Школы исследования русского летописания (XIX — середина XX вв.)

Летописи — важнейший вид источников, сохранившихся от русского средневековья, и их используют специалисты всех гуманитарных специальностей, занимающиеся древней Русью. Именно трактовка тех или иных летописных известий зачастую лежит в основе понимания целого ряда важных научных проблем. На основе исследования летописей разрабатывались методы критики текста, приемы работы с памятниками письменности и приемы публикации этих памятников. Важнейшие особенности летописания и его истории оставались спорными на протяжении всего XX в., и в последнее десятилетие эти споры не только не утихли, но даже обострились. Объектом исследования являются научные школы как сообщества ученых, объединенных общностью методов исследования летописания в XIX — середине XX вв. Предметом исследования являются методы, применявшиеся различными школами, черты школы и индивидуальные черты в творчестве каждого из изучаемых исследователей. В диссертации не рассматриваются школы как как система социальных связей, сети или кланы, не ставится также вопрос о причинах жизненности этого явления в России в то время, как оно уже не существует в этом виде на Западе.1.

Цель исследования — реконструировать и проананализировать процессы формирования научных школ в области изучения летописей как формирование общности научных методов и создать максимально полную картину взаимодействия научных школ в этой области. Достижение этой цели предполагает решение некоторых задан: изучить историографию летописания конца XVIII — XIX вв. на фоне западноевропейского опыта и практики исследования и публикации древних текстов, выяснить степень влияние этого опыта на складывание школ в изучаемой областиопределить начало складывания научных школ в области исследования летописаниявыделить.

1 См., например: Школы в науке. М. 1977; Research Schools: Osiris. А Research journal devoted to the history of science and its cultural influences. школы изучения летописания и средневековой русской книжности в XIXсередине XX вв., определить общие методы исследования летописей, особенности выучки и представления о допустимости тех или иных исследовательских процедурисследовать истоки научного метода А. А. Шахматова, степень влияния на этот метод его опыта работы в области компаративной лингвистикиизучить различия в подходе к летописанию филологов и историковввести в научный оборот данные о научном творчестве тех исследователей, которые были мало или совершенно не изучены до настоящего времени, в том числе — оставшиеся неопубликованными работы.

Еще одна цель книги — изучить жизнь идей в целом, проследить, как возникают новые направления и могут ли они развиваться после смерти создателя. Все школы и все исследователи поставлены в данном случае один ряд, и автором диссертации не даются собственные оценки тем или иным их выводам. Задача состоит в том, чтобы изучить в целом, какие разнообразные возможности исследования летописания предлагались за двести лет, безотносительно к тому, были ли они поддержаны другими исследователями, были поддержаны лишь некоторыми или же остались маргинальными.

Хронологические рамки исследования обозначены в его заглавии. Исследование начинается с того момента, когда критический метод был впервые применен к материалу русских летописей. Верхней границей является, таким образом, конец XVIII в. и творчество А. JI. Шлецера. Что касается нижней границы диссертационного исследования, то ею является рубеж 60-х гг. прошлого века, за рамки которого автор диссертации выходит только для того, чтобы написать о Я. С. Лурье — последнем представителя школы, ведущей происхождение непосредственно от А. А. Шахматова. В работе не пишется о здравствующих исследователях, процесс творчества которых еще не закончен. Они только упоминаются в некоторых случаях, если это важно для понимания научного творчества их предшественников.

Philadelphia. 1993. Vol.8. Byford Andy. Literary Scholarship in Late Imperial Russia. Rituals of Academic Institutionalisation. London. 2007.

Методология и методы исследования. Исследование носит междисциплинарный характер. Оно выполнено на стыке историографии, просопографии и филологии. Частично используется биографический метод, хотя воссоздание биографий ученых не являлось специальной темой работы. Главную роль играет характеристика тех исследовательских процедур, которые применяли представители разных школ, а также идеи о допустимости тех или иных методов и мысли об этом конкретных исследователей, в том числе, ученых одного направления. Особое значение имеет воссоздание атмосферы научных споров, существующих в среде ученых.

Во всех случаях в работе показана преемственность научных методов и связь учителей с учениками. Поскольку принадлежность к разным школам влияла и на работы историографов, то следует изучить, что исследователи летописей могли взять и взяли из своей выучки, а к чему пришли самостоятельно. Значит, важно сравнивать работы учителей и учеников. Актуально также сравнить в этом отношении школы историков и филологов. В диссертации решается вопрос о том, можно ли связать все важнейшие течения в изучении летописей в одно генеалогическое «древо» как его ответвления или же нет. Другими словами, к текстам историков и филологов, писавших о летописях, применяется тот же сравнительный метод, который используется в текстологии в отношении средневековых текстов, например, летописей.

Источниковая база диссертации была также продиктована целями и задачами работы, предполагающими работу как с тем материалом, который вошел в историографию, так и с забытыми, утраченными ныне идеями и не получившими развития мнениями. Исследование базируется на комплексной источниковой базе, включающей как опубликованные, так и не опубликованные источники, хранящиеся в Архиве РАН, Санкт-Петербургском филиале архива РАН (СПФ АРАН), Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ), архиве Санкт-Петербургского института истории РАН, Бахметевском архиве, хранящемся в Отделе рукописей и редких книг библиотеки Колумбийского университета (США), Отделе рукописей.

Пушкинского Дома (ОР Пушкинского Дома), архиве Университета Коменского и архива философского факультета этого университета (Братислава). Это материалы из фондов Института истории РАН, Археографической комиссии, Санкт-Петербургского отделения Института истории РАН, личных фондов А. А. Шахматова, В. М. Истрина, Н. К. Никольского, А. Е. Преснякова, М. Д. Приселкова, А. Н. Насонова, Н. Ф. Лаврова, В. Л. Комаровича, М. Н. Тихомирова, Л. В. Черепнина, В. Г. Вернадского, Е. Ю. Перфецкого.

Подробный анализ этих источников дан в соответствующих главах диссертации. Здесь лишь обозначим их виды. Первый вид использованных источников — это труды изучаемых ученых. Внутри этого вида можно выделить несколько групп.

Первая группа — это законченные и опубликованные монографии и научные статьи, вошедшие в научный оборот. В диссертации исследованы труды ученых, являвшихся лидерами школ и научных направлений, а также их учеников. Примером являются работы И. Добровского, М. П. Погодина, К. Н. Бестужева-Рюмина, И. А. Тихомирова, А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, А. Н. Насонова, Я. С. Лурье, Е. Ю. Перфецкого, К. Н. Сербиной и др. Наибольшее внимание уделено сравнительному анализу работ А. А. Шахматова и трудов его последователей.

Ко второй группе источников относятся отзывы этих ученых о сочинениях коллег, рецензии. Примером является отзыв А. А. Шахматова о работах И. А. Тихомирова, или же отклики М. Д. Приселкова на исследования М. Н. Тихомирова и др.

К третьей группе относятся подготовительные материалы, конспекты и наброски научных работ. Примером являются черновые наброски к трудам А. А. Шахматова, хранящиеся в фонде А. А. Шахматова в СПФ АРАН. Для некоторых разделов работы такие источники были основными. Так, гл. 10 была целиком написана на основе черновых материалов из фонда Н. Ф. Лаврова, хранящихся в фонде Н. Ф. Лаврова в Архиве СПбИИ РАН. В гл. 8.1. исследована рукопись неопубликованной монографии В. Л. Комаровича, хранящейся в ОР Института русской литературы (Пушкинского дома), а в гл. 8.2. — рукописи неопубликованных кандидатской и докторской диссертаций Д. С. Лихачева.

К источникам второго вида относится переписка между учеными. Больше всего писем обнаружено в составе фонда А. А. Шахматова. Письма самого А. А. Шахматова рассредоточены и хранятся в фондах корреспондентов.

Третий вид — источники личного характера. В них содержится материал не столько аналитический, сколько биографический, позволяющий восстановить творческий путь ученого. Эти источники можно разделить также на несколько групп:

— мемуары исследователей летописания (примером могут служить неопубликованные мемуары М. Н. Тихомирова, хранящиеся в фонде М. Н. Тихомирова в Архиве РАН).

— биографические статьи и некрологи, написанные ими о своих коллегах или их коллегами о них и помещенные в юбилейных сборниках.

— делопроизводственная документация: личные дела ученых, отчеты о выполнении ими плановых заданий, сами плановые задания (как индивидуальные, так и планы работы институтов), хранящиеся, в основном, в фондах Архива РАН или СПФ архива РАН.

Новизна исследования заключается в следующем:

— предложен новый подход, заключающийся в том, чтобы весь процесс исследования летописей рассматривать как историю научных школ.

— выявлено и изучено начало применения к летописям критического метода, исходящего из приемов гёттингенской школы критики текста, развитой затем в трудах Й. Добровского и других славистов.

— определена роль западноевропейского опыта в формировании методов исследования летописей в первой половине и середине XIX в.

— определена роль школ Ф. И. Буслаева, Ф. Ф. Фортунатова и Н. С. Тихонравова в формировании сравнительного метода исследования средневековых письменных памятников.

— определена связь метода исследования летописей А. А. Шахматова с его принадлежностью к школе Ф. Ф. Фортунатова.

— проведен историографический анализ работ Е. Ю. Перфецкого и В. А. Пархоменко как представителей школы А. А. Шахматова в сравнениями в трудами М. Д. Приселкова.

— осуществлено сравнительное исследование взглядов на летописание ученых школы В. Н. Перетца и школы А. А. Шахматова.

— исследовано творчество В. Л. Комаровича.

— восстановлено место в истории науки XX в. Н. Ф. Лаврова и осуществлена реконструкция его взглядов на летописание и его погибшей книги о летописях.

— исследованы попытки создания новых серий издания летописей, предпринимаемые в 1930;х и 1940;х — 1950;х гг.

История изучения проблемы.

Желающий писать историю изучения летописей по школам оказывается в трудном положении. Имеется множество обзоров, но все они, за некоторыми исключениями, или рассматривают каждого автора отдельно, или же подводят общие итоги изучению какой-то группы летописных списков и только вскользь упоминаются школы и направления, а также методы, — а ведь именно это является нашей темой. Единственная книга, специально посвященная у историографии летописания, — монография В. И. Буганова" - построена по одному их этих принципов. Книги по историографии русской истории касаются и истории изучения летописей, хотя это, как правило, не главный для авторов сюжет. Ниже остановимся на работах Н. Л. Рубинштейна, С. А. Пештича, А. Л. Шапиро, Л. В. Черепнина.

Сразу оговоримся, что работы, посвященные отдельным сюжетам историографии летописания, например трудам отдельных ученых, будут рассматриваться в соответствующих главах. Мы не упоминаем обзоры, у Буганов В. И. Отечественная историография русского летописания. М., носящие библиографический характер. Здесь речь пойдет только об общих научных концепциях. Обзор всей историографии летописания XX в. (до середины 1970;х гг.) можно найти в книге В. И. Буганова.

Хотя специальных работ по истории научных школ в области русской истории немного, в них, как и в общих работах по историографии русской истории и по историографии летописания, есть важные для нашей темы мысли, касающиеся истории науки о летописях.

В 1885 г. появилась статья ученика Н. С. Тихонравова, профессора Казанского университета А. С. Архангельского.3 Он отметил отдельные наблюдения, которые были сделаны предшественниками А. Л. Шлёцера в первой половине XVIII в., например, то, что, по мнению В. Н. Татищева, летопись Нестора оканчивалась на 1093 г., а дальше шел текст Сильвестра. Но только А. Л. Шлёцеру первому «принадлежит честь научного критического исследования о Несторовой летописи». А. С. Архангельский основывался на русском переводе Шлёцера (хотя, конечно, знал его немецкий текст и упоминал его в работе). Шлёцер, по его мнению, первым «сличил слово в слово, буква в букву» текст разных вариантов летописи, исследовал списки с точки зрения языка и содержания, а кроме того, рукописи — формат, редакции и различия. Вспомогательными источниками для него были также Степенная книга, хронографы, разрядные книги. Лишь затем Шлёцер занялся «очисткой» текста от позднейших наслоений, после чего предполагал произвести критику его как источника.

А. С. Архангельский обратил внимание на вопрос об источниках летописи. Он заметил, что Шлёцер «сильно сомневается в существовании письменных источников», отмечая только труды византийцев и устные источники «Нестора». Он выделил в летописи текст «Нестора» и его «продолжателей». «Нестора» Шлёцер ставил очень высоко и все недостатки.

3 Архангельский А. С. Первые труды по изучению начальной русской летописи. Историко-литературные очерки // Учен. зап. Казанского ун-та по историко-филол. фак. 1885 год. Казань, 1886. С. 298−359. относил за счет «продолжателей». А. С. Архангельский обратил внимание на то, что Шлёцер хотел показать пристрастность этих «позднейших редакторов», связав это с исторической ситуацией, в которой они писали. А. С. Архангельский убедительно показал это на основании важной цитаты из Шлёцера: «Когда мирская власть в России начала ослабевать, духовная стала делать частые покушения возвыситься над нею. Некоторые митрополиты походили на Гильдебрандта, а монахи, рабы их, подделкою летописной старались помогать им в достижении их намерения, и с этой целью заставили даже древних великих князей не приказывать своим митрополитам, а только просить».

Исследовав весь текст основной работы Шлёцера, его «Нестора», доведенного, как известно, лишь до времени князя Ярополка А. С. Архангельский пришел к важному выводу о методах работы Шлёцера. Он заметил, что большинство списков использовалось Шлёцером лишь в начале работы, а уже начиная с княжения Олега, он «пользовался меньшим количеством списков», и далее в истории Игоря критические заметки Шлёцера 4 встречаются еще реже, тексты он сравнивает «не с прежней тщательностью». Это наблюдение не повторялось затем другими авторами.

