Большевистская модернизация культурной сферы народов Центрального и Северо-Западного Кавказа в 20-е годы XX века: На материалах Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкессии

Актуальность исследования. В постсоветском пространстве особо чу-ствительны темы межконфессиональных и межкультурных отличий населяющих Россию народов. Поэтому выдвижение проблематики модернизации в центр анализа и интерпретации российского исторического процесса вполне назрело для оценки содержательных перспектив внутрироссийского культурного диалога, федерализма, социалистических преобразований в целом. Эти проблемы связаны между собой внутренней логикой: и перспективы культурного диалога, и перспективы федерализма можно обосновать и выстроить лишь объективно оценив опыт социалистических преобразований. В 1996 г. РГНФ в качестве приоритетных, поддержал конкретно-исторические исследования, направленные на изучение реформ и контрреформ в России, с особым вниманием к 1920;м годам, их параметрам, причинам удач и провалов как имеющим непосредственное отношение к современным проблемам, настаивая на формулировании этой проблематики с соблюдением академических правил, проведении ее концептуальной перестройки1.

Безусловно, советский государственный социализм, является модерным проектом, осуществление которого в многонациональной стране проводилось особенно настойчиво. В этом проекте модернизации общественного бытия российские народы пытались стать партнером новой власти, сменившей самодержавие. Изучение опыта соотнесения (идентификации) с реальными мировыми процессами, с уровнем прогресса, анализ дискуссий о выборе модели развития, формы государственности, на которую возложена задача обеспечения путей и направлений модернизации, контролирование издержек и избегания ошибок в формировании прямых и обратных связей между этническим, региональным и унификационным, является особо актуальной задачей. Владение опытом способствует минимизации болезненности процесса, смягчению конфликта «традиционализма и модернизации». Послереволюционное общество продемонстрировало как большие мобилизационные возможности, так и большой запас прочности, стремление к защите своих национальных интересов вопреки насаждаемой политической целесообразности и исторической необходимости. Реакция различных народов на модерни-зационные процессы, способы их реализации представляют интерес не только' исторически, но и известный практический смысл, поскольку дает представление о механизме и опыте преодоления кризисных ситуаций вообще, а условиях многонациональной России — особенно.

Главным субъектом, общественных отношений является человек и сегодня ясно, что марксизм в начале XX века имел приверженцев (и мыслителей, и политиков), обдумывавших пути человечества в будущее. Ясно и то, что он лишь одно и, может быть, не магистральное ответвление от «распутья», фокусирующемся на некоем общем социальном стандарте (структурах и образах мышления, стереотипах поведения и пр.) Большевизм же, как политический способ и практика реализации марксистских идей модернизации многоэтничного российского сообщества, в конечном счете, стал основным виновником распада СССР.

Изучение конкретно-исторического опыта модернизации общества и сохранения уникальной культуры того или иного народа в начале и XXI века сложно даже с философско-мировоззренческой точки зрения, о чем свидетельствуют обострившиеся отношения мусульманского мира с Западом. Об этом говорит и проблема Ирака, болезненно воспринимаемая мусульманами Северного Кавказа, и собственная российская Чечня. Президент Российской Федерации В. В. Путин с трибуны Международного мусульманского форума осенью 2003 г. подчеркнул, что российские мусульмане являются неотъемлемой частью мусульманского общества, и составляют около 20 миллионов автохтонного населения России.

Особое значение приобретает Центральный и Северо-Западный Кавказ, его региональное пространство, требующее поиска идей, а также средств и методов научного осмысления. Этот регион Кавказа, в целом, являясь периферийным, интенсивно втягивается в процессы постсоветской модернизации и трансформации. Вместе с тем, он оказался в эпицентре сложнейших событий, процессов и обстоятельств, выступая объектом негативной стигматизации, символом жупела и однозначной схематизации. Термин «лица кавказской национальности» становится привычным в постсоветском новоязе, неся в себе негативную перспективу внутрироссийскому культурному диалогу и федерализму.

Многие причины сложившейся ситуации лежат в конкретной практике большевистских преобразований 1920;х годов, и в результатах их интерпретации гуманитарным знанием и, прежде всего, исторической наукой. Способы и методы осмысления преобразований и их результатов в рамках форма-ционного подхода полагали как традиционное, так и инновационное сознание исключительно субъективным фактором, рассматривали его сквозь призму политической интерпретации, в такой постановке сводили традиционное к отсталости. Исследователи Северного Кавказа оказывались под давлением идеологических, политических и научных императивов, и обыденностью социальной жизни. В осмыслении проблемы в российском интеллектуальном сообществе очевидны весьма серьезные расхождения в зависимости от избираемой точки зрения. Проблема интеграции этнических обществ в постиндустриальное общество с сохранением их культурной индивидуальности обозначается скорее в виде символа, формулы, чем рационально осмысленной и плодотворно решаемой задачи. После интеллектуального бума 90-х годов, состязательности идей эта проблема вновь отодвигается на интеллектуальную периферию, уступая место традиционной и привычной для российского общественного сознания идее государственности и державности. Однако на эту же периферию «задвигаются» и такие глобальные идеи как «свобода», «личность», «толерантность», лишаются оснований содержательные перспективы внутрироссийского культурного диалога и федерализма. Для оптимизации ситуации необходимо развитие и углубление конкретно-исторических исследований в целях выявления ее природы, сведения воедино центральных и периферийных тем этой проблемы.

Предметом исследования исследования является процесс модернизации этнических обществ Центрального и Северо-Западного Кавказа, добившихся государственности в форме автономных областей, интеграции их в советское культурно-духовное пространство, а также практических путей и направлений решения этой проблемы в 1920;е годы.

Поскольку процесс модернизации является многоаспектным, его представление в диссертации имеет принципиальные ограничения:

1) по содержанию: в фокусе внимания находятся проблемы, которые современниками воспринимались как первоочередные, «болевые», формирующие и структурирующие новое советское культурно-духовное пространство. Таковыми, в первую очередь, для Центрального и Северо-Западного Кавказа являются: создание новых форм и средств культуры (создание автономных структур управления культурой, современной школы, новой основы письма) и концентрация интеллектуальных ресурсов модернизации, дифференциация их по идеологическому и прагматически-содержательному принципам и основаниям (борьба с религиозными настроениями, дореволюционной интеллигенцией);

2) по субъекту выражения: речь идет о содержательном наполнении сформулированных как политиками и идеологами центра общих целей и задач модернизации многоэтничного российского сообщества, так и руководителями автономного уровня и национальной интеллигенцией путей, направлений модернизации этносов, населяющих автономные области Центрального и Северо-Западного Кавказа.

Объектом исследования являются этнические сообщества Центрального и Северо-Западного Кавказа, завоевавшие в ходе гражданской войны автономию в форме автономных областей в сфере культуры, и практические политические действия советских реформаторов центрального и автономного уровня по созданию советского культурно-духовного пространства.

Особая сложность определения предмета и объекта исследования заключается в том, что и предмет исследования и его объект в 1920;е годы претерпевали значительную трансформацию. Изменения претерпевали и концептуальные воззрения власти, носившие дискуссионный характер, и политические действия на их основе.

Основной целью диссертации является изучение процесса модернизации культурной сферы традиционных сообществ Центрального и СевероЗападного Кавказа в 1920;е годы. Она может быть реализована в результате решения следующих задач:

— изучения проектов большевистской модернизации и их места в теории национально-культурной политики: дискуссий 1920;х годов о целях и задачах модернизации, влияние содержания дискуссий на позиции руководителей центрального и автономного аппаратов в аспекте применимости к традиционным социокультурным системам народов Центрального и СевероЗападного Кавказа, сложившимся к 1920;м годамизучения целей и задач сталинского проекта советской программы модернизации, роли сталинской формулы национальной культуры как основы национально-культурной политикиизучения социальных и этнокультурных аспектов интеграции народов Центрального и Северо-Западного Кавказа в советское культурно-духовное пространство в 1920;е годыизучения отношения большевиков к исламской идентичности, воспроизводимой мусульманской системой образования, функционированию исламского права (шариата) в 1920;е годы, перелома в политике: от терпения к воинствующему атеизмувыявления роли традиции в теории советской национально-культурной политики, эволюции отношения Советской власти к традиционной культуревыявления роли автономных структур управления культурой как фактора сохранения и поддержания этнокультурной идентичностивыявления и изучения проблем повышения образовательного уровня, формирования и внедрения новых форм культуры: сдвигов в национальных письменных традициях, ликвидации неграмотности, создании системы образования, формировании культурных потребностей нового типа. Особое внимание обращено на роль печатного слова и зрительного образа в политико-просветительной работе. выявления отношения горской интеллигенции к большевистской модернизации.

Хронологические рамки исследования. Революция 1917 г. и гражданская война открыли новый советский этап российской истории. Его содержание и системные характеристики активно осмыслялись и продолжают исследоваться профессиональной историографией. 1920;е годы всегда привлекали особое внимание историков: их континуитет как тяжба между опытом прошлого и планами на будущее, их динамика, особенности функционирования экономической, политической и культурной систем, механизмов взаимодействия общества и власти. 1920 годы представляют собой один из ключевых этапов в развитии системы советского общества, понять который — значит во многом найти подходы к пониманию современных стремлений человека вырвать из прошлого в будущее.

Хотя революция и гражданская война изменили геополитическое положение страны, ее общественный строй, национально-государственное устройство, революционные преобразования были фундаментальны, имели свою динамику и логику, из революции и гражданской войны несмотря на трагизм, их сопровождавший, вышло другое общество — общество, охваченное не только тревогами, но и надеждами, ожиданиями, смотрящими в будущее. Эти ожидания были реальностью послереволюционного бытия 1920;х годов, одной из составляющих сложного комплекса системы ценностей, которые сформировались в предреволюционные годы, расставлявшие свои приоритеты вреализации интересов народов, населявших Центральный и СевероЗападный Кавказ России. Недовольство старой властью, природа которой не допускала участия народа в переустройстве своей жизни и судьбы, выплеснулось с полей мировой войны, вылилось в серии революций начала XX века. Имперскую власть сменила диктатура большевиков, хотя и смягченная после введения новой экономической политики, но не изменявшая основным стратегическим императивам построения нового общества. 1920 годы представляют собой особый исторический социально-психологический феномен, специфически организованную и функционирующую систему. Эти годы являются переломными с точки зрения развития внутриполитических процессов превращения личности из субъекта модернизационного процесса в объект модернизации.

В региональные рамки исследования включена территория Центрального и Северо-Западного Кавказа: после гражданской войны она представляла собой особое пространство, в котором шел активный поиск путей новой жизни, выстраивались различные его стратегии. В диссертации предусмотрены определенные ограничения анализа, который предполагается осуществить на материалах его автономных областей, раскрывающих пути и направления модернизационных процессов, совершаемых среди этносов, получивших автономию. В 1920;е годы происходит формирование Адыгейской, Кабардино-Балкарской АО, Карачаево-Черкесской АО в качестве автономных административно-территориальных единиц, освоение населением самих понятий. Автономизация и коренизация как важная черта государственной политики, — воспринимались одним из ключевых средств социальной мобилизации. Ранее не существовавшие автономии становятся важным фактором идентификации в общественном сознании. Эти процессы пробудили в народе национальные чувства, умножили внимание к национальной традиции, смыкая российскую и местные истории в поисках содержательных путей модернизации.

Выделение региона Центрального и Северо-Западного Кавказа в самостоятельное пространство социальных отношений, которые развивались и трансформировались, опирается на ряд определенных оснований: социально-демографических, социально-территориальных, социально-этнических, социокультурных, социально-политических, влияющих на характер, содержание доминирующих ценностей, социальное поведение населения с точки зрения стандартов и норм, а также форм девиаций, характерных только для него, определяющих характер решаемых модернизационных проблем4.

Научная новизна заключается уже в самом выборе проблемы для конкретно-исторического исследования.

В диссертации впервые реализован комплексный подход к изучению процесса модернизации культурной сферы традиционных обществ Центрального и Северо-Западного Кавказа на определенном временном отрезке (1920;е годы), когда наиболее отчетливо проявились специфические черты традиционных культур народов, получивших автономию, в контексте большевистской модернизации.

Раскрыты как объективные, так и субъективные причины более медленных темпов модернизации культурной сферы в 1920;е годы.

Критически, переосмыслены существующие, недостаточно обоснованные представления о содержании модернизационного процесса, результатах модернизации.

Впервые в научный оборот вводятся архивные источники, проливающие свет на идеологические, политические и социально-психологические проблемы изучения сложных отношений традиционных обществ Центрального и Северо-Западного Кавказа и советской власти.

Новые источники и материалы на базе новых познавательных стратегий, оформившихся в рамках социальной истории, используемые в диссертации, опровергают некоторые распространенные стереотипы и априорные представления о северокавказских народах, как и о российском обществе в целом.

1920;х годов, помогают понять по-новому политические и социокультурные реалии послереволюционного периода и феномен «раннего сталинизма».

Методологическую основу диссертации определили принцип историзма, объективный учет исторических факторов, влияющих на характер исследуемых явлений и процессов, а также новые познавательные стратегии, оформившиеся в рамках социальной истории как одного из ведущих направлений в современной исторической науке. Этот методологический поворот подробно проанализирован Л.П. Репиной5. Суть этих стратегий заключается в отказе от крайностей как структурной истории (т.е. истории, отдающей предпочтение изучению процессов и структур), так и культурной антропологии, сосредоточившейся на истории ментальностей, субъективных восприятий и представлений. «Новая социальная история» предполагает синтез и структурного, и культурно-антропологического подходов, поскольку такая методология наиболее адекватно отражает реалии и сущность исторических процессов и явлений и позволяет анализировать их комплексно и системно.

Поскольку диссертация посвящена проблемам взаимодействия — власти и общества, то власть как структура представлена на двух уровнях — как власть центральная (верховная) и власть местная (локальная, автономная). Такое деление соответствовало не только логике реального выстраивания властной пирамиды, но и субъективному восприятию власти населением, в глазах которого образ верховной власти существенно отличался от образа власти в автономиях. Общество как структура данного региона распадается на ряд этнических автохтонных социумов (кабардинцы, балкарцы, черкесы, карачаевцы, адыгейцы), которых отличала известная общность интересов и жизненного уровня, что демонстрировали сходные отношения к практике модернизации, т. е. наличествовало одинаковое, общественно значимое, отношение к тем или иным политическим акциям, в первую очередь, к традиционной религии. Это была коллективная реакция на проблемную ситуацию, возникшую в результате изменения привычного порядка вещей. Создать или спровоцировать проблемную ситуацию могут реальные события, решения властей по реализации своей стратегии модернизации. Ее разрешение также может потребовать вмешательства властей, привести к переменам в привычных, правилах и устоях жизни. Для более глубокого понимания причин и содержания основных модернизационных процессов, протекавших в культурной сфере получивших автономию этносов, учитываются как общие закономерности функционирования их культур, так и политические условия, оказавшие влияние на процесс модернизации. Поэтому методологическими подходами, определившими структуру диссертации, стали проблемный принцип и ситуационный анализ.

Изучение стратегии и практики модернизации большевиков традиционно находилось в центре внимания исторической науки как проблема построения в России социалистического общества, рассматриваемого как «новое общество». Социальные процессы изучались в контексте реальности нового типа, которая концептуально базировалась на идеях прогресса и идеях развития. В качестве периферийной была проблема полиэтничности России, рассматриваемой как сложный конгломерат множества народов с разным уровнем развития культур. Отличия, наблюдаемые на периферийном содержательном поле, или не рассматривались, или воспринимались как аномалия, отклонения от заданного маршрута. В подобных случаях существовали объяснительные интерпретации в духе адаптированной теории пережитков, идеологизированных версий экзогенного воздействия (ислам, воздействие иностранных агентов), исторического отставания сознания от преобразуемого бытия.

Эти проблемы рассматривались в рамках формационного подхода, когда исследователи признавали себя приверженцами материалистического понимания истории и полагали, что плюралистическое понимание ее несостоятельно. Советский период российской истории был разделен на ряд проблем, истоки же самого разделения брали начало в так называемом ленинском плане построения социализма: индустриализации, культурной революции и пр. С учетом многоэтничности России сформировалось тематическое поле «национально-культурного строительства». Каждая союзная или автономная республика (область) имела своего исследователя, который или изучал процесс национально-культурного строительства в целом, или в рамках существующей периодизации, или посвящал внимание отдельным темам в рамках общей: развитию общеобразовательной и высшей школы, ликвидации неграмотности, подготовке кадров, созданию социалистической интеллигенции, отдельных ее отрядов и т. п. Систематизация этих работ, их методологическая и источниковая база, историографический анализ осуществлены в работах.

JI.M. Зак применительно к СССР и Э. А. Шеуджен применительно к Северному Кавказу6. Анализ, проведенный историографами, свидетельствует о формировании отряда ученых, специализирующихся на изучении национально-культурных процессов. Возрастало внимание к введению в научный оборот новых архивных источников. Накапливалась солидная база для углубления в специфический этнологический, лингвистический и демографический аспекты исследовательской проблемы.

