Философско-мировоззренческий дискурс и культурный контекст творчества М. М. Пришвина

Актуальность темы

исследования. В истории отечественной культуры Михаил Михайлович Пришвин (1873−1954) является одн|ой из самых сложных и многогранных личностей, и хотя о жизни и творчестве художника сказано уже немало, у его наследия, как и у всякого значительного культурного феномена, есть примечательное свойство: сам ход времени и обновление исследовательских парадигм порождают все новые интерпретации его таланта. В пришвиноведении, правда, пока преобладают традиции филологического и литературоведческого анализа, но по мере переиздания публицистики революционного периода, выхода в свет задержанных из-за цензуры художественных произведений и особенно многотомного Дневника, становится все более ясно, что перед нами оригинальный мыслитель с собственным философским взглядом на мир, природу и общество.

Философичность искусства писателя подчеркивается почти всеми как дореволюционными, так советскими и постсоветскими пришвиноведами. Еще в 1911 году Р.В. Иванов-Разумник, один из самых проницательных литературных критиков своего времени, отмечал, что мысль начинающего писателя идет «от глубины тайников души человеческой <.> от индивидуального к универсальному, от личности к космосу, но все же нужна и ценна автору живая душа человеческая, нужна индивидуальность живого существа» И через полвека Т. Ю. Хмельницкая, автор первой монографии о Пришвине, заключала, что он «никогда не ограничивается изображением увиденного. Он всегда философски осмысляет изображаемое. Это не абстрактная, умозрительная философия, а всегда очень внутренняя, со всей психологической неповторимостью его писательской индивидуальности» 2.

1 Иванов-Разумник Р. В. Великий Пан // Иванов-Разумник Р. В. Соч.: Т.2. Творчество и критика. — СПб.: Кн-во «Прометей» H.H. Михайлова, 1913. — С.52.

2 Хмельницкая Т. Ю. Творчество Михаила Пришвина. — JL: Советский писатель, 1959.-С.14.

Но хотя о философском характере творчества Пришвина говорили многие исследователи постижение этого аспекта наследия писателя зачастую лишь декларировалось, осуществляясь преимущественно с позиций односторонних методологических парадигм: фолыслорно-сказочной, природно-этнографической, вульгарно-социологической, соцреалистической, мифологической, религиозной и т. п., что неизбежно вело к искажению мировоззренческой позиции автора.

Действительно, Пришвин не выработал целостной философской системы, да и не ставил перед собой такой задачи. Однако он оставил после себя многотомный Дневник, который вел полвека, своего рода «Опавшие листья» большевистской эпохи, экзистенциальный текст бытия и жития творческой личности в трагичной истории советского общества, уникальный образец философской прозы XX века, к которой по праву относится и целый ряд его художественных произведений. Но чтобы определить, в чем же именно выражается философичность пришвинского творчества, необходимо уточнить значение концепта «философская проза». Ее главным признаком, по В. В. Агеносову, выступает «наличие субстанциальной идеи, формирующейся и проходящей испытание в такой структуре повествования, художественный образ которой соединяет конкретность с предельным обобщением с помощью системы интеллектуализированных (условных).

1 См. напр.: Трефилова Г. П. М. М. Пришвин // История русской советской литературы. 1917;1965: В 4 т. — 2-е изд. — М.: Наука, 1968. — Т.З. — С.212−241- Ершов Г. А. Михаил Пришвин: Жизнь и творчество. — М.: Художественная литература, 1973. — 189 е.- Кожинов В. В. Время Пришвина // Пришвин и современность / Сост. П. С. Выходцев. — М.: Современник, 1978. — С.67−76- Пришвина В. Д. Круг жизни. — М.: Художественная литература, 1981. — 239 е.- Пришвина В. Д. Путь к Слову. — М.: Молодая гвардия, 1984. -262 е.- Выходцев П. С. Народно-поэтическая основа философской прозы М. М. Пришвина // Русская литература. — 1980. — № 1. — С.49−72- Агеносов В. В. Творчество М. Пришвина и советский философский роман. Пособие по спецкурсу. — М.: Прометей, 1988. — 127 е.- Дворцова Н.П. М. Пришвин и русская религиозно-философская мысль XX в. — Тюмень: Изд-во Тюменского гос. ун-та, 2002. — 80 е.- Холодова З. Я. Художественное мышление М. М. Пришвина: Содержание, структура, контекст. — Иваново: Изд-во «Иваново», 2000. -296 е.- Борисова Н. В. Художественное бытие мифа в творчестве М. Пришвина. Монография. — Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2004. — 227 с. приемов (от особых категорий художественного времени и пространства до использования аллегории, символов, мифов, реминисценций, антиномий, парабол и т. д.)" Исследователь считает, что основной целью художника-мыслителя является «создание исходной философемы», необходимой для «обозначения субстанциальной проблематики» 2 произведения, относящегося к жанру философской прозы.

Недостатком данного определения, на наш взгляд, является его абстрактность и методологическая односторонность. Используемый философский термин «субстанция» в его онтологическом понимании как «предельное основание бытия» 3 исключает всякую неоднозначность трактовки. Однако основным отличием художественного произведения от всех иных текстов выступает богатство интерпретаций как отдельных его образов, так и произведения в целом, — это и означает, что мы имеем дело с искусством. По нашему мнению, для философской прозы как особого жанра литературы характерен ряд конкретных признаков. Главное — это постановка тех проблем бытия, которые являются философскими, (например, кантовские: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?»), на которые автор дает ответ, художественно постигая мир с помощью имеющихся знаний, интуиции или анализа собственного экзистенциального опыта. Художественный гений в таком случае может позволить автору (как, например, Ф. М. Достоевскому или Л.Н. Толстому) встать на один уровень с величайшими философами. К философской прозе следует отнести также и произведения, в которых автор целенаправленно применяет те или иные философские концепции для" художественного постижения мира, творчески используя понятийно-терминологический.

1 Агеносов В. В. Творчество М. Пришвина и советский философский роман. — С.15.

16.

2 Там же. — С.76.

3 Философский энциклопедический словарь. — 2-е изд. — М.: Советская энциклопедия, 1989.-С.632. аппарат или специфическую методологию, что позволяет доказательно определить мировоззренческую близость данного автора к позиции конкретного мыслителя, к тому или иному философскому учению, школе, направлению.

Определенная «непонятость» писателя объясняется и еще предстоящим введением в научный оборот неопубликованного наследия, и необходимостью избавления от навязанных идеологией искажений, и тем, что недостаточно определены методологические подходы к его творчеству, позволяющие раскрыть уникальность Пришвина как мыслителя. Как известно, вся социальная и культурная жизнь России от 1917 года вплоть до начала 1990;х годов находилась под сильнейшим давлением политической обстановки. Искажающее влияние коммунистической идеологии на анализ творчества Пришвина прослеживается на протяжении всего советского периода, и принципиальный методологический изъян пришвиноведческих концепций был в том, что в них неправомерно привносились внешние, онтологически чуждые для творчества писателя оценки и отсекалось все, что не входит в «прокрустово ложе» соцреалистического канона.

Актуальность философско-культурологического исследования такого значительного явления, как Пришвин, прежде всего в необходимости анализа мировоззренческого контекста его творчества, что позволит не только учесть все богатство идеологических влияний на писателя, но и привести в единую систему различные аспекты его дискурса, для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, вечные проблемы жизни и смерти, переплетение философского, научного и художественного начал. Многообразие аспектов пришвинского дискурса обязывает тщательно сопоставлять тексты с его Дневником, отражающим и поясняющим как социокультурный контекст описываемых событий, так и философский, политический и нравственный подтекст поступков и мыслей художественных героев. Ведь ценность результатов научного анализа творчества писателя прямо пропорциональна степени погруженности в историко-культурный контекст эпохи, которая определяет характерные смыслы и значения событий, действий и замыслов персонажей в его художественных произведениях. Поэтому так важно проследить присущие только пришвинскому творчеству особенности процесса воплощения мысленных конструкций и философем в плоть художественной материи, культурные тексты и контексты, которые формировали философско-мировоззренческий стержень его литературно-художественного дискурса.

Степень научной разработанности проблемы.

Диалоги Платона и «Опыты» Монтеня, романы Руссо и повести Вольтера, трагические антиномии сознания героев Достоевского и титанические усилия Толстого найти человеческое в мире и божественное в человеке — все эти, как и многие другие, феномены мировой культуры в равной мере можно отнести к сфере и литературно-художественного, и философского творчества. И очень жаль, что произведения таких отечественных писателей, как М. Булгаков, М. Зощенко, А. Платонов, искусство которых явно тяготело к философскому осмыслению человека в его отношении к миру и отразило трагические противоречия личности и сознания эпохи тоталитаризма, мало исследованы профессиональными философами. В этом же ряду стоит и художественно-публицистическое творчество М. Пришвина.

В дореволюционном, советском и постсоветском литературоведении, условно соответствующем трем этапам отечественной истории XX — начала XXI века, в оценке искусства писателя сложилось множество стереотипов, которые существуют вплоть до сегодняшнего дня. Если в дооктябрьский период для пришвиноведения характерны художественно-эстетические оценки, то для советской эпохи показательны концепции, обусловленные парадигмой идеологизации.творчества. С открытием в постсоветский период неопубликованного наследия перед общественностью возник новый, неизвестный облик художника, оценки которого вновь расходятся до противоположных.

Для дореволюционного пришвиноведения были наиболее свойственны профессиональные, хотя и противоречивые оценки, среди которых знаменитый упрек писателю в «без-человечности» 3. Гиппиус: «При обычной яркости и образности языка, при всей художественности его описаний он сам до последней степени отсутствуети это делает его очерки или дикими от бессмыслия, или просто-напросто этнографическими» Напротив, Р. Иванов-Разумник в очерке «Великий Пан» (1911), посвященном раннему творчеству писателя, проницательно замечает, что этнография для него выступает только «маской, формой, оболочкой», а на самом деле произведения его — это «интимнейшая „лирика“ <. .> М. Пришвин — быть может, субъективнейший из всех современных наших художников» 2.

Для интерпретаций советской эпохи показательна обусловленность парадигмой социологизации и идеологизации искусства, что закономерно делает открытым вопрос: под влиянием каких же именно объективных и субъективных факторов «бард Великого Пана», который после Октября 1917 года Л. Троцким был провозглашен «контрреволюционером», в 1920;е годы становится «попутчиком», а затем превращается в признанного советского писателя? Если известный ученый-физиолог А. Ухтомский в 1928;м году с удивлением обнаруживал в Пришвине родственную себе душу человека с «доминантой на лицо другого», ставя его в один ряд с великим гуманистом доктором Гаазом и старцем Зосимой Достоевского, то официальная литературная критика сочла его временным попутчиком советской власти,.

1 Крайний А. [Гиппиус 3.] Литераторы и литература // Русская мысль. — 1912. — № 5.

— С.28.

2 Иванов-Разумник Р. В. Великий Пан. — С.47, 50.

3 Ухтомский А. Из письма к Е.И. Бронштейн-Щур // Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш, дом. — СПб.: ООО «Издательство «Росток» «, 2005. — С. 147. что утверждалось не только в одном из главных литературных журналов, но и в объемном (на 50 страниц) критическом послесловии, отчитывающем писателя за бегство от социализма в Берендеево царство, помещенном в предпоследнем томе — прямой герменевтический указатель официальности заявленной позиции! — выходящего в начале 1930;х годов пришвинского семитомного собрания сочинений .

В 1920;1930;е годы профессиональные оценки критиков, отмечавших художественные достоинства произведений Пришвина 3, перемежались опаснейшими для того времени политическими обвинениями. Если в начале 1920;х годов А. Зонин, критикуя журнал «Красную новь» за нежелание «выдерживать в области литературы политическую линию большевизма», недоумевал по поводу публикации первых глав «Кащеевой цепи»: «Вот ведь печатают же Пришвина <.> редакции „Красной нови“ понадобилось вновь описание жизни барчука» 4, то в конце 1920;х Г. Горбачев причислил пришвинское творчество к мелкобуржуазной литературе 5, а следом прозвучали обвинения и в выступлении «против выполнения литературой заданий революции» 6. Если М. Григорьев, провозгласив писателя «эпигоном символизма», обличал «бегство в пантеизм от разрешения социальных проблем», то А. Ефремин обнаруживал «тайну ущербности» Пришвина в том, что он не только «не верит в конечные цели революции», видя в Октябрьской революции «лишь голый разбой» (повесть «Адам»), но и.

1 Григорьев М. Бегство в Берендеево царство: О творчестве Пришвина // На литературном посту. — 1930. -№ 8. — С.48−61.

2 Григорьев М. Пришвин и Берендеево царство // Пришвин М. М. Собр.* соч.: В 7 т.

— М.-Л.: ГИХЛ, 1931. — Т.6. — С.397−4'47.

3 См. напр.: Бармин А. М. Пришвин // Звезда. — 1927. — № 11. С.171−172- Евгеньев А. «Серая Сова» // Литературное обозрение. — 1939. — № 11. — С.5−9- Тагер Е. Пришвин М. М. // Литературная энциклопедия. — М.: ОГИЗ РСФСР, 1935. — Т.9. — С.262−267- Тарасенков Ан. О Пришвине // Наши достижения. — 1936. — № 6. — С.136−140.

4 Зонин А. Надо перепахать // На посту. — 1923. — № 1. — С.213, 221.

5 Горбачев Г. Современная русская литература. — Л.: Прибой, 1929. — С.111.