Обратившись далее к работам П. М. Строева, А. С. Архангельский не ограничился изложением содержания его знаменитого предисловия к «Софийскому временнику», а обратил также внимание и на его последующую статью «О византийских источниках Нестора».3 А. С. Архангельский определил, что именно П. М. Строев открыл, причем случайно, кто был тот таинственный «Георгий», которого использовал «Нестор». Еще Ф. И. Круг предположил, что это может быть Георгий Амартол. Но именно П. М. Строев нашел перевод Георгия Амартола на древнерусский язык, сличил его с «Нестором» и сделал вывод, что это тот самый Георгий, которым пользовалась.

4 Там же. С. 321.

3 Строев П. М. О византийских источниках Нестора // Труды и летописи ОИДР. М., 1828. Ч. 4, кн. 1. С. 167−138. летопись, так как обнаружил семь «буквально» сходных мест и много «переделок». А. С. Архангельский отметил, что Шлёцер предполагал тут совершенно другого византийского автора, причем для этого ему понадобилось существенно «исправить» текст летописи.

Перейдя к анализу скептической школы, А. С. Архангельский выразил мнение, что большинство возражений М. Т. Каченовского против Начальной летописи (понятие, которое наряду с понятием «Нестор» употреблялось в XIX в. по отношению к Повести временных лет) было устранено его критиками М. П. Погодиным, П. Г. Бутковым и др. Так же оценивал значение трудов М. Т. Каченовского, как увидим далее, П. Н. Милюков. Но А. С. Архангельский заметил кроме того, что П. М. Строев изменял свое мнение о летописи. Он сравнил две упомянутые работы П. М. Строева и сделал вывод, что в предисловии к «Софийскому временнику» последний еще не являлся скептиком, тогда как в статье о византийских источниках он — уже поклонник М. Т. Каченовского. А. С. Архангельский даже причисляет его «к числу первых последователей Каченовского».6.

В отличие от скептиков, А. С. Архангельский высоко оценивал критика М. Т. Каченовского М. П. Погодина, написав, что «по своему научному достоинству труды Погодина стоят неизмеримо выше всего написанного до того времени по данному вопросу и почти целиком приняты позднейшими исследованиями».7 Не совсем понятно, правда, включал ли А. С. Архангельский в число авторов, которых превзошел, по его мнению, М. П. Погодин, и А. Л. Шлёцера. К основным открытиям М. П. Погодина он относил следующие: Начальная летопись — это в основном летопись города Киеваона составлена в начале XII в. (или в конце XI в.), ее текст указывает на современность описываемым событиямв нем есть пропуски, свидетельствующие о смене летописцев, но основной текст принадлежит НесторуНестор пользовался русскими письменными документами (договорами Руси с греками, Русской.

6 Архангельский А. С. Первые труды. С. 339.

7 Там же. С. 340.

Правдой и др.) Последний вывод М. П. Погодина А. С. Архангельский полагает особенно важным, так как Шлёцер видел источниками «Нестора» только византийцев и устные известия.

Работа А. С. Архангельского важна, так как в ней намечены многие линии, которые будут, как увидим, рассматриваться другими исследователями: оценка поиска источников «Нестора», в том числе иностранныхоценка работы позднейших редактороввклад А. Л. Шлёцера и М. П. Погодина как главных исследователей «Нестора» в ХУШ-первой половине XIX в. Кроме того, А. С. Архангельский сделал много тонких наблюдений о текстах Шлёцера и авторов XIX в.

Следующей работой по историографии летописания, на которой мы остановимся, будет многотомный труд профессора Киевского университета св. Владимира В. С. Иконникова.8 Глава 5 первой книги второго тома была посвящена вопросам историографии летописания, преимущественно XVIII—XIX вв. В. С. Иконников начал с В. Н. Татищева, но подробно разобрал лишь вопрос о Татищеве и Иоакимовской летописи. В. Н. Татищев и литература о нем не входят в тему нашего исследования. Отметим только, что, по мнению В. С. Иконникова, В. Н. Татищев — не фальсификатор, поскольку он оговорил особенности текста Иоакимовской летописи и даже высказался о ней с подозрительностью. По мнению В. С. Иконникова, В. Н. Татищев прямо подошел уже к критике текста («считал необходимым ввести в оценку летописи критику текста»).9 Особо в этой связи отметил В. С. Иконников идею Татищева о том, что Нестор был не первым летописцем и что он имел разные устные и письменные источники, что повторил затем М. М. Щербатов. По В. С. Иконникову М. М. Щербатов и И. Н. Болтин — «литературные антагонисты на поприще русской истории». Один шел более от Татищева, другой — от Г. Ф. Миллера (Болтин). Так, по Болтину, Нестор не был первым «русским.

Иконников В. С. Опыт русской историографии. Киев, 1908. Т. 2, кн. 1. С. 326−414.

9 Там же. С. 338. списателем". В. С. Иконников обратился к мысли Щербатова о том, что летописи могли потерпеть большой вред от «невежества списателей», поскольку позднее на этом строил свой труд А. Л. Шлёцер. По Болтину, Нестор писал не со слов других, а пользовался письменными сочинениями предшественников. А. С. Архангельский полагал, что впервые на это обратил внимание М. П. Погодин (см. выше).

Затем В. С. Иконников переходит к А. Л. Шлёцеру. Он отметил прежде всего, что, по Шлёцеру, весь Нестор сделан «на манер византийской образованности». В. С. Иконников увидел, что Шлёцер допускает существование летописцев до Нестора (выше он писал, что это уже делал И. Н. Болтин). Сличением текста по разным спискам, подведением вариантов, выявлением правильных чтений Шлёцер, по В. С. Иконникову, подтвердил и полнее развил мысли Миллера. Он обратил также внимание, что текст «Нестора» Шлёцер берет «большей частью по Радзивиловскому списку».

В. С. Иконников пишет о подозрительности Шлёцера к мнениям о русских летописях, о скептицизме, «свойственном его критике вообще», его высокомерии и высказываниях о предыдущих изданиях отрывков из «Нестора» как о «жалких» попытках.

Если сравнить труд В. С. Иконникова в этой его части со статьей А. С. Архангельского, видно, что для последнего более важны приемы исследования, метод. В. С. Иконников сосредоточился на выяснении того, как тот или иной автор ставил вопрос о Несторе, о том, каким образом составлялась летопись — т. е. на рассмотрении конкретных выводов. Мы видим типичный позитивистский подход, для которого главный вопрос при исследовании текста — вопрос об авторстве, и затем — об изданиях текста. В. С. Иконников почти не писал о методах исследования. Поэтому у него получалось, хотя он прямо этого и не утверждал, что Шлёцер не составил особенного рубежа в исследовании летописания и что он был продолжателем Татищева, Щербатова и Болтина. Если бы во главу угла был поставлен метод, то такая оценка была бы, вероятно, невозможна.

В свете проблемы Нестора и его продолжателей рассматривал В. С. Иконников вклад в изучение летописей П. М. Строева. Он уделил внимание почти всем, кто писал о летописях, кратко характеризуя работы Г. Розенкампфа, Н. А. Полевого, И. П. Сахарова, М. А. Оболенского, В. М. Ундольского и других, посвященные иногда частным вопросам или описанию рукописей.

В других частях книги В. С. Иконникова дан обзор изучения летописей в конце XIX в., в том числе рассмотрены работы И. А. Тихомирова.

Еще раньше труды над гигантским «Опытом русской историографии» В. С. Иконников специально занимался историей скептической школы. Он показал, что М. Т. Каченовский — продолжатель Б. Г. Нибура в его сомнениях относительно источников по ранней истории Рима.10 В. С. Иконников выяснил детали того, как и когда критика Нибура стала известной в России. Он подробно разобрал работы М. Т. Каченовского, подчеркивал связь скептицизма М. Т. Каченовского с А. Л. Шлёцером. В частности, он нашел слова самого М. Т. Каченовского о том, что «надобно с крайнею осторожностию читать историю, а особливо не очищенную строгою, рассудительною и ученою критикою».11 Это, разумеется, выражение основной идеи А. Л. Шлёцера. Заслугой В. С. Иконникова является также то, что он выделил этапы в складывания школы скептиков, привязывая их к определенным событиям в духовной жизни этого времени, например к выходу «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, а затем — к появлению в печати трудов Б. Г. Нибура.

Вслед за С. М. Соловьевым В. С. Иконников подчеркнул, что именно критический метод лежал в основе работ Каченовского. Все это направление.

10 Иконников В. С. Скептическая школа в русской историографии и ее противники. Киев, 1871. См.: Каченовский М. Т. Параллельные места в русских летописях // Вестник Европы. 1809. Т. 47. № 18. С. 133−145. См. также: Шевцов В. И. «Скептическая школа» М. Т. Каченовского в оценке В. С. Иконникова // он, в отличие от А. С. Архангельского, оценивал очень высоко, полагая его и полемику вокруг него важным этапом в развитии науки о летописях и в критическом изучении источников вообще.

Совершенно другие позиции по этому и остальным вопросам занимал П.

Н. Милюков. В основу рассмотрения историографии он положил не накопление наблюдений, а развитие идей. Исходя из этого, А. Л. Шлёцер для П. Н. Милюкова прежде всего ученый, который выступил против идеи национальной историографии и выдвинул принцип «научного безразличия, при котором весь человеческий материал становится достоянием исторической и общественной науки и изучается только в интересах знания, в интересах науки».13 П. Н. Милюков подчеркивает, что Шлёцер был статистиком и реалистом, причем это — «трезвый и рассудочный рационализм XVIII в.», а не аристократизм гегельянства. Недаром Шлёцера, по мнению П. Н. Милюкова, упрекали за игнорирование народной психологии.

Идея исторической критики, которую А. Л. Шлёцер воплотил в своих работах о летописи, — это переход от «наивной компиляции источников» к современному Милюкову пониманию научного метода. Критика XVIII в. до Шлёцера не шла дальше содержания рассказа, «критиковать самого автора никому не приходило в голову». Поэтому «при нескольких различных показаниях у компилятора не было никаких оснований предпочесть один вариант другому, — кроме здравого смысла, — и не оставалось никакой возможности восстановить факт, как он был в действительности». Можно себе представить, писал П. Н. Милюков, «что при таком положении критики было настоящим открытием применение нового критического приема: разбирать не самый рассказ, а его источник, из изложения, тенденции, степени осведомленности рассказчика выводить вероятность рассказываемого». По П.

Некоторые проблемы отечественной историографии и источниковедения.

Днепропетровск, 1976.

1 ^.

Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. Т. 1. С. 62−73, 206−226.

13 Там же. С. 65, 66 и др.

Н. Милюкову, «таким образом устанавливалась объективная мерка для взвешивания сравнительной цены противоречивых показаний и становилось возможным восстановление факта, по крайней мере, в наиболее вероятном виде». На это и направлена критика текста «Нестора», предпринятая Шлёцером: только после тщательной обработки собранных материалов можно переходить к составлению исторического рассказа.

Из этого понимания развития идей ясно, что А. Л. Шлёцер для П. Н. Милюкова — важнейшая фигура не только в изучении летописей, но и в осмыслении задач истории вообще. Он сравнивает шлёцеровский подход с подходом последующего поколения, а тот — с современным ему подходом: «По этой классификации мы можем составить себе понятие об отношении шлёцеровских идеалов к идеалам нашего времени. Уже в следующем за Шлёцером поколении, которое отчасти застал он сам, задачи историка несколько изменились. Роль „исторического исследователя“ была отодвинута на задний план перед речью „рассказчика“. Исторический рассказ сделался ближайшей целью, а вместе с тем поднялись бесконечные споры о роли художественного чувства в рассказчике. Так как существование этого элемента, эстетического и художественного. нельзя было отрицать, то возникал неразрешимый спор о границах субъективного творчества в рассказе». К этому поколению исследователей, очевидно, следует, по П. Н. Милюкову, отнести позитивистскую историографию XIX в. «Их работа, — пишет он, — кончается восстановлением факта, наша — только начинается над фактом, уже восстановленным».14.

Как и А. С. Архангельский, П. Н. Милюков высоко ценил М. П. Погодина и рассматривал его как продолжателя критического метода А. Л. Шлёцера. М. П. Погодин, по его мнению, прочитав Шлёцера, уже был разочарован Карамзиным («Какую дичь написал Карамзин.»). Но и скептики были также производным явлением от А. Л. Шлёцера. Таким образом, П. Н. Милюков видит внутри «школы Шлёцера» два направления: положительное и отрицательное (скептическое).15 Это был важный и новый вывод, который, кстати, обходили стороной многие позднейшие исследователи.

Скептики, для П. Н. Милюкова, — это та «молодежь», которая «захотела идти дальше Шлёцера» в критике источника. П. Н. Милюков писал о том, что А. Л. Шлёцер отвергал некоторые показания памятника, но верил в сам памятник и «спасал» древнюю летопись от нареканий, объявляя все подозрительные места позднейшими вставками. А. Л. Шлёцер, таким образом, заранее оправдывал подлинного Нестора, которого, добавим мы, ему еще предстояло «очистить». П. Н. Милюков (и этого нет у В. С. Иконникова), непосредственно показал влияние А. Л. Шлёцера на М. Т. Каченовского. Он вообще, в отличие от В. С. Иконникова, не увидел в ранних работах М. Т. Каченовского скептицизма, а только следование Шлёцеру в объявлении всего летописного «баснословия» вставками.

В дальнейшем скептицизм нибуровского толка и критика Шлёцера развивались у М. Т. Каченовского одновременно. По представлениям П. Н. Милюкова, настоящим скептиком Каченовский стал после того, как в 1821 г. перешел на кафедру русской истории и начал более внимательно готовиться к лекциям, читать литературу и источники. Согласно Б. Г. Нибуру, всякая история должна начинаться с преданий, это нормально, и если их нет — даже можно заподозрить текст в подложности. Баснословие — нормальный период у «младенческих народов». В этом — взгляд на романтизм XIX в., который пришел на смену рационализму XVIII в. Но, «подняв восстание против Шлёцера, Каченовский в сущности продолжал стоять ближе к Шлёцеру, чем к новому направлению», заметил П. Н. Милюков. Разногласие заключалось, таким образом, только в том, «кто виноват в этой выдумке: сам летописец или позднейшие переписчики и компиляторы». Как и в случае со Шлёцером, П. Н. Милюков сравнивал Каченовского со своим поколением историков: «Вместе с новым направлением он провозгласил «баснословность» летописных преданий;

14 Там же. С. 206.