Однако в конкретно-исторических исследованиях 70−80-х годов возобладали партийные установки, которые указывали, как, например, в докладе Ю. Андропова, посвященном 60-летию СССР, что «в духовном наследии, традициях и быту каждой нации есть не только хорошее, но и плохое, отжившее. И отсюда еще одна задача — не консервировать это плохое, а освобождаться от всего, что идет вразрез с нормами советского общежития, социалистической нравственности, с нашими коммунистическими идеалами"7. Данные установки вели к доказательству наличия и успешного развития новой исторической общности — советского народа. Особое методологическое значение возымел дореволюционный тезис, высказанный В. Лениным об интернационализации хозяйственной, политической и духовной жизни при социализме8. В сфере культуры тезис рассматривался как доказательство, с одной стороны, самостоятельного развития национальных культур, с другой — как их взаимное сближение и обогащение. Исследователи исходили из Сталинского определения, сформулированного в середине 1920;х годов, о соч циалистическом содержании и национальной форме культуры. Соответствие формуле и являлось критерием оценки достигнутых успехов в развитии национальных культур. Тема культурных взаиморвязей вылилась в отдельную отрасль национальных историографий, в которой все же доминировало внимание к изучению основных направлений совершенствования социалистического содержания, как наиболее актуальная проблема развития социалистической культуры развитого социализма9. М. Т. Иовчук и Л. Н. Коган подчеркивали, что национальная форма культуры, хотя и сохраняет наибольшую устойчивость по сравнению с материальной и политической системами культуры в духовной культуре, однако и она находится в постоянном движении и обновлении10. Попытки модернизировать формационный подход предпринимаются, в частности, Ю.И. Семеновым11.

Основной порок этого ортодоксального подхода заключался в том, что единство истории сводилось, по сути, «к всеобщности законов, действующих в каждом социально-историческом организме. При этом все внимание концентрировалось только на связях «вертикальных», связях во времени, диа-хронных, а то и понимаемых крайне односторонне, лишь как связи между различными стадиями внутри одних и тех же социально-исторических организмов. Что же касается связей «горизонтальных», т. е. связей между сосуществующими в пространстве социально-историческими организмами, то в ортодоксальном варианте теории общественно-экономических формаций им не придавалось значения"12. В итоге, как утверждают А. С. Панарин, А.А. Кара-Мурза, И. К. Пантин, модернизационный «рывок» России в ходе социалистических преобразований привел к глубокому духовно-идеологическому кризису, появившемуся в двух формах: в кризисе национальной идентичности, утрате чувства исторической перспективы, понижении уровня самооценки наций и в разрыве единого духовного пространства, утрате национального консенсуса по поводу базовых ценностей13. Однако и у теории модернизации имеется своя родословная. Она восходит к М. Веберу и выдвинута как альтернатива марксизму14. Но российской науке (и что немаловажно — российским политикам, Ленину, в частности!) известно имя П. А. Сорокина, который первым дал развернутое описание социального процесса как социокультурного. После известной высылки в 1922 г., причиной которой являлась и его научная деятельность, он завершил фундаментальный анализ социального процесса в глобальном 4-томном проекте «Социальная и культурная динамика"15. Эта недавно ставшая известной работа в значительной степени питается идеями, высказанными П. Сорокиным в докторской диссертации, изданной в Петрограде в 1920 г. 16. Идеи и научные констатации Сорокина тем более ценны, что они вызревали и питались как научным интересом и интеллектуальной мощью ученого, так и внимательным и небезучастным оппонентом большевистским лидерам, наблюдавшего за ходом их эксперимента воочию. Большое внимание им уделено ответу на вопрос: являются ли социокультурные процессы уникальными или повторяемыми? «Уникалисты» отстаивали идею неповторимости процессов, происходящих в рамках сложных образований (обществ, цивилизаций). Идея повторяемости также имела большое число сторонников. Сорокин же, опираясь на традиции междисциплинарного подхода, исповедуемого русской дореволюционной социологической школой (в первую очередь, М. М. Ковалевским, хорошо знавшего Северный Кавказ), призывал преодолевать негласные границы наук, считая их фантомом, мешающим потребностям познания. Он считал, что социокультурные процессы могут быть или уникальны, или повторяемы, и уникальны и повторяемы в зависимости от конкретной проекции17, что весьма важно (но и чрезвычайно сложно) для конкретно-исторических исследований, актуализирует применение в них проблемного принципа и ситуационного анализа. Сорокин достаточно ясно понимал дуализм проблемы «объективно» существующей системы социальных отношений и сознания тех, кто в них участвует18.

Конечно, полиэтничность понималась как объективный фактор, усложняющий модернизационный процесс в любом государстве, но гораздо сложнее обстояло дело с изучением и интерпретацией уникальности культуры каждого народа, оценкой результатов существования ее во все более унифицируемом культурно-духовном пространстве. Исследованию мешала сформированная в 70−80-е годы концепция «советского народа — новой социальной общности». Внимание историков, зачастую принудительно, переключалось на доказательство этого, как оказалось, с распадом. СССР, идеологического фантома.

Национальные конфликты, болезненно проявившиеся в перестройке, и сыгравшие существеннейшую роль в распаде СССР, с конца 80-х и в 90-е годы минувшего века интенсифицировали формирование прессой и профессиональными историками двух парадигм, которые определили дискуссии о существе советского прошлого и о причинах крушения советского строя. На одном полюсе дискуссий находятся считающие советскую историю опасным, ошибочным и даже порочным экспериментом над живыми человеческими существами, великой утопической авантюрой XX века (В.П. Булдаков, М. П. Капустин, Г. А. Трукан, А. Авторханов). Они утверждают, что советская власть не смогла реализовать собственную утопию, она лишь преуспела в создании чудовищной антиреальности, перевернутого мира, что явилось результатом идеологически мотивированной попытки создать полный или интегральный социализм. Будучи властью меньшинства, большевистский режим нуждался в сильном пропагандистском аппарате, в монополии на обладание средствами культуры, контроле над культурным производством в целом. Данная версия нашла отражение в концепции тоталитаризма, которая рассматривала советский коммунизм как реинкарнацию наихудших самодержавных имперских традиций прежних времен19.

На другом полюсе находятся сторонники версии, содержательно сводимой к тому, что революция, приведшая к образованию советской республики, привела к власти группу заговорщиков, столкнувших Россию с пути демократии, процветания и современной цивилизации. Социалистический эксперимент, оцениваемый в терминах «трагедия» и «утопия», вышел из-под контроля, но все же итоги социалистического строительства, несмотря на жестокие эксцессы сталинского режима, можно рассматривать как пример искаженной модерности, которую следует преодолеть. СССР проходил через постоянные реформы и даже революционные трансформации. В сталинском периоде исследователи видели признаки отказа от программы развития национальных культур внутри страны, отречение от политики учета их специфики, свертывание идей автономии. Все вышеперечисленное сделало необходимым физическое устранение сторонников данного пути в 30-е годы20. Эта вторая парадигма может быть названа парадигмой развития или модернизации21. Эта парадигма является альтернативой откровенно антикоммунистической концепции тоталитаризма и в ее рамках СССР предстает не как статичное или стагнирующее общество. Наиболее активно эту позицию за-щищает.С. Кара-Мурза. В целом обе парадигмы поддерживаются и зарубежными исследователями. К первому полюсу относятся работы М. Джила-са, М. Малиа, JI. Шапиро, Ш. Фитцпатрик, М. Геллера и А. Некрича. На втором полюсе находятся исследователи Дж. Хоскинг, Р. Такер, С. Коэн и др.24. Интенсивный интеллектуальный поиск отечественными историками и общественными деятелями 1990;х годов образцов модернизационной политики в собственном прошлом усилил внимание к зарубежному опыту анализа этих сюжетов. Выявление различных тенденций и подходов в историографии к далеко не однозначным процессам и явлениям позволяет глубже вникнуть в суть происшедшего, лучше представить себе перспективы выхода из послереволюционных кризисов, глубже переосмыслить богатый фактографический материал, накопленный представителями различных методологических подходов. В итоге явно ощущается потребность найти такое содержание исторических концепций, которое могло бы воплотиться в формы практики, отвечающие потребностям этнического социума как в сохранении живой связи с национальной культурной традицией, в обеспечении устойчивого воспроизводства этнокультурных основ национального существования, так и в активном освоений экономических, научно-технических, культурных и политических форм жизнедеятельности современного (модернизированного) общества, в открытости и взаимодействии с окружающим миром.

Модернизация есть непременный фактор исторического процесса, историческая закономерность, которой практически невозможно избежатьмодернизация, в целом — процесс позитивный. В позитивном смысле конструируемые общества — это творческие образования: и марксизм, и теория модернизации базировались на прогрессивной телеологии развития, но грешили материалистическим фатализмом. В рамках партийно-классового подхода акцент делался именно на уровень развития культур. Советскими модернизаторами именно низкий уровень развития понимался как препона для восприятия социалистических инноваций. Поэтому худшие проявления советского социализма оправдывались как необходимые для прогрессивного развития страны.

Историки советского периода российской истории используют понятие «модернизация» в более широком смысле, опираясь на то, что смысл понятия присутствует практически в каждом документе большевиков. Этот смысл присутствует в таких терминах как собственно революция, революционное обновление, революционное переустройство жизни, революционное творчество масс, право наций на самоопределение, автономизация, национально-государственное строительство. Дух его присущ и терминам, объясняющим средства, какими большевики планировали достичь указанных целей. Это: диктатура пролетариата, его ведущая роль в строительстве нового общества, роль партии в организации и руководстве указанными процессами. Дух и смысл терминов определял характер эпохи: революций, неудовлетворенности человека собой, обществом, властью, картиной мира в целом. Реализацию таких процессов, безусловно, следует отнести к модернизационному процессу как таковому в его конкретной российской интерпретации и специфической идеологической упаковке. В работе Т. Ю. Красовицкой впервые предпринята попытка рассмотреть национально-культурную политику 1920;х годов не в ракурсе социологической ориентации на цель, а в ракурсе философской ориентации на смысл. В таком ракурсе и Ленин, и Сталин, и Троцкий, и Луначарский выглядят и как пророки и практики высокого модернизма26, и как его злые гении27. Исключая как экстремистские, так и ортодоксальные подходы, представляется плодотворным рассматривать роль этих политических деятелей с позиций высокой-, актуальности проблемы, учета понимаемого ими смысла изучаемого времени и конкретного состояния эпохи.

С точки зрения ортодоксальной теории модернизации, да и в представлениях многих современных историков, модернизация рисуется как линейный процесс становления современных институтов: рациональной бюрократии, новых средств и институтов культуры и т. п., т. е. развитие процессов и структур, традиционных тем в рамках структурной истории. Советская программа модернизации, безусловно, связана с интеллектуальными и политическими влияниями Просвещения. Потому имеется возможность видеть в большевиках российский вариант модернизаторов, предпринявших попытку создания современного индустриального и урбанизированного общества средствами категоризации и учета населения, методами планирования и администрирования. В целом, и приверженцы формационного подхода, и теории модернизации собрали достаточное количество убедительных доказательств создания в СССР индустриального и урбанизированного общества, отягощающим бременем которого является его идеологическая сущность. Культурная же антропология оставалась за рамками изучения этого процесса.

В последние десятилетия эти подходы к описанию социально-политических и социально-культурных процессов с помощью привычных позитивных данных социальных наук себя изжили. По существу, исследователи занимались изучением модернизации без учета феномена модерности, что привело к постановке новых вопросов, сформулированных под влиянием культурного и лингвистического поворота в исторических исследованиях. Они постепенно вытесняются новой концепцией модерности (modernity), вырастающей, во многом, из неоднозначного, порой травматического опыта XX века, особенно остро ощущаемого странами и народами исламского культурного ареала (Афганистан, Иран, Ирак, российская Чечня) и соединяющей в себе познавательные возможности и структурной истории, и культурной антропологии.

Принимая новаторство социальных, политических, культурных и экономических процессов Нового времени, концепция модерности делает предметом анализа их парадоксальный характер: сочетание либеральной модели общественного устройства с национализмом, расизмом и ориентализмом, в российских реалиях — просвещенческого проекта рационального устройства общества и государства с тоталитаризмом, авторитаризмом и т. д. Эта концепция помогает осмыслить пути соединения, наконец, либеральной модели общественного устройства и национальной специфики, ориенталистской (восточной) культуры с рациональным устройством общества, актуальной и в российских постсоветских реалиях.

Проблема модерности является новой для исследователей истории национальных культур в СССР. Но как аналитическая категория она все более привлекает внимание, ибо отражает определенный этап в концептуальном развитии гуманитарных, в том числе и исторической, наук, предлагающих выход за пределы слишком идеологизированного и тесно связанного с экономическим развитием понятия «модернизация». Журнал «» Ab imperio" (Теория и история национализма и империи в постсоветском пространстве)", объявив в 2002 г. темой года проблему «Российская империя/СССР и парадоксы модернизации», посвятил большое внимание не только обсуждению плодотворности использования этой категории в методологическом аспекте, но и ее применению при анализе различных региональных проблем применительно к татарам, башкирам, карелам, прибалтийским народам, в меньшей степени, кавказским28. В издании и обсуждении публикуемых исследований принимают участие ученые крупнейших научных центров, университетов мира: Марк фон Хаген (Колумбийский университет, США), Дж. Хоскинг (Лондонский университет, Великобритания), Р. Ганелин (Институт российской истории), И. Гилязов (Казанский университет), А. Каппелер (Венский университет, Австрия), М. Ковач (Венгрия), К. Мацузато (Университет Хокайдо, Япония), Ю. Слезкин (Калифорнийский университет, США), А. Рем-нев (Омский университет), Р. Суни (Университет в Чикаго, США) и др.

Установлено, что «модерность» воспринимается как не как сравнительно небольшой временной период, отсылающий к быстротекущему настоящему, акак границы хронологического поля в рамках переживаемого опыта одного поколения. Это понятие дает возможность исследователю оценить как цели и результаты, так и смысл тех или иных революционных или эволюционных инноваций, направленных на изменение традиционного общества (или обществ), проектов улучшения человеческого существования «сверху», соотнести их с реальными возможностями, увидеть ответ как отдельного. человека, так и некоего традиционалистского общества (обществ) на изменения в окружающей социальной среде и в реальной человеческой жизни (жизни отдельного этноса).

Модерность как концепция представляет собой удивительно богатое поле для интерпретаций. С одной стороны, модерность обозначает все многообразие процессов современного (модерного) мира, в том числе и такие феномены, которые существенно отличаются и даже противоречат друг другу. С точки зрения данной концепции весь этап современной истории противопоставляется прошлым эпохам как цельный феномен. Термин «модерный» противопоставляют древнему, средневековому или традиционному. Вместе с тем, в научных работах понятие «модерный» используется избирательно, а именно в качестве описания комплекса идей и установок, которые сформулированы Просвещением — идеи превосходства разума над верой, опоры на науку и многие другие. В этом более узком понимании термина проект Просвещения выступает в качестве идеального типа, относительно которого сравниваются и оцениваются реальные процессы Нового и Новейшего времени. В анализе исторических процессов подчеркивается борьба между модерными и традиционными элементами (среди последних — религия и традиционный уклад жизни, воплощенный в крестьянском хозяйстве). Если принять, что целью Просвещения было создание рационального социального порядка, советский «социализм» придется признать одной из попыток осуществления этой цели. Конечно, модерность не является материальным объектом, но представляет собой высоко нормативный современный дискурс, который судит, оценивает и распределяет общества, системы и государства по ступеням иерархии. Но хотя его посылки воспринимаются как данность, требуется саморефлексия, чтобы осознать относительность связей между его компонентами, тесно соприкасающимися между собой: установками и практиками. В таком ракурсе характерное для каждого мировоззренческого течения деление культур на традиционалистские и новационные приобретают конкретные черты: Леви-Стросс предложил разделить этносы и их культуры на «горячие», т. е. вбирающие в себя свою историю в качестве действенного фактора развития (для них существенно не повторить прошлого), и на этносы и их культуры «холодные», с противоположной тенденцией, для которых основной является установка на воспроизведение существующих образцов29.

