Следствие по делу «декабристов»: деятельность органов расследования и ее результаты

Проблема судебной ошибки, способов установления истины по уголовным делам и контроля над деятельностью выполняющих репрессивные функции структур управления всегда сохраняла свою актуальность. Адекватность предпринимаемых властью репрессивных действий с точки зрения исторически существующих правовых норм и их понимания в обществе является важным фактором управления. Реконструкция того, как власть понимала решаемые при этом задачи, позволяет скорректировать представление о происходящем явлении. Процедурные правила всегда оставляли некоторое поле для свободного решения встающих задач. Анализ конкретной практики расследования, отдельного прецедента позволяет исследовать даже такие нюансы следственной практики как аргументированность, обоснованность каждого следственного действия, что в российском процессуальном праве до сих пор не получило достаточного законодательного определения и сохраняет свою значимость.

Рассматриваемое в диссертации дело является своеобразным итогом александровской эпохи в жизни России. Данное расследование послужило прецедентом, повлиявшим на процедуру и язык уголовного права в России XIX века. В язык права приходит новое понятие «тайное общество», и связанный с ним опыт расследования «конспирации», уголовная практика воспринимает сложившийся в европейской консервативной публицистике сценарий действия «тайного общества», что оказывает влияние на установление истины по конкретным делам. Все это происходит на фоне отмирания старой уголовной процедуры XVIII века. Актуальность проблемы определяется тем, что в работе предпринято комплексное исследование, попытка объяснить специфику следственных документов особенностями организации системы расследования, в связи с задачами, поставленными властью при начале дела. В данной работе предпринят анализ одного из первых в России прецедентов расследования преступной организации, материалы которого сохранились в достаточной полноте. Изучение прецедента позволит нам приблизится к пониманию того, как начало формироваться в российском праве представление о преступной организации. Расследование политических преступлений исторически являлось своеобразным барометром политической жизни, одним из критериев существовавшего режима.

Материалы следствия по так называемому делу «декабристов» являются основным источником огромной литературы, посвященной изучению этого явления. В историографии ни разу не предпринималась попытка разрешить природу многочисленных противоречий, неполноты, неопределенности следственных показаний, обратившись к процессу их получения, оценить деформирующий характер следствия, в частности — провоцированного диалога, влияние языка следователей на полученные результаты.

Возможность изучения материалов следственного дела о «тайном обществе» 1825−1826 гг. появилась только после 1902 года. Однако доступ к этим материалам оставался ограниченным. Работы этого времени отмечены стремлением донести до заинтересованной общественности сенсационную информацию, связанную с политическими преследованиями прошлого. Получившие доступ к секретным материалам авторы использовали любую возможность для их обнародования — издания в любом возможном виде или хотя бы в виде изложения содержания дела.

Открытие нового источника — следственных материалов — на первый взгляд показало внешнее «богатство» их сведений по сравнению с опубликованным в 1826 году «Донесением» Следственной комиссии и мемуарами подследственных. Общая оценка результатов следствия в самом начале изучения оказалась как бы предпослана выяснению условий их появления, анализу задач и хода расследования. М.В. Довнар-Запольский, отметив, что некоторые показания были гораздо пространнее лаконичных вопросных пунктов, заключил, что они представляют собой «мемуары по свежим впечатлениям происшедших событий» — это положение было вынесено им в заглавие публикации избранных показаний.1.

Исследователи строили свои заключения на основании результатов фиксации следственных действий. Результаты фиксации ошибочно отождествлялись с ходом самих действий — допросов и т. д. В связи с этим показание трактовалось как монолог, свободное повествование, построенное в соответствии с сознательным замыслом допрашиваемого. Роль следствия, по мнению исследователей, сводилась к определению темы повествования, принуждению начать говорить. Основное внимание исследователей было сосредоточено поэтому на способах, какими следствию удавалось разговорить допрашиваемого, вызвать его на «откровенность» .

1 Довнар-Запольский М. В. Мемуары декабристов. Записки, письма, показания, извлеченные из следственного дела. Киев, 1906.

Нужно отметить, что на откровенность и неоткровенность, признание и отрицание историки смотрели глазами следователей. При этом исследователи исходили из непроверенного предположения, что следствие стремилось к истине, а тайные общества действительно существовали в России.

Поиск объяснения феномена «признаний» на допросах в Петербурге, психологии этих признаний заняли серьезное место в работах П. Е. Щеголева. Постановления об арестах, известные по реестру коменданта Петропавловской крепости АЛ. Сукина записки императора о направлении вновь арестуемого после допроса в Зимнем дворце в крепость, докладные записки Следственного комитета императору, наконец конфирмация приговора, — все это фокусировало внимание на роли Николая I в расследовании. Апеллируя к воспоминаниям некоторых подследственных, П. Е. Щеголев предложил догадку, что именно вмешательством Николая можно объяснить «откровенность» в показаниях. В зависимости от содержания показаний строились догадки о том, как мог вести себя Николай на первом не зафиксированном допросе. «Признание» давало, по мнению П. Е. Щеголева, основание допустить, что Николаю удалось «уговорить», «обмануть» подследственного, «отрицание» — что, вероятно, не удалось «запугать». 2 Догадки не объясняли смысл текста показаний — он казался очевиденпредставить роль Николая нужно было для того, чтобы объяснить «психологию признания» .