15 Там же. С. 207−208. но то, что представлялось ему в этих «баснословных» преданиях голой «выдумкой», которую следует просто отбросить, — людям нового поколения представлялось «мифом», в котором следует доискаться правды.".16.

За определяющую черту русских скептиков П. Н. Милюков принимал их постулат о неизбежной «баснословности» Начальной летописи. Эта идея была принята ими, как полагал П. Н. Милюков, за аксиому, он придает ей большое значение в анализе метода работы скептиков с текстами. По Милюкову, для того чтобы утверждать ложность ранних сказаний, скептикам «даже не нужно было критиковать показания летописи или заниматься их анализом». Это была априорная уверенность в правоте дела. П. Н. Милюков считает, что нет оснований предполагать поэтому какую-то особую ученость Каченовского, не учившегося в университете, добавим мы, и не имевшего серьезной подготовки. Следовательно, все построения, как его самого, так и последователей, сами по себе были не очень серьезны: «При отсутствии серьезного специального изучения и вся система гипотез, которыми скептики стремились доказать позднее происхождение источников, оказывалась построенной на песке. Разрушить это скороспелое построение было весьма благодарною задачей, и скоро нашлись критики, не оставившие в нем камня на камне», 17 которую и выполнил М. П. Погодин, начинавший как слушатель Каченовского (и перенявший затем у него кафедру русской истории), а также Бутков. Последнего, впрочем, Милюков ставит не очень высоко, полагая, что его «безусловная вера в Нестора» принадлежит к кругу идей прошлого XVIII века.

П. Н. Милюков обратился к оценке историографической ситуации. Он полагал, что только С. М. Соловьев сформировал благожелательное отношение к скептикам, которое перешло далее, например, к В. С. Иконникову и пр. Это произошло потому, что в свое время «к ученому спору» скептиков и их противников прибавилась «борьба общественных партий», и многие критики скептиков обвиняли их с точки зрения, близкой к теории официальной.

16 Там же. С. 210−218.

17 Там же. С. 219−220. народности. В наше время, по П. Н. Милюкову, «пора снять это ложное освещение», т. е. мысль об особенной учености и критической работе с летописью со стороны М. Т. Каченовского и остальных скептиков. Милюков сомневался даже в том, читал ли Каченовский самого Нибура, так как представление о нем можно было получить из статей о Нибуре, переведенных в русских журналах. К серьезному же изучению источников ученики Каченовского, по мнению П. Н. Милюкова, не успели приступить.

Обратимся теперь к одному странному тексту, хранящемуся в Архиве РАН, в фонде А. И. Яковлева.18 Объемная рукопись на 116 л. (формата F) почерком неустановленного лица озаглавлена как «Историческая литература о летописях». Она датирована 1916 г. Первые 8 л. перепечатаны на машинке. Затем на л. 9−108 помещен основной текст рукой неустановленного лица, но с правкой другим почерком, отчасти похожим на почерк А. И. Яковлева. Несмотря на правку, рукопись явно — беловик, переписанный с какого-то черновика. На л. 109−116 находится окончание ее, написанное той же рукой, что и правка основного текста. Речь там идет о А. А. Шахматове.

Хотя основной текст написан не рукой Яковлева, все вышеперечисленное дает некоторое основание считать, что это текст, возможно, кого-то из учеников Яковлева, им правленый и дописанный. Маловероятна другая возможность: что это его собственный текст, переписанный в основной части какой-то другой рукой, но им правленый и дописанный. Правка стилистическая, а не смысловая, но известно, что сам А. И. Яковлев никогда не занимался изучением летописей, хотя интересовался этой темой (см. гл. 9).

Рукопись, которую будем в дальнейшем называть Anonyme (An.), важна потому, что была составлена уже после выхода всех основных работ А. А. Шахматова, в отличие от исследований А. С. Архангельского, В. С. Иконникова и П. Н. Милюкова. Текст начинается с обрисовки роли A. JI. Шлёцера в изучении русских летописей и первых опытов издания летописных текстов. Затем сразу происходит переход к П. М. Строеву (таким образом, В. Н.

Татищев и другие ученые XVIII в. совсем исключаются из рассмотрения). Как и А. С. Архангельский, автор рукописи обратил внимание на статью П. М. Строева о византийском источнике Нестора. Но если в изложение воззрений А. Л. Шлёцера автор рукописи, пожалуй, не внес ничего особенно нового, то его взгляд на историографию XIX в. представляет большой интерес. Как и все предшественники Ап. считает, что «Шлёцер не остался без продолжателей». Эти продолжатели, с одной стороны, «приступают к работе над „Критическим изданием Нестора“ — в поисках за лучшим текстом Нестора открывают ценные летописные спискиотдельными экскурсами подкрепляют некоторые из шлёцеровских выводов, продолжая размышлять над общими выводами Шлёцера, углубляя и осложняя его рассуждения, формулируют новый взгляд на летопись». Очевидно, речь шла об историографии первой половины XIX в. Скептиков Ап. расценивал как последователей Шлёцера «другого порядка». Эти «другие последователи приветствовали критицизм, но не разделяли шлёцеровского энтузиазма по отношению к „Нестору“ — критический метод приводил их к скептицизму, к отрицанию ценности летописи как исторического источника».19.

Итак, подобно П. Н. Милюкову, автор рукописи возводил скептиков к последователям Шлёцера, так как «в своем рассуждении Каченовский исходит из того положения Шлёцера, что в основе летописного текста лежит устное предание». Шлёцер оценивал эти предания как важный и достоверный источник, но, по Каченовскому, предания — самый недостоверный источник. Автор обратил также внимание на то, что, по мысли Каченовского, летописиэто сборники, компиляции из разнородных частей. Но он не развил это наблюдение, показывающее, что не только Каченовский влиял на П. М. Строева, но и последний со своей идеей летописных сборников-сводов влиял на Каченовского. Из последователей Каченовского самым выдающимся.

18 АрхивРАН, ф. 665, оп. 1, № 116.

19 Там же, л. 10 об. называется С. М. Строев, писавший под псевдонимом «Сергей Скромненко», со статьями 1830-х гг., направленными против М. П. Погодина.

Большой сюжет Ап. посвятил М. П. Погодину. По мнению автора рукописи, его значение состояло в том, что Погодин произвел сравнение летописи с византийскими авторами и другими иностранцами. Кроме того, для доказательства достоверности летописи он пользовался данными, «добытыми методом, который теперь назвали бы методом реконструкции». Суть его заключалась в следующем: если в позднейшие эпохи сохраняются следы ушедших эпох, то на основании их можно заключить о тех или иных фактах древнейших времен. Так, на основании «несомненных фактов» ХП-го и последующих веков можно заключить о фактах древнейшей эпохи русской истории. И эти заключения, по М. П. Погодину, оказываются согласными с общей картиной, которую рисуют летописи.

Кроме того, по мнению автора рукописи, М. П. Погодин значительно расширил аргументацию А. Л. Шлёцера об авторстве Нестора и о его «продолжателях», выступил против тезиса А. Л. Шлёцера о невежественных переписчиках. По мнению М. П. Погодина, Начальная летопись дошла в том виде, в каком ее написал Нестор, т. е. не было никакой последующей «порчи». По вопросу об источниках Погодин выступил фактически против Шлёцера и считал, что у Нестора были письменные источники — какие-то прежние записки, церковные или монастырские, краткие записи, вроде тех, которые ведутся помещиками в провинции на календарях. Идея письменных источников «Нестора» была важна Погодину для доказательства его достоверности. Кроме того Ап. отметил, что в одной из своих работ («Обозрение Несторовой летописи по источникам») Погодин разделяет летописный текст на «Шлёцеровы сегменты» и расписывает его на источниками. При этом все «сказки» в летописи оказываются, по Погодину, норманнскими источники, родственными исландским сагам. Причем другой критик скептиков, П. Г. Бутков, по мнению Ап., расходился с Погодиным в этом вопросе и возвратился к точке зрения об основных устных источниках Нестора, так как не допускал мысли, что у последнего были какие-то «монастырские записки» (письменные источники).

Наиболее интересные историографические выводы касаются оценки Ап. разных периодов XIX в. и его периодизации. Он полагает, что «с начала 40-х годов начинается пора спокойного изучения древнерусской летописи, пора углубления тех общих выводов, которые были выдвинуты в предшествовавшей литературе, пора специальных разысканий по частным вопросам».20 К этому времени он относит начало издания ПСРЛ и статью В. М. Перевощикова «О русских летописях и летописателях по 1240 г.», в которой впервые независимо от скептического положения высказывалось сомнение в принадлежности Начальной летописи Нестору. Значение этой статьи и в том, что Перевощиков определил критерии выделения отдельных летописцев-продолжателей Нестора по различному отношению к описываемым событиям, различию в тоне и манере изложения, особенностям в выражениях, случайным обмолвкам о себе.

Кроме того, Ап. причисляет к этому периоду работу А. Кубарева, несколько статей И. Д. Беляева, поздние работы М. П. Погодина — например, его статью о новгородских летописях, где М. П. Погодин высказывается по поводу авторства Тимофея и его продолжателей. Сюда же, по мнению Ап., относится и И. И. Срезневский. Последний изучал не только Начальную летопись, но и новгородские летописи, находил общие известия новгородских летописей и Повести временных лет и пришел к выводу, что Нестор воспользовался летописями, которые велись в разных городах (но не во всех), в том числе — новгородскими. И. И. Срезневский также производил различение в позднейших летописях текста древнейшей летописи. Идею же сходства летописей со средневековыми анналами и предположение, что их первоначальной основой были пасхальные таблицы, воспринял затем М. И. Сухомлинов. Ап. подчеркнул, что М. И. Сухомлинов, в отличие от большинства русских авторов XIX в., классифицировал списки Начальной летописи, разделив их на три группы.

В течение этого периода, по мнению Ап., произошел постепенный отход от основных идей А. Л. Шлёцера: о единстве текста Начальной летописи и принадлежности всего его Нестору и о наличии у Нестора только устных русских источников. Как работу, окончательно «порывающую связь с построениями Шлёцера», расценивает Ап. первый выпуск «Лекций по русской истории» Н. И. Костомарова.

Ап. указал на связь и других работ периода между собой. Так, К. Н.

Бестужев-Рюмин, по его мнению, очень близок И. И. Срезневскому («Очень близки к рассуждениям Срезневского о Повести временных лет рассуждения.

Бестужева-Рюмина."). Но, в отличие от последующих историографов, работе К. Н. Бестужева-Рюмина Ап. не придал особого значения, ставя ее в ряд прочих работ современников.

В третьей части работы Ап. (первые две посвящены одна А. Л. Шлёцеру, а другая — послешлёцеровской историографии) характеризуется ситуация второй половины XIX в. К концу 1860-х гг. «на место старинного шлёцеровского взгляда на Начальную летопись как на произведение одного автора — Нестора окончательно утверждается иной взгляд на дошедшую до нас Начальную летопись как на свод предшествовавших ей более древних летописей».22 Но одна, притом основная, мысль Шлёцера не утратила своей силы. Шлёцер стремился «очистить» дошедший до нас летописный текст, чтобы прочитать «чистого» Нестора. К концу 1860-х гг. ученые, по мнению Ап., «в сложном составном тексте Повести временных лет также стремятся разглядеть черты первоначального, легшего в основу ее летописного труда, и некоторые из них пишут о возможности реставрации текста этой предшествовавшей Повести временных лет летописи». Итак, по мнению Ап., главная идея Шлёцера продолжала жить на протяжении всего XIX в.

20 Там же, л. 21 об.-22. у | Там же, л. 52.

92 Там же, л. 56 об-57.

Период 1840—1860-х гг., по его мнению, был наивысшим достижением науки о летописях, и «с рассмотренными выше сочинениями ученых 40−60-х годов не может равняться историческая литература о летописях, относящаяся к последующим десятилетиям XIX в.». Итак, «до самого последнего времени — до трудов академика Шахматова — в исторической литературе не появляется новых оригинальных построений истории древнерусской летописи, и основные выводы, добытые учеными к концу 60-х годов, оставались в силе до наших 23 дней».

Тем не менее Ап. перечисляет работы о летописях, написанные в конце XIX в. Он выделяет работу Н. Н. Янгиша, 24 в которой автор ставил вопрос об утраченном начале Синодального списка Н1, и делает другие важные наблюдения, например, о том, что в Новгороде существовала особая летопись, не дошедшая до нас, и что в основе Архивского списка Н1 лежит летописец Лисьегорского монастыря.25.

Четвертая часть работы Ап. (с л. 65 об.) посвящена А. А. Шахматову. Это первый по времени обстоятельный разбор его сочинений, и остается только сожалеть, что он никому не был известен. Все исследования А. А. Шахматова разбираются и анализируются очень подробно, Ап. сопоставляет точки зрения А. А. Шахматова, высказанные в разное время, показывает, как они изменялись. Но одна мысль, начинающая раздел, о том, что А. А. Шахматов — это продолжение критического метода XIX в., кажется у автора далеко не случайной: «Шахматов исходит от тех достижений в области изучения летописи, которые были сделаны совокупными усилиями ученых — его предшественников». Эти достижения, по мнению Ап., следующие: 1) Повесть временных лет — «летописный свод, а не первоначальная летопись" — 2) в составе ПВЛ можно «различить следы другого древнейшего летописного труда.

23 Там же, л. 59.