6 Кор Б. Не попутчик, а союзник или враг // На литературном посту. — 1931. — № 2.

— С.40.

7 Григорьев М. Бегство в Берендеево царство: О творчестве Пришвина. — С.50, 60. клевещет на диктатуру пролетариата" в рассказе «Халамеева ночь», ставит злые «шпильки в систему коммунизма» в рассказе «Сыр».

Даже в начале 1960;х годов в пришвиноведении традиционным было мнение, что в дореволюционный период «художник отдал дань нездоровым идейным и формальным влияниям эпохи реакции: рассказы «Крутоярский зверь», «Птичье кладбище», «Никон Староколенный», «Иван Осляничек» и книга «У стен града невидимого» «наполнены враждебным марксизму «духом богоискательства», а в первые годы после победоносного Октября I он «обнаруживает непонимание многих сторон революции, впадает в скептицизм» 3.

Как известно, вся социальная и культурная история России от Октябрьской революции 1917 года вплоть до начала 1990;х годов находилась под сильнейшим давлением политической обстановки, что оказало воздействие не только на литературу, но и на литературоведение. Искажающее влияние политики и идеологии сказалось и на пришвиноведении, которому была свойственна методология, подгонки большинства деятелей советской эпохи под стандартную схему анализа творчества писателя как пути от заблуждений (символизма, модернизма и т. п.) к согиалистическому реализму. Поэтому рассматривая пришвиноведение данного периода необходимо весьма взвешенно и критически подходить ко всем подцензурным статьям, высказываниям или приводимым цитатам, строго выверяя контекст источника и тщательно соотнося его с историческими реалиями.

1 Начало смены методологических ориентаций продемонстрировало характеризующееся относительной интеллектуальной свободой последнее.

1 Ефремин А. Михаил Пришвин // Красная новь. — 1930. — № 9−10. — С.219−232.

2 Хайлов А. Н. Михаил Пришвин. Творческий путь. — M.-JL: Изд-во АН СССР, 1960. — С.23, 24.

3 Зархин С. Б. Михаил Михайлович Пришвин. — Липецк: Липецкое книжное издательство, 1960.-С. 10. десятилетие советской эпохи. Так, в начале 1980;х годов П. С. Выходцев, признавая Пришвина «одним из крупнейших представителей русской философской прозы», еще традиционно сводил его мировоззрение к фольклорному народному миропониманию, считая «фолыслоризм в его произведениях <.> абсолютно необходимой составной творческого метода писателя» Но уже в конце десятилетия творческую эволюцию писателя начинают объяснять движением от этнографизма и фольклоризма к философской мифопоэтике: «.найденная Пришвиным форма сказа, опирающегося на русскую фольклорную традицию, миф и одновременно не порывающая до конца с конкретно-социальным бытовым изображением мира, позволила художнику достичь максимальной философизации» 2.

Правда, окончательно избавиться от идеологизации творчества Пришвина пока не удавалось и на писателя подчас по-прежнему старались «примерить рамки» соцреалистического канона, теперь уже защищая его как признанного классика социалистического реализма от «обвинений» в пантеизме в дореволюционное и советское время. В монографическом исследовании Т.Я. Гринфельд-Зингурс пишет, что Р.В. Иванов-Разумник в статье «Великий Пан» (1911) пришвинские воззрения на мир ошибочно «назвал пантеистическими» 3. Исследовательница считает, что у писателя «образ природы обладает метафорической „душой“, но божественной сути, сверхматериального начала в нем нет <.> в очерках 1908;1917 годов М. М. Пришвина есть мотивы, напоминающие пантеистические идеи лишь в том случае, если их толковать вопреки контексту [Курсив мой — А.П.]» 4. Затем, на основе ряда избирательно подобранных примеров из произведений.

1 Выходцев П. С. Проблема преемственности в эстетике М. Пришвина // Творческие взгляды советских писателей: Сб. статей. — Л.: Наука, 1981; С. 120, 122.

2 Агеносов В. В. Творчество М. Пришвина и советский философский роман.

С. 122.

3 Гринфельд-Зингурс Т. Я. Природа в художественном мире М. М. Пришвина. -Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1989. — С.ЗЗ.

4 Там же. — С. ЗЗ, 34. писателя, следует заключение: «» Пантеизм" раннего Пришвина — скорее единство живого, слитность человека с естественным <.> «Душа» в дореволюционных очерках М. М. Пришвина — не более чем поэтический образ" Подтверждение своего вывода, что «философского пантеизма в прямом смысле этого понятия (пантеизм) в миросозерцании Алпатова-Пришвина нет. Но есть <. .> поиски новой философской и этической основы для идеи родства личности и природы» 2, автор монографии почему-то находит в приведенных Пришвиным в Дневнике 1926 года словах М. Горького и критика В. Дынник-Соколовой: они «без всякой натяжки свидетельствуют о моем пантеизме, посредством которого природа очеловечивается, и человек, переступив границы своей личности, расширяется, как природа» 3. По нашему мнению, приводя этот и ряд других, истолкованных вопреки контексту, доводов «об отсутствии» у писателя каких-либо пантеистических мотивов, Т.Я. Гринфельд-Зингурс с точностью до наоборот представляет предреволюционные мировоззренческие взгляды Пришвина, еще в январе 1909 года недвусмысленно отметившего в Дневнике: «Когда-нибудь я сделаю работу о пантеистическом начале 4 творчества.» .

Следует подчеркнуть, что для понимания творчества Пришвина особую значимость имеет его Дневник — явление уникальное в отечественной культуре как свидетельство человека, жившего полнокровной художественной и политической жизнью, бывшего участником или свидетелем многих значимых событий последних двух десятилетий царской власти, Октябрьского переворота и почти четырех десятилетий мучительного и тяжелейшего строительства социалистического общества, прерванного.

1 Там же. — С.35.

2 Там же. — С.39.

3 Пришвин М. Записи о творчестве // Контекст-1974: Литературно-теоретические исследования. — М.: Наука, 1975. — С.ЗЗЗ.

4 Пришвин М. М. Дневники. 1905;1954 // Собр. соч.: В 8 т. — М.: Художественная литература, 1986. -Т.8. С. 40.

Великой Отечественной войной. Создаваемый ежедневным полувековым трудом, без малейшей надежды на публикацию в условиях большевистского режима, Дневник имеет объем около 600 печатных листов, т. е. порядка 20 томов, из которых в новейшее время с 1991 по 2008 год опубликовано только 9 томов, охватывающих период с 1905 по 1935 годы.

Писатель в полной мере осознавал самоценность своего Дневника: «Не из тщеславия и не от избытка сознания стал я летописцем <.> Мне нужно было пережить, продолжиться, подрасти, как дерево, чтобы в новых условиях начать понемногу догадываться о значении минувшего, скажу яснее: в настоящем из прошлого догадываться о будущем» Дневнику отдавалось многое из творческого потенциала, и Пришвин отмечал в 1951 году: «Наверно, это вышло по моей литературной наивности (я не литератор), что я главные силы свои писателя тратил на писание своих дневников», а годом позже скажет, что «если очистить их от неудач, и так бы сделать лет за десять, и очищенное собрать в один том, то и получится та книга, для которой родился Михаил Пришвин» 2. Поэтому понятно, что как самостоятельное художественное произведение Дневник имеет законное право именоваться с большой буквы.

С открытием в постсоветский период неопубликованного наследия, и, прежде всего Дневника, с переизданиемхудожественных и публицистических работ 1906;1924 годов, с избавлением изданных ранее произведений от цензурных купюр перед общественностью возник новый, неизвестный облик писателя. И характерным для новейшего пришвиноведения является уже не критицизм оценок жизненного пути художника, а осознание глубокого кризиса существующих методологических подходов к анализу творчества писателя. Кардинальные изменения общественного сознания конца XX века, связанные с окончанием в России.

1 Пришвин М. М. Дневники. 1928;1929. Книга шестая. — М.: Русская книга, 2004.

С. 249.

2 Пришвин М. М. Дневники. 1905;1954. — С.549, 576. монополии коммунистической идеологии, поставили вопрос не только об отказе от политизированной партийно-классовой методологии анализа литературы и искусства, но и — прежде всего! — о возврате к историческим основам русской национальной культуры, теснейшим образом связанной с народной мифологией и православным христианством. Появляется ряд исследований творчества Пришвина в контексте мифологического и религиозного дискурсов. Но если воинственно-атеистические установки марксистско-ленинского литературоведения советской эпохи заведомо не способствовали раскрытию религиозного и мифологического аспектов мировоззрения Пришвина, то в постсоветский период маятник, похоже, качнулся в другую сторону, породив тенденцию объяснения творчества писателя, исходя либо из мифологической, либо из религиозной парадигм.

Так, Г. П. Климова справедливо отмечает в своей докторской диссертации, что учет христианской составляющей мировоззрения Пришвина существенно меняет представление о месте писателя в русском и мировом литературном процессе О детерминированности эстетических. О воззрений Пришвина христианской верой пишет Н. П. Дворцова заявляя, что смысл творческого пути писателя в русской культуре XX века может быть понят только как духовное развитие «в русле русского религиозного возрождения, являющегося для Пришвина не второстепенным, а сущностным и доминантным контекстом» 3.

В целом соглашаясь с тезисом Дворцовой о внутреннем единстве личностного пути писателя «от революции к себе» с движением «от.

1 Климова Г. П. Творчество И.А. Бунина и М. М. Пришвина в контексте христианской культуры. Автореф. дис.. докт. филол. наук. -М.: Моск. пед. ун-т, 1993. -С.4.

2 Дворцова Н.П. М. Пришвин и русское религиозное возрождение XX в. (К постановке проблемы) // Вестник Московского университета. — Серия 9. Филология. — 1993.-№ 1.-С. 3−11.

3 Дворцова Н. П. Михаил Пришвин: «Жизнь как утверждение» // Михаил Пришвин и русская культура XX века: Сб. статей / Тюмен.гос.ун-т. — Тюмень: Вектор Бук, 1998. -С.139. марксизма к идеализму" философов С. Н. Булгакова и H.A. Бердяева следует отметить, что Пришвин все-таки не был сугубо религиозным мыслителем и в его духовном развитии, продолжавшемся — и это существенный факт! — всю жизнь, можно выделить влияние народничества, марксизма, мифологии, религии, ницшеанства, прагматизма, персонализма, фрейдизма, которые как в совокупности, так и по отдельности вряд ли можно считать периодами последовательного духовного развития с позиций религиозной парадигмы. По нашему мнению, более логично рассматривать влияние на Пришвина не только религии, но и самой чрезвычайно идеологизированной и политизированной русской действительности, непременно учитывая при этом влияние отечественных и зарубежных мыслителей, с идеями которых связаны его мировоззрение и творчество.

Акцент Дворцовой на религиозности как доминантном контексте творческого пути писателя основан на мнении, что «время начала писательства становится, во многом, ключом к вопросу о смысле пути творчества Пришвина. Свидетельством этого является, в частности, тот факт, что в течение всей жизни Пришвин работал над замыслом романа „Начало века“, который, однако, так и не был им создан. Значение ненаписанного романа определяется тем, что его идеи и темы осуществятся в важнейших произведениях всех периодов творчества Пришвина» 2. При верности наблюдений автора относительно реализации художником сквозных тем на протяжении всего творчества, вряд ли можно согласиться с заключением, что «время начала писательства становится, во многом, ключом к вопросу о смысле пути творчества Пришвина». Данный метафизический фатализм опровергается наличием в мировоззрении писателя ряда духовных переворотов, которые были обусловлены не столько «временем начала.

1 Там же. — С.140−141.

2 Там же. — С.138. писательства", как считает Дворцова, сколько совершенно непредсказуемыми переломами исторического бытия России и личной жизни самого художника.

Безусловно, лишь включение творчества Пришвина в широкий контекст мировой культуры и русского религиозного ренессанса рубежа XIX — XX веков позволяет избежать метафизической односторонности методологического редукционизма, свойственного в равной мере, как концепции христианской доминанты, так и опровергающей ее мифологической концепции постсоветского пришвиноведения. Такое искажающее влияние односторонности наиболее ярко обнаруживается в статье Г. Гачева, посвященной пришвинскому творчеству, которая вошла в серию литературно-философских портретов русских писателей и мыслителей1. О неординарности этого труда по осмыслению «шествия русского Духа на протяжении двух веков» свидетельствует в журнальном предисловии к изданию сам автор: «Сейчас и голова кружится вспомнить, как за три месяца — с конца января по апрель 1988;го проделал траверс 21 вершины [Курсив мой — А.П.]. Это — Пушкин, Чаадаев, Тютчев, Хомяков, Гоголь, Иван Киреевский, Аполлон Григорьев, Достоевский, Данилевский, Иван Аксаков, Лев Толстой, Федоров, Леонтьев, Владимир Соловьев, Розанов, Евгений Трубецкой, Блок, Флоренский, Карсавин, Пришвин, Бахтин» 2.

Вполне очевидно, что проделать подобный «траверс 21 вершины» национального русского духа, то есть за три месяца — по 4 дня на одного мыслителя! — создать литературно-философские портреты целой плеяды гениев и талантов отечественной культуры возможно лишь с помощью совершенно уникальной методологии. И последняя не таится от читателя: «.я передумываю их и мифологизирую во всю сам [Курсив мой — А.П.],.

1 Гачев Г. Русская Дума. Портреты русских писателей. — М.: Изд-во «Новости», 1991.-272 с.