П.Е. Щеголев отметил имеющиеся в тексте источников следы, что «признания были исторгнуты после каких-то уверений и ручательств, данных властями». Причем было отмечено также противоречие между уголовным смыслом даваемых показаний и выражаемыми в письмах надеждами на благополучный исход дела. Складывается впечатление, — писал П. Е. Щеголев, — что подследственные, давая признание, «как-то не думали» о том, что за наказание им грозит.3 Однако эти важные наблюдения были использованы лишь как «свидетельство» некой сложной психологии подследственных. Н.П. Павлов-Сильванский предположил, что в ходе допроса подследственные из вопросов могли увидеть, что «следователи знают все секреты заговора» .4 Это было непроверенным преувеличением неопределенных сведений доносов, хотя также.

2 Щеголев П. Е. Петр Григорьевич Каховский. Историко-психологический этюд // Былое. 1906. № 2. С. 184−186.

3 Там же. С. 191. Ср.: Котляревский H.A. Рылеев. СПб, 1908. С. 170.

4 Павлов-Сильванский Н. П. Декабрист Пестель перед Верховным уголовным судом. Ростов-на-Дону, 1908. С. 23. акцентировало внимание на нефиксированном ходе допроса. Однако общие выводы были сведены к исходному допущению: все способы давления, увещания, уговоров приближали следствие именно к истине, никак не деформировали сообщаемые сведения. Выражение «вынужден/принужден признать» входит в язык исследователей.

Работа над позитивной историей общественного движения, сопоставление разновременных свидетельств, посвященных одному сюжету, наряду с дополнением новых «ценных» сведений, выявила и принципиальные противоречия как внутри одного дела, так и между показаниями разных лиц. Рассматривая следственные показания как сознательно выстроенный подследственным монолог, П. Е. Щеголев предложил в качестве одного из объяснений их природы догадку, что у подследственных должны были существовать некие стратегии защиты, «рассчитанная неискренность» .5 Таким образом по общему мнению исследователей нужно было трактовать попытки подследственными доказать свою невиновность, отрицать вменяемое в вину, «запирательство». Подобные выводы историков строились на допущении, что устанавливаемая таким образом вина существовала, была объективно доказана. Гипотезы о тенденции следственных показаний строились по отношению к некой усредненной взвешенной картине, нарисованной следствием, непроверенном доверии к его результатам. История следствия в это время привлекала внимание исследователей прежде всего для того, чтобы подчеркнуть противоправный характер старого режима, недопустимыми методами победивший новые прогрессивные силыкак трактовались «тайные общества». Методы получения показаний рассматривались в отрыве от оценки их характера, заключенных в них противоречий.

Н. Котляревский трактовал совпадающие «единогласные показания» по отдельному сюжету (в частности, о принадлежности А. И. Одоевского к тайному обществу) как «очевидность», объективную реальностьпопытка возражать против таких «улик» трактовалась им как стратегия «защиты», придуманная в тюрьме «задним числом» .6 Отсутствие следов «либерализма», причастности к антиправительственному движению в переписке своих героев до ареста также находит свою интерпретацию:

5 Щеголев П. Е. Грибоедов и декабристы (по архивным материалам). СПб, 1905. С.31- Щеголев П. Е. Петр Григорьевич Каховский. // Былое. 1906. № 1. С. 148.

6 Котляревский H.A. Декабристы кн. А. И. Одоевский и A.A. Бестужев-Марлинский. Их жизнь и литературная деятельность. СП б, 1907. С. 19. нельзя ожидать, — пишет Н. Котляревский о своем герое A.A. Бестужеве, — чтоб он был откровенен в переписке, которая подлежала строжайшему контролю" .7.

В 20-е гг. высказанные ранее догадки о причинах «сознания» на следствии и причинах противоречий были дополнены актуальной классовой интерпретацией. Начатые П. Е. Щеголевым размышления о психологических переживаниях подследственных, вызванных впечатлением от личного допроса царем, были поддержаны в работе М. Клевенского. Клевенский говорил о «классовой сущности» вызванных встречей с царем признаний: «давала себя чувствовать. естественная связь дворянства с самодержавием», «вчерашних революционеров» заставляло «искренно каяться» «чисто дворянское представление о благородстве поведения. эпохи дворянского сентиментализма» .8 Дополнительные штрихи к этой догадке внес Н. М. Дружинин, отметив переживание подследственными разгрома восстания: «декабрист. чувствовал себя раздавленным и бессильным перед лицом победившей и могущественной сласти», переживание удара поражения привело к «торжеству дворянской традиции и старой отцовской морали» над «дворянской революционностью» .9.

Политический контекст уголовного законодательства Советской России придавал в 20-е гг. особую популярность теме «предательства» в «революционном движении», политической провокации и тайной агентуры. Сообщения агентов и доносчиков рассматривались как реальный фактор в «борьбе» царизма с революционерами.10 Достоверность этих сведений не ставилась под сомнение.

Противоречия следственных показаний по-прежнему привлекали внимание исследователей лишь при реконструкции истории «тайного общества», размышления сосредотачивались вокруг показаний об отдельных сюжетах, рассматриваемых вне общего контекста источника. С. Н. Чернов предложил догадку, что причиной несовпадения и противоречия показаний разных лиц могло быть конспиративное устройство «тайного общества». При сопоставлении противоречивых показаний относительно одного сюжета, принципиальным, по мнению автора, является вопрос о.

7 Там же. С. 123.

8 Клевенский М. К. Ф. Рылеев. М.-Л., 1925. С. 67−68.

9 Дружинин Н. М. Декабрист Никита Муравьев [1933] // Дружинин Н. М. Революционное движение в России в XIX в. М., 1985. С. 198. том, что мог знать сообщающий эти сведения относительно данного сюжета. Осведомленность оценивалась, исходя из «роли в тайном обществе» подследственного, как она «установлена» следствием." Критическим рассуждениям по-прежнему было предпослано доверие к деятельности следователей.

Одну из своих работ этого времени — «К истории политических столкновений на.

Московском съезде 1821 года" - С. Н. Чернов посвятил своему учителю А.Е.

