Каждая из глав включает в себя разделы, объединенные общей проблемой, и параграфы, где рассматриваются отдельные аспекты этой проблемы. Завершает работу Библиографический список.

Заключение

.

Литературный процесс начала XX в. характеризуется целым рядом антиномичных тенденций. С одной стороны, это усиление роли литературных направлений, стремление представителей каждого направления подчеркнуть «особость», новизну эстетических принципов, с другой — явная тенденция к сближению поэтов, представляющих разные направления. И это сближение происходит на всех уровнях: оно сказывается и в обращении к общему кругу проблем, мотивов, образов, проявляется в картине мира и в образах человека, которые создают такие поэты, как В. Брюсов, Ф. Сологуб, Вяч. Иванов, И. Анненский, А. Блок, А. Белый, Н. Гумилев, А. Ахматова, С. Есенин, М.Цветаева.

Эта тенденция распространяется и на другие явления русской духовной культуры начала XX в.: «встречами» и «перекрестками» отмечены и искания поэтов и философов Серебряного века, объединяемых интересом к единым проблемам: проблеме личности и смысла человеческого существования. Совпадение позиций поэтов и философов в осмыслении целого ряда вопросов позволило в свое время С. Л. Франку говорить о существовании «своеобразной внутренне единой и универсальной философии», которая потенциально содержится «в классических явлениях русского духовного творчества"1, и объединять в «религиозно-философское движение» Е. Н. Трубецкого и А. Белого, Г. Лопатина и А.Блока. Интуиция С. Л. Франка о существовании «русского мировоззрения» обретает реальное подтверждение в нравственно-философских исканиях поэтов и мыслителей.

Сам философ увидел одну из характернейших особенностей «русского мировоззрения» в том, что «в центре духовных интересов всегда стоит человек, судьба человека и смысл человеческой жизни». Но специфика «русского мировоззрения», несомненно, сказывается и в том, каким предстает в сознании русских поэтов и мыслителей человек и в чем видится смысл его существования.

Одним из таких сближающих аспектов становится представление о человеке как микрокосме, малом мире, зеркально повторяющем вселенную и подчиняющемся тем же законам. Душа человеческая осознается как беспредельный мир, в котором, как и во вселенной, есть свои пропасти и небеса, свои таинственные стихии, родственные стихиям подземным и надземным.

Другой константой в образе человека следует считать признание его антиномичности. Противоречия в человеческой душе поэтами и философами Серебряного века не только тщательно анализируются, но и поэтизируются и утрируются. Это находит воплощение и в мысли о «многоаспектности», «многовидности» человека, и в утверждении представления о человеке как «коллективе», составленном из разных личностей.

С идеей «многовидности» и внутренней беспредельности личности связана и актуализация мотива двойничества, обретающего новые аспекты в поэзии Серебряного века. Одной из характерных особенностей в звучании мотива следует назвать многоаспектность самих двойников, также отмеченных внутренними противоречиями, органично сочетающих светлый и черный «угол» души (если воспользоваться выражением А. Блока). Другой новацией в звучании мотива становится своеобразный космизм двойников: «безумья» и «херувимы» лирических героев, как в зеркале, отражаются в образах небесных и инфернальных двойников. Причем, небесные двойники также могут быть отмечены внутренней сложностью, представать и как носители идеальных устремлений, и как демонические персонажи. Нередко двойственностью отмечены и черные двойники героев, и свидетельствующие о «демонии в душе» героев, и одновременно выступающие как нравственные стражи героев.

Можно отметить и такую характерную особенность двойников лирических героев русских поэтов, как их способность отражать не только индивидуальные противоречия (добро и зло в душе человека), но и быть носителями «эпохального сознания», воплощать «болезни» века — скепсис, иронию, усталость души.

Важную роль в осмыслении многосложности человеческой души в лирике русских поэтов играют зооморфные или орнитологические двойники. Они не только позволяют выразить мысль о бесконечных внутренних противоречиях человеческой личности, не только символизируют высокие или демонические начала души, но и утверждают идею зыбкости границ между человеком и природным миром. Возрождение архаического представления во многом определялось пониманием назначения поэта как «органа народного воспоминания», призванного помочь народу вспомнить его «древнюю душу». Стремление создать «новое мироощущение путем пересмотра серии забытых миросозерцанию) становится источником актуализации метаморфозы, которую действительно можно назвать одним из актуальных тропеических принципов поэзии Серебряного века. В отличие от метафоры, подчиняющейся волевым интеллектуальным усилиям автора, соединяющим разнородные явления бытия, метаморфоза основана на сознании подлинного единосущия человека и природного и небесного миров.