24 Янгиш Н. Н. Новгородская летопись и ее московские переделки //ЧОИДР. 1874. Кн. 2. С. 1−96. ъ Оценку этих положений исследования Н. Н. Янгиша см.: Бобров А. Г. Новгородские летописи XV в. СПб., 2001. С. 51−52. и вполне законна с научной точки зрения попытка его реставрации" — 3) Новгородская летопись представляет собой своеобразное явление среди других, дошедших до нас летописей, и изучение Новгородской летописи важно для исследования вопроса о древности русского летописания.

Ап. сравнивает А. А. Шахматова с предшественниками: «До Шахматова близость к летописному тексту Жития (Бориса и Глеба. — В. В.), приписываемого Иакову Мниху, побудила Срезневского признать это Житие одним из источников летописинаоборот, отдаленность от летописи Несторова Чтения (Чтения о Борисе и Глебе. — В. В.) послужила тому же Срезневскому основанием для заключения, объявляющего Несторово Чтение и летописный текст совершенно независимыми друг от друга. Но для Шахматова эта близость или отдаленность от летописного текста того или другого сказания уже не играет этой решающей роли: текст летописи вырабатывался постепенно и то, что теперь является далеким от текста дошедшего до нас позднейшего летописного свода (Повести временных лет), могло стоять совсем близко к летописному тексту не дошедших до нас предшествовавших ему сводов (Начального или Древнейшего Киевского)».

По мнению Ап., существовали «положения, которые формулированы были в русской исторической науке еще задолго до первого выступления Шахматова в области изучения летописи и которые легли в основание первого его исследования о летописи». В связи с вопросом о древнейшем летописном своде, послужившем основой для ПВЛ, А. А. Шахматов, по его мнению, также возвращается «к поставленному до него в исторической литературе вопросу о новгородском летописании и в частности о взаимоотношении древнейшего списка и позднейших списков Новгородской 1-ой летописи». Таким образом, Ап. не признал принципиально новаторского характера работ А. А. Шахматова, хотя и уделил им справедливо большое место.

Далее, Ап. обратил внимание лишь на выводы и некоторые аргументы Шахматова, которые изложил очень подробно, составив добросовестный экстракт из его работ. Но он не делал акцента на том, как добыты эти выводы, т. е. на сравнительном методе — главной новации Шахматова, по мнению большинства позднейших историографов.

Заключительная часть рукописи, написанная другим почерком, посвящена последней работе А. А. Шахматова — его изданию ПВЛ. Сам реставрированный текст, по мнению Ап., показывает, что Шахматов отказался от некоторых старых взглядов: варяжскую теорию происхождения Руси приписывает теперь не автору ПВЛ, а как будто автору Нсв. и, может быть, -даже автору Дрнсв., «так как весь рассказ о призвании варягов обозначен у Шахматова заимствованием из Новгородского свода». Далее, в своей «реставрации», как называет это издание Ап., Шахматов дает текст сразу по двум редакциям, но в основе лежит вторая редакция Сильвестра, и лишь местами приводятся варианты 3-й киево-печерской редакции. Задача текстуального восстановления каждой из этих редакций, по Шахматову, -неразрешима. В предисловии к изданию Шахматов меняет кое-что из своих воззрений на отношение текста летописи, Сказания о Борисе и Глебе и Чтения о Борисе и Глебе под влиянием работы С. А. Бугославского.

В заключении к рукописи Ап. дана общая оценка всего периода. Тон Ап. здесь несколько меняется, и от изложения позиций авторов он переходит к их оценкам, прежде всего к оценке работ А. А. Шахматова. Подчеркивается связь начала и конца в исследовании летописей, указывается на связь А. А. Шахматова с А. Л. Шлёцером. Нужно сказать, что именно Ап. указал на нее впервые. Ап. отталкивается в этом сравнении от слов самого Шахматова. Он цитирует высказывание последнего о том, что «научное изучение древней русской летописи начато великим Шлёцером», которым был «намечен вопрос, подлежавший дальнейшей разработке, им были определены способы и приемы исследования». А. А. Шахматов считал, что «после Шлёцера в основание исследования должна была быть положена критическая разработка древнего.

26 Архив РАН, ф. 665 оп. 1, № 116, л. 102−102 об.

27 Там же, л. 115−116. текста, а той разработке должно было предшествовать восстановление текста по дошедшим до нас данным". Это слова, которыми открывается предисловие А. А. Шахматова к его «Разысканиям о древнейших русских летописных сводах». Ап. полагает, «Шахматов подчеркивает связь своей работы над летописями с трудом Шлёцера, и, несомненно, никто из ученых, занимавшихся летописью, не заслужил более, чем он, права называться преемником Шлёцера. Более ста лет тому назад Шлёцер мечтал о реставрации подлинного Несторова труда и с энтузиазмом предался этому делу». Такая же реставрация утраченного летописного текста увлекает, по мнению Ап., и Шахматова.

Но задача А. А. Шахматова была много сложнее. За сто лет ученой работы над летописями старый шлёцеровский взгляд на летопись как на произведение одного Нестора, не имевшего предшественников в летописном деле и впервые создавшего древнерусскую летопись на основании предания и книжных источников, «признан ученой критикой несостоятельным и навсегда уже оставлен». Здесь Ап. опирается на собственные исследования, проведенные в предыдущих частях работы. Во второй половине XIX в., по его мнению, окончательно утверждается другая точка зрения на дошедшую до нас Начальную летопись. Ученые пришли к выводу что шлёцеровский «Нестор» -это не «первообразная летопись», а свод многих летописей. Летопись, сохранившаяся до нас, сравнивается с «архивом, в котором хранятся следы погибших для нас произведений первоначальной нашей литературы» (К. Н. Бестужев-Рюмин), или с «палимпсестами, на которых сквозь начертанные вновь, хотя и древние письмена, виднеются другие вытертые, еще более древние» (И. И. Срезневский).

По мысли Ап., А. А. Шахматов, «заимствуя у Шлёцера его замысел реставрации первоначальной летописи», сочетал эту идею с теми новыми точками зрения на летопись, которые возникли в первой половине XIX в. Поэтому, «прежняя трудная задача Шлёцера воскресить текст Нестора» заменяется теперь другой, еще более сложной. А. А. Шахматов решил заняться «разложением дошедшего до нас летописного текста на ряд последовательно сменявших друг друга и предшествовавших Повести врем<�енных> л<�ет> летописных сводов и реконструировать их текст». Учитывая сложные взаимоотношения отдельных летописных списков и привлекая сохранившиеся до нас памятники древнерусской письменности, А. А. Шахматов «упорно трудится над текстуальной реставрацией этих древнейших сводов, которые легли, по его мнению, в основу Повести врем<�енных> л<�ет>».

Таков взгляд на историю изучения летописей, высказанный в 1916 г. Ап. Мы видим, что в основе его лежит идея глубокой преемственности всех работ о летописях, начиная со Шлёцера и заканчивая Шахматовым. Увидим, что в дальнейшем большинство авторов делало акцент не на преемственности, а на перевороте, совершенном А. А. Шахматовым.

Прежде всего, это были последователи А. А. Шахматова А. Е. Пресняков и М. Д. Приселков, а также ученики последнего А. Н. Насонов, Я. С. Лурье. Такой же позиции придерживался Д. С. Лихачев. В основе этой оценки было подчеркивание принципиального нового периода в изучении летописей, который начался с работ А. А. Шахматова. В главах, посвященных этим исследователям летописей, будет сказано об их отношении к творчеству А. А. Шахматова.

В Архиве СПбИИ РАН хранится работа А. Е. Преснякова по историографии летописания. С. В. Чирков датировал ее 1902 г. Он опубликовал также текст доклада А. Е. Преснякова на эту же тему,.

99 прочитанного в русской секции Исторического общества 16 февраля 1916 г." В этом докладе в сжатом виде переданы основные мысли оставшейся неопубликованной работы.

А. Е. Пресняков попытался отойти от традиционного изложения историографии летописания. Так, он выделил Щербатова как историка, который «близко подошел. к понятию свода», повествуя о работе.

28 Архив СПбИИ РАН, ф. 193, оп.1, ед. хр. 55. Работа А. Е. Преснякова по историографии русского летописания / Подготовил С. В. Чирков // АЕ за 1968. М., 1970. С. 416−432. переписчиков, а также «поднял немало частных вопросов по изучению летописей».30 И на А. Л. Шлёцера А. Е. Пресняков посмотрел с новой точки зрения. Основное значение его трудов А. Е. Пресняков увидел «не в тех результатах, к которым привело его изучение летописей, а в строгости и широте требований, какие он предъявлял к исторической науке». Таким образом, отношение к Шлёцеру оказывалось похожим на то, что потом писали многие авторы, в том числе и сам А. Е. Пресняков, о А. А. Шахматове: главное в его творчестве — сам метод исследования летописей, тогда как конкретные выводы могут быть пересмотрены. Главной же причиной неудачи Шлёцера, по Преснякову, было то, что он рассматривал ПВЛ как труд одного писателяНестора. При этом «разница списков, не разделенных на редакции», оказалась для него слишком сложной.

Дойдя до этого момента, А. Е. Пресняков показал себя настоящим историком. Положение историка после труда Шлёцера было, по его словам, «затруднительным»: может ли пользоваться историк летописями, если они, как выяснилось, «переполнены искажениями, выдумками — либо невежественными, либо злонамеренными?».31 Карамзина Пресняков расценил как художника, который появился в этот момент, и этой художественностью спасся «от скептического уныния». Кроме того, он нашел выход ссылаться прямо на рукописи, без какого бы то ни было критического изучения «Нестора».

Не останавливаясь на других исследователях XIX в., А. Е. Пресняков сразу перешел далее к П. М. Строеву. Строева, по Преснякову, питала надежда найти в результате археографических поисков подлинник Нестора или хотя бы отдельные списки его труда. Но находились только «сборники», где «Нестор» пребывал наряду с другими текстами, продолжающими его: «впечатления от хаотичности этих сборников и привели Строева в лагерь скептиков», а «идеал „полноты“ и „достоверности“, очень прямолинейный, был легко разрушен археографическим опытом». С другой стороны, у М. П. Погодина А. Е.

Пресняков увидел сходную отправную точку, не останавливаясь на полемике «скептиков» и «антискептиков». По мнению Преснякова, не следует преувеличивать влияние на братьев Строевых Каченовского, так как у того скепсис был «навеян течениями западной историографии», а у Строевых он был следствием «археографических разочарований». Пресняков показал, что Погодин, как и Строев, видел в летописи «компиляцию из разных источников», и эта компилятивность была заложена уже в «родоначальнике летописания».32.

Из других авторов XIX в. А. Е. Пресняков выделил И. Д. Беляева за то, что он пытался отделить официальные летописцы от частных, И. И. Срезневского как родоначальника исследования летописи в качестве литературного явления и М. И. Сухомлинова с Н. И. Костомаровым как развивающих его взгляды. У Костомарова он видит выделение двух форм летописания — сказаний и записок. В развитом виде эта мысль была подхвачена К. Н. Бестужевым-Рюминым, положившим ее в основу своего метода. Его труд оказался этапным и надолго определил «и метод изучения летописных сводов и основные понятия об их составе».33.

Наиболее интересно обращение А. Е. Преснякова к трудам И. Добровского, забытого к его времени в русской науке о летописях. Отличие Добровского от Шлёцера заключалось в том, что Добровский предлагал идти от текста поздних памятников к более древним, а не наоборот. Его метод — метод выделения «общего текста» («при попытке восстановить древнейшую рецензию заслуживает внимания только общий текст») при продвижении вглубь. «Смелый план Добровского» напомнил Преснякову труды Шахматова. Определение творчества последнего в этой речи Преснякова передают те мысли, которые он высказывал позднее неоднократно (см. гл. 3). Здесь у Преснякова впервые написано, что «в центре трудов Шахматова стала гипотеза об общерусских сводах Х1У-ХУ вв.». Такой точки зрения позднее придерживались многие историки, например Я. С. Лурье, который тоже считал главными те выводы, которые Шахматов сделал на материале общерусского летописания этого времени, а не древнейших этапов летописания. Правда, когда Пресняков это писал, еще не была опубликована главная книга Шахматова «Разыскания о древнейших русских летописных сводах», в которой основное внимание было уделено реконструкции древнейших сводов.

Из работ других историков — последователей А. А. Шахматоваспециально историографический характер носили некоторые статьи Я. С. Лурье. Так, в статье, посвященной своему учителю М. Д. Приселкову, Я. С. Лурье дал общий взгляд на историю изучения летописей. Он прямо пишет о том, что предшествующий А. А. Шахматову период, связанным с именами П. М. Строева и К. Н. Бестужева-Рюмина, — это период «расшивки» летописей. А. А. Шахматов этот метод отверг, показав, что он основан на ошибочном представлении о летописном своде как о механическом соединении отрывков из разных местных летописей. Я. С. Лурье противопоставлял этому методу метод А. А. Шахматова и неоднократно подчеркивал, что даже в понятие «свод» последний внес иное содержание, чем П. М. Строев. По мнению П. М. Строева, «сводами» нужно считать все дошедшие до нас летописи, а по мнению А. А. Шахматова, — только гипотетические протографы этих летописей. Я. С. Лурье выделял школу А. А. Шахматова (куда он относил кроме своего учителя еще А. Н. Насонова, а также Б. М. Клосса) на фоне других работ о летописях, написанных в советский период.34.

Нечто среднее представляет взгляд на историю изучения летописей, который найдем в общих работах по историографии России. Как правило, их авторы признают выдающийся вклад А. А. Шахматова в изучение летописей, но выделяют и достижения более раннего периода, а также отмечают преемственность, с одной стороны — между А. Л. Шлёцером и предшествующими ему работами о летописях, а с другой стороны — между.

34 Лурье Я. С. Схема истории летописания А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова и задачи дальнейшего исследования летописей // ТОДРЛ. Л., 1990. Т. 44. С. 185−195.