Выделены компоненты, составляющие феномен модерности:

— возникновение идеи социального в качестве отдельной и особой сферы человеческой активности, которая может быть понята без ссылки на божественное, т. е. в терминах материальности;

— господство секулярных форм политической власти правления. Модерная политическая власть организована в рамках территориальных национальных государств. Изначально Просвещение гордилось собственным космополитизмом, но в течение нескольких десятилетий нация заняла место релевантной политической общности, придающей легитимность государству;

— капиталистическая рыночная экономика, обусловленная частной собственностью, а также социализм как принципиальный вызов капитализму, по существу — альтернативная модерность;

— замещение традиционного социального строя, характеризующегося фиксированными социальными иерархиями, развитие с приходом социализма классовой политики и стремление к преодолению классового общественного деления;

— ослабление религиозного мировоззрения и возвышение секуляризма и материализма, утверждение взгляда на знание, в соответствии с которым оно должно быть свободно от религиозных ортодоксий;

— идея прогресса, которая состоит в том, что естественные и социальные условия существования человека могут быть улучшены, а счастье и благополучие народа может быть увеличено путем приложения разума и наукииндивидуализм — идея, в которой индивидуальность является источником всех знаний и деятельности, разум человека не подчинен никакому высшему авторитету, а общество является суммой мыслительной и практической деятельности большого числа индивидуумоврационализм предполагает, что любой мыслящий индивид обладает способностью рационального мышления, основанного на чистых, априорных идеях, не зависимых от опытаэмпиризм, т. е. убеждение в том, что знание должно быть основано на фактах, которые доступны через органы восприятиятолерантность, т. е. вера в то, что люди повсюду одинаковы и' заслу- -живают уважения, свободы и равного обращениясвобода, которая понимается как отрицание традиционной системы принуждения, установленной властью или религией.

В целом, перечисленные компоненты составляют отличительные характеристики индустриального общества от традиционного, многие из них теоретически являлись политическими целями и советских реформаторов.

На протяжении существования данной системы идей ей противостояли антимодернизм, традиционализм, трайболизм, национализм. Последний, важный для нашей проблемы, будучи частью современного мира и неизбежно разделяющий некоторые общие характеристики с тем, что он отвергал, противопоставил себя большинству самопровозглашенных целей Просвещения, усмотрев в них внутреннюю логику господства и подавления. Национализм наряду с индустриализмом был движущей силой европейского цивилизационного процесса.

С появлением в эпоху капитализма (промышленного, индустриального общества) нации й качестве субъекта и объекта политики, выявилась особая роль культуры. Хотя марксизм, воспринявший идеи Просвещения, и делал большую ставку на экономику как базу развития культуры, мобильное по своей природе индустриальное общество предъявляет жесткие требования к культурной однородности. Важное в контексте модернизации базисное образование является важнейшим условием построения индустриального общества, должно быть одинаковым у всех, чтобы в течение жизни человек мог переходить к другим видам деятельности, приобретая лишь минимальные дополнительные знания. Индустриальное общество к тому же имеет дело с манипуляцией значениями посредством манипуляции с вещами и потому возрастает значимость стандартизированного языка и понимаемого всеми смысла действий. Единообразие знаний и умений, шире — культуры, может быть обеспечено лишь контролируемой системой обретения этих знаний и умений, за которыми стоит современное государство.

Поэтому естественным стремлением общества и желаемой им нормой становится совпадение политического сообщества и поддерживаемой им культуры. Отсюда понятно, почему национальное государство становится правилом, достигнутым или желаемым, для общества, а национализм существенным компонентом политической практики. Именно национальное государство берет на себя задачу распространить язык и базисные знания через систему образования и создать тем самым необходимые условия для модернизации, установить согласие и взаимопонимание между различными слоями общества, а также властью, относительно смысла происходящего. Модернизация своими рациональными целями, перспективой будущего способна объединить различные слои общества, но никуда не уйти от наличия прямых и обратных связей национального и модернизационного. Эти связи и отношения и есть главный фокус национально-культурной политики, особенно в такой полиэтнич-ной стране, как Россия, и лишь с точными представлениями об основаниях этой политики имеет смысл анализировать различные образовательные, просветительные и иные реформы, которые конкретизируют как государственный, так и национальный интересы. Иными словами, политическое измерение отношений между народами и властью в России — это проблема культуры, взятой и в смысле отличий и особых ценностей, которыми обладает тот или иной народ, и в смысле возможностей, которые дают личности, не утратив отличия и ценности, пользоваться тем, что ей дает модернизация. Государство фокусирует усилия на законодательстве, идентификации, структуризации, сегрегации, классификации, учете' и универсализации всеобщих и универсальных стандартов истины, демонстрируя и утверждая свое стремление к контролю. Но стремление к контролю выливается в желание господствовать над человеческими существами. Ставя цель сформировать одинаковые навыки, средства и стремления^ трудно просчитать политические последствия процесса, которые могут быть уподоблены землетрясению. Для того чтобы стать гражданином, необходимо сделать выбор: либо подчиниться высокой культуре той группы, которая господствует в данном политическом объединении, либо изменить границы политического объединения, с тем, чтобы они соответствовали культурным границам отдельной группы населения30.

Основные идеи и идеалы, которые доминировали в сознании рационалистических интеллектуалов на протяжении двух столетий, подлежали пересмотру, так как вместо освобождения они вызвали к жизни мир подавления и насилия. В наиболее острой форме эти вопросы поставил А. Швейцер, указывая на влияние как «действующих в нашей культуре сил бескультурья», так и особую форму духовной несвободы современного человека — несвободу скорее интеллектуальную, чем физическую31. Меняется отношение к идее знания, основанного на эксперименте и верификации. Представление о том, что экспериментальная проверка и тестирование знания ведет к его умножению, стало восприниматься как претензия на абсолютную и неизменную правду, как откровенный и опасный политический проект, подразумевающий универсальное применение разума и науки и выработку общих законов для всей Вселенной — для природы и общества.

Сформулированная в эпоху постмодерна и эссеистской манеры исторического анализа концепция модерности еще не превратилась в новый исторический метанарратив. Пока лишь отчасти, но весьма активно, замещая распространенную ранее теорию модернизации, новая концепция, однако, несет в себе возможности глубже понять особенности Нового времени, суть его вызовов, понять, что такое просвещение, как справиться с постоянно ускоряющимся ходом исторического времени, как понять и домодерные периоды истории, вызовы Нового времени которому были неведомы.

Ставя задачу рассмотреть процессы модернизации в контексте возможностей этнических феноменов Центрального и Северо-Западного Кавказа, предпринимается попытка использовать значительный потенциал новой исследовательской парадигмы, в которой узко функционалистски трактуемая модернизация выступает как элемент феномена модерности, имеющего универсальный характер. Проблематизируя существование «архаической» империи в эпоху социально-экономических, культурных и политических перемен можно понять релевантность (соотнесенность) парадигм модернизации и модерности для изучения феноменов этничности, национальной идентичности, процессов строительства наций, которые в России вписаны в контекст империи, многонационального государства. Особенно актуален анализ для понимания истории культурного развития народов Центрального и СевероЗападного Кавказа, оказавшихся в сложном положении в постсоветский период как носители ярлыков «лиц кавказской национальности».

Идентичность, согласно европейской философской традиции, трактуется как всеобщность бытия. Этничность в социологии трактуется трояко: с позиций примордиалистского подхода, это — объективная данность, складываемая исторически на основе объективно заданных свойств биологического, культурного и геополитического характера. С позиций конструктивистского подхода, это — результат человеческой деятельности. С позиций инструмен-талистского подхода, это — лишь средство достижения групповых интересов, некая идеология для мобилизации группы.

С учетом всех общеметодологических принципов, попытаемся на основе инструменталистского подхода понять, каким путем и посредством каких структур новой властью решались проблемы интеграции этносов Центрального и Северо-Западного Кавказа в общероссийское советское культурно-идеологическое пространство. Особенно важным анализ выглядит в условиях объявления права культур проживающих на Центральном и Северо-Западном Кавказе народов сохранять свои особенности, т. е. иметь автономные права. Предстоит понять, как на практике большевики увязывали решение двух важнейших проблем модернизации: права на развитие собственных культур в рамках автономии и необходимость «встроить» народы региона в собственный идеологический модернизационный проект. Эта сторона проблемы оказалась малоизученной, хотя в контексте темы она является одной из центральных. Она позволяет понять, какими механизмами большевики обеспечивали и реализовывали на практике свои модернизационные проекты.

В логике такого подхода важно выяснить отношение идеологов большевизма к проблеме культурного наследия, имея в виду чрезвычайное этническое многообразие культур народов России в целом, Северного Кавказа в частности, отсутствие современных средств культуры. Важным фокусом темы, и, естественно, доминирующим, будет знание большевиками культуры населяющих интересующий нас регион народов. Теоретические основы и построенные на них политические действия помогут рассмотреть и объективно оценить политические успехи и неудачи в 20-х годы.

Практическая значимость исследования заключается в том, что оно развивает концептуальные и методологические основы для дальнейших научных разработок социальной истории России и Центрального и СевероЗападного Кавказа как ее части, особенно в первой половине XX века. Выводы и положения работы позволяют более глубоко проанализировать процесс модернизации культурной сферы народов Центрального и Северо-Западного. Кавказа и его роль в российской истории, определить своеобразие его сущг ности. Значительный интерес представляет рассмотрение модернизационно-го процесса в исламских обществах, их реакция на необходимость освоить новые вызовы времени, давление как общемировых культурных тенденций, так и большевистской доктрины революционных преобразований культурной сферы, без чего невозможны дальнейшие существенные успехи в изучении современных модернизационных процессов, разработка эффективных мер к переходу к постиндустриальному обществу, совершенствованию теории и практики перспективного прогнозирования, которые в своей совокупности направлены на решение конкретных социокультурных задач.

Полученные результаты могут быть рассмотрены государственными органами для определения стратегии социокультурного развития регионаучтены при разработке соответствующих законопроектов, при координации действий различных общественно-политических объединений и движений как в регионе, так и в общероссийском масштабе.

Результаты исследования могут быть также использованы в практике преподавания новейшей истории России, подготовке общих и специальных учебных лекционных курсов, их программ, спецсеминаров и учебных пособий по истории, этнологии, культурологии Северного Кавказа. Несколько публикаций по теме исследования (в том числе и монография) получили признание в качестве учебных пособий.

Апробация работы: Основные положения и выводы диссертации отражены в монографии «Модернизация культур народов Северного Кавказа в 20-е годы XX века» (Нальчик^ 2004), учебном пособии «История Дона и Северного Кавказа» (Ростов-на-Дону — Нальчик, 2004), статьях, опубликованных в научных изданиях, в том числе в «Вестнике Кабардино-Балкарского государственного университета» (выпуск 8. Нальчик, 2003 г.), в южно-российском обозрении Центра системных региональных исследований и прогнозирования ИППК при РГУ и ИСПИ РАН (выпуск 19. Ростов-на-Дону, 2003 г.), «Известиях высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки», 2004 г. № 1 (Приложение) — 2004 г. № 2- 2005 г. № 1- 2005 г. № 4 (Приложение) — «Научной мысли Кавказа». 2004 г. 13 (Приложение) — сообщениях и докладах на I Международном конгрессе «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Пятигорск, 11−14 сентября 1996 г.), Межрегиональной научной конференции «Человек и этнос в трансформирующемся обществе: социальные девиации и пути их преодоления», (Ростов-на-Дону, 22−23 апреля 2004 г.), региональной научно-практической конференции «Кавказская война: уроки истории и современность» (Майкоп, 20−21 мая 2004 г.), юбилейной научной конференции «Ломоносовские чтения», посвященной 250-летию МГУ им. М. В. Ломоносова (Москва, 25 ноября 2004 г.), семинаре, проведенном Министерством образования и науки РФ и отделом образовани-ия Совета Европы (9−10 декабря 2004 г., г. Москва), Международной научной конференции «Религии мира против терроризма. Межнациональное и межконфессиональное согласие молодежи (17 марта 2005 г., г. Москва).

Историография. Северокавказский регион находится сегодня в центре внимания российских и зарубежных ученых. Кавказоведение давно выделилось в отдельное научное направление, в нем сосредоточены серьезные научные силы философов, историков, лингвистов, культурологов, социологов и других специалистов. «Противоречивый, неоднозначный процесс, — указывает в. предисловии к справочнику специалистов по кавказоведению Ю. А. Жданов, — присоединения Кавказа к России,. проблемы включения кавказских народов в российскую социокультурную систему стали дополнительным стимулом для активизации кавказоведческих исследований во многих странах и особенно в России"32. Признавая известную антинонимичность социалистического строительства на Северном Кавказе, издержки идеологизации этого процесса, и возникшие в XIX веке, и сложившиеся уже в советском кавказоведении, научные школы исследовали разные аспекты проблемы.

Дореволюционное кавказоведение ставило в центр внимания историков, лингвистов, этнологов, философов поиск ответов на вопрос об истории, языках, культуре, быте, традиционных формах общественной жизни, праве народов, проживающих в регионе. «Ни один уголок нашего отечества не имеет столь обширной литературы по всем отраслям знаний, какую имеет' Кавказ», — отмечал Н. Ф. Дубровин. В целом дореволюционные библиографии насчитывали более 8 тысяч наименований книг и статей, что свидетельствует и о важности этой проблемы для российской истории, и об ее сложности34. Отмечалось незнание и непонимание кавказских традиций царской администрацией, а народами Кавказа российской государственно-правовой системы, требовались масштабные комплексные исследования.

Приход к власти большевиков, повлекший за собой изменение общественного строя и государственного устройства России, идеология строительства социалистического общества дали новый толчок' развитию кавказоведения, которое продолжило поиск ответов и на старые вопросы с явно сохраняемым в 1920;е годы вниманием к дореволюционным исследовательским приемам и проблематике. В 1990;е годы усилился поиск ответа на сложнейший вопрос: состоялось ли в содержательном историческом смысле новое время для народов Центрального и Северо-Западного Кавказа в период социалистических преобразований? Ответить на него невозможно без тщательного объективного анализа реальных результатов модернизационной деятельности большевиков 1920;х годов, заложивших основу социокультурной эволюции народов, его населяющих, на весь период существования советского общественно-политического строя и претерпевающих сложный период врастания в постсоветское индустриальное время.

Итоги советской историографии по разработке проблем национально-культурного строительства на Северном Кавказе подвела в своей монографии Э. А. Шеуджен, не утратившей значения в наши дни. В ней подробно проанализированы теоретические основы советского национально-культурного строительства и их освоение историками. В работе констатируется, что фор-мационный подход, сведенный к марксистско-ленинской методологии, создавал возможности изучать исторический процесс в рамках классово-партийного анализа общественных преобразований. Это требовало особой организации материала и отражалось как в конкретных исторических работах, так и в подходах историографов к их оценке36. Э. А. Шеуджен проанализировала все основные исследования, как по проблеме в целом, так и работы А. В. Бурнышева, Х. И. Хутуева, М. Х. Герандокова, С. Ф. Губарева и др. по Центральному и Северо-Западному Кавказу37, отдельным ее аспектам: интернациональному воспитанию трудящихся — JT.A. Шогенцуковым и др.38, созданию интеллигенции — М. М. Бекижевым, Г. Ш. Каймаразовым, письменности — Б. Х. Балкаровым, З.Ю. Кумаховой40, отдельных отраслей культуры, в частности, народного образования и высшей школы Х. М. Бербековым, LLLLLL Чеченовым, И. П. Копачевым, В.Ф. Вагиной41, искусства42, что избавляет нас от повторения проделанного ею добросовестного анализа. Ею же проанализированы опубликованные источники43.

Автор устанавливает, что в исследованных работах и опубликованных сборниках документов Октябрьская революция и первое десятилетие оцениваются как период создания основных предпосылок к преодолению политической, экономической и культурной отсталости многонационального региона. Двадцатые годы оцениваются ею как «период острой идейной борьбы новых социалистических и старых «национальных» форм культуры"44. Утверждения, извлекаемые Шеуджен из работ А. В. Авксентьева, М. А. Абазатова, З. Х. Мисрокова, А. Т. Савиной и др.45 о том, что «исторически сложившиеся формы национальной культуры (арабский язык, обучение в медресе и т. п.) были глубоко чужды идеям демократизма и социализма и фактически не могли быть использованы» не теряют научной значимости: в рамках иной методологии они нуждаются в иной аргументации. Фактические данные, полученные учеными, свидетельствуют о том, что имевшиеся формы национальной культуры оказались чужеродными унитаристской большевистской модернизационной доктрине. Оценки историков, обобщенные Э. А. Шеуджен, о том, что новые социалистические формы культуры (советская школа, избы-читальни, дома горцев и горянок) лишь начинали входить в жизнь, а 1920;е годы в целом как начальный этап общественных преобразований46, подтверждены весомым конкретным материалом.