2 Гачев Г. Три мыслителя: Леонтьев. Розанов. Пришвин // Московский вестник. -1990. -№ 8. — С.197. творя свои образы этих творцов русской культуры" - пишет Гачев о своеобразии своего метода создания литературно-философских портретов отечественных писателей и мыслителей в предисловии к журнальной публикации о М. М. Пришвине и М. М. Бахтине.

Пикантность ситуации в том, что метод «мифологизирования во всю» начинает привносить свои собственные характеристики в предмет исследования и накладывать свой далеко не однозначный, а может быть, даже и не предусматриваемый автором, отпечаток на творчество Пришвина. В «Науке логики» Гегель писал, что метод познания «не есть нечто отличное от своего предмета и содержания, ибо движет себя вперед содержание внутри себя, диалектика, которую оно имеет в самом себе» Таким образом, по Гегелю, применяемый метод не только существенно влияет на предмет, но и задает характеристики предмета познания, более того, «сам метод о расширяется в систему». Поэтому закономерно, что применяемый Гачевым метод «мифологизирования во всю» приводит в ряде случаев к произвольным и не подтвержденным фактами итоговым оценкам.

Вполне понятно, что рожденные творческой интуицией Гачева мифо-поэтические образы, подчеркивающие уникальность таланта Пришвина, оправданно феноменологичны: Пришвин — это и медведь, который «медок Бытия слизывает язычком Слова», и «Леший русского Логоса», который из городской цивилизации «панически бежал в спасительное лоно <.> При-Родины», чтобы «припасть, по-антеевски к земле» 4. Однако с такой же феноменологической обоснованностью можно привести целый ряд иных интуиций, когда пришвиноведы поэтически-образно пишут: «бард светлого.

1 Гачев Г. Два медведя (фрагмент из «Русской думы»). Пришвин // Aima mater. -1991. -№ 7. — С.83.

2 Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т.1. Объективная диалектика. Учение о бытии // Соч.: В 14 т. — M.-JL: Социально-экономическое издательство, 1937. — Т.5. — С.34.

3 Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т. 2. Субъективная логика или учение о понятии // Соч.: В 14 т. — M.-JL: Социально-экономическое издательство, 1937. — Т.6. — С.313.

4 Гачев Г. Два медведя (фрагмент из «Русской думы»). Пришвин. — С.83−84. бога, Великого Пана", «Пришвин — русский Ницше» и т. п. Но когда речь заходит о закономерностях творчества и мировоззрения писателя, то суть дела решительно меняется, так как интуиция здесь не срабатывает, поскольку не является для обобщающих выводов репрезентативным методом. Кстати, очень знаменательной в этом плане становится оговорка Гачева, что как «ключ к пониманию <.> мифологический метод мышления — образами, символами, — будучи применен к анализу литературы и философии нашего века, добывает неожиданные уразумения [Курсив мой — А. Щ» Правда, на наш взгляд, «уразумения» эти оказываются не столько неожиданными, сколько закономерными в силу обусловленности применяемого автором метода редукции пришвинского творчества к мифологии: «Конечно, Пришвин — как Дедушка благой архаичный <.> Целен он. Не знает раскола себя — и потому, не ведая ада в себе, не ведает и Бога: не нужен он ему» 2. То есть, по мнению исследователя, духовный мир Пришвина характеризуется прежде всего архаико-мифологической целостностью мировоззрения язычника, «не ведающего и не нуждающегося в Боге».

Так абсолютизация мифологической методологии, как и всякая абсолютизация, страдая односторонностью, вполне логично приводит к искажению подлинного облика писателя: для Пришвина, утверждает Гачев, «картина мира <.> уже не образ Божий, а — Бог его знает какой <.> И не «тварь» «и «Творение» — этого он не чует и не любит, а — Природа и Рожание и Жизнь и Бессмертие — через сердечную мысль всех друг во друге». И далее закономерный вывод: «анималист он, Пришвин» 3. Именно таково следствие интуитивно-феноменологического метода Гачева, который, односторонне возвеличив мифологическую сторону творчества Пришвина, походя, записывает писателя в атеисты и язычники.

1 Там же. — С.83.

2 Там же. — С.88.

3 Там же.-С.89.

Кстати, «Великим Язычником» называл Пришвина еще в 1911 году Иванов-Разумник. Но это «язычество» критик объяснял особым умением сживаться с изображаемым, когда, «говоря о народном творчестве языческого периода», художник пишет, как «типичный и глубокий «язычник» «. Более того, критик прозорливо заключал, что первые книги «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком» и «У стен града невидимого», вполне определившие литературное лицо Пришвина, это уже «пройденный этап его писательского пути <. .> он неустанно идет вперед и вперед».

Сходную с Г. Гачевым по односторонности точку зрения на пришвинское творчество высказывает А. И. Павловский: «Само бытие Бога и Церкви в его сочинениях как бы и не предполагается <.> по свойству его характера и пантеистичности миросозерцания подобный «пропуск» получался легко, сам собою <. .> мир Пришвина есть не что иное, как мифы, предания" — Если в начале 1930;х воинственно-атеистическое советское литературоведение вполне обоснованно находило у писателя «рецидивы религиозных настроений», призывая «пройтись «пылесосом» в осуществлении директив XVII партийной конференции об искоренении пережитков капитализма» по пришвинскому творчеству, в котором есть антимарксистское «пантеистическое слияние человека с природой, с миром, со стихией», а, как известно, пантеистическая «стихийность опять приводит к творцу» 3, то в 1990;х годах на основании той же «пантеистичности миросозерцания» в отношении писателя делаются уже прямо противоположные выводы, противоречащие тому, что читатель находит в произведениях Пришвина, для которых характерен как пантеистический и.

1 Иванов-Разумник Р. В. Великий Пан. — С.55, 68.

2 Павловский А. И. Михаил Пришвин и «крестьянский мир» // Русская литература. — 1994. — № 3. — С.96, 99.

3 Медынский Г. А. Религиозные влияния в русской литературе: Очерки из истории русской художественной литературы XIX и XX века. — М.: Государственное антирелигиозное изд-во, 1933. — С.215, 227,230. мифологический, так и религиозно-символический подход к художественному осмыслению действительности.

Очевидно, что как в 1930;х, так и в 1990;х годах обе точки зрения методологически и содержательно ущербны: в обоих случаях автор и читатель попадают в двойственную ситуацию призрачного знания, порождаемого своеобразными «идолами пещеры» и «идолами театра», о которых говорил в свое время’Фр. Бэкон. С одной стороны, гносеологическая позиция автора — это всегда своя «особая пещера», т. е. его взгляд на мир ограничен рамками индивидуальных особенностей характера, образования и мировоззрения, исходя из которых «человек скорее верит в истинность того, что предпочитает» 1. С другой стороны, читатель, как доверчивый зритель в театре, верует в слова авторитетов-актеров, тогда как «истина дочь времени, а не авторитета», — подчеркивал Фр. Бэкон, отмечая справедливость этого вывода, известного еще в античности 2. По-видимому, уже сама методология редукционизма обусловливала такой ущербно-односторонний подход к решению проблем, когда исследователи начинали создание своих концепций, по выражению Гегеля, «с предпосылок, принятых наперед понятий и схоластических абстракций, а затем рассуждали дальше, не обращая внимания на то, что происходит в действительности» 3.

Поэтому вряд ли можно согласиться и с категорическим утверждением H.H. Иванова, что «мифологизм <.> эстетическая и философская основа художественных поисков М. Пришвина», ощущавшего' «непреодолимую власть над собой древней легенды, народной сказки.» 4, и с заключением Н. В. Борисовой, что «именно мифичность становится по-настоящему интегрирующим фактором, позволяющим наиболее значимые «фабульные» .

1 Бэкон Ф. Новый Органон // Соч.: В 2 т. — М.: Мысль, 1978: — Т.2. — С.19,22.

2 Там же. — С.46.

3 Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга третья // Соч.: В 14 т. — М.-JL: Социально-экономическое издательство, 1935. — Т.П. — С.222.

4 Иванов H.H. Мир Михаила Пришвина: Учебное пособие. — Ярославль: Изд-во ЯГПУ им. К. Д. Ушинского, 2001. — С.25, 30. произведения Пришвина рассматривать как единую художественную систему, как цельный семантический континуум", поскольку «именно миф является у Пришвина универсальным художественным способом познания мира» Ведь даже при оговорке о «наиболее значимых „фабульных“ произведениях», вряд ли можно сочетать с помощью мифа в целостной художественной системе публицистику, философские, политические, религиозные, педагогические, эстетические и этические взгляды, экологические размышления писателя.

Притязание мифологизма стать универсальной методологией анализа пришвинского творчества базируется на свидетельстве самого художника о тяге к мифологии. «Я почувствовал еще, что делаю самое удивительное и нужное дело. Миф», — писал Пришвин в 1937 году и позже в августе 1948 года вновь: «В № 18 журнала „Америка“ прочитал статью Ньютона Арвина о ближайшем будущем американской литературы. Вот его заключение: „Итак, неонатурализм — очеловеченный и опоэтизированный натурализм, основой которого будет не документальная точность, а-мифичность, — вот что, весьма вероятно, даст нам литература ближайшего будущего“. А между тем я этим занимаюсь уже полстолетия, и никто не хочет этого понимать. „Осударева дорога“ — высшее выражение этого моего направления» 3.

Однако уже общим местом современной гносеологии стало положение, что автор произведения не является его бесспорным интерпретатором. Критикуя тезис Ф. Шлейермахера об авторской самооценке как каноне интерпретации, Г. Гадамер заключал, что это следствие ложного психологизма, так как «понимание может выходить за пределы.

1 Борисова Н. В. Художественное бытие мифа в творчестве М. Пришвина. — С.6−7,.

10.

2 Пришвин М. М. Дневник 1937 г. (январь-июнь) // Октябрь. — 1994. — № 11. —.

С. 171.

3 Пришвин М. М. Дневники. 1905;1954. — С. 512−513. субъективного замысла автора, более того, оно всегда и неизбежно выходит за эти рамки <.> Никто ведь не станет утверждать, что историческое значение действия или события измеряется субъективным сознанием вовлеченных в него лиц. Чтобы понять историческое значение некоторого действия, нельзя ставить его в зависимость от субъективных планов, идей и замыслов его агентов" 1. Действительно, хотя исходным для произведения искусства выступает интенция творца, но тем не менее авторский замысел не является окончательным смыслоустанавливающим фактором.

Любое произведение выступает по отношению к читателю лишь как точка зрения его создателя, который, исходя из собственного миропонимания, представляет интерпретацию своего личностного восприятия реальности в той или иной художественной форме, через которую бытие «является» и «сказывается». Поэтому подлинный смысл текста всегда превосходит авторское понимание, так как всякая речь лишь обозначает «наличные слововещи», которые «она в меру своих значений артикулирует» 2. А поскольку никакой индивидуальный опыт не может охватить мир полностью, то и никакая частная интерпретация не может быть завершенной. Таким образом, с позиций герменевтики интерпретации подлежит не только то, что хотел сказать автор художественного произведения, но и то, что в его тексте «хотело сказаться», поскольку «понять означает прежде всего понять само дело и лишь во вторую очередьвыделить и понять чужое мнение в качестве такового» 3.

Поэтому герменевтической задачей, которую ставит перед собой исследователь, является не одна лишь реконструкция авторского смысла, но прежде всего конструирование новых смыслов, исходя глубины своих знаний.

1 Гадамер Г.-Г. Философские основания XX века // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. -М.: Искусство, 1991.-С. 19.

2 Хайдеггер М. Бытие и время. — Харьков: «Фолио», 2003. — С. 188.

3 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. — М.: Прогресс, 1988.-С.349. и широты культурного горизонта. При этом всегда нужно иметь в виду, что «подлинный смысл текста или художественного произведения никогда не может быть исчерпан полностьюприближение к нему — бесконечный процесс», который открывает «все новые источники понимания, выявляющие неожиданные смысловые связи».

Исходя из фундаментального положения герменевтики о смысловой неисчерпаемости произведений искусства, очевидно, следует признать, что попытки ограничить понимание пришвинского творчества лишь одной интерпретацией далеки от истины. Необходимо обратить внимание и на множество иных высказываний писателя о сущностных чертах своего творчества. Ведь кроме мифологизма, для художественного мышления Пришвина не менее важны реализм, романтизм, психологизм, интуитивизм, этнографизм и научный анализ реальности. Примеров и цитат, подтверждающих это, более чем достаточно.

Поэтому при оценке как концепции религиозной доминанты, так и мифологической интерпретации следует согласиться, что каждая из них — это значимый, но неправомерно претендующий на исчерпывающую или интегрирующую роль методологический подход к творчеству Пришвина, уже хотя бы потому, что логически они взаимно опровергают друг друга. Так, если один из наиболее цитируемых мифологами автор заявляет: «Пришвин — как Дедушка благой архаичный <.> Целен он. Не знает раскола себя — и потому, не ведая ада в себе, не ведает и Бога: не нужен он ему» 2, то Церковь утверждает, что сама мифология — это языческое многобожие и принципиально искаженное воззрение на сущность христианского вероучения. При этом чем большей однозначностью обладает методология, основанная на тех или иных априорных схемах миропонимания, тем скуднее и тускнее при ее реализации оказывается.

1 Там же. — С.353.

2 Гачев Г. Два медведя (фрагмент из «Русской думы»). Пришвин. — С.88. палитра смыслов и значений как художественных образов, так и самих произведений искусства, да и само понимание творческой индивидуальности автора приобретает характер схоластики и догматизма.