А. А. Шахматовым и работами, выполненными до него. Любопытно, что именно эти два ученых такую связь сами или прямо отрицали (А. Л. Шлёцер), или просто не принимали всю историографическую традицию в расчет (А. А. Шахматов).

Н. Л. Рубинштейн уделил изучению летописания довольно много места, причем он обращал внимание именно на метод исследования. Он дал очень высокую оценку творчеству А. Л. Шлёцера как представителя немецкой библеистики и ученика И. Д. Михаэлиса. Н. Л. Рубинштейн, в отличие от большинства советских историографов, считал, что именно Шлёцер не только определил дальнейшее изучение летописания в XIX в., но и высказал идеи, остающиеся современными. В связи с этим он рассмотрел содержание не только «Нестора» Шлёцера, но обратил внимание на его раннюю работу «Probe Russischen Annalen», в которой тот уже занимался сличением текстов летописи. По мнению Н. Л. Рубинштейна, в работе Шлёцера с летописными списками (речь шла о разделении Шлёцером летописного текста на сегменты и сличении каждого сегмента по очереди по всем известным Шлёцеру спискам) «дан уже современный принцип сличения списков по так называемым фамилиям (семьям. — В. В.) списков и путь к установлению их взаимоотношения, их генеалогии, дающей необходимую научную основу для их сличения и внутренней критики».33 Н. Л. Рубинштейн высказал также важную мысль о связях работ Шлёцера о русском языке с его работами о Несторе и отметил, что языковая критика памятников у Шлёцера была связана с выявлением заимствований из иностранных языков.36.

Главными достижениями А. Л. Шлёцера (мы бы добавили: с точки зрения метода), по мнению Н. Л. Рубинштейна, были следующие поставленные задачи, которые он начал решать в своем «Несторе»: установить сравнением наиболее близкий к оригиналу текстустановить и выявить вставки. Так, в сравнении русских летописей и византийских хроник Шлёцер, по Н. Л. Рубинштейну,.

33 Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1940. С. 161.

36 Там же. С. 154. подошел вплотную к современному разрешению этого вопроса в источниковедении".37.

По мысли Н. Л. Рубинштейна, у Шлёцера было много последователей в России. Как таковых он рассматривает, например, М. П. Погодина, К. Н. Бестужева-Рюмина, А. А. Шахматова, т. е. основные фигуры в дальнейшей истории изучения летописей. Труды М. П. Погодина, по Н. Л. Рубинштейну, -это шаг вперед от Шлёцера. На этом этапе шлёцеровская установка «очищения Нестора» сменилась новой: установить его источники. И в этом ключе Н. Л. Рубинштейн рассматривак труды М. П. Погодина и К. Н. Бестужева-Рюмина.

Скептической школе Н. Л. Рубинштейн также дал высокую оценку, следуя в этом отношении за С. М. Соловьевым и В. С. Иконниковым. По мнению Н. Л. Рубинштейна, у М. Т. Каченовского мы видим продолжение линии Шлёцера по выявлению легенд и заимствований в ПВЛ. Его скептицизм — продолжение Шлёцеровой критики. Н. Л. Рубинштейн цитирует Каченовского, написавшего, что «для науки нет ничего приличнее, как скептицизм». У М. Т. Каченовского он увидел, прежде всего, стремление.

38 гизучить внутреннее состояние источников, условия их возникновения". С этих позиций Н. Л. Рубинштейн критиковал П. Н. Милюкова за стремление оторвать скептическую школу Каченовского «от критического направления в русской историографии». Все «острые углы и крайности» работ Каченовского и всей скептической школы, по мнению Н. Л. Рубинштейна, со временем сгладились, стерлись, но основная задача — «расчистка пути для новой науки» -была выполнена.39.

А. А. Шахматов, по мнению Н. Л. Рубинштейна, — это продолжение историко-критического метода, сформировавшегося в XIX в. Он занимался «подлинной исторической критикой источников», за что и ценится более всего (таким образом, тут Н. Л. Рубинштейн, не зная этого, совпадает с Ап.). В своих.

37 Там же. С. 163.

38 Там же. С. 235 и след.

39 Там же. С. 233.

Разысканиях." он «превратился в историка Киевской Руси». Причем «свой историко-критический метод Шахматов переносит и на другие разряды исторических памятников», распространяет на языковой материал, устанавливает «связи истории с языкознанием». Важность последнего замечания Н. Л. Рубинштейна в том, что он, по сути, обнаружил связь всех работ А. А. Шахматова (и лингвистических, и текстологических) между собой. На это мы обратим внимание в главе о А. А. Шахматове (см. гл. 3).

Для Н. Л. Рубинштейна, пользующегося терминами историков, А. А. Шахматов — «источниковед», как будто текст летописи был для Шахматова именно источником.40 Н. Л. Рубинштейн впервые заметил, что «своими источниковедческими приемами, техникой исследования» с трудами А. А. Шахматова связан А. Е. Пресняков, которого до этого не рассматривали как последователя А. А. Шахматова.41 Впоследствии этот взгляд был развит исследователем творчества А. Е. Преснякова С. В. Чирковым (см. гл. 4.1).

Если сравнить книгу Н. Л. Рубинштейна с более поздней работой С. А. Пештича, 42 посвященной, правда, только XVIII в., а также с курсом историографии А. Л. Шапиро, 43можно увидеть отличия. С. А. Пештич считал, что Н. Л. Рубинштейн преувеличил значение А. Л. Шлёцера, как это ранее сделали П. Н. Милюков и В. С. Иконников, которые, по его мнению, вообще исходили из того, что русская историческая наука была заложена трудами иностранных ученых, работавших в Петербургской Академии наук. Что касается А. Л. Шапиро, в его курсе лекций вся проблема рассматривается как историческая. У Шлёцера, которого он относил к просветительской историографии, прежде всего рассматриваются оценки крепостного права, деспотизма и раздробленности. Кроме того, как это характерно для всех рассмотренных курсов историографии России, А. Л. Шапиро подчеркивал, что.

40 О другом понимании А. А. Шахматова Д. С. Лихачевым см. в гл. 8.2.

41 Рубинштейн И. Л. Русская историография. С. 496.

42 Пештич С. А. Русская историография XVIII в. Л., 1965. Ч. 2.

43 Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен до 1917 года. СПб., критическое отношение к тем или иным летописям и к содержащимся в них известиям было характерно для русской историографии задолго до Шлёцера". В том числе как предшествующий Шлёцеру пример «русской источниковедческой критики» А. Л. Шапиро упомянул фразу Синопсиса о том, что Нестор «изряднее свидетельствует», чем другие летописи, и т. п. Однако, в отличие от С. А. Пештича, А. Л. Шапиро утверждал, что «Нестор» Шлёцера был «первым в исторической науке капитальным. трудом», хотя и назвал этот труд «источниковедческим». А. Л. Шлёцер, как отметил А. Л. Шапиро, «отказывается от узко потребительского отношения к источнику, от его использования без предварительного анализа достоверности». С этой же источниковедческой точки зрения А. Л. Шапиро обозревал и других авторов, писавших о летописях, правда, это не было его главным интересом, и они упоминаются вскользь, за исключением А. А. Шахматова, которому уделено особое внимание. А. А. Шахматов, кроме того, охарактеризован А. Л. Шапиро.

44 как «самый талантливый русскии источниковед».

Мы располагаем также лекциями Л. В. Черепнина как по историографии России, так и его сохранившимися в рукописи лекциями по истории летописания, в которых содержится большой раздел по историографии летописания.

Рассмотрим сначала курс лекций.45 Истории изучения летописей уделено в нем не так много места. Зато как памятник историографии рассматриваются сами летописи. Отношение Л. В. Черепнина к работам А. А. Шахматова здесь можно понять только из косвенных высказываний. Так, например, Л. В. Черепнин написал, что до ПВЛ, как «обычно считают», существовало еще четыре летописных свода, но он не будет касаться этих «достоверно не известных летописных сводов», а будет разбирать «реально дошедший до нас.

44 Там же. С. 270−277, 648.

43 Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века: Курс лекций. М., текст Повести временных лет".46 Рассматривая исторические идеи, заложенные в ПВЛ и более поздних сводах, Л. В. Черепнин обратил особое внимание на мировоззрение летописца, в частности, на выражение его классовой идеологии. Опирался он в основном на работы Д. С. Лихачева и текст ПВЛ.

Одновременно Л. В. Черепнин критиковал Н. Л. Рубинштейна «за представление о механическом характере летописания» и И. П. Еремина — за недооценку политических позиций летописца и опять-таки за то, что летопись рассмотрена «как механический ряд единичных фактов». Д. С. Лихачева, наоборот, Черепнин похвалил за полемику с Н. Л. Рубинштейном и И. П. Ереминым. Л. В. Черепнин при этом сослался на статью Д. С. Лихачева в «Вопросах истории», где автор утверждает, что летописец «имел представление о причинно-следственной связи явлений».47.

Оценки, которые даются другим авторам, явно находятся в связи со временем, когда писалась книга (чего нельзя сказать о книге Н. Л. Рубинштейна). Так, Л. В. Черепнин написал о П. Н. Милюкове, о котором в 1950;х гг. не поощрялось писать в хвалебных тонах, что он «незаконно противопоставляя теорию и практику, теоретические предпосылки научного исследования и его объективные результаты», говорит, что предметом его книги является «не столько ученая работа сама по себе, не столько ее положительные результаты, сколько направлявшие ее теоретические побуждения.». Но в целом, если убрать негативный оттенок этого высказывания, с Л. В. Черепниным тут, конечно, нужно согласиться.

Совершенно другую картину представляет курс лекций Л. В. Черепнина по истории русского летописания, читанный, вероятно, в 1950;е гг. и.

48 хранящийся в фонде Л. В. Черепнина в Архиве РАН.

Для Л. В. Черепнина, как и для Н. Л. Рубинштейна, летописи оказываются прежде всего источником. Он сразу же говорит об этом во.

46 Там же. С. 30.

47 Лихачев Д. С. О летописном периоде русской историографии // ВИ. 1948. № 9. С. 34. введении: источник фактов, того, как современники эти факты воспринимали, «непосредственный остаток прошлого». С другой стороны, это «первый опыт историографического характера».49 Таким образом, и здесь, что неудивительно, применяется тот же подход к летописанию, что и заявленный в печатном курсе по русской историографии. Но вопросы изучения летописей занимают Л. В. Черепнина не меньше («Дать связный очерк, посвященный вопросам изучения русского летописания очень вкусно"30). По его мнению, в этом случае «действительно отчетливо вскроется лаборатория источниковедческой работы, исследовательская техника». Он сразу же заявляет, что «ряд приемов, которыми пользовались наши предшественники, мы отбросим, считаем их несовершенными», что это «пройденный этап». Другие приемы он намеревался «привести в систему и использовать для дальнейшей работы по изучению летописания». В соответствии с этим намерением Л. В. Черепнин начинает курс «с подробного рассмотрения историографического вопроса», в котором он старается «проследить смену критических приемов в изучении летописей» и «сделать выводы, какова же должна быть исследовательская техника в этом деле», т. е. обращать главное внимание на методы исследования.51.

Одна из причин создания курса, как явствует из Введения, — желание изложить свои наблюдения и выводы над летописями: «В ходе моих личных занятий по изучению источников накопился ряд наблюдений над летописными текстами. Частично они опубликованы, частично нет».

Л. В. Черепнин, в противоположность своему опубликованному курсу 1957 г., начинал историографию прямо со Шлёцера, пропуская всех остальных (Татищева, Щербатова, Болтина и т. д.). Он подробно проанализировал «Нестора» и характеризует его как «труд, в котором делается попытка разработать приемы критического издания и изучения летописи». Он увидел у Шлёцера ряд противоречий, показывая, что это «формальный. взгляд на.

48 АрхивРАН, ф. 1791, оп.1, № 142.

49 Там же, л.З.

50 Там же, л. 4. летописи", так как, по Шлёцеру, все списки списаны с одного оригинала и разночтения появляются лишь в результате ошибок при переписке. «Вот это-то и неверно, — пишет Л. В. Черепнин, вступая, таким образом, в полемику с книгой полуторастолетней давности. — Летописи не просто переписывались и механически искажались. Летописи не раз переделывались, перерабатывались, изменялись, дополнялись. Эти переделки, дополнения и изменения диктовались часто соображениями политическими». Главное, чего, по Черепнину, не понимал Шлёцер, что ему «не было свойственно», — это существование редакций, т. е. таких текстов, «которые имеют резкие редакционные отличия друг от друга». Именно поэтому Шлёцер «с точки зрения своей методологии и не в силах дать истории развития летописного дела», так как «формальный подход этому мешал».32.

Формальный подход Шлёцера, по мнению Черепнина, заключался в том, что он не видел в летописных списках сознательных изменений, «вызванных политическими мотивами», а потому не мог определить, «что из того или иного списка принадлежит Нестору, что — нет», и оставалось «поле для домыслов».33 Большое значение Л. В. Черепнин придает работам П. М. Строева, полагая, что «его взгляд на летописи лежит в основе современных трудов в этой области». Ему кажется особенно важным, что П. М. Строев «впервые высказал мысль о составлении летописей по инициативе князей, а не только монахов и монастырей».34 Л. В. Черепнин противопоставляет П. М. Строева Шлёцеру, пишет, что это «две различные системы и методы в изучении летописей».

Однако один сюжет в исполнении Строева вызывал его неприятие. По мнению Л. В. Черепнина, Строев «пришел к весьма категорическому и, в общей форме, неверному выводу» о том, что «русское летописание это неоспоримо пересаждение византийских», «устное предание мало.

31 Там же, л. 9.

32 Там же, л. 24−25.

33 Там же, л. 26.

34 Там же, л. 27−29. руководствовало Нестора", «домашних источников на письме не было», поэтому «оставалось придерживаться византийцев».53.