Преснякову. А. Е. Пресняков тогда же в числе немногих профессоров старой школы обратился к теме «декабристов», он также отметил противоречие следственных материалов относительно «приема» тех или иных лиц в «тайное общество». Пытаясь объяснить причины подобных противоречий, он тоже размышлял о возможных особенностях этой организации. Однако предложенная им догадка была полностью обратна догадке, высказанной С. Н. Черновым: Пресняков склонялся к тому, что тайное общество" могло представлять собой «беседы», которые «велись так свободно и с таким минимумом конспирации», что для их случайных участников момент.

12 приема" часто оставался незаметным. Обращает внимание, что большинство исследователей, размышлявших над природой противоречий следственных материалов, в том числе П. Е. Щеголев, С. Н. Чернов, А. Е. Пресняков, рассматривали свои заключения как догадки, отмечали невозможность окончательно обосновать предпочтение одного из противоречащих показаний. Анализ показаний об отдельных сюжетах вне общего контекста следствия не позволял сделать аргументированных заключений.

Против такого подхода к анализу уже в это время предостерегал А. И. Заозерский. По его мнению, выводы такого рода являются «больше впечатлением» от «сопоставления недостаточно проверенных фактических наблюдений», нежели «твердым научно обоснованным выводом: о последнем нельзя говорить, пока не будет подвергнут критическому изучению весь материал, содержащийся в следственном деле» и не исключено, что результаты этого изучения могут противоречить.

10 Троцкий И. М. Ликвидация Тульчинской управы Южного общества // Былое. 1925. Кн. 6 (33) — Он же. Жизнь Шервуда-Верного // Троцкий И. М. III отделение при Николае I. Л., 1990; Штрайх С. Я. Провокатор Завалишин. М., 1928.

11 Чернов С. Н. Несколько справок о Союзе Благоденствия перед Московским съездом 1821 г. Саратов, 1924.

12 Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 г. М.-Л., 1926. С. 27. установившейся в наших представлениях традиции, которая ведет свое начало от рапорта Следственной комиссии" .13.

Сомнения в возможности критического анализа вырванных из контекста показаний были высказаны A.A. Кизеветтером в его рецензии на начатую Центрархивом публикацию следственных дел «декабристов». Он подчеркнул, что при анализе следственных показаний их необходимо рассматривать в том порядке, как они поступали в Следственный комитет, и этот принцип был бы желателен при издании материалов. Кизеветтер специально отметил, что имеющиеся в распоряжении исследователей тексты показаний являются лишь «дополнением» к предшествовавшим им и во многом обусловившим их нефиксированным устным расспросам. В сделанных им замечаниях можно увидеть отражение идеи, что анализ собранных следствием материалов должен опираться на анализ производства расследования.14.

Первая работа, специально посвященная анализу приемов следствия появилась в 1938 г., в журнале «Проблемы социалистического права» и принадлежала перу М. Н. Гернета.15 Работа М. Н. Гернета до сих пор не потеряла своего значения, им сделано наиболее полное описание особенностей делопроизводства Следственного комитета. Однако, проблема влияния формы сбора и способа фиксации показания на достоверность сообщаемых сведений, поставлена не была. Сами показания признаются откровенными, но рядом соседствуют такие определения как «нужные», отмечается «получение во что бы то ни стало сознания и оговор других», пристрастность, то, что следствие принуждало давать «желаемые «им показания даже тех, кто ничего не знал, получая оговор безвинных. По-прежнему результаты следственных действий оценивались противоречиво.

Таковы были основные направления в исследовании связанных с анализом следствия проблем, сложившиеся в литературе к концу 30-х гг. К предложенным в это время догадкам и методике неизбежно апеллировали авторы, работавшие над темой в.

13 Заозерский А. И. Вторая оправдательная записка Тургенева // Памяти декабристов. JL, 1926. С. 101.

14 Кизеветтер A.A. Рец. на: Восстание декабристов. Материалы. Дела Верховного уголовного суда и следственной комиссии, касающиеся уголовных преступников. Центрархив, 1925. Т. I // Современные записки. Париж, 1925. № 26. С. 491.

15 Гернет М. Н. Процесс декабристов и уголовная политика Николая 1 // Проблемы социалистического права. Сб. 4. М., 1938. Многие его наблюдения уже в 70-е гг. Были актуализированы в работах молодых историков. — Воробьева И. Я. Тайный послевоенный период. Так, В. Г. Базанов обращался к размышлениям С. Н. Чернова о роли строгой конспирации, разной степени осведомленности при оценке того, что сообщали подследственные в своих монологах-показаниях.16.

Сбор и анализ документов личного происхождения от периода, предшествовавшего аресту, обратил внимание исследователей на отсутствие в них определенных следов деятельности организации. Были предложены две версии объяснения этого обстоятельства. Одна указывала на вероятные конспиративные мотивы, заставлявшие не упоминать о реальном явлении, изъясняться полунамекамикак трактовались неопределенные языковые конструкции в тексте сохранившихся личных материалов. Вторая версия исходила из возможности уничтожить компрометирующие материалы в связи с угрозой ареста и обыска. Объединяло эти версии исходное допущение, что реальность существовала именно в том виде, как она была после описана на следствии и в апеллировавших к результатам следствия мемуарах подследственных. Так, по мнению Н. М. Дружинина, отсутствие компрометирующих бумаг в деле его героя, Н. М. Муравьева и в сохраненном его потомками архиве «внушает определенную мысль» о их вероятном уничтожении.17 Тогда же Ю. Г. Оксман предпослал публикации собрания сочинений К. Ф. Рылеева схожее замечание, что «бумаги, связанные с работой тайной организации, письма, рукописи, документы, политически компрометирующие, Рылеев уничтожил полностью» .18 Позже М. К. Азадовским была предпринята попытка собрать упоминания относительно уничтоженных бумаг организации. Подобную проблему вынуждено было решать и следствие. Возможность уничтожения компрометирующих бумаг была действием, предусмотренным в инструкциях с предписанием об аресте. Следственная практика XVIII — начала XIX вв. знала несколько достаточно устойчивых форм инструкций, определявших процедуру ареста и изъятия бумаг. Все они предусматривали основным правилом при аресте и обыске внезапность действий и специально оговаривали задачи: не дать арестуемому возможность препятствовать следственный комитет и Верховный уголовный суд над декабристами // Труды МГИАИ, 1970.