Более продуктивен поиск обобщающей методологии анализа пришвинского творчества З. Я. Холодовой, исследующей проблему диалогичности структуры художественного мышления писателя. Констатируя, что «диалогическое сознание гармонично, ему свойственно оптимистическое мировосприятие, утверждение жизни, чувство сопричастности к жизненному и творческому процессу», что категория диалогического сознания является общей для теории и истории литературы, философии, социологии и психологии, исследовательница заключает: «.анализ художественного мышления Пришвина необходимо проводить в нескольких аспектах — философском, культурологическом, историко-литературном и поэтологическом». Правда, несколькими строчками ниже следует противоречащее исходной методологической позиции утверждение об «универсальности лнтературоведческо-кулътурологического [Курсив мой.

— А.П.] подхода к изучению художественного мышления писателя" 1, т. е. постулируется, что часть больше целого. Вряд ли можно согласиться и с признанием художественного мышления «универсальным» началом пришвинского творчества, что косвенно признает и автор монографии, упоминая среди теоретических основ своей работы исследования В. М Хрулева и ссылаясь на данное им определение: «Понятие «художественное мышление» вызвано потребностью определить связующее звено [Курсив мой.

— А.П.] между мировоззренческим уровнем художника и поэтикой, охарактеризовать процесс превращения миропонимания в поэтическое слово" 2. Отсюда логично следует, что художественное мышление, занимая.

1 Холодова З. Я. Художественное мышление М. М. Пришвина: Содержание, структура, контекст. — С.5, 6.

2 Хрулев В. М. Проблема художественного мышления (пути исследования). — Уфа: Изд-во Башкирского ун-та, 1993. — С.б. промежуточное положение между произведением искусства и мировоззрением писателя, не может выступать в роли универсальной основы творчества.

Так даже краткий обзор основных исследовательских парадигм новейшего пришвиноведения свидетельствует, что еще недостаточно определены те методологические подходы к изучению его творчества, которые могли бы позволить раскрыть уникальность Пришвина как писателя и мыслителя. Активно происходящий сегодня пересмотр методологии научного анализа явлений культуры обусловлен не только необходимостью отказа от парадигмы идеологизации творчества, свойственной советской эпохе, но и происшедшем в XX веке сдвиге познавательной парадигмы от эпистемологии к герменевтике, в которой проблема объективности познания трансформируется в проблему объективности интерпретаций, дающих познание. Сегодня герменевтический подход становится в философии, культурологии и литературоведении признанной, хотя и недостаточно популярной методологией.

Очевидной трудностью анализа пришвинских произведений является то, что, читая их, мы погружаемся в чрезвычайно насыщенную политикой и идеологией духовную атмосферу жизни общества. Поэтому исследователю важно адекватно подойти к пониманию и интерпретации большого количества деталей и нюансов текста, смысл и значение которых свойственен той исторической эпохе, в которой жил и творил художник. Правда, в этой трудности имеется и преимущество: сама временная дистанция решает «критический вопрос герменевтики: как отделить истинные предрассудки, благодаря которым мы понимаем, от ложных, в силу которых мы понимаем превратно» 1, что позволяет приблизиться к более точному осмыслению произведений искусства, благодаря пополняющемуся багажу фактов и методологически выверенных интерпретаций, избавленных от парадигмы.

1 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. — С.353. идеологизации творчества, свойственной эпохе коммунистического правления. Кроме того научный анализ творчества Пришвина стал намного продуктивнее с началом публикации его Дневника, в котором исследователь обнаруживает не только подготовительные записи, многие из которых затем станут текстом произведений или поясняющим подтекстом художественного бытия его литературных героев, но и ряд герменевтических указателей, намеков и отсылок к событиям той исторической эпохи, а также, что существенно, авторскую интерпретацию артефактов собственного творчества.

Таким образом, актуальность темы исследования обусловлена насущной необходимостью целостного взгляда на творческое наследие Пришвина, приведением в единую систему всех аспектов содержания и структуры дискурса писателя, для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, темы жизни и культуры, переплетение философского, научного и художественного начал. По нашему мнению, объединить все грани творчества Пришвина, чтобы посредством анализа свести различные элементы и стороны к их внутреннему единству, возможно, если в качестве специфического «целого», служащего предметом исследования, будет взято мировоззрение писателя как универсальная «система представлений о мире и месте в нем человека, об отношении человека к окружающей его действительности и к самому себе, а также обусловленные этими представлениями основные жизненные позиции и установки людей, их убеждения, идеалы, принципы познания и деятельности, ценностные ориентации» В результате становится возможным как разнообразие исследовательских путей и подходов, так и осмысление творчества Пришвина с позиций интегрирующего фактора, включающего в себя целостный комплекс мифологических, религиозных,.

1 Философский энциклопедический словарь. — С.366. философских, политических, нравственных, эстетических, экологических воззрений, творческих принципов и ценностных ориентиров писателя.

Здесь с необходимость надо остановиться на правомерности исследования философско-мировоззренческого дискурса и соответствующих контекстов пришвинского литературно-художественного творчества и рассмотрения текстов писателя в качестве феномена философской прозы.

Осмысление литературно-художественного творчества таких писателей, как Ф. М. Достоевский и JI.H. Толстой, в качестве философских текстов начинается в дореволюционные годы. Почти все религиозные философы «Серебряного века» (H.A. Бердяев, Вяч. И. Иванов, И. А. Ильин, В. В. Розанов, E.H. Трубецкой, JI. Шестов, Г. П. Федотов, C.JI. Франк и другие) оставили нам образцы интерпретации литературного творчества этих великих писателей в качестве философско-мировоззренческого дискурса. Многие русские религиозные философы этого периода и сами сочетали философское и литературное творчество — эта традиция восходит к B.C. Соловьеву, талантливому литератору и гениальному философу.

Не обошла стороной философско-идеологическое содержание художественных текстов Ф. М. Достоевского, JI.H. Толстого и других дореволюционных писателей и марксистская эстетика (В .И. Ленин, A.B. Луначарский, Г. В. Плеханов и др.). A.A. Богданов, писатель-фантаст, сам продемонстрировал сочетание в литературных текстах художественных образов и схем марксистского утопизма.

Особняком стоит интерпретация творчества Ф. М. Достоевского и Ф. Рабле М. М. Бахтиным, который на основе реконструкции философско-эстетической структуры романов великих писателей создал не только собственную литературоведческую герменевтическую методологию исследования художественных текстов, но и оригинальную философско-культурологическую теорию культурного диалога, став в один ряд с такими западными современниками, как И. Хейзинга, О. Шпенглер или Э. Кассирер.

Традицию исследования философско-художественных дискурсов в творчестве великих писателей подхватили такие отечественные философы, как А. Ф. Лосев, Я. Э. Голосовкер, М. А. Лифшиц.

В последние десятилетия ушедшего столетия проблемами философской поэзии и прозы в нашей стране занимались как профессиональные филологи, так и философы: С. С. Аверинцев, В. А. Бачинин, Г. Д. Гачев, Вяч. Вс. Иванов, Д. С. Лихачев, Ю. М. Лотман, Е. М. Мелетинский, Н. Г. Полтавцева, В. Н. Топоров, Б. А. Успенский и др. В их работах не просто «вычитывалось» влияние на жизнь и творчество западного или отечественного писателя тех или иных философских концепций, а ставилась задача реконструкции дискурсивно-концептной составляющей в литературно-художественной семиотике, образах и стилистике и изучения степени сознательного использования философских идей в литературе, возможности не только «проговаривания», но и решения философских проблем языком прозы и поэзии, логикой и прагматикой художественных текстов.

В этой связи следует прояснить нашу позицию в понимании дискурсивно-концептной формы бытия культуры. В современной философии под дискурсом понимается не только логические и лингвистические практики субъекта познания или творчества, но и их продукт как специфический метаязык, который проявляется в целостных текстах и концептах, порой существующих в определенной независимости от их создателей в экзистенциальном контексте (культурном, идеологическом, психологическом и т. д.) и коммуникативных актах, а также являющихся выразителями специфической ментальности. Дискурсы реально функционируют не столько как логико-понятийные, сколько как ментально-смысловые, субъектно-экзистенциальные структуры (часто в образно-смысловых ипостасях), выраженные в знаково-символических формах, т. е. выступают как концепты, за которыми всегда скрывается конкретноисторический человек как субъект познания и творчества, как бы его ни изгоняли из культуры постмодернисты.

Такой взгляд на культуру не обязательно предполагает выведения из предметного поля исследования реального культурного субъекта, не отрицает необходимости осмысления культуры как продукта деятельности и творчества конкретного, живого индивида, реализующего себя в культурно-историческом хронотопе, культурных текстах и контекстах эпохи. В этом плане концептуально-дискурсивная форма бытия культуры находит свое реальное выражение как в коммуникативно-речевых актах естественного языка, так и в семиотических формах вторичных языков (миф, религия, философия, искусство, литература, наука и т. д.). Исходя из этого, можно выделить различные концептно-дискурсивные формообразования (научный, художественный, литературный, философский, обыденный и т. п. дискурсы), которые в реальной культуре сложно переплетены и требуют специальных мыслительных усилий и герменевтических процедур их экспликации.

Для нашего исследования важное значение имели труды крупных западных и отечественных ученых, специалистов в различных сферах гуманитарного знания, культурно-семиотические и философско-культурологические идеи которых прямо или косвенно влияли на наше исследование и философско-мировоззренческого дискурса М. Пришвина, и специфики повседневности и культурной эпохи жизнедеятельности писателя: Р. Барта, М. Блока, Ю. М. Бородая, Ф. Броделя, А. Я. Гуревича, П. С. Гуревича, Г. В. Драча, Ж. Дюби, Ж. Легоффа, Э. С. Маркаряна, В. М. Межуева, М. К. Петрова, В. А. Шкуратова и многих других.

В анализе социокультурного контекста творчества М. Пришвина мы опирались на работы A.C. Ахиезера, Ю. Н. Давыдова, А. Ю. Головатенко, A.A. Зиновьева, К. С. Гаджиева, Л. Г. Ионина, Р. И. Капелющникова,.

A.A. Кара-Мурзы, С. М. Климовой, H.H. Козловой, И. В. Кондакова,.

B.А. Красилыцикова, А. И. Кравченко, A.C. Панарина, В. А. Подороги,.

В.П. Римского, Н. В. Романовского, М. К. Рыклина, A.B. Рубцова, А. Ю. Согомонова, E.H. Старикова, Е. Г. Трубиной, В. А. Чаликовой, А. К. Якимовича и других авторов, исследования которых посвящены сложным трансформациям общества, культуры и человека в эпоху русских революций и тоталитаризма.

Изучение пришвинского наследия показывает, что природную и социальную реальность писатель всегда рассматривал в широком контексте отечественной и европейской культурной и христианской традиции. Поэтому анализ философско-мировоззренческой специфики и культурного контекста выступает необходимой методологией для понимания творчества Пришвина, являющего пример той «литературы», в которой живет и в соответствии с требованиями времени преображается интеллектуальное достояние всей мировой культуры. И сегодня уже очевидно, что М. Пришвин принадлежит к числу таких писателей XX века, как Г. Гессе и М. Булгаков, А. Камю и А. Платонов, Т. Манн и X. Борхес, чье искусство глубоко философично и обозначение которых «мыслитель» является не метафорой, а точным указанием на характер их творческой деятельности, требующей пристального философско-культурологического исследования.

Объектом исследования выступает философско-мировоззренческое содержание творческого наследия М. Пришвина, созданного в условиях сложной социокультурной динамики дореволюционной, революционной и тоталитарной эпохи России.

Предмет исследования — культурно-историческая cneij-ифика российской действительности прошлого столетия и философско-мировоззренческий дискурс, формообразованные в текстах и контекстах литературных, эпистолярных и публицистических произведений М. Пришвина.

Цель исследования состоит в комплексном анализе и реконструкции мировоззренческих установок, философских концептов и культурных контекстов, выраженных в экзистенциальной повседневности М. Пришвина, в образах, стилистике и языке литературно-художественного творчества писателя.

Задачи исследования:

— выявить философско-мировоззренческие идеологемы и мифологемы в духовном становлении М. Пришвина как писателя и мыслителя;

— проанализировать роль философии Г. В. Плеханова в критическом осмыслении М. Пришвиным марксизма и оценке влияния марксистской эстетики на советскую культуру;

— исследовать религиозно-философские концепты и мировоззренческие искания писателя в контексте богоискательского движения русской интеллигенции начала XX века;

— рассмотреть ницшеанский дискурс и концепты философии Ф. Ницше в культуре дореволюционной России и творчестве М. Пришвина;

— показать противоречивое восприятие писателем философем и идеологем М. Штирнера в контексте художественной критики теории и практики революционного марксизма большевиков;

— реконструировать образно-мыслительный дискурс писателя в текстах, художественно и идейно развенчивающих псевдорелигиозность и мифологичность советского тоталитаризма;

— эксплицировать иерархический персонализм Н. О. Лосского в качестве концептуального стержня всего философско-мировоззренческого дискурса зрелого творчества М. Пришвина;

— проследить культурные контексты и прямое влияние идей прагматизма У. Джемса и концепции творческой эволюции А. Бергсона на образно-художественное осмысление писателем смысла жизни человека и народа в послереволюционной России;

— интерпретировать опыт жизненной повседневности М. Пришвина и творческую эволюцию писателя в психоаналитическом контексте и определить концептуальное влияние теории 3. Фрейда на его философско-мировоззренческий дискурс.