Большинство историков, и даже те, кто основное внимание уделил роли партии в социалистических преобразованиях: в развитии народного образования, в ликвидации неграмотности, в осуществлении революционных преобразований в идеологии и пр. относят решающие достижения к довоенным пятилеткам. Однако внимание к анализу конструктивных изменений культурно-духовной сферы оставляло вне его рамок факты сопротивления населения в 1920;е годы модернизационным акциям власти. Это объясняется как прежней традицией советской историографии, в которой теме сопротивления вообще не было места, так и недоступностью источников, остававшихся секретными. Исследователи были лишены возможности работать. с ранее закрытыми и секретными документами партийных и государственных архивов, хранивших сведения об отношении населения к политическим акциям большевиков. Скрывались данные о восстаниях, имевших место в исследуемом регионе, причиной которых была реакция на модернизацию культурно-духовной сферы. Ограниченность схем анализа, сводящим логику его к идеализации социализма, вела к избирательному подходу к источникам, давлению простых схем, исключающих факты сопротивления, предпочтению их фактам приспособления, трактовке их как позитивных. Особенность формирования источниковой базы, ограниченные схемы анализа являются главным аргументом в пользу комплексного подхода к источникам, ибо если, например, сводки местных властей, ОГПУ — НКВД в центр оставались секретными, то достаточное число свидетельств о неблагополучии в ходе модернизации культурно-духовной сферы, неудовлетворенности темпами работы и качеством результатов дают открытые данные публицистики 1920;х годов. Если этапы, динамика, темпы преобразований интерпретировались историками, то на этнокультурный аспект внимание не обращалось.

Но преобладание в целом в советской историографии исследований по истории культурных преобразований в 1920;х годах над исследованиями аналогичных проблем в других хронологических периодах свидетельствует о важном: интерес к первому десятилетию, справедливо оцениваемому как период острой идейной борьбы нового со старым, был и остается велик. Именно в этом периоде сосредоточен конкретно-исторический материал о поиске альтернатив выстраивания путей модернизации как российского сообщества в целом, так и конкретного региона Центрального и Северо-Западного Кавказа.

Рассматривая работы, анализирующие процесс национально-культурного строительства на Северном Кавказе, Шеуджен еще в 80-е годы справедливо призывала к необходимости принять во внимание «особенности исторического развития национальных районов Северного Кавказа», положить в основу периодизации «качественные изменения», которые и являются основными для историка, помогают ему связать специфику собственной проблемы с общими закономерностями, установить связь между ними. Э. А. Шеуджен справедливо выделяет 20-е годы как период становления советской историографии, разработку же проблем культурных преобразований, утверждение их в качестве самостоятельного научного направления применительно к Северному Кавказу относит ко второй половине 50-х — началу 80-х годов. Ее замечание о том, что становление профессиональной историографии по проблемам культурного развития на Северном Кавказе длилось «около сорока лет», аккуратно связанное с «особенностями исторического развития национальных районов», заслуживает внимательного прочтения. В реальных условиях развития научного процесса это замечание, призывавшее внимательного читателя понять, что иного и большего сказать было нельзя, в 1999 г. вылилось в оценку работ как «подражательных», когда исследователи стремились «подтянуть» их до уровня российских, свести к общей схеме47.

Вместе с тем, несмотря на давление идеологических императивов, еще до перестройки у исследователей Северного Кавказа отмечается интерес к постановке и началу изучения ряда специфических аспектов этнической психологии горских народов, преимущественно на дореволюционном материале, прежде всего у этнографов, этнопсихологов, лингвистов, историков дореволюционных периодов, фокусирующих внимание на специфике дореволюционного общественного строя, традиций, психологии северокавказских горцев как в общетеоретическом плане (В.И. Толстых), так и применительно к предмету научного знания (К.И. Чомаев, В. К. Гарданов, В.Х. Кажаров48. Исследования способствовали более адекватной оценке реалий 1920;х годов, их социальных и этнокультурных результатов, например, в правовой сфере49. Об актуальности данных исследований, уточнении оценок роли сословных различий в ходе формирования социалистического образа жизни свидетельствует историографическая работа В. В. Гаташова и Е.Н. Осколкова50.

Что же касается работ, выходивших в 20-е годы, то с учетом специфики изучаемой проблемы правомерно в известном смысле их относить к профессиональной историографии, принимая во внимание тот факт, что их авторы, формулируя те или иные теоретические, идеологические или политические постулаты (или дискутируя «в содержательном плане), имели, конечно же, (как показали открытые архивные фонды) в своем распоряжении важнейшие источники, создаваемые в реальном политическом контексте места и времени. Они поставлялись в их распоряжение подведомственными структурами, иногда добывались авторами самостоятельно. Опираясь на использование авторами в их анализе источниковой базы, правомерно разделить-работы, вышедшие в этот период на четыре группы.

К первой группе отнесем работы деятелей центра: В. Ленина51, И. Сталина52, Л. Троцкого53, А. Луначарского54, Н. Крупской55 и др. Будучи не только политиками и идеологами модернизации, но и аналитиками этого процесса, эти авторы базировались на гораздо более богатом, чем располагали зачастую впоследствии профессиональные историки, конкретном фактическом материале. Особенно ясно это показали исследования Б. С. Илизарова, посвященные установлению круга чтения и использования источников И. Сталиным56. В работах этих авторов важно не только понимание ими сути, смысла, основных направлений и целей модернизационного процесса. Осуществление преобразований в культурной сфере авторами связывается с конкретными целями и задачами социалистического строительства. Важно, как понималось, конструировалось и трансформировалось ими содержание национальных культур (у Ленина и Сталина, как наиболее известные и положенные в основу политической практики), отношение к национальной специфике культур, ее роли в социально-экономическом и политическом развитии с историософской точки зрения.

Ко второй группе работ относятся публикации деятелей, непосредственно руководивших социалистическим строительством на Северном Кавказе в целом в тот или иной временной отрезок 1920;х годов, а также сферой культуры, ее отдельными отраслями в автономных областях: А. И. Микояна, Б. Калмыкова, Ш. Хакурате, У. Алиева, И. Хубиева (Ислама Карачайлы), С. Сиюхова, М. Энеева, И. Цея и др. Ими в первую очередь осмыслялись основные задачи и цели модернизации культурно-духовной сферы населяющих регион этносов, конкретизация фактора автономности в его политическом смысле и практическом наполнении. В работах не только подводились итоги культурного строительства, но и делались важные выводы об особенностях процесса в специфических условиях региона. Их постановка вопросов для анализа текущей политики и оценки ее результатов в ряде случаев предвосхитили постановку вопросов профессиональной историографией. Руководитель Дагестана Д. Коркмасов уже в 1927 г. ставил вопрос о необходимости изучения явлений «по горизонтали» и «по вертикали», широком применении метода сравнительного анализа, внимании к результатам работы. Их работы оказывали влияние на анализ текущих событий молодыми местными исследователями, уточняли фокус их внимания. А. Самарский в 1928 г. подчеркивал, что «Действенность культурной революции тесно связана с ее прохождением в национальных рамках, т. е. с тем, что она проводится среди того или иного народа, при помощи сил и средств самого народа: в ней участвует мысль, воля и творчество народных масс и проявляются они внешне в форме национального языка,. литературы, письменности, промышленности, хозяйства, учреждений"59. Особую ценность приобретают оценки и констатации местных руководителей в свете того, что они лучше, чем деятели центра знали специфику местных культур, многие стали профессионально подготовленными специалистами. Большинство автономных руководителей репрессировано в 1930;е годы и в наши дни происходит введение их наследия, например, С. Сиюхова, И. Цея и др. в научный оборот60. Особенно выделим то, что названные руководители активно восстанавливали кавказоведение как исследовательскую проблему в молодых научно-исследовательских учреждениях края, способствовали комплексности и междисциплинарности исследований в 1920;е годы.

В совокупности работы авторов и первой, и второй группы в сложившейся политической системе 1920;х годов: их мысли, формулировки воспринимались исследователями не только как результаты мировоззренческого и конкретно-политического анализа, но и как образец профессионального научного анализа, имеющий огромную теоретическую ценность, образующую единую теоретическую и практическую программу. Сегодня, несмотря на «генеральную» перепроверку всех постановок вопросов, идей и цитат, выводов, многие из которых ранее воспринимались как аксиомы, их наследие требует определенного подведения итогов в целях истолкования вопросов, актуальных для научного сообщества в процессе обновления исторических знаний.

К третьей группе работ следует отнести появившиеся в 1920;е годы исследовательские работы Н. Ф. Яковлева, Чамозокова, В. Н. Дурденевского, Я.Н. Раенко-Туранского, П. И. Стучки, А.Н. Дьякова-Тарасова и др.61. Особо выделим работы A.M. Ладыженского о методах этнологического изучения права, сбору данных и описанию правовой системы горцев и др. Вклад Ладыженского в русское кавказоведение советской эпохи, выделен и справочнике персоналий «Современного кавказоведения"62.

К четвертой группе следует отнести работы эмигрантов, выходившие за рубежом и имевшие целью анализ как модернизационной стратегии и тактики большевиков, конкретной политики, так и результаты их воплощения. В их ранее недоступных работах отражено отношение к внутренней логике развития как политического, так и исторического процесса, отличающееся серьезными расхождениями в теоретическом обосновании, проблематике с работами, выходящими в СССР. В 1920;е годы удалось выявить работы Аза-мата, Э. Бековича-Черкасского, Бориса бия, Елекхоти Тамбия, Кабардинского, Нартана63. Особенностью 1920;х годов была достаточно открытая публикация принимаемых партийных и государственных решений, которые и стали основой для анализа эмигрантскими авторами. Более того, эмигранты и руководители автономий, происходившие из одного этноса, знали друг друга, гораздо лучше понимали смысл и содержание тех или иных аргументов и критических оценок. В эмигрантских изданиях («Кавказ», «Горцы Кавказа», «Северный Кавказ») часто находим меткие характеристики и мотивы тех или иных оценок принимаемых решений, причин их интерпретации. Личное знакомство заставляло эмигрантов писать под псевдонимами й даже анонимно. Этот прием делал их неузнаваемыми лишь для представителей центра, но не для руководителей автономного уровня. Оценки процессов модернизации, проходивших в 1920;е годы, углублены в работах эмигрантов 1930;х годов -3. Авалишвили, Азад-бея, Б. Барасби, Б. Билатти, Догужа, Елекхоти Тамбия, Р. К-лы (Карачайлло), Юсуф-бека и др.64. Специфической чертой работ 1920.

30-х годов является отражение в критике советского модернизациошюго процесса зарубежного опыта модернизации как европейских, так и восточных (Турция) народов, опыта, почерпнутого как при знакомстве с работами зарубежных ученых, так и при практическом наблюдении за текущими событиями и явлениями.

Укажем работу выпускника филологического факультета МГУ, учившегося в 1920;х годах у известного языковеда Н. Ф. Яковлева в Институте востоковедения Р. Трахо «Черкесы (черкесы Северного Кавказа)». Она вышла в Мюнхене в 1956 г. и опубликована в России в 1992 г. В эмиграции Трахо стал научным сотрудником Мюнхенского института по изучению народов СССР. До эмиграции автор работал в Адыгейском научно-исследовательском институте, наблюдал воочию модернизационные процессы на территории Северого Кавказа. Воспроизводя и интерпретируя их содержание и ход, Р. Трахо особо выделяет значение большевизма как способ реализации модернизационного процесса, роль Сталинской формулы культуры, коллективизации как рубежного, «крутого поворота» в отношении к традиционным религиозным, верованиям, вызвавших серию массовых вооруженных восстаний «от Эльбруса до Черного моря"65.

И названия, и содержание вышедших эмигрантских работ свидетельствуют о тоне яростной дискуссии, содержательной перекличке с работами советских политиков и пропагандистов. Эмигрантские издания систематически закупались и были вполне доступны «ответственным работникам». Для остальных аналитиков они, конечно же, были недоступны, хранились в спецхранах. Рассекреченные в 1990;х годах, они активно вводятся в научный оборот.

В 1990;е годы этот мост взаимообмена, нелицеприятного для советской стороны, восстановлен. Восстановлению его между отечественными и зарубежными авторами, активизации осмысления аргументов бывших противников способствовало интенсивное формирование прессой и профессиональными историками двух парадигм, определивших дискуссии о существе советского прошлого и о причинах крушения советского строя. В 1990;е годы в философской, социологической и, конечно же, исторической литературе стало уделяться усиленное внимание особенностям этнокультурных процессов. По существу, в эти годы лишь начинается комплексное, с привлечением ранее закрытых источников изучение феномена советской модернизации, ее этнокультурных аспектов. Важное значение имела международная конференция «Национальная политика в Российской Федерации» (1992). Она проведена Государственным комитетом по национальной политике РФ, Институтом этнологии и антропологии РАН, группой по урегулированию конфликтов Кембриджского университета, Школой права Гарвардского университета и др. Конференция сосредоточила внимание на методологических, теоретических и политических аспектах изучения и разрешения конфликтов на основе Декларации прав лиц, принадлежащих к национальным, религиозным или лингвистическим меньшинствам (1990 г.), документов Копенгагенской-и Московской (сентябрь 1991 г.) конференций по человеческому измерению66. Выработке концепции национальных интересов, выявлению общих параметров и их российской специфики отведено большое внимание Международного фонда социально-экономических и политологических исследований (Горбачев-Фонда) в рамках исследовательского проекта «Проблемы безопасности России». На заседаниях ряда «круглых столов» обстоятельно обсуждалась проблема национального интереса как предмет исторического исследования с учетом национально-государственного переустройства России после революции, наличия автономий разного ранга, влияния тоталитаризма на становление государственности северокавказских народов67. Идут активные 'дискуссии о либерализме как актуализации одной из множества возможностей развития, причин и исторических корней тоталитаризма68.

Онтологическим и аксиологическим аспектам изучения культурной идентичности в кризисной культуре и процессе модернизации общественной жизни посвящено внимание научного семинара в Казани в 1998 г. и I съезда ученых-кавказоведов в августе 1999 г. 69.

Эволюционным процессам суннитского ислама в условиях советского режима, его историческим корням, концептуальным основам, обрядности, морали, трансформации в народном сознании, соотношению религиозного и национального в традиционной культуре, в том числе и на Северном Кавказе посвящены работы М. В. Иордана, Р. Г. Кузеева, С. М. Червонной, А.А. Ну-руллаева, С А. Ляушевой. Ислам как часть общероссийского культурного наследия, как социально-политический феномен, традиционалистское, фундаменталистское и модернистское течения в нем на юге России и в автономиях Центрального и Северо-Западного Кавказа рассмотрены в монографии С. Е. Бережного, И. П. Добаева, П. В. Крайнюченко. Б. Лайпанов исследовал роль ислама в истории и самосознании карачаевцев, их участие в гражданской войне под панисламистскими знаменами мусульманского движения, переход на сторону большевиков, романтическое восприятие современным сознанием 20-х годов как «золотых», ассоциируемых с образованием Карачаевской автономии71. Богатый религиоведческий, этнологический, социально-психологический, правовой понятийный и содержательный материал об исламе содержит словарь «Религии народов современной России» (М., 1999).

Минувшее десятилетие характеризуется созданием на Северном Кавказе новых кавказоведческих центров, институтов, научных кафедр в вузах, перепрофилированием направлений и содержания научных исследований, усилением взаимодействия, в первую очередь с Институтом этнологии и антропологии имени Н.Н. Миклухо-Маклая РАН, что способствовало выходу коллективной работы «Этнополитическая ситуация в Кабардино-Балкарии. Т. 1. М., 1994) под редакцией И. Л. Бабич. В работе сформулированы основополагающие исторические проблемы взаимоотношения национальных меньшинств с федеральным центром, перспективы развития национальных движений и демократии, роль интеллигенции в постсоветских условиях.

В эти годы начинает работу Международный конгресс горцев под председательством Р. Г. Абдулатипова, Адыгейская (черкесская) международная академия наук, Международная тюркская академия, Международная черкесская ассоциация по этнокультурным связям и науке, в структуре которых формируются научные коллективы и разрабатываются исследовательские направления с применением новых исследовательских подходов. При Северокавказском научном центре высшей школы в Ростове-на-Дону создан Научно-исследовательский институт Кавказа. В Майкопе, Нальчике, Черкесске успешно работают соответствующие республиканские институты гуманитарных исследований, а при научно-исследовательском институте прикладной математики и автоматизации КБНЦ РАН, работает Лаборатория синергетических проблем этноса, Кабардино-Балкарский университет в Нальчике. Центр системных исследований при Майкопском технологическом институте с- 1997 г. являются членами Международной ассоциации университетов при ЮНЕСКО, участником комплексной Международной исследовательской программы «Интеграция». Все они практически располагают собственными периодическими изданиями («Научная мысль Кавказа», издаваемого НИИ Кавказа СКНЦ ВШ, Информационно-аналитический вестник Адыгейского республиканского института гуманитарных исследований (серия «История, этнология, археография», Известия ЦСИ МГТИ (серия «Философия, социология, политология» и др.), что позволяет своевременно публиковать результаты научных изысканий, вписывая их в общий контекст как отечественной, так и мировой науки. С 2003 г. Международный научно-исследовательский институт народов Кавказа начал издавать журнал «Адат, Кавказский культурный круг: Традиции и современность». Состоялось несколько научных конференций и форумов, в том числе посвященных роли гуманистических ценностей как основы мира и стабильности на Северном Кавказе (1999 г.).