16 Базанов В. Г. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949. С. 10−11.

17 Дружинин Н. М. Декабрист Никита Муравьев // Дружинин Н. М. Избранные труды. М., 1985. с.119−120.

18 Рылеев К. Ф. Полное собрание сочинений / ред. Ю. Г. Оксман. Л., 1934. С. V. успешному окончанию действий — скрыться от ареста и уничтожить улики.19 Таким образом, процессуальные правила заставляли рассматривать вопрос о том, была ли у подследственного возможность уничтожить или скрыть улики, был ли арест внезапным или подследственный мог быть заранее упрежден о нем. Этот вопрос был формально предусмотрен для оценки результатов неудачного обыска. Неудачный обыск рассматривался в нормативных документах как возможное следствие несоблюдения процедуры, должностного проступка со стороны производивших эти действия лиц. Сам факт уничтожения рассматривался процессуальным законодательством как косвенное доказательство преступления, достаточное для оставления в подозрении. Это определяло высказывавшиеся относительно возможных причин неудачного исхода обыска предположения современников, непосредственно не участвовавших в его проведении, а также попытки опровергнуть это подозрение со стороны подлежащих ответственности за это лиц, в том числе самих арестованных. Причем для официальных властей значим был сам факт уничтожения. Подобная логика источников оказала влияние и на построения исследователей. Большую роль имело допущение факта уничтожения важных для историка документов и в исследовании М. В. Нечкиной.

В работах, посвященных A.C. Грибоедову, М. В. Нечкина отметила, что «следственное дело о Грибоедове имеет особую важность» для избранной темы, но «требует сугубо осторожного и критического к себе отношения». Основным моментом, который стоит учитывать при критике является допущение, что «отношение к тайному обществу и связи с его членами» должны рассматриваться как сюжеты, которые подследственные стремились скрыть. Единственный способ приблизиться к истине поэтому — «перекрестное сопоставление данных» по отдельным сюжетам, но и при этом «у исследователя никогда не остается впечатления, что открыта вся истина». Автор отмечает, что «действительность была богаче, чем отражение ее в документальном материале». Из этого общего наблюдения М. В. Нечкина делает принципиальный вывод: работая со следственными материалами, следует аргументировать не устанавливаемый на их основании факт, а отсутствие факта. Таким образом общая.

19 Анисимов Е. В. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 232−233, 238.

20 Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. 3-Е изд. М., 1977. С. 57−59. Ниже автор пишет: «неизвестно, были и у Грибоедова какие-либо секретные бумаги, непосредственно относящиеся к тайному обществу». — С.560. достоверность затрагиваемых на следствии сюжетов признается несомненной. Коснувшись проблемы допроса, М. В. Нечкина полагает, что вопросы фиксировались адекватно, отличаться могли только устные и письменные ответы подследственныхпоследний факт часто фиксировался в Журналах комитета 21.

Оценивая в капитальной монографии «Движение декабристов» природу своего основного источника, М. В. Нечкина также отмечала только «сознательное стремление скрыть истину» на следствии и «конспиративную завесу» над вопросом о достоверности показаний. Свое исследование М. В. Нечкина предварила принципиальной посылкой: «Отсутствие документального свидетельства не может при подобном состоянии источников доказывать отсутствие какого-либо явления» 22, сталкиваясь с противоречием показаний об отдельных сюжетах, она предлагала «довериться» одному из них.

Ю.М. Лотман отмечал необходимость выработать четкие приемы работы со «столь своеобразным документарием», по его мнению, основой таких приемов должен быть отказ от «частичного, цитатного использования отдельных показаний или вырывания лишь каких-то дел», требование «понимания всего хода работ Следственного комитета, учета ежедневных поворотов событий и конкретных изменений в тактике судей и их жертв. не в порядке лиц и дел, а в хронологическом. такого рода работа даст в руки исследователя необходимый коэффициент поправок точности тех или иных. свидетельств», что «будет иметь не только большую научную, но и методическую пользу» .23 Однако позже Лотман лишь однажды обратился к необоснованным источниками догадкам 20-х гг. о существовании некоего нефиксированного кодекса дворянской чести, не позволявшего противоречить, солгать императору.24.

Яркое творчество Н. Я. Эйдельмана вывело обсуждение темы на новый уровень. Апеллируя к замечанию Ю. М. Лотмана, Н. Я. Эйдельман предложил вниманию читателя рассмотрение материала в хронологической последовательности, попытку.

21 Там же. С. 552−3.

22 Нечкина М. В. Движение декабристов. Т. 1. М., 1955.С. 45−46.

23 Лотман Ю. М. Рец. на: Чернов С. Н. У истоков русского освободительного движения // Вопросы истории. 1961. № 5. С. 139.