Теоретико-методологические основы диссертационной работы обусловлены спецификой объекта и предмета исследования, требующих использования разнообразных принципов, методов и подходов, позволяющих наиболее продуктивно реализовать поставленные цель и задачи.

Биографический метод — общепринятый метод в литературоведении и истории философии, рассматривающий биографию и личность писателя или мыслителя в качестве определяющих факторов его творчества. Биографический метод позволяет объективно и доказательно проследить эволюцию философско-мировоззренческих взглядов писателя, на разных этапах творческого пути находящих свое выражение в его искусстве.

Диалектический метод. Исследование исходит из классического понимания диалектической борьбы и сочетания противоположных начал, под влиянием которых происходит становление мировоззрения человека. Применение диалектического метода закономерно предполагает использование культурно-исторического метода для анализа социокультурной динамики и культурных контекстов развития мировоззрения Пришвина. Сравнительно-исторический метод помогает сопоставить философско-мировоззренческий и литературно-художественный дискурсы Пришвина с концептами философов и текстами других писателей, что позволяет исследовать его творчество в культурно-диалогических контекстах.

Герменевтический метод. Его применение, прямо вытекает из специфики исследования философско-мировоззренческого дискурса творчества Пришвина. Научный анализ художественных и публицистических текстов невозможен без учета дневниковых записей писателя, ибо объективно лишен необходимого контекста творческой лаборатории пришвинской мысли, чутко откликавшейся на социальные, философские и эстетические, политические и нравственные проблемы и веяния своей эпохи. Сопоставительное исследование текстов и мировоззренческих взглядов писателя, зафиксированных в его Дневнике, выступает как своеобразный герменевтический круг, т. е. анализ мировоззрения позволяет лучше понять текст, а текст, в свою очередь, позволяет прояснить особенности философско-концептуального содержания мировоззрения автора.

Принцип толерантности. В исследовании реализуется принцип толерантности, основанный на допущении плюрализма мирообъяснительных дискурсивных и методологических практик как в сознании художника, так и в исследовании его литературного творчества.

Материалом исследования являются основные автобиографические пришвинские произведения и публицистика, в том числе тексты, ранее не известные и впервые увидевшие свет лишь в постсоветский период, которые сопоставляются с материалами Дневника писателя.

Научная новизна диссертационного исследования:

— показано, что личностная идентификация юного Пришвина определялась конфликтом идеологем и мифологем народничества (культовый патернализм поклонения Богу и народу) и марксизма (избранный класс «пролетариат», культ партии и вождя, апокалипсизм, эсхатологизм и т. д.), господствовавшими в культурно-идеологическом пространстве дореволюционной Россииj.

— проанализированы философско-мировоззренческие причины негативной оценки Пришвиным созданной Г. В. Плехановым марксистской методологии искусства, ставшей идейно-теоретической основой советской вульгарно-социологической эстетики с ее гипертрофированным классовым подходом к творчеству, и отражение этой полемики в художественно-публицистических произведениях писателя;

— установлен ряд моментов полемики-диалога Пришвина в период его «богоискательства» (1905;1917 гг.) с В. В. Розановым, A.A. Мейером,.

Д.С. Мережковским в оценке влияния религиозных исканий интеллигенции и народа на формирование социальной мифологии в культуре дореволюционной России, что определило специфику формирования философско-мировоззренческого и литературного дискурса писателя;

— исследуется формирование специфического философско-мировоззренческого дискурса ницшеанства в культуре дореволюционной России, его причудливый симбиоз с богоискательством и большевистской идеологией и художественная рефлексия Пришвина в контексте этого дискурса;

— рассмотрена антиномия анархических парадигм философии М. Штирнера и идеологем большевизма, отразившаяся в пришвинском понимании сущности идеологии и культуры советского тоталитаризма;

— осуществлен разбор философско-мировоззренческих концептов, определивших идейную и художественную критику писателем сектантства и псевдорелигиозности большевизма, становящейся политической мифологии тоталитаризма;

— установлено, что основой философско-мировоззренческого персонализма и гуманизма Пришвина стал религиозно-философский персонализм Н. О. Лосского, творчески преобразованный в художественных образах, символах и метафорах его литературных произведений;

— проведен анализ влияния философских концептов прагматизма У. Джемса и теории творческой эволюции А. Бергсона на осмысление Пришвиным смысла жизни человека и положения народа в послереволюционной России;

— рассмотрены основные события повседневной жизни художника в качестве контекста формирования психоаналитического дискурса его литературных произведений, и определен ряд моментов влияния теории Фрейда на творчество Пришвина.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. На переход будущего писателя от народничества к марксизму главным образом повлияли как психологические факторы личной жизни (желание преодолеть комплекс неудачника, исключенного из гимназии, семейная интеллигентность), так и четко выраженное сходство моментов религиозности и мифологичности идейных основ этих культурно-идеологических течений. В мировоззрении Пришвина сталкивались две идеологемы и мифологемы: народничество считало творцом истории «личность» и «народ», марксизм — «пролетариат» и «партию», что вызвало разочарование как в народничестве, так и в марксизме, и нашло отражение в ранних и зрелых произведениях писателя, образы которых отторгали политическую мифологию революционной России, тяготея к стилистике народной культуры и религиозности.

2. В мировоззрении и творчестве писателя роль Г. В. Плеханова* двойственна: с одной стороны, благодаря знакомству с его работами, Пришвин увлекается марксизмом, а с другой — вульгарный социологизм плехановской эстетической теории окончательно убеждает в духовной ущербности философских и культурных оснований как учения К. Маркса, так и основанной на марксизме ленинской идеологии большевизма. При плехановском подходе к творчеству, считал Пришвин, искусство перестает быть специфическим способом постижения жизни, превращаясь в иллюстрацию идеологии по заданной схеме, а сам классовый подход губит всякое творчество: это все равно, что стрелять в Пушкина или Лермонтова.

3. В «богоискательский» (1905;1917) период жизни писателя существенное воздействие на его мировоззрение и творчество оказало членство в Религиозно-философском обществе и знакомство с идеями В. В. Розанова, Д. С. Мережковского и A.A. Мейера, с которыми Пришвин ведет полемический диалог по проблемам влияния религиозного сектантства на народ и государство, на интеллигенцию и социалистическое движение.

Главную угрозу государству Пришвин обнаруживает в том, что религиозное сектантство проникает в среду русских революционеров, что мистическое и рационалистическое течение объединяются в деле устройства царства Божия на земле и секта трансформируется в тоталитарную общину, становясь культурной парадигмой «нового мира».

4. Значительную роль в становлении философско-мировоззренческого дискурса Пришвина сыграла философия Ф. Ницше. Писатель обнаруживает, что особенностью ницшеанства на русской почве выступает его смешение с марксизмом и богоискательством в одно революционно-нигилистическое течение, поэтому власть большевизма оказалась еще в большей степени, чем свергнутый монархический строй, основана на насилии и культурном нигилизме, находящими специфическую мистико-мифологическую санкцию. Единственно верным путем, который проведет русский народ между опасными крайностями — Сциллой марксистской идеологии классовой борьбы и Харибдой ницшеанской апологии звериных инстинктов, -Пришвин считает лишь народную национальную культуру, христианский гуманизм, просветительство и любовь. Большевизм может быть преодолен только культурно, но не уничтожен.

5. Знакомство с философскими воззрениями М. Штирнера позволило писателю выявить близость и конфликт марксистского большевизма с идеями анархизма. В повести «Мирская чаша» и дневниковых записях Пришвин раскрывает и художественно показывает, что мировоззренческую и психологическую сущность большевистского преобразования русского общества можно понять не столько через Маркса, сколько через идеолога анархизма Штирнера. Размышления о большевизме, в идеологии которого противоречиво соединяются штирнерский анархизм и марксистский социализм, приводят писателя к выводу, что социальные недостатки и нравственное зло общества можно победить, но не марксистской классовой борьбой, не штирнеровской анархией «войны всех против всех». Примирение государственной воли и прав личности, по Пришвину, достижимо лишь путем сочетания морали общинного коллективизма с эффективностью частного землевладения и нравственным развитием личности. Социализм должен быть не столько делом свержения самодержавия, сколько у строительством новой, но не тоталитарной культуры.

6. Представления Пришвина о большевизме как религиозно-сектантской мифологии основаны не только на художественной интуиции, но и на прочном фундаменте философского, историко-культурного, этического и эстетического анализа революционной действительности. Именно это позволяет ему понять революцию как апокалипсический суд над Россией, плату не только за бездарность ведения войны царским правительством и деятельность революционеров, но и за движение русской народной души в сторону мифа о земном рае, обернувшегося, по мнению писателя, псевдорелигиозной верой в чаемое коммунистическое будущее. Эта политическая мифология стала основной парадигмой становящейся культуры тоталитаризма.

7. Мировоззренческая приверженность позиции иерархического персонализма Н. О. Лосского проявляется у Пришвина не только в цитировании философа и использовании персоналистских терминов и концептов в Дневнике или художественных произведениях, но и в четко выраженной ориентации его творчества на человека, в открытости писателя для различных идейно-философских влияний. Целый ряд ключевых принципов пришвинской эстетики прямо соответствует персонализму: «наивный реализм» как взгляд на мир с позиции интересов личностипредставление об органической целостности и иерархической организации всего сущего, находящего полноту реализации в Богеубеждение, что интуиция (познавательная и художественная) как способ получения истинного знания осуществляется через любовь к миру.

8. Существенное влияние на Пришвина оказали прагматизм У. Джемса и теория творческой эволюции А. Бергсона. Если взгляды Джемса писатель использует для критики военно-коммунистической организации труда при строительстве социализма и нового, тотального отчуждения личности, то взгляды Бергсона — для изображения революции как возврата культуры в состояние первобытного хаоса, что делает актуальной бергсоновскую идею об эволюционной развилке культурно-цивилизационного развития. История советской России, по мнению Пришвина, начинается с биологического противоборства индивидов, нисходящих до облика обезьян, среди многообразия типов которых он выделяет два основных: падающую до животного состояния «человеко-обезьяну» и совершенствующегося в борьбе за существование «обезьяно-человека». В первые послереволюционные годы писатель в художественных образах и публицистических текстах показывает, что сверхзадачей большевистского социализма является не только полная организация всей жизни человека по образцам фабрично-заводской организации производства, но и коллективизация, идеологизация всех форм духовной жизни, превращение человека в механизм, в homo faber.

9. Анализ художественных произведений и эпистолярного наследия свидетельствует, что канва реальных событий жизни Пришвина, художественно отраженных в романной версии бытия его героя Алпатова, представляет классический сюжет психоаналитического учения 3. Фрейда: неудачная любовь приводит к вытеснению эротического желания в невроз, который затем сублимируется в творчество, о чем свидетельствует как Дневник писателя, так и автобиографический роман «Кащеева цепь». Тщательный анализ художественных произведений и дневниковых записей приводит к выводу, что многие психологические наблюдения и выводы, в ряде случаев совпадая с идеями Фрейда, сделаны Пришвиным самостоятельно, до знакомства с теорией психоанализа. После знакомства в 1923 году с работами Фрейда он начинает активно использовать концепты психоанализа в своем творчестве, при этом не вполне соглашаясь с пансексуализмом фрейдизма. Любовь для Пришвина больше сексуальности, что свидетельствует о сложности и диалектичности мировоззрения писателя, для которого творческий процесс, с одной стороны, питается любовью-эросом, а с другой — творит свой идеал — Прекрасную Даму, свою Музу. Любовь между мужчиной и женщиной для Пришвина предстает не просто как сочетание биологических начал, но и как духовная гармония отношений двух личностей.

Теоретическая значимость состоит в том, что впервые предпринято комплексное исследование философско-мировоззренческого и культурного контекста пришвинского творчества, что является новым научным направлением, позволяющим осуществить целостный и в то же время многосторонний анализ структуры дискурса писателя, а также привести в единую систему все многообразие методологических подходов к художественному наследию Пришвина. Анализ философско-мировоззренческого дискурса творчества писателя как новое научное направление может быть применен в качестве методологии и в тех дисциплинах, которые исследуют закономерности деятельности субъекта художественного творчества (литературоведение, эстетика, культурология, искусствознание), специфику философской прозы и поэзии.

Практическая значимость исследования. Результаты исследования могут быть использованы в школьном и вузовском преподавании общих и специальных философско-культурологических и литературоведческих курсов, проведении факультативных занятий, при написании курсовых и выпускных квалификационных работ.

Апробация результатов исследования. Основное содержание диссертации нашло отражение в монографии и статьях в журналах из списка ВАК. Результаты исследования апробированы в разработке учебных курсов «Философия», «Эстетика», в спецкурсе «Философия Серебряного века», прочитанных на ряде факультетов Елецкого государственного университета им. И. А. Бунина. Материалы диссертации обсуждались на Международных научных конференциях (Национальная идея как условие сохранения социокультурной самобытности и государственности. Международная научно-практическая конференция. — Орел, 2000; Михаил Пришвин: Актуальные вопросы изучения творческого наследия. Международная научная конференция. — Елец, 2003; Творческое наследие И. А. Бунина на рубеже тысячелетий. Международная научная конференция. — Елец, 2004; Национальный и региональный «Космо-Психо-Логос» в художественном мире русского Подстепья (И.А. Бунин, Е. И. Замятин, М.М. Пришвин). Международная научная конференция. — Елец, 2006; Запад — РоссияВосток: параллели правовых культур. Международная научно-практическая конференция. — Елец, 2007; Русская словесность в поисках национальной идеи. Международный научный симпозиум. — Волгоград, 2007), Всероссийских конференциях (К какому духовному наследию мы примыкаем? X Всероссийский симпозиум историков русской философии. СПб., 2007; Михаил Пришвин: Диалоги с эпохой. Всероссийская научная конференция, посвященная 135-летию со дня рождения писателя. — Елец, 2008) и ряде других, общим числом более 15.