Акцентирование «многовидности» человека становится источником целого ряда новаций. К новациям следует отнести такие устойчивые элементы образной системы, как оппозиции и триады. К числу универсальных для поэтов Серебряного века оппозиций можно отнести: день / ночь, живой / мертвый, здешний / нездешний, настоящий / ненастоящий и др. У каждого из поэтов компоненты оппозиций могут обретать свои особенные смыслы, и в то же время можно говорить о близости их художественных функций. С одной стороны, они позволяют показать внутренние противоречия, составляющие человека, и дать ему нравственную оценку. С другой стороны, каждая из таких оппозиций включает человека в контекст мирового бытия. Так, оппозиция день / ночь в человеке подчеркивает его связь с жизнью вселенной, представляет человека как микрокосм, — не часть вселенной, а малую вселенную, устроенную по тем же законам, что и целый мир. Схожую функцию выполняет и другая оппозицияздешнее / нездешнее. Она и акцентирует представление о человеке как синтезе двух начал, даже двух сущностей: подлинной его сути — «нездешнего» и видимого облика — «здешнего». И в то же время «здешнее» начало в человеке всегда связано с прежними жизнями героя и прежней, древней историей человечества, а главное — во многом и определяется ею.

Свою особенную роль выполняют и триады: 'лик — лицо — личина (маска)', 'животное — человеческое — божественное'. В отличие от оппозиций, они предполагают не только акцентирование отдельных противоречий личности, но и создание целостного представления о человеке. В сущности, каждая из триад может быть названа универсальной схемой человеческой личности. Безусловно, в оценке составляющих триаду компонентов можно увидеть некоторые расхождения в позиции поэтов и философов. Так, скажем, «животное» начало в человеке может истолковываться и как воплощение низших проявлений человека, и как свидетельство высоты его духа. В осмыслении триад сказывается творческая и человеческая индивидуальность, и в то же время здесь также отразилась тенденция к сближению исканий поэтов и мыслителей.

В размышлениях о человеке выразилось не только стремление «увеличить сферу самочувствия», если воспользоваться выражением И. Коневского, передать новое представление о безграничности человеческой души, но и понимание нравственной неравноценности всех составляющих человеческую личность «аспектов». Между началами, составляющими человеческую личность, как правило, существуют четкие границы. Поэты и философы однозначно отрицают «человеческое» как низшее начало в человеке, отождествляя его с инфернальными силами и неизменно противопоставляя ему проявление «божественного» начала, символом которого выступает «свет», излучаемый человеком или озаряющий его в моменты торжества духа.

Та же иерархичность существует и между компонентами триады 'лик — лицо — личина (маска)'. Определение лица «маской» означает негативную оценку нравственности человека. Самым высоким в триаде компонентом признается «лик». Но, характерно, что, как и «божественное» начало, «лик» означает не только истинную ипостась в человеке, но и акцентирует высшую связь между людьми, потому что, как и божественное начало, «лик» — един. Это понимание «лика» определяет и еще одну функцию триады 'лик-лицо-маска'. Она не только отражает универсальную «структуру» человека, но и утверждает явную зависимость между жизнью человечества и жизнью вселенной, ибо и божественный «Лик» мира точно так же скрыт, как и «Лик» человека, и на нем наросла уродливая, искажающая «маска».

Безусловно, расхождения «во взглядах и миросозерцаниях» были между поэтами. Эти расхождения существовали и внутри литературных направлений, и между поэтами разных направлений. Так, символистов объединяет пристальное внимание к иррациональному началу человека, его «безднам», «родимому хаосу», осознаваемому как начало, соединяющее с «безднами» космическими. Стихии «в сердце нашем» и в «сердце нашей земли», если воспользоваться словами А. Блока, подчиняются единым законам и импульсам и могут быть одинаково разрушительными. В свое время Блок увидел противоречие между собой и О. Мандельштамом в разнонаправленности творческих усилий. Мысль Блока устремлялась от рационального к иррациональному, О. Мандельштам же шел от иррационального к рациональному (7,371). В сущности, этим блоковским наблюдением можно было бы воспользоваться для определения грани, разделяющей символистскую и акмеистическую концепцию человека. Души лирических героев поэтов-акмеистов тоже «измучены нездешним» (если воспользоваться словами Н. Гумилева). Но если поэты-символисты, констатировав существование человеческих «бездн», сосредоточивали анализ на постижении «родимого хаоса», то поэты-акмеисты — Н. Гумилев или А. Ахматова, признавая власть «звездного ужаса», пытались противопоставить ему некие устойчивые законы человеческого быта.