Произведенная перестройка, создание новых научных структур и коллективов позволили выдвинуть на первый план задачу системного представления и изучения феноменов этничности. Совместные исследования Социально-гуманитарного института КБГУ, Адыгской (Черкесской) международной академии наук, Лаборатории синергетических проблем этноса и др., направлены на изучение духовной сферы жизнедеятельности нации: исторической памяти и сознания, этнической психологии и самоидентификации, национальному менталитету. Этнос рассматривается как сложно организованная динамическая система, а этническая культура как факт современности, поскольку способна представлять в сознании действующих индивидов общественную реальность, производить идеи, значения и ценности, которые определяют социальное поведение, получая либо активную поддержку, либо пассивное признание. Особое внимание обращено на изучение национального самосознания, этнокультурные факторы его роста, зависимость динамики его развития от конфликтных или переломных ситуаций, трансформации этнокультурных традиций, борьбы старины и новизны. Авторы отводят большую роль значению этнокультурных факторов в росте национального самосознания, опираясь на позицию Л. Н. Гумилева о том, что изучать этнические процессы должно «не для того, чтобы формировать их или командовать ими, это невозможно, и мы можем только сделать хуже, а исправить трудноно для того, чтобы знать состояние того или иного этнического феномена, принимать его во внимание и считаться с ним"73. Развивая данный подход, авторы предлагают критерии изучения конкретных исторических процессов, считая, что мир этноса не замкнут в этнических границах. В нем можно выделить «внутренний» (собственно этнический) мир и «внешний», окружающий мир (от природного до глобально информационного). Реальный исторический универсум в каждый исторический момент представляет собой весьма сложную систему взаимодействия этих двух миров. Этот «внутренний» мир репрезентируется ими как культура данного этнического сообщества и как реальный и весомый «общественный факт» истории, поскольку оказывается способным представлять в сознании действующих индивидов общественную реальностьпроизводить идеи, значения и ценности, которые определяют социальное поведение, получая либо активную поддержку, либо пассивное признание, либо открытое или скрытое сопротивление. В таком ракурсе этническая культура перестает быть феноменом, пассивно сопровождающим общественные явления, которые при этом протекают как бы вне и помимо нее, объективно и независимо от нее74. Богатый фактический материал, подтверждающий теоретические подходы, содержат исследования Г. Х Мамбетова и З. Г. Мамбетова, А. И. Мусукаева на материалах архивов ФСБ раскрывающие причины и ход Баксанского, Верхне-Курпского, Чегемско-Баксанского и др. восстаний рубежа 1920;30-х годов, учебное пособие по истории культуры Карачаево-Черкесии. Процесс государственного и общественно-политического воздействия на художественную культуру изучен В.А. Матецким75.

Современным подходам к изучению феноменов этнических культур, посвящены исследования А. Ю. Шадже (онтология, гносеология, аксиология), апробации их на эмпирическом материале — К. Х. Унежева, Х. Х. Малкондуе.

1А ва. В работах Э. Х. Панеш и Р. А. Ханаху представлены проблемы взаимодействия и особенности эволюции этнической психологии и межнациональных отношений на Северо-Западном Кавказе, традиций в политической культуре региона, влияние традиции на типологию культурных процессов в регионе, массовое сознание, конфликт ценностей культур. В вышедшем в 2002 году объемном курсе лекций В. Г. Крысько на основе новейших представлений об этнопсихологии представлены национально-психологические" характеристики адыгейцев, черкесов, кабардинцев, балкарцев. Подчеркивается, что эти народы имеют в своей психологии и культуре много общего и много особенного. Автор выявляет большую динамичность в проявлении национально-психологических особенностей у кабардинцев, их меньшую устойчивость в сравнении с балкарцами, способность легче отходить от национальных стандартов, в отличие от более консервативных балкарцев. Кабардинцы более независимы в своих поступках, более ориентированы на интернациональные ценности, легче ассимилируются в инокультурной среде. Балкарцы конформнее, однако в практической деятельности у них прослеживается более высокая потребность в достижениях^ более упорны, отчетливее стремятся к успеху, более самоуверенны. Исследования Крысько дополняет анализ традиционной обрядово-культовой жизни карачаевцев, проделанный М. Ч. Джуртубаевым и М. Д. Каракетовым, посвященный религиозным мировоззрениям карачаевцев и балкарцев как в историческом, так и в синхронном аспектах, их ассоциированность в окружающий мир, наличие в картине мира народа христианской, иудаистской, древнетюркской и иной мифологической сюжетики, оформленной в завершенную мировоззренческую концепцию. В работах З. Х. Бижевой поднимаются вопросы языкового выражения адыгской культуры, картины мира в ней77.

Работы Р. А. Ханаху, В. Х. Болотокова, A.M. Кумыкова, Л. И. Бабич, С. Х. Мафадзева, К. М. Текеева о роли народных традиций в общественном быту, механизме их межпоколенной трансмиссии, их социально-философском содержании и соответствии вызовам времени, об их роли в традиционной системе жизнеобеспечения помогают оценить этнокультурное наследие народов Центрального и Северо-Западного Кавказа, понять типологические характеристики, специфику ментальности, способность к диалогу, ввести осмысление их конкретно-исторического содержания (в том числе и 1920;х годов) в русло современных исследовательских концепций и приемов. Исторический анализ с применением социолого-статистических методов этнодемографиче-ских и социально-экономических аспектов трансформации традиционных обществ Северного Кавказа в первой четверти XX века, их упорное стремле-. ние сохранить фундаментальные черты традиционной социальной организации и противопоставить их социально однородному обществу, главной стратегической цели большевиков, осуществлен в работах Р. Х. Емтыль и С. А. Хуболовой с привлечением архивных документов местных архивов78.

Теоретические подходы дают основание исследователям (Д.Х. Мекуло-ву, Н. А. Нефляшевой, В. А. Серову, В. В. Черноусу и др.) осмыслить как методологические и конкретно-исторические вопросы развития национальной государственности, так и культурно-конфессиональные аспекты этого процесса в 1920;х годах, актуализировать либерализм как одну из возможностей развития, подвести результаты использованию новых подходов79.

Ведется переосмысление (К.Х. Унежевым) содержания дореволюционных работ крупнейших кавказоведов: Н. Данилевского, Н. Ф. Грабовского, Ф. И. Леонтовича, В. Миллера и М. Ковалевского и др., введение этих работ в курсы учебных пособий80.

Ф.В. Абаевой, Т. Ш. Битгировой, К. И. Бузаровым, К. Т. Лайпановым, М. З. Саблировым, М. А. Текуевой, З. Я. Емтыль, С. М. Алхасовой и др. началась «генеральная» перепроверка всех постановок вопросов, всех идей и цитат, выводов, многие из которых ранее воспринимались как аксиомы, пристально изучается политическое, практическое, теоретическое наследие деятелей 1920;х годов, подводятся итоги в целях как истолкования вопросов, актуальных для научного сообщества в процессе обновления исторических знаний, так и уточнения роли и вклада М. К. Абаева, Н. Цагова, А. Джабоева, У. Алиева, С. Сию-хова, Н. Катханова, Т.-С. Шеретлокова и др. в процесс культурных преобразований в целом, в 20-е годы в частности81. Последствия гражданской войны, ее отражение на психологии населения и деятелях 1920;х годов изучает Н.А. По-чешков и С. М. Исхаков. Не меньшее внимание уделяется и ученым, работавшим в 20-е годы. И. Л. Бабич проанализировала вклад А. Н. Ладыженского в исследование обычного права народов Северного Кавказа, З. М. Габуния воссоз.

83 дала научные портреты лингвистов-кавказоведов .

В исследованиях Г. П. Макаровой, Т. Ю. Красовицкой, В. Н. Шейко разработана тема государственного руководства национально-культурными преобразованиями на общероссийском уровне, И. И. Рехвиашвили — в Горской АССР84.

Таким образом, несмотря на большой интерес к историческим и современным процессам развития культур народов Центрального и СевероЗападного Кавказа, процесс модернизации этнических обществ Центрального.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА и Северо-Западного Кавказа, завоевавших автономию в форме автономных областей, интеграции их в советское культурно-духовное пространство в 1920 годы как самостоятельная тема в историографии не рассматривался. Первое комплексное исследование этой проблемы предпринято соискателем.

Комплекс источников составляют две разновидности материалов: 1) документы официального происхождения- 2) публицистическая литература. Основу источниковой базы диссертации составили архивные материалы.

Основной и наиболее информативной группой источников являются материалы официального происхождения, содержащие конкретные данные о стратегических целях модернизации культурно-духовной сферы российских, в том числе северокавказских этносов, практике реализации в 1920;е годы. Комплекс источников данной группы рассредоточен по разным архивам и архивным фондам. В работе над диссертацией использованы материалы Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), Центра документации новейшей истории и Государственного архива Ростовской области (ЦДНИРО й ГАРО), Центральных государственных и бывших партийных архивов Кабардино-Балкарии, Адыгеи и Карачаево-Черкесии. Всего в указанных архивах изучено свыше 30 архивных фондов различных общественно-политических, государственных, научных и учебных учреждений.

В РГАСПИ в первую очередь изучен фонд ЦК РКП (б) — ВКП (б): секретариата, политбюро, оргбюро, агитационно-пропагандистского отдела и др. Были использованы личные фонды В. И. Ленина, И. В. Сталина, А. В. Луначарского, Н. К. Крупской, Г. К. Орджоникидзе, их рассекреченная часть. В ЦДНИРО изучены фонды Юго-восточного бюро ЦК РКП (б), Северокавказского крайкома, Истпарта.

Аналогичные фонды изучены в государственных и партийных архивах северокавказских республиках. В Адыгее изучены фонды Государственного архива (ГАРА) и Хранилища документации новейшей истории Национального архива (ХДНИ НАР А) за 1920;е годы. В Кабардино-Балкарии изучены фонды Центрального государственного архива (ЦГА КБР) и Центра документации новейшее истории (ЦДНИ КБР). В Карачаево-Черкесии изучены фонды Государственного архива (ГА КЧР) и Центра документации общественных движений и партий (ЦЦОДПКЧР).

Особенности советской политической системы предопределили особое место Центрального комитета партии, его регионального аппарата в структуре информационного обеспечения. Вся система получения информации уже в 1920;е годы была централизована и «замыкалась» на ЦК РКП (б) — ЦК ВКП (б), независимо от характера и содержания информации (за исключением особых случаев). Аналогичным образом строилась и система получения информации в северокавказском регионе. Поэтому документы бывших партийных архивов представляют собой уникальные и богатейшие комплексы источников самого разнообразного профиля. В фондах ЦК РКП (б) — ЦК ВКП (б) находятся следующие разновидности источников, содержащие информацию о модернизационном процессе в культурно-духовной сфере: материалы, раскрывающие мотивы и ход принятия политических решений, функции и сферу ответственности за его реализацию как центральными, так и краевыми, автономными партийными органами, государственными отраслевыми ведомствами, материалы обсуждений партийных и правительственных решений региональными и ведомственными структурами (стенограммы собраний, информационные сводки, письма, сводки писем и др.), информационные сводки отделов ЦК, докладные записки инспекторов ЦК о положении в регионе, информационные материалы и отчеты местных партийных органов (Северокавказского крайкома, окружных и областных комитетов партии), информационные записки, доклады, отчеты о настроениях и реакции населения на те или иные политические мероприятия, поступающие из других государственных ведомств, в том числе и ОГПУ, общественных организаций (Общества «Долой неграмотность!», Союза воинствующих безбожников).

Документы местных партийных организаций и партийных органов (протоколы заседаний Юго-восточного бюро ЦК РКП (б), стенограммы краевых, областных партийных конференций и совещаний, информационные отчеты, справки по результатам обследования партийных организаций и государственных органов) частично отложились в фондах ЦК РКП-ВКП (б). Однако основной их комплекс, конечно же, хранится в бывших местных партийных архивах (Центрахдокументации новейшей истории Ростовской об*ласти, Адыгеи, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии (ЦДНИРО, ОДНИ КБР, ХДНИ НАРА, ЦЦОДП КЧР). Наиболее полно сохранились фонды ЦДНИРО. Что касается первой половины 20-х годов, то в бывших партийных архивах Адыгеи, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии наблюдаются пробелы, что делает особо ценными фонды ЦДНИРО, ибо они сохранили подаваемую наверх информацию. В фондах Северокавказского крайкома РКП (б) — ВКП (б), областных партийных комитетов северокавказских автономий хранятся стенографические отчеты краевых и областных партийных конференций, пленумов, протоколы заседаний бюро, секретариата, материалы агитационно-пропагандистских отделов, отделов печати, пропаганды и культуры Северокавказского крайкома и областных комитетов, различные отчеты, доклады, информации областных комитетов партии КБАО, КЧАО, Адыгейской АО, материалы различных совещаний, обследований, статистических данных о выстраивании механизма взаимоотношений между общими партийно-государственными политико-управленческими структурами культурной сферы, в том числе и с автономными областными отделами народного образования и специальными национальными структурами (Краевой национальный совет, совет по просвещению национальных меньшинств при крайоно), практическому распределению функций и сферы юрисдикции,. дискуссии по проблеме стратегии и тактики модернизационных мероприятий как в регионе в целом, так и в отдельных автономиях, в частности.

В Государственном архиве Российской Федерации изучены фонды центральных государственных органов: ВЦИК и Совнаркома РСФСР, отраслевых наркоматов и их главных управлений: Наркомнаца, Наркомпроса РСФСР, Главсоцвоса, Главполитпросвета, Главпрофобра, Совнацмена, ВЧК по ликвидации неграмотности, научных и учебных структур и заведений: Всероссийского комитета нового тюркского алфавита, Коммунистического университета трудящихся востока, общественных организаций — обществ «Долой неграмотность!», «Союз воинствующих безбожников», НКРКИ РСФСР и др.

В государственных архивах Ростовской области, Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии изучались фонды краевых (Юго-востока России и Северокавказскйй) и автономных исполнительных комитетов (Адыгейского, Кабардино-Балкарского, Карачаево-Черкесского), представительств.

Кабардино-Балкарской, Адыгейской, Карачаево-Черкесской областей) при президиуме ВЦИК, органов автономной юрисдикции, в первую очередь, управления культурой и просвещением, а также юстиции и внутреннего управления. Назовем фонды Северокавказского краевого и соответствующих областных (автономных) отделов народного образования, уполномоченного Наркомпроса РСФСР на Юго-Востоке России, Юго-Восточного краевого управления народного образования (Юго-Восточное КУНО), Северокавказского КУНО, Крайоно, Общеплановых, комиссий при крайэкономсовете Юго-востока России (Ювплана, Севкавплана), государственных плановых комиссий автономий, управления уполномоченного Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции на Юго-Востоке России, Северокавказской краевой РКИ, областных РКИ, краевых и областных профсоюзных и других общественных организаций (обществ «Долой неграмотность!», «Союз воинствующих безбожников»), а также Ленинский учебный городок, Кабардино-Балкарский рабфак, Северокавказский краевой союз сельскохозяйственных коллективных хозяйств «Крайколхозсоюза». Довоенные фонды районного уровня, в Адыгее, Кабардино-Балкарии и. Карачаево-Черкесии, как правило, не сохранились, и сведения о положении в районах отражены лишь в областном отделе народного образования.

В совокупности материалы данных фондов репрезентативны, раскрывают мотивы, причины, цели и механизм принятия того или иного политического решения, ход его реализации.

Большую группу источников составили документы, материалы съездов, конференций партии большевиков, пленумов, специальных совещаний, известных постановлений, резолюций по вопросам культуры. Многие из них. опубликованы. Все они требовали осмысления с позиций объективности и исторической правды, современных приемов и методов исследования.

Чтобы оценить значение этих источников, необходимо ответить на вопрос, насколько информация об эффективности модернизации в ходе того или иного политического мероприятия, представленная в них, является репрезентативной для проведения корректного исторического исследования. Известно, что даже масштабные социологические опросы (поллинги) не дают достаточно полной картины для оценки, например, повышения образовательного уровня населениястепень репрезентативности зависит в данном случае от величины выборки, содержания вопросов, механизма сбора ин-. формации. В документах 1920;х годов достаточно полно отразились направления и формы работы государственных и общественных организаций в культурно-духовной сфере, в том числе и в сфере повышения образовательного уровня. Однако они требуют тщательной аналитической и синтетической критики, так как создавались в условиях, когда правящие круги скрывали от народа негативные факты своей деятельности. В некоторой степени облегчает анализ открытие материалов секретно-политического отдела ОГПУ на Северном Кавказе. .Это информационные сводки, справки, отчеты о политическом состоянии, фактах социальной напряженности, конфликтах, действиях сил, воспринимаемых как «враждебных», главным образом мусульманского духовенства, бывших белогвардейцев. Они, конечно, свидетельствуют о реакции населения на ту или иную политическую акцию власти, особенно, когда речь шла о закрытии религиозных школ, отношении власти к мусульманскому духовенству. Важнейшие сведения хранятся в ранее закрытых материалах 1929.1930 гг., например, Кабардино-Балкарского обкома о деле А. Д. Гемуева, среди. которых выделим доклад Д. Курского на IV объединенном пленуме обкома и областной контрольной комиссии ВКП (б), с политическими характеристиками и установками требуемых центром отношений к тем деятелям в автономиях, чьи-действия расходились с официальным курсом. В документах отражены характеристики и Н. Катханову, М. Энееву, а также взаимодействие Б. Калмыкова с органами ОПТУ, что объясняет более поздний его арест.