Результаты исследования нашли отражение в научных проектах, поддержанных грантом администрации Липецкой области для публикации монографии и грантом РГНФ «Мировоззренческий контекст творчества М. М. Пришвина 1900 — 1920;х годов» (№ 07 — 03 — 73 302 а/Ц).

Результаты диссертационного исследования неоднократно докладывались на заседаниях кафедры философии Елецкого государственного университета им. И. А. Бунина, а завершающий текст диссертации обсужден и рекомендован к защите на заседании кафедры философии Белгородского государственного университета.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Творчество М. М. Пришвина принадлежит к тому направлению отечественной литературы, признаком которой выступает органическое родство с философско-мировоззренческими идеями своего времени. Художественное наследие писателя свидетельствует, что ему в полной мере присущи те качества и черты, которые характеризуют классическую русскую словесность. Как истинно талантливый художник слова, Пришвин входит в литературу со своим философским взглядом на человека и общество, историю и природу.

Общеизвестно, что само развитие философской мысли в России XIX — начала XX веков происходило преимущественно в рамках литературы. Эта традиция продолжилась уже по иным причинам и в советский период, правда, развиваясь преимущественно в форме «отложенной» или «потаенной» литературы. Хотя проявления подлинной (т.е. политически не ангажированной) философичности можно обнаружить и в подцензурных произведениях советских писателей, в том числе и Пришвина, но здесь требуется тщательный герменевтический анализ идейного контекста, так как мировоззренческая позиция автором по необходимости излагалась эзоповым языком. В частности, это относится к использованию в искусстве философских идей таких мыслителей, как Ницше, Штирнер, Фрейд, Розанов, Лосский и всех тех деятелей мировой и отечественной культуры, творчество которых в советский период подвергалось цензурным запретам.

Без преувеличения можно сказать, что Пришвин — один из тех немногих писателей, которые сохранили достоинство классической русской литературы, ибо в его творчестве продолжала существовать самостоятельная философская мысль, смело отражавшая социальные противоречия и трагизм послереволюционного бытия народа. В эпоху тоталитарного политического режима, когда под запретом были все точки зрения, кроме ортодоксальномарксистской, когда в сознании советской интеллигенции все более укреплялась «трепещущая угодливость», Пришвин не только в Дневнике, но и в ряде художественных произведений пытался дать нелицеприятную для власти философско-мировоззренческую оценку действительности. Не случайно под запрет цензуры попали почти 2/3 его творческого наследия: прежде всего 20-томный Дневник, по словам писателя, «та книга, для которой родился Михаил Пришвин», значительная часть публицистики дореволюционных и первых послеоктябрьских лет, а также художественные произведения «Мирская чаша», «Цвет и крест», «Мы с тобой. Дневник любви».

Хотя Пришвин не написал ни одного чисто философского трактата, его Дневник и художественные произведения насыщены размышлениями' над подлинно философскими вопросами — это темы историософии, антропологии, этики и эстетики, влияния религии на политические и идейные течения революционной эпохи, экологическая проблематика советского мироустройства. Во всех этих сферах необычайна концентрация пришвинской мысли, поразительны обилие и глубина идей, свидетельствующих о гармоничном сочетании несомненного дара философского взгляда на мир, художественного таланта и темперамента публициста. При этом удивительной особенностью биографии писателя было тесное переплетение его творческого пути с переломными и эпохальными событиями русской истории, с судьбой народа, с деятельностью целого ряда выдающихся представителей отечественной культуры, науки и политики.

Уже в гимназическом детстве происходят события, которые окажут решающее влияние на становление Пришвина как личности. Неудачный побег ученика-второклассника в неведомую Азию стал не просто приключением, но и крутым поворотом, повлекшим необратимые изменения жизни: сближение с покровительствующим мальчику учителем В. В. Розановым, затем разочарование и неоправданно дерзкая грубость педагогу, повлекшая исключение из Елецкой гимназии. Оба эти поступка стали судьбоносными для мировоззрения и творчества будущего писателя, определив течение всей его дальнейшей жизни. Субстанциальное чувство вины исключенного гимназиста переводило зло внешнего мира, поэтически представляемого в образе громадной цепи Кащея, в цепь внутреннюю, которая стала завертываться вокруг маленького «я». Так из сказочного символа мирового зла Кащеева цепь обратилась для Миши Алпатова в символ личной неудачи в жизни, и философема «я — маленький» кровоточащей раной вошла в мировоззрение художника, многие годы порождая комплекс личной вины даже за независимые от его воли обстоятельства.

В Дневнике и прозе писатель философски и художественно будет осмыслять разнообразные типы столкновения мира и человека, показывая, как в борьбе с Кащеевой цепью зла «я — маленький» становится личностью. Поэтому закономерно, что тема борьбы человека за свою личность присутствует в большинстве произведений писателя. Все пришвинское творчество, будь то публицистика, художественные произведения или эпистолярное наследие, являет собой образец литературы, размышляющей о метафизической участи человека в мире, связанной с онтологическими реалиями его бытия. По сути, вся жизнь художника была посвящена теме обоснования экзистенциальной ценности личности, ее права на достойное бытие и в то же время долга перед общим делом людей.

Антропологизм мировоззрения Пришвина не только в том, что он является одним из наиболее автобиографичных писателей, о чем свидетельствует его 20-томный Дневник, но и в том, что все пришвинское творчество пронизано глубоко индивидуальным личностным отношением к миру. При этом важно, что философской основой антропологии Пришвина является отечественный персонализм, отличающийся своей религиозно-нравственной направленностью. Творчески усваивая идеи иерархического персонализма Н. О. Лосского, Пришвин создает собственную оригинальную философско-эстетическую и этическую концепцию миропонимания, которую реализует в своем искусстве. Существенно и то, что персонализм, непреклонно отстаивая позицию центральной роли личности в мироздании, принципиально открыт для всех идей и веяний, а ведь именно в мировоззренческой открытости для всех идейно-философских, общественно-политических и художественно-эстетических влияний проявляется своеобразие Пришвина как писателя и мыслителя. В истории русской и советской литературы трудно найти творца, искусство которого было бы в такой же степени обусловлено влиянием социокультурного контекста. При этом наиболее ярко пришвинский персонализм обнаруживается в принципиальной неподчиняемости писателя каким-либо догматам, поскольку его мировоззрение не выступает лишь частью каких-либо монистических идейных конструкций, но, наоборот, он стремится, чтобы все интеллектуальное богатство общества стало бы частью его духовного мира.

Одним из примеров такой открытости мировоззрения писателя самым разным методам постижения действительности выступает использование им учения Фрейда. Так, поистине классическим с позиций психоанализа является сюжет пришвинского романа «Кащеева цепь», показывающего, как неудачная любовь автобиографического героя приводит к вытеснению эротического желания в невроз, который затем сублимируется в творчество. Активно используя психоанализ в своем творчестве, Пришвин тем не менее не был согласен с пансексуализмом фрейдизма, считая любовь борьбой за личность, полагая недопустимым упрощением разговор о вдохновляющей поэта Прекрасной Даме только как об абстракции полового чувства. И в таком экзистенциальном понимании любви, далеко выходящей за пределы природно-биологической сексуальности, проявляется и мировоззренческое отличие Пришвина от Фрейда, и осознание писателем методологической односторонности психоаналитической концепции.

Весь спектр насущных проблем своего времени Пришвин рассматривает в широком контексте отечественной и европейской культурной традиции, включая в диалог самых разных мыслителей, зачастую занимающих противоположные идейные позиции. При этом особое внимание он уделяет библейским притчам, образам и символам, использование которых позволяет ему сопоставить сиюминутные проблемы художественного бытия своих героев с вечными истинами человеческого бытия, данными людям в заповедях Священного Писания.

Характерным признаком философичности творчества писателя является антиномизм и полифонизм его мышления, когда положительные построения его мысли почти всегда сопровождаются если не решительным отрицанием, то попыткой взгляда с других сторон. Для этого он часто прибегает к приему сопоставления разнообразных, порой противоречащих друг другу концептуальных идей, понятий и символов. Такой диалектический анализ противоборствующих начал, через столкновение которых раскрывается истинная сущность общественных явлений, проявляется у Пришвина прежде всего при художественном показе своего мировоззренческого пути от традиции семейного старообрядчества к «утрате родного Бога, на место которого последовательно становятся на испытание все господствующие учения века».

Так, изначально двойственной оказывается роль Плеханова: с одной стороны, благодаря знакомству с его работами, Пришвин увлекается марксизмом, а с другой — вульгарный социологизм плехановской эстетической теории окончательно убеждает его в моральной ущербности как учения Маркса, так и основанной на марксизме ленинской идеологии и культурной политики большевизма. Исследуя влияние религии на идейные течения своего времени, Пришвин обнаруживает, что близость марксизма с народничеством была не только в религиозной эсхатологичности.

1 Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905;1913. — С.301. миропонимания, но и в церковно-культовом патернализме: если народники поклонялись народу, то марксисты по-своему молились на пролетарских вождей. Марксизм, пропагандируя атеизм и внешне осуществляя насилие в отношении религии, внутренне сам творил из своих вождей величайших кумиров. Уже в середине 1920;х годов Пришвин приходит к поистине пророческому выводу, что ницшеанский экстремизм «воли к власти» русских марксистов неминуемо породит «сверхчеловека-диктатора», каким станет Сталин, в те годы делающий в большевистской иерархии только первые и внешне незаметные шаги к своей абсолютной власти.

Именно идеи насилия и нигилизма, по мнению писателя, являются основой мировоззренческой близости учений Ницше и Маркса. И здесь ярко проявляется не только антиномизм, но и полифонизм художественного мышления писателя. Обнаружив в русском революционном движении соединение марксизма с учением Ницше, Пришвин сопоставляет идеологию большевизма как с философией Бергсона, Джемса, Штирнера, так и с идеями христианства, творчески накладывая различные идеи, образы и символы друг на друга, чтобы, соединяя противоположности, выявить те сущностные изменения общества, которые принесла революция и которые трудно раскрыть лишь с позиций одной мировоззренческой концепции. Уже в первые послереволюционные годы для писателя становится ясно, что сверхзадачей социализма является тотальный контроль и над экономическим бытием всего общества, и над жизнью каждой личности. Если первое достигается путем уничтожения частной собственности в целях коллективизации общественного производства, то второе — посредством идеологизации всех форм духовной жизни.

Как известно, истинный талант писателя проявляется не столько в художественном изображении действительности, сколько в умении дать ответ на труднейшие вопросы бытия, показать индивиду и обществу выход из исторического тупика, подсказать метод решения социальных проблем.

Таким выходом и методом, спасающим человека и общество, для Пришвина выступает одухотворяющая сила «любви раз-личающей», которая придает личности божественную способность даже неодушевленным предметам давать свое имя, тем самым выводя их из небытия. Художественные и философские прозрения позволяют писателю включиться в тот исторический диалог, который веками и тысячелетиями ведется в христианской культуре о божественности силы слова и связанной с ней философией имени. Марксистской идее классовой борьбы, нигилизму Ницше и анархическому беззаконию Штирнера, — всем мертвящим и разлагающим идеям социального насилия, которые противоречиво соединяются в большевизме, Пришвин противопоставляет животворящую идею христианской любви. В такой мировоззренческой позиции писателя выражается его безусловная приверженность христианскому антропологизму, утверждающему невозможность для человека стать личностью без Бога. Действительно, в основе христианского миропонимания лежит вера в победу сил любви над силами вселенского зла, то есть вера, подвигающая человека на добро, милосердие и прощение.

С концепцией христианского антропологизма прямо связан этический персонализм. Всем своим творчеством Пришвин утверждает философский тезис об исторической бесперспективности всякого насилия над человеком и, следуя принципам этического персонализма, провозглашает нравственную позитивность своего миропонимания. «Вообще моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать» — так еще в 1914 году обозначил свое жизненное кредо писатель. В противовес господствующей в советскую эпоху марксистской парадигме классового подхода ко всем явлениям общественной жизни и апологетике диктатуры пролетариата как идейно-политического насилия одной социальной группы над всем обществом Пришвин считает любовь человека ко всем людям не только онтологическим.

1 Пришвин М. М. Дневники. 1914;1917. -С.116. условием бытия личности, но и необходимым условием творчества. Переосмысляя известное изречение Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую», Пришвин формулирует свое определение человеческого бытия: «Я люблю — значит, я существую» дополняя его императивным требованием нравственности к человеку-творцу. «Мастерству в искусстве надо учиться лишь как не самому главному, а самое главное, секрет, как в нравственности, заключается в каком-то поведении (вероятно, личном)», поэтому, заявляет писатель, «моя поэзия есть акт дружбы с человеком, и отсюда мое поведение: пишу — значит люблю» .