Однако это устремление от хаоса к «прекрасной ясности» не оказывается устойчивым в их творчестве. Поэзия Н. Гумилева и А. Ахматовой конца 1910;х гг. отчетливо обнаруживает и признание поэтами власти иррациональных сил, и сознание беспомощности человека перед этими силами.

Особую художественную функцию выполняют и «образы личности» (или «аспектные» герои), многочисленные «маски», в которых предстают лирические герои русских поэтов начала XX века. Цари и монахи, канатные плясуны, Снегурочки, Сандрильоны, собаки, цыганки, денди, палачи и кабацкие царицы, конквистадоры и нищие призваны подчеркнуть многоаспектность человеческой личности, воплотить разные ее грани. Но не менее важно и то, что герои русских поэтов воплощают не только «многосоставный» неповторимый внутренний мир, но и становятся носителями «эпохального сознания» (ЛЯ.Гинзбург). И в то же время нельзя не заметить доминирование определенных «образов личности». К доминантным следует отнести образы царя, монаха, колдуна. Актуализация этих образов становится отражением характерных для «кризисной», «канунной» (Ф.Степун) эпохи тенденций, наметившихся в духовной жизни общества. Так, образ царя, как правило, выражает идеальные устремления личности и связан с мотивом преображения мира. Он утверждает представление о божественном происхождении человека, напоминает о подлинном, высоком назначении человека — преобразователе мира, победителе Хаоса. Образ монаха соотносится с нравственными противоречиями личности, символизируя готовность к самопожертвованию, самоотречению во имя высшей цели преображения мира, воплощая одновременно сомнения в возможности человека отказаться от земных радостей и соблазнов. Свои особенные значения и коннотации обретает и образ колдуна, мага, волхва. С ним соотносится и представление о высокой миссии поэта — преобразовании мира с помощью магического слова. Но, в отличие от царя и монаха, образ колдуна (или мага) предполагает связь поэта с демоническими силами или власть над этими демоническими силами.

Доминантные образы личности, появляющиеся в творчестве каждого поэта (царь, инок, маг), не только отражают представления русских поэтов о назначении человека и, в частности, назначении поэта в мире, но и могут быть определены как архетипические. В сущности, каждый из этих образов становится воплощением «нездешнего» начала в героях, его истинной сути, хранящейся в его «древних воспоминаниях».

Свои доминанты обретают и представления русских поэтов и мыслителей о смысле человеческого существования. При всем многообразии точек зрения, выразивших творческую и человеческую индивидуальность поэтов и философов, можно отметить и несомненные совпадения позиций. Это прежде всего явный максимализм в утверждении того, что поэты считали истиной. «Сердце горело», «душа расцветала» и у лирических героев русских поэтов XIX в., но никогда еще в русской поэзии не раздавался с такой «безапелляционной силой» призыв «гореть и цвести» — во имя Красоты. И никогда столь же безапелляционно не отвергалось иное понимание бытия, давно сложившихся «форм жизни» — скажем, «мирного счастья» и «запоздалого уюта». Другой объединяющей поэтов интенцией становится явный абсолютизм в формулировании кардинальных проблем: смысла жизни и назначения человека. Безусловно, этот абсолютизм был в высшей степени присущ символистам, поставившим поистине грандиозную цель — преображение мира. Провозглашенное в свое время Вл. Соловьевым, это устремление источником имело христианские представления о человеке и оказало сильнейшее влияние на поэтов-символистов, причем не только тех, кого исследователи впоследствии назвали «соловьевцами», «теургами», но и на «старших символистов» — З. Н. Гиппиус, В. Брюсова, Ф.Сологуба. Увлечение этой идеей свойственно не только символистам. Та же мечта о всеобщем преображении объединяет и других поэтов — А. Ахматову (в поэме «У самого моря»), С. Есенина,.

Н.Клюева. Импульсы, актуализировавшие это устремление, были различны: «зори», внушившие аргонавтам мысль о приближении Несказанного, острое сознание несовершенства мира (у А. Ахматовой) и начало революционных перемен — у Есенина. Но при всем разнообразии человеческих индивидуальностей и творческих установок, поэты были во многом единодушны, отвергая «счастье в этом эоне». «Счастье малое» (А.Ахматова) неизменно отрицается русскими поэтами, устремленными к тому, что они считали высшими ценностями.