К группе официальных источников относятся и статистические материалы. Их назначение — помочь установить количественные изменения и процентные отношения является еще более сложным. Многие из них широко публиковались в открытой печати. Перепись 28 августа 1920 г., не охватила, однако, всей территории РСФСР и Северного Кавказа, в частности, Дагестан. Лишь в 1921 г. Наркомнац обратился в Совнарком с просьбой предложить ЦСУ разработать материалы этой переписи по «национальному признаку», однако на практике дело свелось к ведомственным разработкам этого параметра. Результаты разработок, чаще фрагментарные, сохранились в фондах Наркомпроса РСФСР и Наркомнаца. Автор, изучив их, пришел к выводу о том, что они, конёчно, не сопоставимы с тем ювелирным исчислением этнической структуры РСФСР Всесоюзной переписью населения 1926 года. В диссертации использовались ее данные и потому, что организаторы переписи впервые брали в основу учета этноним, т. е., предельно низшую таксономию. Важно, что для разработки этнической состава населения при переписи 1926 г. впервые использовался «Перечень народностей», подготовленный созданной в феврале 1917 г. Комиссией по изучению племенного состава России Академии наук (КИПС). Над перечнем работали выдающиеся русские ученые С. Ф. Ольденбург, В. В. Бартольд, Н. Я. Марр, JI.A. Орбели др., что увеличивает доверие к данным переписи. Важным отличием переписи 1926 г. является то обстоятельство, что ею впервые зафиксированы данные в установившихся границах по схеме национально-государственного устройства РСФСР и Северного Кавказа, в частности. В переписи 1920 г. эти данные не могли быть отражены.

Источником статистики культуры были текущие и годовые отчеты, материалы специальных, общих переписей и обследований. Но отчетность была несистематической, неполной, велась нередко некомпетентными кадрами. Большая часть показателей развития учреждений культуры требует совокупного анализа партийных документов, материалов отчетности государственных учреждений.

Наш же подход имеет, целью понимание смыслополагания человека, постижения чужого опыта, инородной, а, иногда, и чужеродной культуры, ее бытования. Он заставляет предусмотреть не только внешнее описание того или иного явления, процесса (объекта), применяя объяснительные процедуры познания, но и выявить в источнике факты осмысленной субъективности человека, поскольку они являются составной частью его поведенческой стратегии и тактики. Зачастую работе с источником мешает сложившаяся практика сосредоточения их в тех или иных архивных фондах. Например, выделение фонда Совета по просвещению национальных меньшинств при коллегии Наркомпроса РСФСР (политико-административном ядре системы управления) в отдельный фонд создает впечатление о функциях этой структуры как самостоятельной. Вместе с тем, основные его обязанности сводились к координации деятельности центрального и автономных аппаратов управления в сфере культуры. То или иное решение коллегии Наркомпроса РСФСР обязано было быть рассмотренным Совнацменом применительно к особенностям и возможностям культуры того или иного этноса. Без учета этого обстоятельства, условий и практики его реализации невозможно объективно оценить практическое наполнение автономных правомочий разного ранга. Трудно установить и взаимоотношения центра с автономиями в юридически содержательном, а не только политико-идеологическом смысле, выявить роль того или иного руководителя автономии, умение его использовать имеющиеся права и отстаивать их в процессе реализации того или иного политического мероприятия, защищать культурный суверенитет автономии. Непростые взаимоотношения центрального аппарата с автономными аппаратами при четком понимании структуры, функций (часто меняющихся и уточняющихся) позволяют уточнить масштабы организационных проблем (часто напрямую связанных с содержанием того или иного политического мероприятия), увидеть их роль в модернизационном процессе, в контексте многосложных исторических событий.

Для марксистской концепции познания существенно то, что базисные отношения создают форму общественного мировосприятия в надстройке. Вопросы сознания, человеческой культуры неизбежно становятся вторичными, поскольку в центре внимания базисные отношения. Совершенно очевидно, что подобный подход не может служить основанием для используемых в источниковедении культуры источников. Исследователю важно понять не только то, почему, например, параллельно ликвидации неграмотности идет активнейшая работа по замене графической основы письма, не только то, почему ученые ищут способы наиболее рационального отражения фонетических особенностей того или иного языка, но оценить и те редкие, но все же публикуемые факты, что многие обученные грамоте на новой основе не могут не только объяснить смысл слова, тем более, нового термина, но даже написать свою фамилию и имя. Хотя историку и сложно оценить правильность применения абруктивных комплексов и фагин-гальных фонем лингвистами, но он обязан оценить внимание политика к этой сфере научной деятельности, отношение к специалистам, разбирающимся в фонемах и абруктивах. Если же в его распоряжении имеются факты пренебрежительного отношения, навязывания партийного диктата, тогда становится ясным, почему не только авторы статистических данных о росте числа обученных в структурах народного образования, ликвидации неграмотности, приближающейся к 100% охвату всего населения, представляют неточные данные. Тогда становится понятным, почему получатели данных использовали их в планах дальнейшей работы по увеличению числа обученных. Существенное несоответствие цифровых показателей выявлено советской историографией, призывающей к критическому подходу к ним, сосредоточению внимания на сопоставительных характеристиках темпов работы, на данных об образовательном уровне социальных групп отдельно в городе и в селе, подразделении их по полу и возрасту85. На наш взгляд, у историка задача сегодня иная. Используя право ограничения этого монолога источника, ему важнее не углубляться в дифференциацию очевидно неточных данных. Иными словами, не продолжать поддерживать похвалявшихся политиков о своих достижениях, а интерпретировать российский исторический процесс с позиций оценки его текущего и перспективного содержания. Так появляется основание понять мотивы и причины политического" поведения в контексте внутрироссийского культурного диалога, отбрасывающего, как излишние, превратности реальной жизни и специфики национальных культур, ввести в контекст анализа значение слова и образа в большевистской модернизации народов Центрального и Северо-Западного Кавказа. Тогда находящийся в нашем распоряжении комплекс источников 1920;х годов хотя и не позволяет зафиксировать количественные зависимости и процентные отношения, по сути второстепенные в нашем подходе, но позволяет с большей долей достоверности выявить и оценить комплексы властных ожиданий, главных властных установок на конкретный момент времени. Ни один из рассмотренных категорий официальных источников, взятый сам по себе, не является достаточным для обеспечения задач корректного исторического исследования. Репрезентативным может считаться лишь документальный комплекс в целом, обладающий необходимой фактической насыщенностью.

С этой точки зрения той же ценностью обладают источники периодической печати, которыми исключительно богат исследуемый период. К осмыслению и донесению партийных установок привлекались лучшие партийные пропагандисты, имевшие немалый опыт практической работы (И. Давыдов, С. Диманштейн, руководители автономного уровня). Более того, в периодической печати отражены особенности жизни и культуры 1920;х годов, которые не фиксировались другими категориями источников, разный уровень погружения автора материала в проблему, что особенно важно для нашего исследования. Причиной разного уровня погружения являлись место издания газеты или журнала, их периодичность и др. Понятно, что одна и та же проблема виделась по-разному московскому и северокавказскому автору, равно как и автору, пишущему в газету, в еженедельный бюллетень или в ежемесячный журнал. По-разному интерпретировались и вызовы времени.

В первую группу следует отнести издаваемые в центре газеты и журналы, публикующие статьи и материалы, содержащие общие концептуальные подходы к большевистской доктрине модернизации, указания для коммунистов, участвующих в ее реализации: («Правда», «Коммунистическая революция», «Коммунистическое просвещение», «Культпоход», «Культурная революция», «Известия Коммунистического университета трудящихся Востока», «Партийный работник», «За качество кадров»). В специальных изданиях детализировалась доктрина модернизации в сфере образования страны в целом: «На путях к новой школе», «Народное просвещение», «За политехническую школу», «Обществоведение в советской школе», «Педагогическое образование» и др.- в науке: «Научный работник». Ряд периодических изданий ориентировал читателя на понимание центром национально-культурных проблем и способов их разрешения: «Просвещение национальностей», «Революция и национальности», «Революция и письменность» и др.

Ко второй группе отнесем северокавказские издания, структурирующиеся по той же системе: газеты и журналы с изложением понимания и реализации установок центра, их’интерпретации и адаптации к северокавказской специфике: «Советский юг», «Известия Юго-восточного бюро ЦК РКП (б)», «Известия Северокавказского крайкома ВКП (б)», «За социалистическую культуру», издания, фокусирующие внимание на сфере образования «Бюллетень Северокавказского краевого совета народного просвещения», «Еженедельник Севкавкрайо-но». «Вопросы просвещения на Северном Кавказе», «Северокавказский учитель», на проблемах краеведения «Бюллетень Северокавказского бюро краеведения», периодические издания Горской АССР «Горская мысль» и «Горский вестник». Совершенно исключительное место по характеру и объему опубликованного в нем. материала занял политико-экономический, литературно-публицистический и историко-краеведческий журнал «Революция и горец», издаваемый Северокавказским краевым национальным советом при краевом исполнительном комитете Северокавказского краевого комитета нового тюркского алфавита и Северокавказского краевого НИИ. Его главной целью, как отмечалось в первом номере, являлось «марксистско-ленинское освещение и разъяснение проблем культурной революции в условиях современной действительности. Кабарды, Балкарии, Черкесии, Адыгеи, Карачая.» .

К третьей группе периодики отнесем ту, которая издавалась эмигрантами: «Горцы Кавказа», «Кавказский горец», «Независимый Кавказ» «Северный Кавказ», в которых содержатся как фактические материалы, так и оценочные суждения относительно политических акций, предпринимаемых советскими политиками.

Чтобы получить адекватную информацию для сформулированных исследовательских целей, был проведен сравнительный анализ по выделенным двум группам источников.

Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и списка использованных источников и литературы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Историками отведено значительное внимание изучению стратегии и практики большевистской модернизации как опыту построения в России нового социалистического общества, развитию социальных процессов нового типа, концептуально базировавшихся на идеях прогресса и идеях развития. Однако фактор многоэтничности России, сложного конгломерата множества народов с разным уровнем развития культур, был на периферии внимания и государственной идеологии, и исторической науки. С раскрытием архивов, введением в научный оборот новых источников появляется возможность подойти к изучению проблемы системно, соединить центральные и периферийные ее грани, преодолеть их в архитектонике даже источниковой базы.

В рамках концепции модерности у исследователя появляется возможность оценить как цели и результаты, так и смысл революционных инноваций, направленных на изменение традиционных обществ, проектов улучшения человеческого существования «сверху», соотнести их с реальными этносоциальными и культурными возможностями, увидеть ответ как отдельного человека, так и горских традиционалистских обществ на изменения в окружающей социальной среде и в реальной человеческой жизни.

Падение советского строя, роль национальных движений в распаде СССР обусловили возможность выдвинуть на первый план системное представление и изучение феноменов этничности. Произведенная перестройка имеющихся, создание новых научных структур и коллективов позволили начать эффективные исследования, в особенности, применительно к изучаемому региону. Работы Социально-гуманитарного института КБГУ, Адыгской (Черкесской) международной академии наук, Лаборатории синергетических проблем этноса и др. расширили эмпирическую и методологическую базу общественных наук, Исследования ученых сконцентрировались на изучении духовной сферы жизнедеятельности этносов Центрального и Северо-Западного Кавказа: исторической памяти и сознания, этнической психологии и самоидентификации, национальном менталитете. Рассмотрение этноса как сложно организованной динамической системы, а этнической культуры как факта современности, способных представлять в сознании действующих индивидов общественную реальность, производить идеи, значения и ценности, определяющих социальное поведение, получающих’либо активную поддержку, либо пассивное признание, изучение национального самосознания, этнокультурных факторов его роста, зависимости динамики его развития от конфликтных или переломных ситуаций, трансформации этнокультурных традиций, борьбы старины и новизны позволили оценить по-новому как ранее известные факты и явления модернизационных процессов в культурной сфере региона, так и интерпретировать их в совокупности с ранее закрытыми фактами.

Комплексный подход и ситуационный анализ, применяемый в исследовании, дает возможность объективно оценить эффективность таких политических инструментов как национальная автономия, которая имела целью распространение языка и базисных знаний через систему образования, создания тем самым необходимых условий для модернизации, установления согласия и взаимопонимания между различными слоями общества, а также властью, относительно смысла происходящего. Другими словами, рациональными целями, перспективой будущего в целях объединения различных слоев общества, установления прямых и обратных связей между национальным и модернизационным.

С помощью новых исследовательских подходов устанавливается, что большевики неминуемо должны были столкнуться с обостренным революцией стремлением каждого народа, сохраняя национальную неповторимость, пройти собственный крестный путь в модернизации. Через этническую общность, которая является предельной в традиционном обществе, человек соотносил поставленные новой властью задачи с личным опытом, и на такой основе начинал искать свое место в новой жизни. Если поставить это обстоятельство в сознательную связь с тем, что модернизационный процесс даже в условиях мирного протекания турбулентен и непредсказуем, а вследствие чрезвычайной этнической пестроты и крайне болезнен, очевидна сложность задач, стоящих перед большевиками. Они столкнулись с представителями традиционного общества, религиозность, психология и поведенческие стереотипы которого оказывали существенное влияние на личность и восприятие инноваций большевиков. О том, что горцы представляли собой традиционное общество свидетельствует постановление Адыгейского обкома ВКП (б), в июне 1928 г. ставящее задачу привлечь за 2 года всего лишь 300 черкесов в кубанскую промышленность. Целая система мер: оплата рабочих за их обучение, обеспечение жильем, «нормальной. товарищеской обстановки» красноречиво демонстрирует, сколь чужероден был в конце 20-х годов город для горца1. Эти факты свидетельствуют о цельности традиционной культуры (построенной на религии). Изменения в быту — самые болезненные: быт — самая консервативная часть культуры.

Как ни заманчивы помыслы сделать сообщество народов Центрального и Северо-Западного Кавказа восприемником рационального европейского устройства, их содержательное наполнение зависело от специфической каждому народу системы восприятия и осмысления картины мира. В 1918 году А. С. Изгоев пророчески написал, что «из всей европейской культуры эти господа по-старому берут одну небольшую ее часть, в общем строении организма играющую лишь подчиненную роль орудия критики. Но ее-то они и изображают как цельное здание европейской культуры». Указывая на важную роль культуры в модернизации общества, Изгоев так закончил мысль: «В создании другой части, гораздо более значительной качественно и количественно, социализм уже совершенно не принимал никакого участия"2.

В 20-е годы политическая линия власти и ее поведение полны противоречий. С одной стороны, власть стремилась создать теоретические и политические предпосылки для реализации своей модернизационной доктрины. Но, с другой стороны, первые практические итоги заставили внимательнее присмотреться к человеческим ресурсам. Им предстояло доктрину воплотить в жизнь, они и заставляли советских руководителей адаптироваться к ситуации — вести более или менее адекватную политику, определявшуюся ограниченностью доступных средств, часто импровизационную. Попытки адаптации происходили на фоне продолжающихся дискуссий о существе модернизации (социализма), теоретическое поле которого оставалось еще широким, противоречивым и существенно оспариваемом. Не было и соответствующих интеллектуальных сил, способных придать теории жесткий каркас, стать призмой, через которую хаос реальности был бы наделен смыслом, четкими целями, траекториями поведения. Партийные лидеры профессионально эту роль выполнять не могли, хотя в изученных дискуссиях и отразили разный смысл и цели модернизации.

В результате гражданской войны центр избрал курс на «создание наций», что почти с удивлением подтвердил А. И. Микоян, руководивший Северо.

Кавказским краевым комитетом ВКП (б). На заседании Национального совета в 1925 г. он заявил: «Самое интересное то, что Советская власть создает нации, Советская власть помогает оформиться отдельным племенам в нации"3. Из данных Всесоюзной переписи 1926 года очевидно, что советская власть предприняла беспрецедентные усилия к институциализации этничности. Тому доказательством служат и создание письменностей для горцев, и коренизация школы, аппарата и иное подобное. Советский режим в 20-е годы был антинационалистическим, но он не был антинациональным. Вместе с тем, «создание наций» имело целью создание «социалистических» наций. Содержательное наполнение термина Сталин дал лишь в середине 20-х годов. Практики интерпретировали его как отчуждение тех, кому предстоит таковыми стать, от региональных цивилизаций Востока в силу их неприемлемости по нескольким критериям, главным образом, религиозным. Но помимо ислама народы Центрального и СевероЗападного Кавказа обладали богатыми традициями. Традиции сами по себе авторитарные, столкнулись с авторитарностью большевизма, с его претензией на универсализм. Они были более чувствительны к реалиям жизни и ориентированы на обновление культуры конкретного этноса.