Основой эстетического концепта «искусство как образ поведения» для Пришвина выступает утверждение вечных принципов общечеловеческой морали 4, хотя он отдает себе отчет, что в условиях господства большевистской идеологии это потребует «очень больших затрат, если не жертв», но тем не менее не сомневается в правильности своего выбора: «Это „дело“ можно назвать делом жизни, потому что оно есть путь к свободе» 5. Данный мировоззренческий постулат художника — ярчайшее выражение позиции этического персонализма, провозгласившего свободу высшим достоянием личности и условием творчества.

0 приверженности этическому персонализму свидетельствует также принципиальный отказ писателя от ницшеанской и большевистской позиции признания ценности лишь за сверхчеловеком или идейно стойким революционером марксистом-ленинцем. Для Пришвина высшая ценность онтологически присуща любому, даже самому «маленькому человеку», и в.

1 Пришвин М. М. Глаза земли. — С. 190.

2 Там же. — С. 156.

3 Там же.-С. 105.

4 О том, что принципы общечеловеческой морали лежат в основе пришвинского концепта «искусство как образ поведения» аргументированно пишет В. Е. Хализев в статье о перекличке ряда пришвинских идей со взглядами на сущность культуры М. М. Бахтина и A.A. Ухтомского (Хализев В. Е. Взгляды М.М. Пришвина в контексте культурологии XX века // Художественная литература в социокультурном контексте. Поспеловские чтения / Под ред. П. А. Николаева. — М.: Диалог-МГУ, 1997. — С.111−123).

5 Пришвин М. М. Глаза земли. — С.250. этом проявляется его безусловная причастность к гуманистической традиции классической русской литературы, традиции Пушкина, Достоевского, Чехова. О повседневной жизни «маленького человека» своего времени писатель постоянно говорит и в Дневнике, и в художественных, и в публицистических произведениях. «Как подумаешь иногда, усталый, каких маленьких людей собираюсь я описывать, — оторопь берет: зачем, кому это нужно, и бросишь, — отмечает в 1922 году Пришвин. — А потом соберешься <.> и думаешь: а вот нет же, не дам я тебе от нас исчезнуть. Живи, любимый человек, живи!» Поэтому свое самоутверждение и спасение как писателя Пришвин видит в служении всем людям, а не какому-либо классу: «После революции я во время ненависти, злобы и лжи решил против этого выступить не с обличением, а с очень скромным рассказом о хороших людях — так возникла „Кащеева цепь“, и начался победный ход моего писательства. Как бы все принимаю, пусть господствует зло, но утверждаю неприкосновенную силу добра как силу творческого труда» 2.

В сущности, все герои пришвинских произведений — это самые обычные и бесхитростные люди, ищущие простого человеческого счастья, на пути к обретению которого стоят как враждебные отдельному индивиду стихии природы, так и намного более грозные силы общества. При этом оказывается, что государство и тот самый «маленький человек», во имя которого призвана действовать власть и во имя которого свершаются революции, находятся на разных полюсах жизни. Писатель стремится понять логику обеих сторон, объединить антропологический взгляд с историософским анализом, художественно показать бытие своих героевобывателя, маленького человека, индивидуальную личность, из которых и складывается народ, перед лицом власти и неумолимым ходом истории. Эту.

1 Пришвин М. М. Дневники. 1920;1922. — С.238.

2 Пришвин М. М. Дневники. 1926;1927. — С.497. тему столкновения маленького человека с левиафаном-государством Пришвин называет темой «бедного Евгения» и «Медного Всадника».

В целом ряде историософских умозаключений писателя о будущем России, воистину, сверкает искра гения, позволяющая предвидеть результат хода общественного движения, потенциал которого еще не развился до наличного бытия, а цель пока скрыта во времени. Как в свое время афористично высказался Шопенгауэр, талант и гений в искусстве подобны стрелкам из лука: если талант своей меткостью превосходит всех соперников, то гений попадает в цель, которую его современники даже не видят. Так и пришвинский гений позволяет ему в точности предугадать итоги социального развития и художественно обличить те пагубные уклонения, к которым неминуемо вели действующих исторических лиц ложные методы и способы достижения цели. Присущий писателю антиномизм и в то же время полифонизм художественного мышления приводит его к тем историософским оценкам действительности, которые, заведомо не совпадая с установками какой-либо одной партийно-классовой идеологии, не будут приняты ни «левыми» или «правыми», ни «красными» или «белыми».

Уже с первых сочинений у Пришвина ярко выражено стремление преодолеть односторонность, показать скрытые причины конфликтов личного и общественного, духовного и материального, исторических традиций и бытовых реалий, обусловливающих особенности взаимодействия личности и общества. Так, еще в августе 1914 года писатель обнаруживает в ходе событий Первой мировой войны зреющий социальный взрыв: «Россия вздулась пузырем — вообще стала в войну, как пузырь, надувается и вот-вот лопнет <.> если разобьют, то революция ужасающая» Художественная интуиция позволяет ему увидеть приближение революции как неизбежного исторического суда над Россией не только за бездарность ведения войны царским правительством и деятельность революционеров, но и за движение.

1 Пришвин М. М. Дневники. 1914;1917. — С.86. русской религиозной души в сторону социалистического мифа о земном рае: «Последствием этой войны, быть может, явится какая-нибудь земная религия» Этой новой религией для России стал большевистский социализм как идея классового насилия одних людей над другими.

Почти за полгода до Октябрьского переворота, в июне 1917 года, Пришвин оспаривает утверждение Горького о прогрессивности революционно-социалистического движения: «Нет, Горький, вы не правы <.> Вы создали контроль Советов и Съезда Советов над нашей пищей. Но поверьте, что над духом моим не вам, пролетарии, создать контроль <.> После вашего царства вырвется наружу с великой силой стремление человека к свободе» А через месяц добавляет: «Путь дальнейшей нашей истории — путь оживления мертвых (собственников). Это неизбежно, потому что о другого пути (общего) и нет в сознании. Гибель социалистов неизбежна». Именно таков историософский вывод писателя о неминуем провале русского большевизма, поскольку он убежден в исторической обреченности всякого насилия, ибо жизнь для человека немыслима без свободы как онтологического условия существования личности. Для Пришвина принципиально неприемлем историософский фанатизм большевизма, считающего возможным добиться социального прогресса путем подавления человеческой свободы, и поэтому «большевики — это люди обреченные» 4, -провидчески заключает он в Дневнике 1 сентября 1917 года.

Предчувствие приближающегося революционного апокалипсиса приводит Пришвина к переосмыслению религиозного смысла русской истории, который традиционно определялся упованием народа на пришествие Царства Божия. Художник уже многие годы замечает нарастание в обществе атеистических и сектантских настроений и пишет об этом в.

1 Там же. — С. 124.

2 Там же. — С.307, 308.

3 Там же. — С.328.

4 Там же. — С.357. повести «У стен града невидимого» (1909), в сборнике очерков и заметок «Заворошка» (1913). Но главную угрозу государству он обнаруживает в том, что религиозное сектантство все глубже и глубже проникает в русское политическое движение, видит как религиозная ересь соединяется с экономической борьбой, как «прямо из хлыстовства совершилось воскресение мертвой греховной плоти <.> и секта превратилась в социалистическую общину» 1. Воистину, Пришвину приоткрывается тайная логика истории: мистическое и рационалистическое движение объединяются в деле устройства коммунистического рая на земле. Историософская оценка социализма как «возмездия за грехопадение» народа у писателя, по-видимому, является его пониманием христианской теодицеи, объясняющей наличие зла в жизни «попущением» Божьего Промысла: революции, войны, голод, моровые болезни и т. п. всегда даются человеку как испытание и наказание за уклонения от пути строительства Царства Божия.

Художник убежден, что только с помощью христианской морали Россия сможет найти путь к примирению социальных и классовых антагонизмов, тогда как европейский «социализм — явление отрицательное, он говорит, что нельзя так жить, а как жить, может научить только религия"2. Очевидно, именно здесь находится идейное основание позднейшей попытки Пришвина переосмыслить ход русской истории XX века с позиций христианского коммунизма в романе «Осударева дорога», в котором он задается целью — «разрушительное безбожие революции сделать,' не называя имени Бога, истинным делом Божьим. В этом должен быть весь пафос вещи"3. Историософское оправдание насилия безбожной советской власти («дубинки Петра») над личностью («бедным Евгением»), по мысли писателя, возможно только с точки зрения религиозного провиденциализма. «По правде мы только так и можем защищать свой марксизмкак заслуженное.

1 Пришвин М. М. Астраль (Возле процесса «Охтинской богородицы»). — С.591−592.

2 Пришвин М. М Дневники. 1920;1922. — С.198.

3 Пришвин М. Леса к «Осударевой дороге» 1931;1952. — С.71. наказание и как бич Божий на Европу <. .> Но с каких же позиций возможно защищать Петрову дубинку? — задается вопросом Пришвин. — Единственно, с тех же самых позиций, с которых в древности евреи преклонялись перед могуществом своего Иеговы".

Так у писателя складывается итоговая историософская концепция пути русского народа от эпохи Петра I до прихода Советской власти. Большевизм предстает не только как нарастание зла государственного насилия, но и как очередная попытка решения противоречий русской истории путем построения рая на этой земле. Строительство социализма таким образом выступает частью русской религиозной истории, для которой даже неправедное безбожное дело становится возможным лишь как свершение воли Бога, пути и замыслы Которого неисповедимы. Роман «Осударева дорога» как художественное воплощение философско-мировоззренческого итога творческого пути писателя выражает его историософскую идею о неразрывности связи русской истории с христианством. По глубочайшему убеждению Пришвина, никакое большевистское иго не в силах отнять у православного народа его Бога, что и подчеркивается им в эпиграфе к роману: «Аще сниду во ад, и Ты тамо еси» (Пс. 138, 8).

В тяжелейший период крушения русской христианской культуры, когда воинствующая марксистская идеология всей мощью атеистического государства обрушилась на Церковь, Пришвин приходит к поистине пророческому историософскому умозаключению: «Возвращение к православию неминуемо, потому что православие у нас — все». Вывод этот возникает на основе его собственного духовного опыта, убеждающего, что разрушительные силы зла ограничены временем, тогда как любовь, порождающая жизнь, длится вечно: «Может быть, впервые, только теперь, я почувствовал приближение свое к тайне <.> ведь Христос нас спас! Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если Он спас — тогда нужно лишь верить и.

1 Там же. — С.80. жить верой и любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующей его личность" Образ Спасителя становится критерием оценки всех тех событий и явлений, о которых Пришвин ведет повествование. Не случайно в 1927 году писатель признается сам себе: «.очень возможно, что в моей природе есть тайный руководитель Христос» 2, который и есть подлинная путеводная звезда его жизни.

Однако при всей близости к отечественной традиции православного миропонимания Пришвин все-таки не был сугубо религиозным мыслителем, и в его духовном развитии, продолжавшемся — и это существенный факт! -всю жизнь, можно выделить влияние как религии или мифологии, так и народничества, марксизма, ницшеанства, прагматизма, персонализма, фрейдизма. Поэтому лишь всесторонний анализ мировоззренческого контекста пришвинского творчества позволит не только учесть все богатство идейных влияний на писателя, но и привести в единую систему различные аспекты структуры его дискурса, для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, темы жизни и культуры, переплетение философского, научного и художественного начал. В результате становится возможным как разнообразие исследовательских путей и подходов, так и осмысление творчества Пришвина с позиций интегрирующего фактора, включающего в себя целостный комплекс мифологических, религиозных, философских, политических, нравственных, эстетических, экологических воззрений, творческих принципов и ценностных ориентиров писателя.

Многообразие аспектов пришвинского дискурса обязывало нас тщательно сопоставлять тексты с его Дневником, отражающим и поясняющим как социально-исторический контекст описываемых событий, так и философский, политический и нравственный подтекст поступков и.

1 Цит. по: .Из русской думы / Сост., авт. портретов и текста «От сложителя» худож. Ю. Селиверстов: В 2 т. — М.: Роман-газета, 1995. — Т. 2. — С.181, 193.

2 Пришвин М. М. Дневники. 1926;1927. — С.232. мыслей художественных героев. Ведь ценность результатов научного анализа творчества писателя прямо пропорциональна степени погруженности в историко-культурный контекст эпохи, которая определяет характерные смыслы и значения событий, действий и замыслов персонажей в его художественных произведениях. Поэтому так важно проследить присущие только пришвинскому дискурсу особенности процесса воплощения мысленных конструкций в плоть художественной материи.

Изучение пришвинского наследия показывает, что природную и социальную реальность писатель всегда рассматривал в широком контексте отечественной и европейской культурной и христианской традиции. Поэтому анализ философско-мировоззренческой специфики и культурного контекста творчества Пришвина оказывается необходимой методологией для понимания творчества Пришвина, являющего пример той «литературы», в которой живет и в соответствии с требованиями времени преображается интеллектуальное достояние всей мировой культуры. И сегодня уже очевидно, что М. М. Пришвин принадлежит к числу той плеяды писателей XX века как, например, А. Камю, Т. Манн или X. Борхес, чье искусство глубоко философично и обозначение которых — «мыслитель» является не художественной метафорой, а точным обозначением характера их творческой деятельности.

В данном исследовании была предпринята попытка исследования мировоззренческого контекста только лишь части художественно-публицистического и эпистолярного наследия писателя. Обоснованное в диссертации направление исследования пришвинского творчества реализовано также в исследовании одного из его сочинений что позволяет сделать вывод о необходимости и перспективности анализа мировоззренческого контекста и других работ писателя, среди которых.