Итак, Л. В. Черепнин увидел у П. М. Строева в основном интерпретацию событий. На особенность метода, предложенного Строевым, он обратил меньше внимания. Вероятно, именно этим можно объяснить то, что труды Строева, как уже говорилось, воспринимались Черепниным как основа для современных исследователей.

Далее Л. В. Черепнин дал обзор литературы о летописях XIX в., включая туда работы В. М. Перевощикова, А. Кубарева, М. П. Погодина, М. И. Сухомлинова, И. И. Срезневского, Н. И. Костомарова и др. В них он, как и Ап., отмечал те моменты, которые потом были подняты А. А. Шахматовым: вопрос о том, где кончается «Нестор», какие своды отразились в ПВЛ, вопрос об авторстве Нестора и Сильвестра и т. п.

Когда Л. В. Черепнин дошел до К. Н. Бестужева-Рюмина, то в его работе стали подчеркиваться места, связанные с вопросом о существовании предыдущих сводов: «Не было ли свода ранее? Отвечать утвердительно на этот вопрос нельзя, но едва ли можно вполне добросовестно отвечать и отрицательно». Возможно, существовали уже своды 1074 и 1093 гг. Так отвечал Бестужев-Рюмин, и Л. В. Черепнин цитировал его, тем самым становясь уже на точку зрения преемственности всех работ о летописании, которая выражена и в его печатном курсе.

Источники Начальной летописи рассматривались Л. В. Черепниным по Срезневскому и Сухомлинову. Интересно, что эти два автора, которым уделяется такое большое внимание в старой историографии, Я. С. Лурье в своем обзоре даже не упоминает.56 э:> Там же, л. 33.

36 Лурье Я. С. 1) Схема истории летописания А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова.С. 185−195- 2) Михаил Дмитриевич Приселков и вопросы изучения русского летописания // Отечественная история. 1995. № 1. С. 146 159.

Когда Л. В. Черепнин дошел до А. А. Шахматова, он прежде всего отметил его природные способности: «Исключительная способность к. большим обобщениям на основе громад<�ного> колич<�ества> фактов». При этом он опирался на высказывания В. П. Обнорского и большую статью о А. А. Шахматове Д. С. Лихачева, о которой пойдет речь в гл. 3 и 8. В статье В. П. Обнорского о А. А. Шахматове Л. В. Черепнин выделил мысль о том, что «Шахматов знал за собой способность к гипот<�етическим> построениям и, видимо, дорожил этой способностью». И действительно, «гипотеза, даже неверная, — продолжал Обнорский, очевидно, имея в виду самого Шахматова, -будит мысль, которая исправит ее, если она неверна» (см. гл. 3.2). Метод А. А. Шахматова Л. В. Черепнин определял как «метод текстологически-смыслового анализа».37 В дальнейшем мы увидим, что и сам Л. В. Черепнин в своих работах о летописях был не чужд такого подхода. И все же понятно, что не текстология интересовала Л. В. Черепнина в первую очередь, а исторические оценки А. А. Шахматова или тех, кто пользовался результатами его труда.

Л. В. Черепнин впервые поставил вопрос, чем отличается от А. А. Шахматова его ученик М. Д. Приселков. И отметил, что последний сделал попытки уточнить даты сводов, попытки уточнить авторов, определить тенденцию каждого свода и историческую оценку, в которой он создавался.58 Л. В. Черепнин подверг критике книгу М. Д. Приселкова «Очерки церковно-политической истории Киевской Руси», заявляя, что «методологически она вызывает возражения». Повторяя сказанное на магистерском диспуте М. Д. Приселкова (см. подробнее в гл. 6), Л. В. Черепнин пишет, что «Приселков прибегал в своей работе к гипотезам, предположениям». Гипотезы же, по мнению Л. В. Черепнина, — это «небезопасный элемент научного творчества», и к ним прибегаем лишь там, «где чувствуется недостаток источников». Но надо проводить грань между гипотезой и «бесспорным историческим фактом», а.

57 АрхивРАН, оп. 1,№ 116, л. 67.

38 Там же, л. 70.

Приселков этого часто не делает и «выдает свои собственные соображения за реальную историческую действительность».39.

Относительно книги Д. С. Лихачева «Русские летописи и их культурно-историческое значение» Л. В. Черепнин заметил, что она «при всей ее талантливости и внешней яркости (она написана художественно) носит слегка импрессионистический характер». Он проявляется в том, что «часто строго аналитический метод подменяется непосредственным впечатлением от источника».60 Т. е. фактически Л. В. Черепнин увидел отличие взгляда филолога, историка литературы от взгляда просто историка: «Чувствуется, что перед нами не историк, а историк литературы. И летописный свод для него не столько исторический источник, сколько литературное произведение». Наиболее интересный момент у Д. С. Лихачева, по мнению Л. В. Черепнина, -определение двух ранних слоев в летописи (сказания о первых русских князьях и народные предания). Между тем выявление этого момента связано как раз с филологическим взглядом Д. С. Лихачева на летопись.

Критически воспринял Л. В. Черепнин работы оппонентов А. А. Шахматова — В. М. Истрина и С. А. Бугославского, а также Н. К. Никольского. Оценивать именно их как «критиков» было принято, начиная уже с момента смерти Шахматова, т. е. с 1920;х гг., после выступления Б. Д. Грекова (о нем пойдет речь в гл. 5). У всех критиков Шахматова Л. В. Черепнин находил прежде всего недооценку уровня русских летописей, летописца как «мыслителя» и «стилиста». В результате картина становилась «упрощенной», «механистической» (у Истрина). В методические расхождения он не вдавался, оценив, например, выделенные С. А. Бугославским группы списков ПВЛ как «замечательное достижение», не замечая того, что тот исходил из совершенно другого, чем А. А. Шахматов, представления о работе с летописями.61.

39 Там же, л. 7.

60 Там же, л. 8.

61 С. А. Бугославскому и школе, к которой он принадлежал, посвящена отдельная глава (см. гл. 7).

Резко негативно Л. В. Черепнин оценил книгу И. П. Еремина о ПВЛ, которая вышла в свет, очевидно, за несколько лет до составления этого курса.

Еремин, по Черепнину, — это «шаг назад», «регресс в науке» и вообще.

62 отриц<�ательное> явление" и даже «вредная книжка». У Л. В. Черепнина сложилось впечатление, что И. П. Еремин поставил цель «зачеркнуть Шахматова и всю науку, ему предшествующую». Обратим внимание, что и тут опять Шахматов поставлен в связь с предшествующей наукой.63.

Историографический обзор Л. В. Черепнина был действительно связан с его собственными работами о летописях (о которых пойдет речь в гл. 15.1).

Обратимся теперь к наиболее подробному и обстоятельному историографическому труду, принадлежащему В. И. Буганову, ученику М. Н. Тихомирова. Речь идет о его монографии, по которой, вероятно, многие поколения историков знакомились с ситуацией в изучении летописей.64 Книга построена как обзор содержания работ по летописанию и откликов на них, разбитых по периодам (начальное летописание, летописание периода феодальной раздробленности, летописание конца ХУ-ХУП вв., хронографы, обобщающие труды), и времени изучения (1918;середина 1930;х гг.- советская историография середины 1930;х-середины 1950;х гг.- советская историография середины 1950;х-начала 1970;х гг.). Такое построение уже предполагает, что автор не будет рассматривать особенности творчества отдельных ученых, а тем более — целых направлений. Тем не менее в книге содержится много замечаний и характеристик, которые можно использовать в нашей работе.

Дореволюционные исследования выходили за рамки его монографии, но В. И. Буганов написал о них в Предисловии и во Введении. В. Н. Татищев, по его мнению, положил «основание критического анализа» списков летописей, «сравнивал. между собой», отмечал противоречия и недостоверные известия. Он сослался на мнение своего учителя М. Н. Тихомирова о том, что в ряде.

62 Архив РАН, ф. 1791, оп. 1, № 142, л. 89−92.

63 О сути критики И. П. Ереминым А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова см. в гл. 7. случаев суждения Татищева «более близки к нашему времени», чем Шлёцера, и даже полагал, что последний «исходил из идей Татищева».63 Метод Шлёцера по исправлению Нестора В. И. Буганов назвал «субъективным методом в текстологии». Шлёцеру он противопоставил Г. Эверса присоединяясь в этом отношении к А. Г. Кузьмину.66 Главный вывод П. М. Строева и других исследователей начала XIX в. заключался в том, что «Нестор» — не авторское сочинение, а свод. Как и М. Н. Тихомиров (см. гл. 15), В. И. Буганов придал особенное значение работам И. И. Срезневского. Сильной стороной К. Н. Бестужева-Рюмина была названа «разработка вопроса о расслоении, разложении летописных текстов на составные части». Таким образом, В. И. Буганов хвалил Бестужева-Рюмина за то, за что его отвергали А. А. Шахматов, Д. М. Приселков и Я. С. Лурье, называвшие его метод «методом расшивки».

По мнению В. И. Буганова, Д. С. Лихачев и другие исследователи, которые писали о «перевороте», совершенном Шахматовым, имели к этому «серьезные основания», но он тут же отмечает, что «некоторые его идеи (о сводном характере летописей, тенденциозности их составителей, приемах работы и др.) высказывались или в той или в иной степени исследовательски разработывались до него», а некоторые шахматовские выводы «были впоследствии уточнены или отвергнуты». Потом В. И. Буганов возвращается к этой мысли еще раз и поясняет, что «шахматовский» период нельзя отрывать от «дошахматовского». Тем не менее труды А. А. Шахматова внесли большой вклад в изучение летописей, «но его методология. глубоко ошибочна и.

67 неприемлема" из-за игнорирования классового подхода. В данном случае эта фраза — не дань эпохе, а принципиальная позиция, идущая, как увидим, от учителя В. И. Буганова М. Н. Тихомирова (см. гл. 15). В. И. Буганов находит у Шахматова «приоритет формально-текстологического анализа над историческим» и отмечает, что борьба против такого направления «проходила.

64 Буганов В. И. Отечественная историография.

65 Там же. С. 8.

66 О взглядах А. Г. Кузьмина см. в гл. 14.2. на первом этапе развития науки" (1918;1930;е гг.) и «завершилась на втором ее этапе» (т. е. в 1930;1950;х гг.).

В. И. Буганов подчеркивал: гипотетичность построений Шахматова признавалась им самимон часто менял взгляды, когда убеждался в их ошибочности, и это — «качество истинного ученого». Гипотезы же были неизбежны, как и догадки, так как некоторые звенья истории летописания «восстановить крайне трудно». Шахматовская схема — широкое и смелое научное построение. Для его сравнительного метода «характерны выявление сходных чтений списков, в том числе сходных искажений, учет описок, переделок, сокращений, дополнений», выяснение обстоятельств, места и времени составления сводов и их редакций. Сущность метода — «в блестящем соединении текстологического анализа массового материала летописных списков с логически-смысловым, историческим анализом летописей». Таким образом, В. И. Буганов оценил А. А. Шахматова за то, что он не все выводы делал на основе сравнительного анализа, т. е. как раз за то, за что, как увидим, представители другого направления (в основном филологи) его критиковали. Противопоставление внутренней критики как «дошахматовского метода» сравнительному методу, характерное для Я. С. Лурье, В. И. Буганов называет «несколько искусственным» и пишет: «Вряд ли исследователь должен воздерживаться от анализа в тех случаях, когда нельзя прибегнуть к классическому сравнительному анализу параллельных текстов летописных.

68 сводов".

В. И. Буганов вслед за своим учителем отверг критику по адресу А. А. Шахматова со стороны В. М. Истрина, С. А. Бугославского и И. П. Еремина. Кроме того, В. М. Истрина он осуждал за тезис о связи русских летописей с византийскими хронографами и о зависимости от них.

Много места уделено разбору содержания работ Е. Ю. Перфецкого, высоко ценимого, как мы увидим в гл. 15, М. Н. Тихомировым. Однако В. И.

67 Буганов В. И. Отечественная историография. С. 5, 35, 321.

68 Там же. С. 45−47.

Буганов соглашался, например, с И. М. Троцким в том, что Е. Ю. Перфецкому недоставало «изучения внутреннего состава» летописи, тогда как путь сличения с другими текстами И. М. Троцкий называл «подсобным».69 Не все выводы Перфецкого убедительны для В. И. Буганова, да и «его творческая лаборатория в значительной степени читателю не видна».70.

Это же замечание делает В. И. Буганов и М. Д. Приселкову, в некоторых работах которого «сравнительно-текстологический материал представлен.

71 недостаточно". Кроме того, он повторил замечания, сделанные М. Д. Приселкову на обсуждении его магистерской диссертации (см. гл. 6). В. И. Буганов противостоит мнению М. Д. Приселкова, о том, что митрополичье летописание не прекращается во второй половине XV в. Приселков назван «достойным продолжателем дела Шахматова, но оспаривается его тезис о «бедности и однообразности» содержания составляемых после ПВЛ летописей, а также об их «придворном характере». Тем не менее, «История летописания» М. Д. Приселкова, по В. И. Буганову, «является значительным вкладом в отечественное летописеведение», в котором «значительное место занимает разработка собственно исторического подхода к пониманию летописей,.

72 объяснению их появления в определенной общественной среде".

Критически в целом В. И. Буганов относился к Н. Л. Рубинштейну, когда последний оказывался уже не историографом, а исследователем летописания. В. И. Буганов не принимал у него тезиса о том, что у летописца «голая хронологическая последовательность целиком заменяет вопрос об исторической связи», о значении византийских образцов для ПВЛ, об «узости кругозора» летописца, об «оторванности» летописей друг от друг и о.

73 прекращении общерусского летописания в середине XVI в. По мнению В. И. Буганова, здесь много «противоречивого, спорного и неприемлемого».

69 Там же. С. 79−80.

70 Там же. С. 73.

71 Там же. С. 83.

72 Там же. С. 203−204.

73 Там же. С. 208−210.

A. Н. Насонов получил очень высокую оценку В. И. Буганова. Он подробно рассматривает и высоко ставит работы Я. С. Лурье и К. Н. Сербиной.