На место естественных процессов и явлений, которые следовало тщательно изучить, большевики поставили собственные представления, которые, с их точки зрения, логичны, но вопрос в том, насколько они отвечали действительности? На месте аккуратных посадок национальных культур, как виделось Сталину, в 20-е годы готовилась почва для буйного смешения культурных гибридов. В этой гиб-ридности, как родовой черте советского периода, немало нарочитого, несерьезного, но именно она стала базой для модернизации.

Очевидно, что власть вначале неохотно и без энтузиазма создавала нерусские автономии на Северном Кавказе. Они создавались там, где по-иному нельзя добиться лояльности и признания. При этом объем и содержание автономных прав ограничены сферой культуры (в марксистском понимании). Контролировать и подчинять ее собственным целям еще не имелось возможности, но таковую в будущем предстояло непременно создать. Объем автономных прав перекрывался содержанием декретов и постановлений центральной власти и, особенно, партийной, обязательностью их исполнения. Так создавался механизм формирования однородного культурного пространства. Это не означает, что большевики не понимали, что есть автономия, а доказательство того, что автономию они использовали как механизм трансляции в инокультурные среды инновационных рецептов. Как правовое урегулирование «состыковок», так и процесс установления прямых и обратных связей между национальным и модернизационным явились сложной для большевистской политической культуры и ментальности проблемой.

Инокультурность" и отношение к ней горских обществ оказались для большевиков «вещью в себе». Практика 20-х годов еще создавала возможности интеллектуально и теоретически освоить этот феномен. Об этом свидетельствуют попытки руководителей автономий не только «терпеть» старые школы, учителей, даже наличие религиозных деятелей в структурах управления и власти, взаимодействовать с ними. Но логика национально-культурной политики 20-х годов рисуется как своего рода рефлекс, направляющий исторический процесс к трагическому перелому на рубеже 20−30 годов, как фаталистическая интерпретация, начинающая отбрасывать, как излишние, превратности реальной жизни и специфики национальных культур. У руля руководства стал Сталин, фанатично преданный идее осуществления интегрального социализма, в сущности имперской. Приводимые в монографии факты второй половины 20-х годов отражают начало восстановления не только имперской традиции и способа решать и организовывать решение дел, который пыталась оспорить и разрушить революция, но и противостояние этому народов. Противостояние к концу 20-х годов принимает форму восстаний горцев.

В 20-е годы в автономиях Центрального и Северо-Западного Кавказа человеческий субъект был сферой применения властных дискурсов: и старого, мусульманского, и нового советского автономного. Что касается мусульманского, то приведено достаточно примеров, чтобы увидеть в них просветительское движение. Оно направлено на то, чтобы если ни исследовать и скорректировать отношение людей к Богу, то, по крайней мере, понять какое место Он должен занять в становящейся все более светской культуре? Какую роль должны играть мирские познания в духовной культуре? Это были естественные вопросы тотально-религиозного общества, подвергаемого модернизации. Они не были похожи на блестящие, но фривольные французские идеи Просвещения, направленные на низведение Бога и приручение религии, которые большевики довели до атеистической агрессивности. Вопросы не были похожи и на искреннее и созидательное германское стремление постичь новое понимание религии, приспособить его к религиозному духу человека. Результатом стала блестящая немецкая философия. Для этого не хватало собственных интеллектуалов. Однако те, кто имелись, все же нащупывали пользу светской науки, стремясь понять, насколько она совместима с Кораном.

Центр стремился к жесткому контролю своих субъектов действия, выступать в роли катализатора процессов модернизации, ее темпов и направлений. Однако результаты его не удовлетворяли. В 20-е годы человек представляется как результат борьбы за него двух властных практик, и в результате кажется слабым и безжизненным: нечто плохо дисциплинируемое и нормализуемое, продукт слабо формируемого обеими практиками социального надзора и контроля.

Прагматизм центра в первой половине 20-х годов проявляется в том, что он вполне отдает себе отчет в том, что и религиозные структуры, и автономные власти, собственно, и являются реальными просветителями человека, ибо только они способны вступить с ним в непосредственный контакт. Мусульманские деятели в автономиях Центрального и Северо-Западного Кавказа проявляли активность даже в чрезвычайно неблагоприятных обстоятельствах. Они занимались конкретными делами. Старая школа работала параллельно непонятным народу экспериментам в школе советской, участию школьников в различных кампаниях. Для населения она выглядела предпочтительнее, чем революционеры, занявшие кабинеты, в которых продолжали носиться с идеями о культурном великом проекте. В нем мало, кто понимал, потому и религиозные школы, и переходные, и советские, в которых преподавали бывшие эфенди, делали полезное дело: они учили элементарной грамоте, т. е. создавали минимально необходимую базу, которую большевики используют уже в 30-е годы для донесения до человека своих идеологических конструктов. И религиозные деятели, и управленцы автономного уровня разрешали те или иные споры и коллизии, которые возникали между людьми, что оказывалось полезным для большевистских проектировщиков из центра, ибо временно отводило от них стрелы недовольства.

Система действий авторов, претендующих на отражение в практике теории «пролетарской по содержанию, национальной по форме культуры» не способствовала повышению образовательного и культурного уровня, хотя множество планов, директив, установок и инструкций говорят об этой их цели. Большевики (Сталин в особенности) были плохими антропологами. Это заметил у самого Маркса еще Н. Бердяев. Они, конечно, понимали, что их действия по воспитанию масс в духе нового режима, направлены на формирование новой культуры, но в 1920;х годах культурная практика представляет собой неоднородный и нестройный ансамбль.

Этот ансамбль усложняет и положение автономных структур управления, которые поставлены в труднейшие условия. С одной стороны, они обязаны реализовать собственные представления об автономности, сосредоточить на ней внимание, овладеть профессионально содержанием работы. С другой же стороны, они обязаны быть связующей нитью, не только соединяющей человека с существующим режимом, но и со всем комплексом революционной культуры, в которой, сквозь фантазии Сталина проглядывает психология царских чиновников. Сталин, время от времени предостерегавший от вредности «кавалерийских набегов» по части «немедленной комму-низации», понимал, что время религиозных деятелей, как главных просветителей, ушло, автономным деятелям хотя и полезно использование их в условиях недостатка сил, но мешает эффективному взаимодействию центра с автономиями, одинаковому пониманию содержания работы.

С конца 20-х годов некоторых руководителей автономий Северного Кавказа начинают обвинять в «сотрудничестве с реакционными силами», предательстве идеалов революции и пр., но, очевидно: «черновую работу» они проделали. В 1928 г. будут подвергнуты репрессиям Н. Катханов и С. Сиюхов, причем Катханова уже расстреляют. Многим начинают припоминать их не безупречное с классовой точки зрения происхождение. Вспомнят о том, что П. Шекихачев, 3. Максидов, Н. Катханов были муллами. Полученное многими автономными деятелями в медресе образование послужит обвинением в изначально враждебных планах и замыслах. 16 апреля 1930 г. комиссия бюро Северокавказского крайкома ВКП (б) приняло постановление «О политическом состоянии в Черкесской и Карачаевской автономных областях». В нем констатировалось «болезненное состояние» парторганизаций: наличие «хвостистских настроений», «групповой склоки», но, главное, «сращивание отдельных ответработников с антисоветскими элементами, случаи измены и перехода отдельных членов партии и комсомольцев в банду"4. Сводки ОПТУ уже в 1928 г. содержат оценки, квалифицирующие их деятельность как „националистически-шариатско-кулацкую работу“. Из „контрреволюционной националистической группы“ они превратятся в „блок“, а затем и в „“ единый фронт» князей, узденей и мулл"5. Их деятельность уже на рубеже 20−30-х годов начинают «подверстывать» к мотивам обвинений в серии политических процессов против так называемых «врагов народа». Приведем их содержание относительно заведующего Карачаевским облоно: «Долгое время на работе директора педрабфака подвизался злейший враг народа, ставленник бандита Курджиева — Каракотов Исмаил. Пользуясь политической слепотой и беспечностью руководителей партийной и комсомольской организации, буржуазный националист Каракотов проводил вражеские контрреволюционные дела, направленные на срыв мероприятий партии и правительства о политическом и культурном воспитании молодежи.

Кто такой Каракотов Исмаил? Колхозники аула Хурзук Учкуланского района до сих пор помнят помещика Махая, который десятки лет издевался над ними. Этот Махай — отец Каракотова. Помнят колхозники и Исмаила, который хлестал их кнутом, помогая отцу в эксплуатации бедняков и батраков. Все родственники Каракотова — кулаки и помещики. Контрреволюционера, организатора бандитских шаек Текеева Юсуфа, Каракотов скрывал у себя на квартире до 1936 года. Квартира Каракотова — это место сборища антисоветских элементов, притон для контрреволюционеров, буржуазных националистов.

Когда враг Каракотов работал заведующим облоно, на учебу он отбирал исключительно людей чуждых, сыновей кулаков, помещиков и контрреволюционеров. Дети бедняков, рабочая молодежь не допускались в учебные заведения области. Эту политику он проводил до последнего времени. Работая директором сперва педтехникума, потом рабфака, Каракотов, по заданию врага Курджиева, продолжал прежнюю вражескую линию—отбирал на учебу чуждых людей"6.

В адрес первых руководителей автономий повсеместно неслась площадная брань. В статье, как видим, речь идет об К.-А. Курджиеве, члене карачаевской делегации на Учредительном съезде Горской АССР в ноябре 1920 г., первом руководителе Карачаевской АО. Могила Ш. Хакурате, долгое время руководившего Адыгейской АО, умершего в 1930 г., была уничтожена в 1937 г.. Документы показывают, что Кабардино-Балкарская АО выходила на «передовые» позиции. Б. Калмыков умело использовал особые отношения, которые сложились у него с крупными большевистскими деятелями (Г. Орджоникидзе и др.). Однако отчеты и сводки, посылаемые в центр и в Ростов об «успехах» в «борьбе» с исламскими деятелями и другими «контрреволюционными элементами» перечеркнули факты Баксанского, Верхне-Курпского, Чегемско-Баксанского событий, Нартановского дела, свидетельствующих о том, что ситуация в КБАО не отличалась от ситуации в других автономиях. «Отношения» не спасли и самого Калмыкова, он был репрессирован, правда, позже других, в 1940 г.

Со второй половины 20-х годов усиливается «кампанейщина», особенно с объявлением «наступления социализма по всему фронту». Она становится основным средством вовлечения народных масс в «культурную революцию», в насильственное создание колхозов. Но кавказскому горцу эти мероприятия виделись как вовлечение его в чуждое, инородное пространство. В приложении к обвинительному заключению жителей Баксанского, Нагорного и Балкарского округов КБАО в вооруженном восстании против советской власти, вспыхнувшем в феврале 1930 г., запротоколированы показания участников восстаний о враждебном отношении осужденных к действиям властей. В документе поименованы 97 жителей, активно участвовавших в восстании, ставившем целью «воспрепятствование и срыв всех мероприятий, проводимых советской властью». В восстаниях приняли участие несколько тысяч человек, только в Баксанском от 3 до 5 тысяч. Оценки обвинительных актов сходны с оценками и эмиграции, реагировавшей на акты восстания: восставшие поднимались на «защиту своих прав национально-политических, требуя национального самоопределения"8.

От собственного проекта модернизации большевики не желали, да и не могли отказываться, потому инициировали волну чисток и репрессий, высылок и арестов, которые впоследствии приобрели перманентный и масштабный характер. Сотни бедняков и середняков подверглись репрессиям. Только в Карачае после восстания в марте 1930 г. — 1000 арестованных и сосланных9. Время, отпущенное историей на диалог с населением, и тем более, с оппонентами, уходило. Да и не способны они были по своей природе на диалог не только с оппонентами, но, как покажут 30-е годы, и друг с другом. Доминирующими для них были не структуры автономии, а структуры авторитета. Центр выстраивал проекты и делал ставки на то, чтобы автономия как механизм коррекции хода модернизации была зависима от центра принятия и осуществления политических решений. Такой подход не мог вести к стабильности из-за необходимости постоянных торгов, выпрашивания разрешений, отписку объяснений и пр.

Миропорядок, основанный на авторитете, успешнее реализует формирование единого «пространства нормы», где сводятся и соизмеряются различные ценности и разные традиции, происходит встреча современной цивилизации с идеалом империи. Для того, чтобы быть интегрированными в единое «пространство нормы», национальные автономии должны признать наличие единой силы, единой власти, образующей это «пространство нормы», смириться с подчинением своей специфики универсальным нормам.

Оценивая итоги 20-х годов в создании форм духовной реорганизации традиционных горских обществ, отметим массированное и насильственное их внедрение в горскую повседневность. Их задачей было формирование нового человека с новым мировоззрением. Как бы ни отличались друг от друга различные статистические данные, численность учреждений культуры, конечно, превосходило ту, которая была до революции. Но в речи А. В. Луначарского на X съезде партии, видно, что ни в какой иной сфере деятельности роль объекта воздействия — человека в их деятельности, не умалялась до такой степени, однако и нигде так явственно не проступал порыв к насаждению «идеальных черт». За самим порывом стояло то, что большевики воспринимали как современные средства воздействия культуры на человека. Рост числа школ, пунктов ликбеза и пр. воспринималось как база создания нового человека с помощью новой письменности, ликвидации неграмотности, новой системы образования, работы политпросветорганов.

Данные о посещаемости ликпунктов, библиотек, численности охваченных всеобучем, культпоходами, участников культштурмов, конечно, важны. Но они свидетельствуют о желании большевиков воспитать человека, мобилизовать средства для воспитания: современную технику и технологию. Очевидно, что в 20-е годы они занимались внедрением западноевропейского опыта (опора на латиницу, на европейские педагогические теории трудовой школы, использование плакатов, изображающих человека, что запрещалось исламом, и пр.). Вместе с тем, эта работа имела в результате непредвиденный эффект, который можно выразить наличием в 20-х годах трех разных сущностей: государства власти), его структур (различных форм) и личности. Ибо оказалось, что и первое, и второе не обладают абсолютным значением, а люди не являются только их марионетками. Это доказывают бесконечные переучивания неграмотных, колоссальные проблемы с обучением в школе (отсев учеников и второгодничество даже в начальной школе) и, конечно, серия народных восстаний, которые были реакцией на деятельность государства и его структур. Релятивизм как способ политического действия и как метод анализа большевикам был чужд. Они не ориентировались на учет сопротивления человеческого материала.

Сознание человека в таких обстоятельствах функционирует по принципу «бинарных оппозиций», в которых одна составляющая была антиподом другой, и каждая воспринимается в крайней своей форме без права на вариативность, промежуточность, наличие оттенков. Даже то, что населением воспринималось как высшее достижение, данное советской властью, а именно: их автономия, конституционные гарантии места в системе союзного и российского федерализма, оказывалось призрачным, непрочным. Вдобавок, границы автономий менялись и переустраивались: кто-то получал что-то за счет соседей, что поддерживало повышенную температуру обид и противоречий между людьми близкой культуры и одного вероисповедания. Сельское в подавляющем большинстве население, для которого главным ресурсом и источником выживания оставалась земля, в результате таких государственных акций, объединений и разъединений то теряло, то приобретало уже казавшуюся «своей», но становящуюся «чужой» землю. Политика имела цель разрушить мусульманское сообщество в регионе, но заставляла обращать внимание на собственно этничность народов. Но и эти процессы протекали весьма болезненно. Они ставили перед населением непростые вопросы: почему разъединены карачаевцы и балкарцы, ощущавшие себя единым этносом? Аналогичные вопросы стояли перед кабардинцами, черкесами и адыгейцами. И те, и другие начинали винить во всех бедах близких соседей, видя в них уже не братьев-мусульман, а инокультурную этническую группу.

Большевики взяли курс на разлучение народов с их прошлым, с традицией. Это стало обязательным условием творения «нового человека» и приняло форму обособления этноса в историческом пространстве. Уже со второй половины 1920;х годов одни страницы прошлого вырывались с корнем (религия), другие превращались в палимпсесты (т.е., тексты, написанные взамен старых, наскоро соскобленных), на третьи наносились строки, долженствующие отразить культурные «подвиги» большевиков. Наиболее эффективно курс проявлен в замене латиницей традиционной культурному ареалу ислама арабицы. Незначительность культурного багажа, созданного на языках народов Центрального и Северо-Западного Кавказа на арабской графике, послужила условием, способствовавшим превращению региона в экспериментальный полигон. Руководители автономий стремились доказать полезность замены, реализуя ее в наиболее короткие сроки.