1 См.: Подоксенов A.M. Мировоззренческий контекст повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» (Опыт герменевтического исследования). — Белгород: БелГУ, Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2007. — 326 с. можно выделить в первую очередь крупные художественные произведения «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «У стен града невидимого (Светлое озеро)», «Кащеева цепь», «Журавлиная родина», «Жень-шень», «Повесть нашего времени», «Кладовая солнца», «Корабельная чаща», «Осударева дорога». Несомненно, нуждаются в исследовании мировоззренческого контекста также многие пришвинские очерки и рассказы, как дореволюционного периода, так и советской эпохи, в которых наряду с крупными художественными формами (романами и повестями) отражается и детализируется развитие воззрений писателя на действительность.

Изучение мировоззренческого контекста творчества художника, безусловно, одно из самых перспективных направлений философского, культурологического и литературоведческого исследования практически любого явления культуры. Исследовательского внимания ждет мировоззренческий контекст не только многих произведений М. М. Пришвина, но и И. А. Бунина, М. Горького, Е. И. Замятина, В. В. Розанова, а также многих и многих отечественных и зарубежных писателей и мыслителей, искусство которых выражает и воплощает в художественной форме все многообразие различных сторон человеческой жизни.

Всесторонний анализ мировоззрения, определяющего онтологическую и экзистенциальную проблематику пришвинской мысли, политические предпочтения и интеллектуальный кругозор, его этические и эстетические идеалы, по нашему мнению, возможен лишь при условии применения герменевтики как одной из самых плодотворных парадигм современной гносеологии. Последовательно анализируя семантические поля тех или иных эпизодов повести и выявляя смысловую связь текста с тем или иным философским религиозным, политическим, эстетическим, мифологическим и т. п. культурными кодами, исследователь устанавливает их влияние на дискурс автора, отражающийся в его мировоззренческих позициях при интерпретации событий художественного бытия персонажей. По мере выявления и прослеживания связи культурных кодов в семантических полях текста, на которые ориентируют герменевтические указатели, осуществляется продвижение к раскрытию действительного смысла произведения, хотя его полнота и всеобъемлемость, конечно же, остается недостижимым идеалом научного исследования, так как «подлинный смысл текста или художественного произведения никогда не может быть исчерпан полностьюприближение к нему — бесконечный процесс», который открывает «все новые источники понимания, выявляющие неожиданные смысловые связи [Курсив мой —^4.77.]».

В качестве примера приведем использование герменевтической методологии при анализе образа одного из персонажей «Мирской чаши».

Ивана Афанасьевича Крыскина — художественного антипода автобиографического героя повести Михаила Алпатова. При наложении на семантическое поле повествования о крестьянине-огороднике различных культурных кодов-контекстов можно обнаружить целый ряд, порой самых неожиданных, смысловых значений данного образа и, более того, — выявить истинные мировоззренческие оценки революционной действительности, которые в художественно «зашифрованном» виде автор послал читателямсовременникам и их потомкам. Схема герменевтической «работы» в данном 2 случае такова :

1. Устанавливая экзистенциально-бытовое значение персонажа, мы убеждаемся, что в этом контексте Крыскин не представляет ничего особенного: он носит имя и отчество реального лица, об общении с которым Пришвин, не упоминая фамилии, неоднократно пишет в Дневнике, и.

1 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. — С.353.

2 Детальный герменевтический анализ тех сторон художественного образа Ивана Афанасьевича Крыскина, о которых идет речь, см.: Подоксенов A.M. Мировоззренческий контекст повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» (Опыт герменевтического исследования). Монография. — Гл.4, 5, 8, 9. содержание этих записей почти полностью входит в «Мирскую чашу», отражая бытовую сторону жизни персонажа. Но вот уже интеллектуальный кругозор Крыскина оказывается намного шире умственного развития реального огородника Ивана Афанасьевича, философические размышления которого сразу же настораживают читателя: так о книге Г. Успенского «Крестьянский труд» он заявляет Алпатову, что в ней «вывод сделан неправильный: о поравнении <.> вредная мысль. Я верю в дело только отдельного человека» А когда главный герой повести переспрашивает, действительно ли он верит в «отдельного и его собственность», Крыскин уверенно отвечает: «Да и в его собственность» Как четко выраженный герменевтический указатель, словосочетание «отдельный и его собственность» является признаком наличия в тексте отсылки к особому культурному коду-контексту, способному раскрыть заложенный здесь смысл.

2. Действительно, анализ философского контекста упомянутых высказываний Крыскина приводит к выводу, что автор использует этот персонаж, чтобы через его слова ввести в повесть идеи анархического учения Макса Штирнера, защищающего эгоизм «союза отдельных» индивидов против общества и государства. И хотя в «Мирской чаше» Пришвин ни разу не использует имя Штирнера, конспиративно меняя понятие «единственный» на близкое по смыслу «отдельный», любой образованный читатель легко решает эту герменевтическую загадку, догадываясь об истинных симпатиях автора, персонажи которого дословно или иносказательно излагают идеи враждебной марксизму книги «Единственный и его собственность», при этом убедительно доказывая близость идеологии классового насилия Маркса с анархизмом «войны всех против всех» Штирнера.

3. Примечательно, что также ни разу в «Мирской чаше» не упоминается и Горький. Однако в свете историко-культурного контекста.

1 Пришвин М. М. Мирская чаша. — С. 122−123.

2 Там же. — С. 123. русской действительности начала XX века становится ясно, что крестьянин-огородник в повести выступает художественным «инобытием» пролетарского писателя Максима Горького, поскольку целый ряд суждений Крыскина о религии, интеллигенции, крестьянстве, деятелях отечественной культуры и о самой России почти цитатно излагают воззрения «буревестника революции».

4. Контекст христианского мировоззрения позволяет выявить еще одну смысловую грань образа Крыскина, когда в его словах, что жить следует, надеясь не на Иисуса, а только на себя, поскольку «Его путем нам спастись невозможно» обнаруживается герменевтический указатель на то, что здесь автор развивает тему евангельского «левого разбойника», который злословил Иисуса за бессилие сойти с креста, чтобы спасти Себя и других. Художественно и мировоззренчески автор стремится показать, что отношение Крыскина к христианству — это типичная марксистско-сектантская модернизация позиции евангельского «левого разбойника». Ведь как и всякое мировоззренческое сектантство, марксизм подменяет духовное материальным, идейную убежденность догматизмом, неправомерно объявляя часть выше целого, что наиболее ярко обнаруживается в тезисе, который провозглашает классовую мораль пролетариата выше общечеловеческой.

5. Однако особую значимость образ Крыскина имеет для выявления историософского смысла «Мирской чаши», что раскрывается при анализе политического контекста рассуждений персонажа об иллюзорности чаяний большевизма, который, захватив государственную власть в России, возомнил себя вершителем судеб мировой истории: «Все равно как в наше время стрелку переведут и думают, от этого вся жизнь <.> идет по скорому времени, по-советскому, а жизнь идет по солнечному, тихо, работа медленная и то отпустит немного, то опять скрутит, и все сиди и сиди в.

1 Там же. — С.125. одной точке: вбит кол, и на колу я привязан, как бычок" В семантическом поле данного сообщения присутствует важнейшее герменевтическое указание на онтологическое противостояние культурного («скорого советского»), о котором говорится с нескрываемой иронией, и природного («тихого солнечного») времени, определяющего истинную экзистенциальную длительность бытия, которая не зависит ни от воли большевиков, ни от воли всего человечества.

6. В ходе анализа мифологического контекста наивно-обывательских суждений крестьянина-огородника о несоотносимости природного бытия привязанного к колу бычка и жизни коммуны по переведенной стрелке советского времени обнаруживается излюбленная пришвинская мифологема о «пережевывающем время» бычке Аписе, которая является не только философским переосмыслением известного древнеегипетского мифа, но и аллюзией художника на модернизацию этого мифа Розановым.

7. В заключение анализа образа Крыскина, можно сказать, что так и совершается герменевтическая «работа» по постижению сущности любого сложного художественного или социального явления: «процесс понимания постоянно переходит от целого к части и обратно к целому. Задача состоит в том, чтобы концентрическими кругами расширять единство понятого смысла. Соответствие всех частностей целому суть критерий правильности понимания» 2. Проницательность художественной мысли Пришвина и глубина философского постижения сущности происходящего в стране помогает ему понять главное уже в самом начале советской эпохи: в большевизме «нет вечности». И наряду с другими сюжетными линиями повествования, подтверждением этой главной историософской идеи «Мирской чаши» служат раскрываемые путем герменевтического исследования различные смысловые грани образа Крыскина: и как.

1 Там же.-С. 124.

2 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. — С.346. проводника антимарксистских идей Штирнера, и как художественного «инобытия» Горького, и как воплощения «левого разбойника», и как истолкователя мифологемы о бычке Аписе. Так всесторонне Пришвин обосновывает свой мировоззренческий вывод: в марксистской идее классовой борьбы нет мироустроительной жизненной силы добра, которая присуща только любви, поэтому Советская власть обречена на исчезновение так же, как некогда в пыли веков «Египет исчез, Апис остался».

Творчество Пришвина убедительно демонстрирует, что сущностное отличие подлинно художественных текстов от текстов политической пропаганды заключается в неисчерпаемом богатстве интерпретаций, которое означает, что мы имеем дело с произведением искусства. В отличие от монологизма политизированного соцреалистического объяснения и его замкнутости на завершенной причинно-следственной ситуации, интерпретация является диалогом с предметом познания и принципиально открыта для приращения его бытия. Ведь истинно научный подход к художественному произведению подразумевает, что «всякая встреча с языком искусства является встречей с незамкнутым событием и даже частью этого события», поэтому каждое прочтение текста, «каждое такое представление — это бытийный процесс, влияющий на ранг бытия представленного. Благодаря представлению у него тотчас же происходит прирост бытия», то есть рождается новое истолкование и новое понимание, которое достигается путем договоренностей, интерпретаций, толкований смысла тех или иных эпизодов или моментов произведения, исходя из предложенного контекста. И в силу того, что «всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами <.> переосмысление в.

1 Пришвин М. М. Дневники. 1914;1917. — С.356.

2 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. — С.144, 188. новом контексте <.> контекст всегда персонал истинен" поскольку читатель или исследователь вступает в творческий диалог как с самим произведением искусства, так и с теми интерпретационными мнениями, которые сопутствуют разным контекстам.

Такое контекстуальное богатство мысли — характерная особенность пришвинского творчества. Поэтому, если добросовестно следовать совету Михаила Михайловича — «изучать мое произведение как сложение.

•у предложений" (так и делают). Алмаз с многими гранями" , — сопоставляя его тексты не только с дневниковыми записями, но и анализируя влияние на мировоззрение писателя мыслителей и деятелей культуры, с которыми были связаны его жизнь и творчество, то происходит именно тот «прирост бытия», когда читателю открывается глубинный смысл авторского послания, который был не вполне ясен даже участникам революционных событий. Ведь сопоставляя и воплощая в своем творчестве мотивы разных философских концепций, накладывая различные образы и символы друг на друга, писатель зачастую соединял противоположности, чтобы выявить и художественно показать те сущностные изменения общества, которые принесла революция и которые невозможно раскрыть с позиции лишь одной концепции.

Следовательно, научный анализ пришвинского творчества также должен быть разносторонним и многоаспектным. При этом, в зависимости от применяемого исследователем контекста или культурного кода, что обусловливает разную методологию анализа текста, интерпретации одного и того же персонажа (ситуации, явления) могут противоречить и даже взаимоисключать друг друга. Но в этом-то и заключается тайна художественности искусства, в явлениях которого не только современники автора обнаруживают многозначность смыслов текста, но и — если это, действительно, великое искусство — в каждую новую историческую эпоху.

1 Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук. — С.364, 370.

2 Пришвин М. М. Дневники. 1920;1922. — С.67. люди обнаруживают и вечные сюжеты жизни, и новые, современные уже для них смыслы и значения, скрытые в одном и том же тексте. Многозначность толкований, многоуровневость смыслов и неисчерпаемая палитра возможных интерпретаций действительности достигается Пришвиным путем наложения на семантическое поле текста самых разнообразных кодов культуры, соразмерность и гармония соотношения которых порождает эстетическое качество — художественность произведения. И в процессе установления контекстных значений, переплетений и взаимодействий культурных кодов в тексте, содержащем то или иное сообщение автора, либо высказывания его героев, выявляется как потаенный смысл художественного произведения, так и характерные особенности мировоззренческого дискурса писателя.

Именно анализ пришвинского мировоззрения позволяет более точно определить закономерности становления его художественного метода, понять внутренние мотивы развития его творчества, соединяющего культуру эпохи Серебряного века, к которой он по праву принадлежал, и культуру советского общества. Выявление в пришвинских произведениях мировоззренческих позиций помогает объединить все аспекты разнообразных, зачастую конфликтующих друг с другом, методологических подходов к анализу его текстов, в которых историк ищет факты, мифолог — мифологические сюжеты, религиовед — подтверждение религиозной позиции автора, филолог — проявление красоты слога и гармонии сюжета, но лишь философ ищет истину. Истина же заключается в том, что «правильного», то есть единственно верного истолкования не существует, ибо искусству онтологически присуща многозначность и многосмысленность. Поэтому задача исследователя состоит в выявлении максимального числа факторов, влияющих на мировоззрение художника, которое и определяет богатство смысловых интерпретаций его текстов. Все это делает обоснованным вывод, что настоящее изучение, глубокое и осмысленное прочтение писателя еще впереди, что подлинного Пришвина еще только предстоит открыть.