24 Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) //Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 69. лг проследить, как от показания к показанию формировался комплекс источников. В центр рассмотрения были поставлены две основные проблемы: причина, по которой подследственные «решились» давать показания (особенное внимание уделено первому моменту появления какого-либо сюжета на следствии), и второе — характер показаний, сознательная стратегия даваемых показаний, сознательное формирование неадекватных, недостоверных показаний в зависимости от субъективных мотивов допрашиваемого. Показания по-прежнему рассматриваются как сознательно выстроенный монолог, адекватность фиксации не рассматриваются как фактор, имеющий существенное значение для оценки результатов следствия, хотя Н. Я. Эйдельманом и было отмечено значение делопроизводственных особенностей формирования следственного материала и выяснения роли каждого члена Следственного комитета в делах.26 Большое внимание было уделено практике уличения уже полученными показаниями. Правда, уличение со стороны следователей расценивалось как фактор, повлиявший только на решение допрашиваемого «запираться» или нет, а также отчасти на дозирование объективной информации. Однако проведенный в работе анализ подводил к постановке проблемы соотношения стратегии поведения подследственного и истины: если показания были подчинены широкому спектру недоговоренности, часто есть основания говорить о сознательном их искажении, то почему исследователи полагают, что уличение этими показаниями должно было произвести «ошеломляющее впечатление» от «осведомленности» следствия и заставить говорить «правду»? Насколько можно в таком случае говорить об «осведомленности» следствия? Как можно объяснить надежды подследственных на освобождение, высказанные после сознания в тягчайших преступлениях? Для последнего обстоятельства Н. Я. Эйдельман предложил догадку, что это объясняется сознательной стратегией представить общество настолько сильным и широко распространенным, чтоб у власти возникло ощущение общественной поддержки за его планами, и тогда «все хорошо кончится». Н. Я. Эйдельман впервые в историографии отметил, что построение показаний, начиная с процесса декабристов, становится традиционным для русского освободительного движения. Он трактовал это как «линии самозащиты» революционеров.

25 Эйдельман Н. Я. Лунин. М., 1970.

26 Эйдельман Н. Я. Журналы и докладные записки Следственного комитета по делу декабристов // Археографический ежегодник. 1972. М., 1974. С. 162−4.

В 70-е гг. появляется несколько работ, специально посвященных исследованию хода следствия. Их авторы — И. Я. Воробьева, С. А. Артемьев, Г. А. Невелев, В. А. Федоров — также исходили из непроверенного предположения, что задачей следствия было установление истиныначиная с доносов, следствие постепенно накапливало объективную информацию. Между тем, большее внимание было уделено деятельности властей по воздействию на общественное мнение во время следствия. Г. А. Невелевым был сделан обоснованный вывод о том, что, что официальные сообщения являлись своего рода пропагандой с целью навязать общественному мнению трактовку.

27 скандальных обстоятельств вступления Николая I на престол. Выявление тенденциозности следствия заставило иначе относиться к сообщениям подследственных в воспоминаниях о фабрикации властью на следствии ложных показаний. Было высказано предположение, что следствие, заинтересованное в том, чтобы представить общественному мнению подследственных как «ничтожную кучку мятежников и цареубийц», могло фальсифицировать именно эти сведения. Однако аргументов, связанных с тем, можно ли говорить о принципиальном отличии методов сбора сведений в отношении данного сюжета, приведено не было.

Анализ сложившейся в историографии ситуации показывает, что попытки оценить отдельные показания на следствии в отрыве от анализа общего контекста, логики следственных действий оказались неудачными. Необоснованное доверие к установленным в результате следствия фактам требует критической проверки, которая также возможна лишь при анализе процедуры их установления следствием. Нуждаются в более глубоком исследовании предыстория и начальный этап расследования, что позволит аргументированно судить о характере задач, которые стояли перед следствием, а также уголовно-правовой контекст расследования.

Внимание сосредоточено на работе следствия с вечера 14 декабря 1825 г. до завершения деятельности Следственного комитета в июне 1826 г. В связи с тем, что деятельность Верховного уголовного суда не была связана с установлением обстоятельств дела, но сводилась к формальной проверке правильности процедуры и назначению степеней вины, стадия суда не рассматривается в данной работе.

27 Невелев Г. А. Царизм перед судом истории // Новый мир. 1975. № 1. С. 184.

28 Артемьев С. А. Следствие и суд над декабристами // Вопросы истории. 1970. № 2. С. 120- Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы.» Следствие и суд над декабристами. М., 1988. С. 147−148.

В основу работы положены следственные материалы, хранящиеся в фонде Следственного комитета и Верховного уголовного суда по делу «декабристов» (ГАРФ. Ф. 48), частью опубликованные в документальной серии «Восстание декабристов» 29. Использованы материалы газет, официальная переписка секретного характера, позволяющие проанализировать видение следствием исследуемых обстоятельств, уголовное и уголовно-процессуальное законодательство, воспоминания принимавших участие в расследовании лиц и самих подследственных.

В работе использованы материалы европейской публицистики XVIIIпервой четверти XIX вв.: политические трактаты, памфлеты, статьи, повествующие о «тайном обществе». Роль публицистики наиболее существенна при выявлении клише, стереотипов, сценария, предшествовавшего началу расследования.

Методической основой работы является анализ языка следственных показаний. В работе рассматривается полнота и определенность смысла сообщаемых сведений, делается попытка аргументированно разделить язык следователей и подследственных и проанализировать смысловые отличия лексики при описании одних и тех же обстоятельств дела. Анализ производится в контексте рассмотрения влияния языка права, литературных стереотипов, связанных с описанием «тайного общества». В работе используется структурный анализ, применены элементы контент-анализа.

Мы попытаемся проследить, как собирались сведения в процессе расследования и как это повлияло на дальнейшие стадии — критику и интерпретацию следствием полученных данных. Нас интересует степень полноты и определенности языка следственных показаний — языкового выражения акта (действия), субъекта и объектов действия, а также суждения о них. Неопределенность высказывания оставляет простор для его необоснованной «свободной» интерпретации, зависящей от субъективных представлений и намерений интерпретатора, также как и неполнота — для произвольного восполнения смысла.