Творчество М. Н. Тихомирова и Л. В. Черепнина заслужило также горячее одобрение В. И. Буганова. У М. Н. Тихомирова Буганов особенно отмечает стремление решить вопрос о начале летописания с использованием новых материалов для сравнения. Среди историков, которых выделяет В. И. Буганов, и А. Г. Кузьмин (он, как и сам В. И. Буганов, был учеником М. Н. Тихомирова — см. гл. 15.2). В том числе, по его мнению, «важными представляются соображения Кузьмина о существовании в Х1-ХП вв. ряда центров летописания», из-за чего «нельзя рассматривать летописание только как постепенное обосложнение [так!] одного предыдущего текста: например, текста Начального свода «Повестью временных лет» «. В данном случае В. И. Буганов противоречил той высокой оценке, которую он дал ниже методу Шахматова, так как концепция А. Г. Кузьмина направлена именно против этого метода. Кроме того, А. А. Шахматов никогда не смотрел на процесс складывание летописных сводов как на нарост одного текста на другом.

B. И. Буганов также хвалил А. Г. Кузмина за требование сочетать «исторический и текстологический методы изучения летописей».74 Вообще, особенностью работы В. И. Буганова является противопоставление авторов-историков, которые вслед за Б. Д. Грековым основывали свои исследования летописей «на классовом анализе исторических явлений», концепции других ученых (филологов, хотя сам В. И. Буганов такого деления на историков и филологов не проводил), «основанной на формально-текстологическом анализе источников» и на «игнорировании их классовой направленности».75 К этим ученым В. И. Буганов относил И. П. Еремина и С. А. Бугославского. У последнего отмечается «формально-литературный характер» сопоставления текстов. Работы И. П. Еремина критикуются особенно сильно за «антиисторичность», за «ошибочные по существу, крайне неудачно.

74 Там же. С. 243.

75 Там же. С. 143. сформулированные положения", вызвавшие «справедливую критику советской научной общественности».76 Речь идет, например, об идее И. П. Еремина о «допрагматическом характере» древних летописей (см. об этом подробнее в гл. 7.2). С другой стороны, В. И. Буганов высоко оценил работы Д. С. Лихачева, хотя и полагает, что последний «несколько преувеличивал значение дружинного эпоса в смысле связи его с народом, отсутствия враждебности к народу и противопоставление дружинного и монастырского устнопоэтического творчества».77.

После выхода книги В. И. Буганова некоторое время не появлялось значительных работ по историографии летописания. В основном выходили статьи или историографические введения к изучению отдельных вопросов истории летописания. Среди них выделим, например, большой раздел, посвященный, правда, истории изучения только новгородского летописания, но.

78 затрагивающий и тему научных школ, в книге А. Г. Боброва.

Несколько лет назад появилась статья С. Н. Кистерева. В значительной мере она была построена как развернутый комментарий к высказываниям различных ученых по истории изучения летописания. С. Н. Кистерев рассматривает изучение летописей как часть источниковедения, называя «летописеведение» (термин, которым пользуются в основном историки, но не текстологи и не филологи) «одной из древнейших и сложнейших проблем» источниковедения. Источниковедение же, по мнению автора, в свою очередь является частью социальной истории. Первым историком и, одновременно, первым исследователем летописей С. Н. Кистерев называет, как многие авторы, В. Н. Татищева. Исследовательский метод В. Н. Татищева, как можно понять из статьи С. Н. Кистерева, заключался в том, что тот не просто использовал известные ему летописные тексты, но, во-первых, раскрывал круг своих.

76 Там же. С. 144−145 и др.

77 Там же. С. 146−147.

Бобров А. Г. Новгородские летописи XV в. С. 41−65.

79 Кистерев С. Н. Вехи в историографии русского летописания // Очерки феодальной России. М., 2003. Вып. 7. С. 5−28. источников (этим он отличается от летописца), а во-вторых, стремился дать читателю понять, что представляли собой эти летописи, давал их описания. «Первая схема развития отечественного летописания» также была намечена, как полагает С. Н. Кистерев, В. Н. Татищевым.

Следующим этапом в изучении летописания, по мнению С. Н. Кистерева, был А. Л. Шлёцер. Определяя его значение, С. Н. Кистерев цитирует известное мнение А. А. Шахматова о том, что «научное изучение древней русской летописи начато великим Шлёцером.» и т. д. Отметим, что это несколько противоречит вышеприведенному высказыванию, что первым исследователем летописания стал В. Н. Татищев. Далее русские исследователи, по С. Н. Кистереву, длительное время «шли путями, указанными им Шлёцером» и видели в позднейших памятниках «искаженного и дополненного Нестора». Здесь С. Н. Кистерев как будто выступает против мнения о том, что русские авторы XIX в. уже отошли от представления о Начальной летописи как об авторском тексте Нестора. Но, с другой стороны, далее можно прочесть, что XIX век «принес новые идеи». Новые идеи принадлежали П. М. Строеву и заключались, по выражению С. Н. Кистерева, в том, что эти летописи теперь стали пониматься как «своды ранее существующих материалов, дополненные сводчиком». С. Н. Кистерев в оценке П. М. Строева идет за В. И. Бугановым и цитирует его высказывание о том, что мысли Строева привели к пониманию «чрезвычайно сложного состава текста летописей». В этом и В. И. Буганов, и С. Н. Кистерев расходятся с Я. С. Лурье. По мнению Я. С. Лурье, все обстояло наоборот, и свод в понимании Строева — это механическое, т. е. простое, соединение разновременных частей, и сложным представление о летописях стало только после трудов А. А. Шахматова. Кажется, правда, поспешным утверждение С. Н. Кистерева о том, что после Строева главным направлением в изучении летописей явилось «воссоздание истории появления многочисленных летописных памятников», как дошедших до нас, так и не дошедших «в своем истинном виде». Дело в том, что П. М. Строев считал погибшими те летописи, из которых составлены своды, и думал, что восстановить их невозможно.

Работы К. Н. Бестужева-Рюмина — это, по С. Н. Кистереву, развитие от Строева «по наиболее очевидному пути», заключающемуся в том, чтобы «попытаться ол установить происхождение каждого известия путем анализа его содержания». Следующим этапом, по Кистереву, являются работы Шахматова. Здесь С. Н. Кистерев повторил мысль Л. В. Черепнина, В. И. Буганова и др. о том, что Шахматов развивал предшествующую традицию изучения летописей: «А. А. Шахматов. с самого начала представлял существующие летописи как своды ранее возникшего материала, и в этом отношении явился продолжателем традиции, заложенной П. М. Строевым и К. Н. Бестужевым-Рюминым». Нужно, правда, заметить, что С. Н. Кистерев, несмотря на такую формулировку, понимает: свод в понимании Строева и свод по Шахматову — разные явления. Далее он пишет о том, что в шахматовском смысле свод основывается на предшествующих сводах (а вовсе не на «материале»). С. Н. Кистерев понимает «элементы метода Шахматова» как «систематическое сличение списков, установление дублировок и таким путем выявление вставок, анализ хронологии и находимых описок, извлечение хронологических указаний из встречающихся в летописях перечислений князей и митрополитов, посадников или русских епархий».81.

Определяя то, что нового внес Шахматов в метод изучения летописей, С. Н. Кистерев вступил в полемику с Я. С. Лурье. Последний полагал, что методика Шахматова не являлась «абсолютной новостью в современной ему филологической науке» и во многом сходилась со сравнительно-историческим методом в языкознании. Но новость заключалась в том, что эти приемы еще не применялись к текстам такого масштаба. С. Н. Кистерев не согласился, считая новым то, что А. А. Шахматов «усмотрел в каждой реконструируемой ступени в истории летописания в большей или меньшей степени самостоятельного автора». По мнению С. Н. Кистерева, именно это позволило Шахматову видеть личные, в том числе политические, интересы летописца. Ученик Шахматова М.

80 Там же. С. 8.

81 Там же. С. 10.

Д. Приселков, по мнению С. Н. Кистерева, понимал эту особенность летописи как «характерное и типичное» свойство летописи как исторического.

82 источника.

Правда, трудно согласиться со следующим мнением С. Н. Кистерева: задача реконструкции ПВЛ, которую поставил А. А. Шахматов, могла быть решена «лишь с использованием текстологических методов изысканий», что «обусловило некоторую односторонность методики работы как его самого, так и его последователей, а в их лице всего летописеведения на длительный срок». Непонятно, каким образом текстология способствует односторонности работы, так как она не исключает ни источниковедческого анализа, ни изучения рукописей. Неудачно, на наш взгляд, противопоставление текстологических.

01 работ изучению рукописей, содержащих летописи.

С. Н. Кистерев сделал несколько критических высказываний по адресу Я. С. Лурье в связи с проблемой использования ранних, а не поздних летописных текстов для воссоздания событий. Еще учитель Я. С. Лурье М. Д. Приселков предпочел для анализа событий X в. не текст ПВЛ, а текст договоров русских.

82 Там же. С. 14.

В частности, работы Б. М. Клосса, приводимые С. Н. Кистеревым как пример наступления «новых времен», как раз являются образцами текстологии в сочетании с тщательным внешним изучением рукописей, на что указывал еще Я. С. Лурье (см. гл. 13.1), особенно с точки зрения филигранологии и изучения почерков. Но есть разница между исследованием одного памятника, дошедшего в большом количестве списков, как Ник., которую изучал Б. М. Клосс, когда датировки рукописей действительно имеют первостепенное значение для филиации списков, и исследованием текста ПВЛ, дошедшего только в составе более поздних памятников. В последнем случае датировка списков, да и вообще внешнее изучение рукописи, не имеет такого принципиального значения, как в первом. Непонятно, как в этом случае палеографическое и кодикологическое изучение рукописей позволит «существенным образом корректировать построения текстологов» и «устранить из их стемм некоторые гипотетические звенья». Значит, тут у нас не новый этап, а просто памятники разного времени. Кстати, все исследователи памятников той же эпохи, что и Ник., например, А. Е. Пресняков, Н. П. Лихачев и др. — занимались исследованием рукописей, их внешней атрибуцией и датировкой — теми способами, которые тогда были разработаны. Разумеется, работы Б. М. Клосса и других современных авторов далеко продвинули это направление вперед. князей с греками, что вызвало критику со стороны некоторых ученых. Я. С. Лурье выступил с объяснениями позиции М. Д. Приселкова, аргументируя ее тем, что договоры были современными источниками, а летопись отстояла на сто с лишним лет. С. Н. Кистерев полагает это неубедительным. Он справедливо отметил, что датировка сама по себе не является решающим аргументом, а таковыми являются только результаты критического исследования источника, и что в ряде случаев поздние источники могут быть предпочтительнее ранних. Правда, в связи с договорами это замечание С. Н. Кистерева непонятно, так как критическое исследование их как раз проводилось многократно, и сомнений в аутентичности текста и достоверности известий ни у кого не возникало. Однако здесь важно другое. С. Н. Кистерев пишет, что Я. С. Лурье не занимался специально изучением поздних памятников и просто «избегал обращаться к летописям XVI и последующих веков при изучении истории летописания предшествующих столетий».84 Я. С. Лурье действительно предпочитал этого не делать, если имелся более ранний летописный материал. Но он аргументировал это, посвятив целую книгу доказательству того, что в официальных сводах XVI в. версии более ранних летописей подвергались тенденциозному искажению и идеологической обработке, что отражалось не только на оценках тех или иных событий, но и в появлении новых деталей и, наоборот, исчезновении прежних сюжетов.

По мнению С. Н. Кистерева, тенденциозность «еще не делает летописные известия совершенно недостоверными и недостаточна для объявления их выдуманными автором нового свода, а не восходящими к одной из древних летописей». Значит, этого недостаточно и «для отрицания истинности.

85 сообщаемых сведений". Но опора на одну только возможность восхождения известия к одной из древних летописей — это как раз тот подход к источникам, против которого Я. С. Лурье сознательно выступал всю жизнь, называя его «рассуждением по принципу «почему бы нет?» «. Таким образом, выпад против.

84 Там же. С. 19.

85 Там же. С. 19−20.

Я. С. Лурье можно расценить как-то, что С. Р. Кистерев является адептом именно этого подхода. Что касается Я. С. Лурье, то, повторим, он не «избегал» обращаться к поздним сводам, а как раз обращался к ним, и в результате источниковедческой критики отказывал им в первенстве как летописям, которые дают совершенно «другую историю XV в.» по сравнению с летописями более ранними. Замечание же С. Н. Кистерева о том, что было много примеров, «когда истина о событиях куда лучше сохранялась в людской молве, чем в писаниях придворных историографов» кажется столь удивительным, что мы оставляем его без комментариев и отсылаем читателя к гл. 1, в которой будет рассматриваться сюжет о «баснословии» и отношении к нему ученых рубежа ХУШ-Х1Х вв.

Явно несправедлив и еще один выпад против Я. С. Лурье. С. Н. Кистерев заметил, что число сводов XV в., которые реконструирует Я. С. Лурье, «слишком велико», а их состав «крайне разнообразен» (тем более, что они составлялись «часто в одних и тех же учреждениях»), чтобы «все построение было достаточно убедительным». Но поскольку не приведено никакой аргументации и построения Я. С. Лурье подробно не разобраны, то замечание, сделанное тут же, о «некорректности» Я. С. Лурье, само собой возвращается С. Н. Кистереву.

В целом, заглавие, данное С. Н. Кистеревым своей статье, не вполне оправдало себя. Он, собственно, показал не «вехи», т. е. не этапы в изучении летописания, а отдельные спорные проблемы истории летописания (например, о приоритете ранних текстов над поздними, об отношении к некоторым работам М. Д. Приселкова, Я. Л. Лурье, к полемике В. А. Кучкина с Б. М.