То же единодушие можно отметить и в определении конечной цели бытия в исследованиях русских философов. С. Л. Франк мог с полным основанием утверждать: «Едва ли можно назвать хотя бы одного национального русского мыслителя, который бы не выступал одновременно в качестве морального проповедника или социал-реформатора, иначе говоря, в некотором смысле не стремился бы улучшить мир или возвестить идеал"4.

Мысль поэтов и философов здесь действительно звучала в унисон. Максимализм исследователи справедливо определяют как «природообразующую черту русского духовного настроя"5. Но более чем когда-либо эта черта проявилась именно в мироощущении русских людей рубежа XIX — начала XX вв. Они не только хотели того, «чего не бывает», но и деятельно стремились достичь небывалого. Пожалуй, трудно назвать другую эпоху, когда главными жизненными принципами провозглашались «воление», «хотение», действенное желание.

Эти особенности в понимании жизненного назначения — абсолютность целей и жажда действия во имя этих целей — были отмечены еще в первые годы только что начавшегося XX века. Так, З. Н. Гиппиус, размышляя о принципиальном различии в мироощущении людей в XIX и XX вв., писала в 1905 г. в статье «Декадентство и общественность»: «Герцен сказал: «Ищите близких целей». И грустно думал при конце жизни: «Все-таки ничего не выйдет». Мы вспоминаем другие слова: ищите последнего царства, и остальное все приложится вам. Мы будем искать и будем думать, даже при конце жизни, что — «выйдет"6.

Именно эта интенция — поразительная жажда абсолютных целей нашла воплощение в появлении не только новых значений традиционных метафор бытия, но и новых образов и мотивов, символизирующих понимание идеала человеческого существования, — таких, как жизнь-«танец» и жизнь-«полет».

Но русский максимализм, как известно, в основе имеет антиномию: «он изначально несет в себе стремление к абсолюту, приводящее к абсурду у собственного отрицания». Эта национальная особенность ярко сказалась и в двойственной семантике образов и мотивов, воплотивших понимание смысла человеческого существования. Мечта о преображении мира и призывы к поиску «реальных путей к нереальному» нередко соединялись с жаждой саморазрушения. Высокие жизненные цели, жизнь как «горение» во имя Красоты и счастья ближних, жизнь — искание божественного Света, утверждаемые поэтами, органично сочетались с призывами «сгореть на ветру», если воспользоваться есенинским образом. Ту же двойственность человеческих устремлений обнаруживает и метафора жизнь-«танец», в которой высокое устремление к Красоте и подвигу во имя Красоты контаминируется с желанием вступить «на последний путь», по слову Блока, со стремлением к «нисхождению».

Безусловно, универсальные для русских поэтов метафоры отмечены и печатью творческой индивидуальности, обретают свои неповторимые аспекты в творчестве каждого поэта. Своеобразие сказывается не только в акцентировании разных значений, но и в различной нравственной оценке образов бытия. То, что одному поэту могло казаться «смыслом жизни», другому — представлялось жизнью как таковой, со всеми ее уклонениями от истины.

Но новации заключаются не только в появлении новых аспектов или даже новых образов, символизирующих смысл жизни. Метафоры (например, «горение» или «полет») обнаруживают свой буквальный смысл. Как и античные метафоры, они имеют в основе «генетическое тождество двух семантик — семантики того предмета, с которого «переносятся» черты, и семантики того предмета, на О который они «переносятся». Иначе говоря, герои русских поэтов действительно летят, а не просто чувствуют легкость, напоминающую парение птицы над землей. И столь же подлинно ощущение героями себя «зеленеющим кленом», «цветком неповторимым», своего сердца — «сердцевиной ствола», своей души — «огнем», жизни — «костром», на котором «человек сгорел», причем далеко не в метафорическом смысле.

Проведенный анализ творчества русских поэтов Серебряного века явственно обнаружил многообразие и единство их художественных исканий. Образная насыщенность стихотворных текстов, создание поэтами образов-новаций, а также образов-«сверхтипов», как и новое содержательное наполнение традиционных образов дает основание говорить о специфической образной системе, объединяющей поэтов, принадлежащих к разным литературным направлениям, -системе многообразной и единой.