Выбор предпринятой здесь методики обусловлен особенностями сбора следствием показаний по данному делу. Дело в том, что процедурные правила того времени требовали максимального совпадения терминов описания. Однако, следственные материалы демонстрируют крайне формальный подход следователей.

29 Восстание декабристов. Документы. Дела Верховного уголовного суда и следственной комиссии. Т. I — XVIII. М.- Л., 1925;1986.

ХУШ-начала XIX вв. к делу.30 Данное расследование мало отличается в этом отношении от предыдущей практики. Следователи широко применяли практику «уличения» — то есть чтение или изложение уже полученных показаний по исследуемым обстоятельствам, которые (и это принципиально важно) в диалоге-допросе интерпретировались следствием как достоверные. «Уличение» применялось как на устных допросах, так и при помощи вставки в вопросные пункты прямых или косвенных цитат из материалов следствия. Сам факт существования такой практики, создававшей возможность лексического давления и придававшей показаниям компилятивный характер, заставляет исследователя определить и проанализировать, как формулировки следователей, язык «уличающих» документов соотносится с описаниями, данными самими подследственными. Критика вопросных пунктов легко позволяет это сделать: с 20-х гг. исследователи констатировали зависимость ответов от содержания заданных вопросов, однако это традиционно интерпретировалось как сознательная тактика дозирования объективной информации или как шок от степени «осведомленности» следствия.31.

Известно, что в большинстве случаев вопросам, предложенным с полным соблюдением всех формальных правил в письменной форме, обычно предшествовал устный допрос. До сих пор в литературе было принято допускать, что «устные и письменные вопросники в основном совпадали». Это допущение, а также справедливое заключение о близости текстов вопросных пунктов и процитированных в них показаний положены О. В. Эдельман в основу вывода о неадекватности сообщений большинства «декабристов» в воспоминаниях, что «на допросах им предъявлялись вымышленные показания товарищей» .32 Между тем, показания могли казаться подследственным «вымышленными» из-за неожиданной трактовки в них реальных.

30 Анисимов Е. В. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 323, 328.

31 В литературе, посвященной движению декабристов, отмечался факт связи между названными следствием (скажем, в вопросных пунктах) именами и именами, фигурирующими в показаниях — очень редко мы сталкиваемся со случаем расширения «репертуара» имен. Традиционно это трактуется как сокрытие декабристами информации, которую они покажут позже, будучи «уличены» уже иными текстами. -См, например: Н. М. Дружинин. Декабрист Н. Муравьев // Дружинин Н. М. Избранные труды. Революционное движение в России в начале XIX столетия. М., 1985. С. 201 и сл.- Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы.» С. 177.

32 Эдельман О. В. Воспоминания декабристов о следствии как исторический источник // Отечественная история. 1995. № 6. С. 34−35, 43. фактов, проявления деформирующего давления следователей. У нас нет достоверной информации о том, кому какие показания, в каком виде предлагались для «уличения» на устном допросе. Цитаты (прямые и косвенные) и сюжетные реминисценции в текстах позволяют нам выдвинуть ряд предположений о влиянии одного текста на другой. «Компиляция» понимается в данном случае отчасти условно — тексты воспринимались на слух, часто в пересказе, а также в отрывках излагались в присланных после устного допроса в Следственном комитете вопросных пунктах. Этой отрывочностью восприятия часто — при терминологической близости — объясняется смещение причинно-следственных связей, искажение смысла.

Интенсивность расследования заставляет учитывать, что один и тот же текст, с одной стороны, мог быть предъявлен и повлиять в близком хронологическом промежутке сразу на ряд текстов, с другой стороны, далее вместо него мог предъявляться текст, на который он повлиял. Иными словами, тексты могли предъявляться, сменяя друг друга, вместе — «подтверждая» друг друга сходными формулировками и т. д.

Аресты производились на основании 1−2-х показаний. Однако пока приказ об аресте исполнялся в пространстве Российской империи, проходили недели. Текст показаний, послуживших основанием для приказа об аресте, тем временем использовался для уличения других подследственных, что часто приводило и к «заимствованию» имен. Если на начальной стадии количество информации, которой могли «уличать» было не велико, то далее возникает проблема, как технически и почему формировался блок «компрометирующей» информации из огромного массива показаний для уличения каждого конкретного допрашиваемого. Известно, что в.

Комитете делались выписки из ответов, в частности о «новых лицах». В ряде дел.

34 сохранились выписки из показании, данных против этого лица уже после его ареста, однако в основном — в тех случаях, когда на каком-то этапе допросы предполагалось завершить, но затем они вдруг возобновлялись, эти сохранившиеся в делах выписки скорее носят итоговый характер. В общем же, нам не известно количество текстов, которыми уличали каждого из допрашиваемых за один раз, протяженность зачитанного.

33 «из ответов Бурцова выписать и доложить о тех лицах, кои прежде в виду не были». -Журнал XXXI заседания Следственного комитета от 16 января // Восстание декабристов. Документы и материалы. М., 1986. (Далее ВД). Т 16. С. 61. В ряде дел такие выписки сохранились, например — в деле Д. А. Искрицкого (ВД 18. С. 126−127).