Клоссом и т. п.). Видно, что, как и большинство историков, занимающихся летописями, его интересует прежде всего содержание выводов о текстах летописей и наблюдения над ними, а не методы, которыми все это.

86 производится на свет, несмотря на заявление о противном. Когда он выделяет.

Отдельно хочется отметить недопустимый тон возражения, сделанного С. Н. Кистеревым В. М. Панеяху по поводу тезиса последнего о том, что Я. С. новые вехи в отношении приемов исследования, как в случае с изучением (или неизучением) рукописей памятников, это оказывается неудачным. Исключение составляет только характеристика метода А. А. Шахматова, сделанная с помощью цитаты из Я. С. Лурье.

Наконец, упомянем статью К. В. Петрова, которая появилась недавно в оп посвященном С. Н. Кистереву сборнике. Автор поставил задачу выделить различные научные школы в изучении феодальной России и посмотреть, какие исследователи, работающие в С.-Петербурге, относятся к ним. Можно согласиться с К. В. Петровым в том, что «ученик несет на себе отпечаток личности своего учителя», хотя, к сожалению, в работе это положение не развито. В своем понимании школ К. В. Петров исходит из формального критерия и главную роль отводит тому, кто являлся научным руководителем кандидатской диссертации исследователя. Между тем это далеко не всегда соответствует реальной ситуации. Ученые, формально не являющиеся учениками, могут в действительности быть ими, тогда как формальные ученики.

Лурье придерживался не ленинского варианта марксизма, а близкого к Г. В. Плеханову, Э. Бернштейну и К. Каутскому. С. Н. Кистереву не понравилась эта идея, но заявление о том, что, возможно, «специфические профессиональные занятия маститого исследователя холопства в Русском государстве не позволили ему достаточно внимательно ознакомиться с некоторыми работами В. И. Ленина» (что, по выражению С. Н. Кистерева, остается, «на его совести»), не может рассматриваться в качестве аргумента в ученой полемике. Что же касается «марксистского направления в области летописного источниковедения» (по выражению В. Т. Пашуто), то С. Н. Кистерев, кажется, недооценивает обязательность этого и подобных выражений в книгах 19 501 980;х гг. Поэтому бессмысленно и даже выглядит как курьез (учитывая содержание всего творчества Я. С. Лурье) предложение С. Н. Кистерева «специально изучить», насколько к складыванию марксистского направления был причастен Я. С. Лурье. Если же речь идет об учете политических пристрастий летописца, то марксизм здесь ни при чем, так как все это было высказано еще А. А. Шахматовым, и развито А. Е. Пресняковым и М. Д. 1 Приселковым. Об этом см. далее в гл. 4, 6.

Петров К. В. Петербургские научные школы по изучению истории феодальной России в постсоветский период: современное состояние и перспективы // Историография, источниковедение, история России Х-ХХ вв.: Сб. статей в честь Сергея Николаевича Кистерева. М., 2008. С. 539−563. могут не иметь отношения к школе своих научных руководителей. Если посмотреть только на то, что получилось в итоге у К. В. Петрова с исследователями летописания, мы увидим прежде всего последствия избранной классификации. Так, М. Д. Приселкова он относит к числу учеников школы С. Ф. Платонова, с чем невозможно согласиться. Хотя М. Д. Приселков был историком, учился у С. Ф. Платонова, но он как раз серьезно критиковался С. Ф. Платоновым. М. Д. Приселков всю жизнь был настоящим, преданным учеником А. А. Шахматова и давно оценивается в историографии именно как таковой. А. Н. Насонова, другого крупнейшего исследователя летописания в XX в., К. В. Петров охарактеризовал как ученика А. И. Заозерского. Но для А. Н. Насонова было гораздо важнее то, что он занимался в семинаре М. Д. Приселкова и был, разумеется, его и А. А. Шахматова последователем. Уже давно А. Н. Насонов воспринимается (и обозначается в историографии) прежде всего как ученый шахматовской школы. Ученицей М. Д. Приселкова была К. Н. Сербина. К. В. Петров считает ее ученицей А. И. Андреева, хотя и упоминает, что она «в равной мере считала себя» ученицей М. Д. Приселкова. Но дело в том, что К. Н. Сербина сама писала о том, как предпочла занятиям у А. И. Андреева работу над летописями с М. Д. Приселковым. Из филологов К. В. Петров упоминает учеников В. Н. Перетца. При этом он утверждает, что Д. С. Лихачева «в значительной степени. можно назвать учеником В. П. Адриановой-Перетц». Можно согласиться с тем, что влияние В. П. Адриановой-Перетц было значительным для всех сотрудников Отдела древнерусской литературы Пушкинского Дома, но известно, что учителем Д. С. Лихачева был Д. И. Абрамович.

Приходится констатировать, что предложенный К. В. Петровым метод классификации научных школ очень несовершенен. Очевидно, что только анализ работ исследователя может дать материал, на основании которого его можно отнести к тому или иному направлению. Именно с этих позиций мы будем рассматривать научные школы далее в тексте книги.

Если попытаться выделить в работах по историографии летописания основные проблемы (так как не все они написаны в проблемном ключе), то видно, что историки науки обращали внимание главным образом на несколько вопросов:

— как следует оценивать роль А. Л. Шлёцера в изучении летописей;

— являются ли работы XIX в., и если да, то какие, продолжением А. Л. Шлёцера;

— следует ли появление работ Шахматова считать переворотом в изучении летописей, или они все-таки генетически связаны с предшествующим этапом, причем не только с работами Шлёцера, но и с достижениями других авторов, которые писали о летописях в XIX в.;

— кого из авторов, писавших о летописях, нужно считать последователями А. А. Шахматова и каковы критерии этого выделения.

Мы предлагаем на эти и некоторые другие проблемы взглянуть с новой точки зрения и посмотреть на изучение летописей как на историю научных школ. Важно понять, что исследователи летописей могли взять и взяли из своей выучки, а к чему пришли самостоятельно, попробовать сравнить в этом отношении школы историков и филологов, решить, можно ли связать все важнейшие течения в изучении летописей в одно генеалогическое древо — как его ветви, или же они окажутся отдельными самостоятельными деревьями. Другими словами, мы применим к текстам историков и филологов, писавших о летописях, тот же сравнительный метод, который используется в текстологии в отношении средневековых текстов, например летописей.

Заключение

.

В диссертации шла речь об одном срезе истории науки. Зарождавшиеся на Западе гуманитарные науки выражали в XVIII веке главные черты нового общества и мира — дух познания, уверенность в том, что человек может познавать и создавать, но несет ответственность. Именно в это время происходил переход от средневековой экзегетики к научному анализу, становление научных методов. Для летописца текст — часть божественного замысла. Поэтому попытки исправления чаще всего касались, как известно, его технической стороны, когда старый текст был непонятен переписчику. В отличие от этого, рационально мыслящий ученый руководствуется идеей исправления, поиском неправильностей, ищет ошибки, которые допустили люди, испортив первоначальный замысел. Ученые брали на себя ответственность за исправление таких ошибок. Первые опыты такого рода делались при изданиях новозаветных и ветхозаветных, а также античных текстов.

В конце XVIII — начале XIX в. к занятиям русскими летописями приступили филологи, связанные с ведущей в это время школой герменевтики Гёттингенского университета (А. Л. Шлецер, позднее в России Р. Ф. Тимковский и его ученики). Впервые методы критики текста, выработанные на материале текстов древности, были использованы А. Л. Шлецером для разбора текста средневекового — «Повести временных лет», или, на языке того времени — «Нестора». От Шлецера пошло несколько направлений в исследованиях русских летописей. Самой крупной фигурой среди его преемников был Йозеф Добровский, но его метод на несколько десятилетий был оставлен, не найдя продолжения. Добровский с одной стороны явился продолжателем Шлецера, с другой — пошел далее, составив первую генеалогическую стемму соотношения летописных текстов.

Другим направлением в первой половине XIX в. стало изучение источников летописи, и тут главными фигурами оказались историки — сначала.

М. П. Погодин, затем П. М. Строев и его последователи. Представление о летописи как своде отражало распространенную тогда в европейской текстологии идею о том, что в древних текстах нужно, прежде всего, выделять первоначально независимые составляющие. Эта идея шла от анализа Фр. Вольфом, Г. Германом и К. Лахманом текстов Гомера. Позднее К. Лахман применил этот прием в работе со средневековым эпосом.

Издание «Полного собрания русских летописей» ориентировалось в принципах издания также на европейский опыт Monumenta Germaniae Historica. Этот опыт отражал определенных этап в развитии эклектицизма как принципа публикации и исследования текстов.

Идея разложения сводов на отрывки первоначальных летописей стала основный методом исследования летописания во второй половине XIX в. Наиболее полное выражение она получила в работах К. Е. Бестужева-Рюмина, который, однако, не может расцениваться только как преемник П. М. Строева, т.к. сформулировал собственные принципы работы с летописями, определенную последовательность исследовательских процедур и не отрицал возможность того, что в основе своде лежали не «первичные летописи», а более ранние своды.

Параллельно с этим в середине и второй половине XIX в. в России начали складываться школы исследования русских древностей (сначала среди филологов), в основе которых лежало использование сравнительного метода. Этот метод зародился сначала среди европейских лингвистов, но почти сразу же был применен к исследованиям сказок и мифов, а также сюжетов литературных произведений средневековья.

Главенствующее положение среди филологов-компаративистов в России первоначально заняла школа Ф. И. Буслаева как последователя европейской «школы мифологов». Ученики Ф. И. Буслаева (Ф. Ф Фортунатов, Н. С. Тихонравов, Н. П. Кондаков, А. И. Соболевский) образовали школы, основанные на применении сравнительного метода к разным типам памятников. Их собственные ученики уже во многом по-разному смотрели на то, как исследовать, в частности, летописи (А. А. Шахматова, В. М. Истрин, ученики В. Н. Перетца).

Метод А. А. Шахматова родился из соединения разных течений, некоторые из которых опосредованно восходили к Шлецеру, но представление об этой связи было тогда уже утрачено. Более очевидно было влияние на А. А. Шахматова лингвистической школы Ф. Ф. Фортунатова. А. А. Шахматовученый, соединивший многие научные подходы, опыт которого не смог повторить ни один из его преемников. Однако эти преемники впоследствии стали развивать отдельные направления, намеченные А. А. Шахматовым, пересматривая и дополняя многие его наблюдения, вступая в спор и, во многом, расходясь все далее.

В рамках филологической школы В. Н. Перетца его ученики С. А. Бугославский и И. П. Еремин предложили, каждый, свои методы исследования летописания, основанные на отказе от многих шахматовских положений. Д. С. Лихачев соединил в своих ранних работах как картину истории летописания по Шахматову, так и внимание к устному, фольклорному материалу в летописи, идущее от В. Л. Комаровича. В первой половине XX в. к текстологии летописания обратились также историки (А. Е. Пресняков, П. Г. Васенко, Н. Ф. Лавров, М. Д. Приселков). В середине — второй половине XX в, «исторический» поток в историографии летописания истончился из-за ранней смерти А. Е. Преснякова, затем И. М. Троцкого, М. Д. Приселкова и Н. Ф. Лаврова. После этого надолго лидирующая роль перешла к ученикам М. Д. Приселкова (А. Н. Насонову и, после его смерти, Я. С. Лурье). Ученые школы С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова, признавали высокие заслуги А. А. Шахматова, но не соглашались с ним по многим вопросам. С другой стороны, ученики М. Д. Приселкова, претендовали на преимущественную принадлежность к шахматовской линии, но на собственном понимании творчества Шахматова настаивали и историки школы С. В. Бахрушина (Л. В. Черепнин, М. Н. Тихомиров), желавшие, прежде всего, рассматривать летописи как исторические источники.

Хотя тихомировское направление победило в издании летописей, этого нельзя сказать об исследовании летописных текстов и об истории летописания. Во второй половине XX в. (период, кторый остался за рамками диссертации) самыми важными направлениями в течении этих научных потоков оставались, с одной стороны, работы текстологов школы М. Д. Приселкова (главным из которых был Я. С. Лурье), а с другой стороны, — работы филологов школы Д. С. Лихачева и И. П. Еремина. В начале XXI в. заметным явлением стали работы лингвистов, предложивших новые пути решения старых проблем истории летописания. Таким образом, исследование летописей вернулось к своим истокам, если вспомнить, что именно лингвисты (А. Л. Шлёцер и И. Добровский) начинали его в конце XVIIIначале XIX вв. и лингвист А. А. Шахматов дал мощное ускорение этому потоку сто лет назад.

Что касается историков, продолжавших направление, заданное школой С. Ф. Платонова-А. Е. Преснякова, то это течение в исследовании летописей после смерти Н. Ф. Лаврова нельзя назвать мощным, несмотря на появление отдельных важных работ. Зато в конце Х1Х-начале XX в. к русским летописям на новом этапе обратилась герменевтика, и на этом пути оказалось возможным продвинуться в некоторых направлениях. Посмодернизм не обошел своим влиянием потоки мысли, направленные на исследование летописания. В результате сильнее стал общий скепсис в отношении наших возможностей понять летописцев, принципы составления летописей и существование самого феномена летописания.

В целом, можно сказать, что современность дает гораздо большую пестроту мнений по разным вопросам, чем это было и во времени Шлёцера, и во времена Шахматова. Особенность настоящего момента состоит в появилении множества трудно сопоставимых друг с другом течений. Что из этого выйдет дальше — сейчас трудно судить.

В книге был исследован тот период науки, когда еще не было такого разнообразия направлений, и главное — когда разные школы реагировали друг на друга, и этот спор аргументов был понятен читателю.

Научные школы и присущие им методы были главными объектами рассмотрения. Но один из выводов диссертации парадоксален, если учесть ее общую направленность: к какому бы течению, к какому бы мощному направлению ни принадлежал автор, он в определенном смысле одинок. Смысл его работы — соединение выучки, идущей от школы, с особенностью творческой личности. Такое соединение всегда уникально и не может быть повторено. I.