Всевластие закона. 
Психология коррупции. 
Утопия и антиутопия

Возможно ли, чтобы мудрецы были способны к управлению…

Томмазо Кампанелла.

Город Солнца

История предлагает нам тысячи примеров, когда власть и закон вступали в те или иные противоречия, что побуждало множество выдающихся умов к размышлениям о соотношении этих двух краеугольных камней государственного управления, одновременно стимулируя недоверие к тем, кто ссылается на закон или говорит от имени власти, обладая ею, впрочем, как и к тем, кто критикует власть, стремясь ее же заполучить. Ключевым в этой многотысячелетней риторике является один и тот же принцип: «всевластие закона». Власть в этих философских изысканиях оказывается всегда «в тени» закона, она якобы лишь подчиняется ему, а типичное недовольство тем или иным положением вещей обычно выражается фразой облеченных властью: «Нам нужны другие законы…» — или сетованиями граждан: «Вот если бы были другие законы…» При этом как-то вытесняется, что именно власть имеет право менять законы, но в доступных нам периодах истории найдется не так уж много властных фигур, которые реально пользовались этим правом. Большинство ограничивалось «корректировкой», а то и вовсе — исключительно «фасадными» изменениями. Повседневность в абсолютном большинстве случаев оказывалась сильнее любых реформаторских устремлений к справедливости и жажды истины.

Великие гуманисты эпохи Возрождения были последними мыслителями, которые свято верили в Истину и ее способность прямого воздействия на человека и общественное сознание, ибо предполагалось, что, узнав Истину, нельзя действовать не в соответствии с ней. Эта (достаточно шаткая) предпосылка до настоящего времени лежит в основе всей системы образования (почти вытеснившей воспитание) и классической демократии, однако право на истину в ее социальном варианте (в отличие от науки) принадлежит уже не выдающимся мыслителям, а большинству. В итоге это привело к тому, что власть существует сама по себе, закон — сам по себе, и точно так же (где-то там, далеко) — истина.

При этом совершенно забывается о том, что бескорыстных законов не бывает. Они всегда выражают чьи-то интересы — классов, этносов, финансовых групп, сексуальных меньшинств или, например, тех, кто уже облечен властью (и заинтересован в своем закреплении на этой позиции). Тем не менее, выражая интересы тех или иных групп населения, любой закон с момента его введения приобретает универсальный характер, то есть — обязательность применения к каждому гражданину, независимо от его заинтересованности именно в таком законодательном акте. И даже если закон предельно глуп или даже ошибочен, или просто утратил свое значение, на его коррекцию или отмену уходит, как минимум, несколько лет. Эта консервативность была относительно позитивным (стабилизирующим) фактором в прежние эпохи, но в наше динамичное время она явно трансформируется в свою противоположность.

Дополнительно следует отметить, что, хотя каждый закон имеет персонифицированное авторство, в конечном итоге он почти всегда анонимен, и за эту анонимность общество платит слишком большую цену, одновременно позволяя некоторым своим представителям искусно скрываться за лозунгом о «всевластии Закона».

Следует согласиться с вполне обоснованным мнением, что доказательство надежности того или иного историко-психологического суждения ни в коем случае нельзя доверять современнику рассматриваемой эпохи. Это относится и ко многому из того, что исследуется в этой книге. Тем не менее сделаем еще одну существенную констатацию: Россия, несмотря на огромные успехи в образовании, является страной с чрезвычайно низкой правовой культурой, а европейская (христианская) мораль, не успев здесь сформироваться в должной мере, в целом подвергалась большим испытаниям на протяжении всего периода ее существования. Сравним лишь два факта: перевод Библии на немецкий был осуществлен Лютером в 1525 году, а в России первый перевод со старославянского на русский появился лишь в начале 60-х годов XIX века; формирование всеобщей грамотности населения в Германии началось с XVI века, а у нас — лишь с 1917 года. С одной стороны — 500 лет реального (осуществляемого на понятном языке) духовного окормления, с другой — около 50 (не вспоминая уже о том духовном варварстве, которое последовало затем); четыре века грамотности и один век, при этом в последнем случае грамотности весьма «урезанной» (особенно — в правовом отношении). Как представляется, именно в этой молодости и «специфике» российского просвещения в значительной степени скрыты психологические корни правового нигилизма — и тех, кто осуществляет властные полномочия, и тех, кто является их объектом. В реформаторском запале экономических преобразований даже сам лозунг просветительства почти исчез из российского политического лексикона, подменяясь в лучшем случае его «усеченным» вариантом — общественного образования. А общество и рынок, чтобы быть подлинно свободными, нуждаются не только в защите закона, но и в его всеобщем знании и таком же (всеобщем) признании его справедливости.