34 Подобная выписка приложена, скажем к делу H.H. Депрерадовича (ВД 18. С. 280−81) отрывка и где проходила граница этого отрывкаопределяется ли структурное совпадение частей совпадением нефиксированных вопросов или тем, что был зачитан больший кусок «обличительного» текста, чем тот, которым на первый взгляд объясняется выбор текста для уличения данного допрошенного. В основном уличали текстами, где упоминалось имя допрошенного, иногда могли уличать текстами, рассматриваемыми непосредственно перед допросами (скажем, допрошенных перед ним и отложенными для их уличения текстами). Часто это был всего один текст. Максимальное число фиксированных к преамбуле к вопросным пунктам имен лиц, чьи показания «уличают» «запирательство» допрашиваемого — 10 чел., но скорее это исключение. Большее число лиц никогда не опрашивалось следствием по какому-либо из «конфликтных» фактов (фактов, по которым показания расходились), скажем, о «членстве». В основном это от 4−6 и менее показаний. Могли «уличать» и готовым «фактом» или изложением показаний с их интерпретацией, грамматически часто соединенных в одной фразе.

Предмет «расследования» — понятие «тайное общество» и стоящий за ним образбыли сформированы европейской публицистической традицией на рубеже XVIII — XIX вв. Нам не известны случаи его употребления для самоопределения внутри какого-либо из многочисленных объединений, которые после были так квалифицированы в публицистике их противниками или же в процессе следствия. Обе стороныследователи в своем видении обстоятельств дела и подследственные — в той или иной степени апеллировали к этой литературной традиции, задававшей абстрактное представление о структуре и способах действия этого «тайного общества». Следствие достаточно жестко демонстрировало свою интерпретацию событий во время допросов, главным образом — убежденность в факте существования «тайного общества». Подследственные же, естественно, пытались более определенно «угадывать» видение обстоятельств следствием и строить свое поведение в соответствии с этими догадками. Материал для создания «вымышленных реалий» предоставляла литературная традиция, знакомство с которой объединяло следователей и подследственных. В связи с этим ряд коннотаций между текстами не знакомых в реальной жизни лиц о несвязанных в реальности обстоятельствах может объясняться не «уличением» текстами во время допросов, а случайной апелляцией к этой литературной традиции. Между тем, как на первый взгляд, подобные коннотации ассоциативно указывают на близость их авторов, формальную связь между ними и описываемыми обстоятельствами.

Проведение анализа осложняется также и тем, что первые результаты «уличения» зафиксированы не собственноручноисключение составляют всего 3 случая — первые допросы ночью с 14 на 15 декабря А. И. Якубовича, К. Ф. Рылеева и С. П. Трубецкого написаны ими собственноручно, затем, очевидно, следствие признает такую методику неэффективной, и все трое будут «передопрошены», а результат, как и во всех прочих случаях, зафиксирован В. В. Левашевым. (Помимо Левашева ночью 14 декабря 11 показаний было зафиксировано начальником штаба 1-й армии К. Ф. Толемнаутро он отправится к месту службы в Могилев, где примет участие уже в допросах по факту восстания Черниговского пехотного полка, входившего в состав 1-й армии. Помогавший ему в первую ночь в Петербурге снимать допросы Левашев будет проводить первый допрос до конца арестов (они прекратятся к началу марта 1826 г.), 17 декабря он будет назначен членом Следственного комитета по делу о «тайном обществе» .).

Записи Левашевым этих первых допросов с лексической точки зрения унифицированы. Единство сюжетной структуры (скрытый или фиксированный вопросник) и близость формулировок позволяет выделить своего рода «клаузулы» в этих записях, пополнявшиеся лишь 1−2 новыми вопросами на протяжении месяцев.35 Результаты разной продолжительности диалога, в процессе которого допрашиваемый пытался интерпретировать предлагаемые ему показания, оказались заново «переопределены» Левашевым и зафиксированы в принятых на следствии сопоставимых формулировках. Подобная унификация создает иллюзию «подтверждения» показаний.

Лишь на начальном этапе, в декабре 1825 г., а также при введении новой информации записи Левашева еще несут следы своеобразного компромисса между следователями и допрашиваемыми — содержат наряду с формулировками следствия обрывки лексики допрашиваемых, осколки их интерпретации предъявляемых им для описания событий. Фиксация Левашевым отказа принять предлагаемые для описания исследуемых отношений формулировки также формализуется, но иногда оставляет.

35 Запись фиксировала отношение допрашиваемого к «тайному обществу»: «принадлежит» ли, кем «принят/приглашен/склонен взойти» или от кого «слышал», кто «извести л/объявил/предложи л взойти» с указанием на дату с разной степенью точности, а также знал ли «цель/намерение» и кого «знал членами» — в случае отрицание использовалась также стабильная формулировка о «знакомстве» с показавшим на него. место для определения этих отношений (скажем, степени близости и т. п.) самим подследственным.

Нужно отметить, что запись Левашевым проведенного им допроса, да и вообще текст данных ранее показаний (воспоминание о нем) играет одну из основных ролей при создании в той или иной степени компилятивного текста. Прежде всего, она так же являлась текстом, которым «уличали» допрошенного. — Изменение показаний в процессе расследования рассматривалось с точки зрения российского права как одна из степеней вины — «оставление в подозрении», а то и «лжесвидетельство» .

В результате такого способа сбора показаний тексты оказываются состоящими из устойчивых лексических фрагментов. На первый взгляд эти формулировки создают иллюзию близости между допрашиваемыми, представляются своего рода «коммуникативным фрагментом», как бы свидетельствующим о длительном и устойчивом общении между ними, пусть и не непосредственном (в случаях явного незнакомства), но через общий «круг», единую «организацию». Между тем, эти формулировки транслируются во время допросов, отражение чего мы усматриваем и в вопросных пунктах, и в языковых конструкциях текстов показаний, указывающих на то, что они предлагаются следователем. Главным свидетельством вмешательства интерпретаций следствия и уличения неким блоком информации, с нашей точки зрения, является, во-первых, повторение фактических ошибок, рассказ о неактуальных с биографической точки зрения сюжетах — о незнакомых лицах и обстоятельствах, очевидцем которых допрашиваемый не был, при условии нарушения логики собственного повествования готовыми образами и сюжетами, порой сбивчивыми и абстрактно неясными.

Ниже мы попытаемся определить формулировки, навязанные следствием при помощи разного рода давления на подследственных, и те определения, которые были по ряду мотивов некритически интерпретированы следствием как заведомо «недостоверные» .

Для оценки критики и интерпретации следствием получаемых показаний необходимо восстановить хронологическую последовательность поступления новой информации. Из населенных пунктов, расположенных вне Петербурга, время устанавливается на основании помет на документах, а в случае их отсутствияприблизительно исходя из обычного срока доставки почты фельдъегерем (вся переписка носила секретный характер), учитывая расстояние и максимальную скорость передвижения. Хронология допросов Левашевым (большинство записанных им показаний не имеют даты) восстанавливается на основании номера записи и даты доставления допрошенного в Петропавловскую крепость, в случае же избрания иной меры пресечения — приблизительно, исходя из сопредельных случаев. Последовательность допросов в Следственном комитете и рассмотрения письменных показаний восстанавливается на основании «Журналов» 36.

В диссертации произведен анализ основных опорных понятий этого дела, с помощью которых исследуемые отношения трактовались как «антиправительственная организация» .

36 Журналы Следственного комитета// Восстание декабристов (далее ВД). Т. XVI. М., 1986.

Заключение

.

С самого начала расследование приобрело заданный характер. Лишь в первые дни расследования и затем в самом конце во время подготовки обвинительного акта в вопросах следствия читается связь с языком уголовного права. Но почти пять месяцев следователи были заняты «существованием тайного общества», установление его существования было подчинено целям воздействия на общественное мнение в Европе и России. Главным орудием доказывания являлся выбор терминов, насаждение формулировок. Определение какой-либо группы как «тайного общества» означало, что связи между этими людьми носят организационный характер — характер отношений долженствования, а не являются простым знакомством, кругом общения. Их действия представляют собой выполнение нефиксированных распоряжений некой организации, а встречи и контакты являются обсуждением плана и передачей директив. Казалось бы, с точки зрения формальной логики, установление этих характеристик должно было предшествовать квалификации группы как «тайное общество», однако на практике как раз они выводились из недоказанной констатации, что лица являются его членами.

Таков был механизм анализа следствием информации. Отсутствие документальных доказательств деятельности «организации» восполняется за счет показаний. В соответствии с процессуальным законодательством того времени единственной формой фиксации показаний являлись вопросные пункты — обязательная фиксация вопросов следователя и собственноручные ответы (исключением мог быть только случай неграмотности или не владения обязательным в судопроизводстве «российским» языком). Однако эта процессуальная норма соблюдалась лишь формально — на практике ей предшествовал нефиксированный допрос. Более того, в деле 1825 г. все первые допросы, оказывающиеся «результативными» , — не собственноручны, следствие наполняет текст формулировками, придающими установленным связям характер отношений долженствования, обязанностей и их выполнения или нарушения, затем следует своего рода «смена следователя» и манипулирование цитатами для получения собственноручного подтверждения. При этом отказ от формулировок интерпретировался следствием как преступление лжесвидетельства — само по себе в ХУ1П-Х1Х вв. тяжело наказуемое. Таким образом дающий показания попадал в замкнутый круг в рамках данной правовой системы.

Подобная практика не позволяет, на наш взгляд, рассматривать полученные в ходе этого дела показания как независимые свидетельства, совпадение которых якобы указывает на их объективность, а несовпадение — на субъективные попытки обмануть следствие. Эта практика имеет все признаки фальсификации, что заставляет исследователя обращаться к общим принципам анализа, выработанным на сегодня в исторической науке для подобных дел. Не укладывающиеся в общую, навязываемую следствием систему описания элементы, особенно попытки опровержения некоторыми подследственными закрепленных в документах следствия формулировок могут в этой ситуации гораздо адекватнее описывать реальные отношения, нежели повторяющиеся из показания в показание сюжетные блоки.

Понятие «тайное общество» продолжало бытовать в языке политического сыска на протяжении всего XIX века. Между тем, процессуальное законодательство претерпело после 1864 г. значительные изменения. Устанавливается новая практика фиксации показаний, существенно падает роль доноса при начале политических дел. Неоднократно меняется устройство системы политического сыска. Происходит и появление новых практик в работе следователей.

Однако правовая доктрина России последовательно сохраняла принцип расследования «несовершенных в прошлом действий» (подготовки, покушения, умысла), а также сговора ряда лиц на его совершение (то есть разговоров). Понятие «преступной организации» выдвигалось именно в связи с этими обвинениями, при чем такой элемент сценария ее деятельности как конспирация, тайна — на практике прикрывал многие доказательственные лакуны — в том числе и отсутствие вещественных доказательств. Принципы уголовного законодательства России, последовательно сохранявшиеся от средневековья, через имперский период до конца XX века, ставили перед следователями задачу выяснить то, что было принципиально невозможно установить с достаточной для приговора убедительностью. Единственным способом преодолеть это ощущение субъективности было любыми способами получить психологически внешне убедительное признание обвиняемого. Не раз в литературе обращалось внимание, как коварно нарушает режим обещания смягчить участь в обмен за сотрудничество со следствием. Однако сценарий «тайной организации» не оставляет иного выхода: учитывая «конспирацию» те, кто на следствии дает наиболее подробные показания об организации — в силу своей «осведомленности» — должен быть признан ее руководителем. Это создавало.