Большинство подвигов, на самом деле, было совершено. Но даже в тех случаях, когда на лицах их свершителей очевидны национальные черты, достижения ориентированы не на использование собственного этнического наследия, а как фактор, открывающий двери в пространство космополитических цивилизаций. Здесь и возникало противоречие: великие надежды на автономию вступали в конфликт с этим пространством, его вызовами и требованиями. Говоря о 20-х годах уверенно можно вести речь о создании предпосылок нового мира, его абрис виделся в самом общем виде: справедливость, равенство и братство, т. е. всеобъемлющей концепции, рецепты реализации которой ищутся и ныне.

Отмечается слабый интерес к средствам, помогающим человеку понять смысл нового мироустройства. Документы отражают интерес к ним как таковым: например, обсуждается неэффективность той или иной педагогической системы обучения. Но обсуждение не содержит разбора причин неэффективности. Принимается решение заменить звуковой метод обучения неграмотных методом обучения целыми словами. Но чем прежний метод плох для тех, кого обучают? Нет в источниках ответа на этот вопрос. Понятно лишь, что власть стремится быстрее проучить огромные массы неграмотного населения. Но как метод обучения целыми словами можно реализовать, когда мало кому известно, как будет сконструировано само слово при ведущихся экспериментах с начертанием еще только букв, адекватно отражающих звуковой ряд языка? До установления правил написания слов дело не всегда и доходит, ибо о начертаниях букв еще окончательно не договорились. Каков же смысл замены одного способа обучения другим? Есть система управления процессом, но нет координации ее действий, система не эффективна, ибо нет понимания, что за чем следует, очередности мер и действий, что от чего зависит.

Концепция перемен, конечно, затрагивала людей, их изменение планировалось осуществлять не только посредством внешних факторов, но и путем проникновения в их внутренний мир. Но эти изменения сводились к политическим действиям, которые, помимо образовательного эффекта, предусматривали (и сменой графики, и ликбезом, и школой, и политико-просветительной работой) агрессивное внедрение «сверху» новых взглядов на мир, на смысл жизни, системы ценностей, убеждения и поведения. Примеры тому приводятся в публицистике и тиражируются как назидательные и воспитательные. Некий парнишка Петуван, культармеец из ФЗС, в Адыгее проявлял «необычайный энтузиазм и героизм среди культармейцев». Его, не имевшего обуви, чтобы не срывать работу ликпункта, старший брат сажал босым на лошадь и отвозил в лик-пункт, куда его вносили на руках, а после урока таким же образом отвозили домой. Приводится и другой случай, когда другой культармеец Бекоглы заболев «острым припадком аппендицита», отказался от операции, заявив в штабе всеобуча: «Операции даю отсрочку, а сам или умру или выполню обязательство. Коммунист должен умереть не на мягких простынях, а на посту"10. Эта агрессивность, и, даже воинственность, являясь, по сути, новым культурным кодом, разнообразием и изобилием различных форм охвата, кампаний, настойчивым массовым охватом лишь создает впечатление, что у человека уже не остается выбора. Он должен воспринять и воплотить то, что навязывала ему революционная, наступательная культура, как альтернативная традиционной, формировавшейся в течение долгих лет, а то и столетий.

На самом деле это впечатление базируется на данных социологического подхода, который ограничен количественными показателями роста школ, числа учащихся, ликвидировавших неграмотность, издаваемых газет, открытых библиотек и иного подобного. Но культурно-антропологический подход требует учесть то, что слишком быстро горец, воспитанный в приверженности к традиции, оказался перед экзистенциальным выбором. Это означает, что выбираешь не только и не столько необходимость посещать или не посещать ликбез, сколько самого себя — каким ты дальше будешь? В изученных материалах мы не найдем портрета-идеала человека как результата политических действий. Подвижник Петуван не годится на роль идеального героя, ибо люди в массе своей не герои. У большевиков ни в центре, ни в автономиях еще не сложилось устраивающее их «культурно-антропологическое измерение», кроме указаний на «свой» — «чужой». Человеку не придавалось иного значения, кроме как исполнителя определенных функций, ниспосланных «сверху» — вышеприведенный пример с Бекоглы свидетельствует о том, что он должен выполнить обязательство. В действиях руководителей разного уровня хотя и проглядывают сталинистские мыслительные конфигурации, но сводятся они лишь к авторитарным замашкам государственной власти, притязающей на право распоряжаться лишь отдельными аспектами жизни граждан. Очевидно, что власть всерьез взялась за атеистическое воспитание горцев, но государственный атеизм как конечная цель — это пока еще инсценировка, хотя и политический словарь, и политический жаргон содержат угрозы арестовать представителей культа и их сторонников. Со второй половины 20-х годов идут аресты и высылки наиболее активных и авторитетных деятелей. И все же «громоносные» прорывы агитаторов в горы, о которых докладывают в центр, это те же инсценировки. В полной мере власть получит возможность «разыграть» кровавый спектакль с началом коллективизации.

Пока же инсценировки помогают замаскировать пропасть, отделяющую горские общества от режима. Хотя власть и борется с мусульманской школой, с эфенди, муллами, традицией закята, результаты их продукции (население) — реальные жители. Они — реальные субъекты действия, разнообразят горский пейзаж 20-х годов не в меньшей степени, чем сами горы. Большевики как волшебники-заклинатели, противопоставляют этому пейзажу свой, состоящий пока из «горы» бумаг: отчетов, инструкций, докладов, постановлений. «Сверху» и Москва, и Ростов командуют, требуя усилить, добиться, улучшить и пр. «Снизу» им рапортуют об исполнении, даже перевыполнении. Но обилие бумаг не свидетельствует о результатах, к которым стремятся. Отсутствие результата выдают требования обеспечить обязательный характер мероприятиям, разделить людей на «своих» и «чужих». Это свидетельствует о враждебном отношении власти ко всему, что оказывало сопротивление. Обилие бумаг свидетельствует о том, что и центр, и автономные власти стремятся реализовать себя как властная сила. И чем более они стремятся обмениваться по этому поводу реляциями, тем более усиливается впечатление, что желание воспитать человека — это одно, мобилизовать все средства для этого воспитания — другое, с достижением успеха же имеются проблемы.

И, в самом деле, даже применительно к тем, кто оказался среди «своих», какие имеются факты для уверенного вывода о проникновении новой культуры во внутренний мир человека, в его сознание, в его мировоззрение? Возьмем ту же смену графики. Но даже самый активный индивид, искренне стремившийся освоить новый мир, вобрать его в себя не мог ею пользоваться, ибо разнообразную печатную продукцию, которую ему поставляла власть, он, по сути, читать не мог. Этот факт признает не простой житель горного аула, а председатель окружного исполкома. Правда, он, разучившись читать на кабардинском языке, безусловно, умеет читать на русском. Простой же горец из аула русского языка еще не знает. Он, скорее всего, и с огромным желанием посещал ликпункт, в котором его обучали то меняющимся начертаниям букв, то объясняли необходимость сокращения их численности. Но процесс воспитания новой традиции — правил жизни современного человека: черпать информацию из газеты, быть в курсе современной политики, сам по себе крайне сложен с психологической точки зрения. Этот процесс властями чрезвычайно усложнен. Ни шрифт, ни терминология (тому мы приводили примеры) не создавали горцу удобств к освоению и использованию новых правил жизни. Политическая целесообразность предопределила появление проблемы нарушенного естественного хода национально-культурного развития, разрыва с национальными демократическими традициями, дефектов в развитии национального самосознания. У тех народов, где в результате реформы вместо арабской графики введена латинская, а затем русская основа, воспитано уже не одно поколение людей. Они не имеют возможности без специальной языковой подготовки осваивать собственное культурное наследие, пусть и в рамках исламской цивилизации. Народы Северного Кавказа, этногенез которых связан с античными цивилизациями, и с мусульманской, по крайней мере, смена графики фактически ставила в то же положение, в каком находились народы, жившие вне мировых цивилизационных зон.

Дело даже не в меняющихся начертаниях букв. Рано или поздно ученые находили нужные варианты. Это, в конце концов, дело техники. Непонятными были слова, их содержание, их смысл, перелагаемый на родной язык не самыми опытными переводчиками. Смысл и содержание терминов новой жизни, механическое и спешное внедрение их в строй родной речи, в привычную картину мира, жизни были инородны горцу. Эксперименты и поиски, частота изменений создавали у него скептическое отношение к власти, которая, не обладая испытанным и проверенным инструментарием, громогласно заявляла об успехах, которых человек не наблюдал воочию. Дети ходили в школу, но не научались элементарным знаниям. При проверках один из теоретиков новой школы М. Пистрак, возмущен тем, что «ученик недостаточно понимает учителя. Учитель не понимает, что отчетливая, хорошо построенная речь есть орудие мысли ученика. Учитель не понимает, что незнание им круга представлений ученика приводит к тому, что ученик не усваивает сознательно излагаемого им материала, что ученик схватывает только некоторые внешние очертания того, что он видит и слышит, но при этом не схватывает самой сути"11. Но проверяющие не хотели признавать, что такие результаты — дело их собственной непродуманной торопливости и желания поскорее получить иную «антропологию. Тот же М. Пистрак ищет выход в усилении «партийности во всей линии работы школы"12. Факты свидетельствуют, что даже отобранные для обучения в совпартшколах (выпускники ее должны работать во властном аппарате) оказывались практически неграмотными. Заведующий Адыгейским облоно Хатанов в 1926 г. ходатайствует о понижении требований при поступлении в вузы и техникумы «по сравнению с русскими кандидатами» для черкесских юношей, окончивших аульные школы. Последние «уступают русским в деле постановки в них обучения, и это отражается на качественной стороне подготовки"13. Потому-то документы и фиксируют факты, что в Чегемско-Баксанском восстании участвует председатель Балкарского окружного исполкома АД. Гемуев. Для большевиков масса публикаций, факт проведения культпохода или штурма важнее, чем его реальный результат — человек.

Большевики провели централизацию наличных учреждений. Они манипулировали формами, средствами и предметами культуры, используя «спецхраны», запасники музеев, уничтожая вредную, в их представлении литературу, отстраняя от работы тех, кто в их представлении, носитель «чуждой идеологии». Но эти действия в изучаемый период не давали желанных результатов. Люди оказывались отрезанными от культуры еще больше, чем до революции. Если раньше они не могли использовать книгу, кино, музей по причине неграмотности или отсутствия учреждений культуры, то теперь, те, кто постиг азы грамотности, не мог уразуметь, почему он должен читать только то, что считает для него полезным власть? Большевики лишь тактически «мирились» с результатом революции и гражданской войны, когда горцы пытались отстоять собственное видение и понимание будущего.

В итоге в 20-е годы часть интеллигенции, связавшей себя с понятиями «новое», «прогресс», востребована модернизируемым целевым, смысловым и деятельностным пространством. Но над этим пространством витал дух большевизма, наиболее отчетливо сосредоточенный в Сталинской имперской концепции модернизации. Обязательность исполнять решения высшего партийного органа — съезда партии, потребовала от горской интеллигенции встраивания в это пространство инверсии. Т. е. переворачивания оценок: друзей и врагов, добра и зла, норм и порядков, образа жизни. Каждый, кто хотел реализовать себя в политическом контексте, должен был демонстрировать сходство, сродство с ним, чтобы вписаться в советско-модернизационный блок смыслов, культурных образцов, типов деятельности. Многие делали это искренне. На вопрос, принимать ли участие в строительстве совершенного и справедливого мира, мира всеобщего благосостояния, вывести человечество из не устраивавшего большинство настоящего в лучшее будущее интеллигенция ответила положительно. В первую очередь это относится к учительству, которому с профессиональной стороны близок авторитарный характер и логика большевистских действий. Большевики выстраивали стратегию и тактику политических действий, используя существующие не только социокультурные, но и социопрофессиональные ресурсы традиционного общества.

Однако с конца 20-х годов на это модернизируемое пространство распространяется политика «наступления социализма по всему фронту». Для части интеллигенции, которая условно названа «интернационалистами», возникает серьезная дилемма. Вхождение большинства «интернационалистов» в структуры советской власти после окончания гражданской войны имело конкретный побудительный мотив: национальное неизбежно отличительно. Они надеялись использовать создание национальных автономий как возможность «встроить» национальную отличительность в общий ход модернизации. Национальная форма государствостроительства делала надежду реалистичной. Гарантией развития такого сценария виделось занятие ответственных постов.

Национальная форма государствостроительства вынуждала интеллигенцию, в поисках образцов «нового добра» обращаться к прошлому народов как к «бывшему злу». В этом они столкнулись с «шариатистами», которых отличал эволюционный подход к культурнической деятельности, развитию имеющейся этнокультурной базы, традиций. «Интернационалисты» достаточно легковесно оценили прошлое как антимодернизационное по сути, атаковали его с позиций новой доктрины. Она им представлялась прогрессивной модернизационной альтернативой. Борьба раздробляла силы, напоминая борьбу «западников» и «славянофилов» русского общества XIX века. И так достаточно немногочисленные, эти силы еще более ослабила эмиграция образованных интеллигентов.

Но если «шариатисты» изначально скептически относились к большевистской модернизационной доктрине, то к концу 20-х годов и «интернационалисты» обнаружили если не ее несостоятельность, то трудности реализации. «Подражательный» модернизм быстро показал, что его изнанкой является необходимость спешно импортировать универсальные социокультурные институты и культурные смыслы, для того, чтобы вырастить лежащие в их основе социально-экономические отношения. Попытки «всерьез», а часто и совместно с «шариатистами», заняться этничностью как сутью, уйти от «подражательства», не удались. Они изначально были обречены, ибо Сталин в свою концепцию встроил теорию о «национализмах». Теория стала «коротким поводком», связавшим руки интеллигенции и политическим способом укрощения тех, кто пытался его ослабить. Недаром уже в ноябре 1923 г. в резолюции совещания заведующих агитпропами Оргбюро Юго-Востока ЦК РКП (б) отмечалась «деморализация» партийных организаций и «отсутствие интереса к общепартийной работе"14.

Время было упущено, да и интеллектуальные ресурсы слабы и организационно раздроблены. Шел лишь сбор этнографического материала. Гуманитарная наука и в мировом масштабе лишь начинала разработку методов исследования, усилила внимание к аппарату научного описания, и отнюдь не сразу находила ответы на вопросы о влиянии материальных факторов на духовные, объективных процессов на их субъективное выражение. В интересе же интеллигенции к прошлому, объективную ценность которого она объяснить не могла, проявляя себя романтиками, центр увидел слабость, амбиции и попытки дезавуировать создаваемое им пространство советско-коммунистических смыслов. В этом интересе центр усматривал попытки возвратиться к старым, «присваивающим» укладам, которые не могли в новом времени обеспечить этнические сообщества ресурсами культурного самопроизводства, в то время как «марксистско-ленинскую исторшо отдельных национальностей РСФСР нужно создать. Это — задача большая и серьезная"15.

Яркой «лакмусовой бумажкой» стала коллективизация. В итоге центр понимает, что интеллигенция, пришедшая в революцию, исчерпала востребованный ресурс, выравнивая, по мере сил, культурный ландшафт сложного региона. Для создания нового человека в этом упрощаемом, в том числе и коллективизацией, ландшафте, она становится не нужной. С начала 30-х годов она выводится из политического контекста, главным образом, путем репрессий. Новая интеллигенция, не принимавшая участия ни в революции, ни в гражданской войне начинает занимать места прежней на верхушке социальной лестницы. Перед нею проблема национального как отличительного ее созидателями не ставится. Главной ее проблемой в 30-е годы будет освоение и реализация советско-модернизационного блока смыслов, культурных образцов, типов деятельности. Освоить и реализовать этот содержательный блок в большей степени ей поможет политика Сталина и его окружения. Сталин выстраивает разветвленную образовательную систему, которая начинает, хоть и с огромными трудностями пропускать через себя тех, кого он назовет «кадрами», советской интеллигенцией. Неудовлетворительные результаты подготовки новых специалистов к концу 20-х годов власть возмущают, но не смущают: она озабочена другой проблемой. Система работает не только, и даже не столько на простую замену персонала. Начинается взращивание новой популяции интеллигенции с принципиально иными ментальными структурами. От научных работников требуется изучение «идеологии националов-рабочих и крестьян-учащихся в теперешних учебных заведениях» с помощью «марксистско-ленинской методологии», а до сих пор «нет достаточной партийной классовой бдительности, которая необходима в научном исследовании вообще, и в частности, в научных исследованиях, увязанных с вопросами национальных культур"16. В этот процесс вовлекается и художественная интеллигенция.

Деятели 20-х годов пытались освоить новые идеи, замыслы, представления о новой жизни, пусть, не ими сформулированные. Но они старались дать им «национальную» интерпретацию в практической работе над реформами алфавитов, создании национальной школы и пр. На смену им шли те, применительно к которым сложно употребить слово «интерпретация», как наличие своего отношения, своих взглядов, принимая во внимание отсутствие их у подавляющего большинства. Однако этим отсутствием взглядов определены и рамки взаимоотношений интеллигенции и с властью, и с народом. В советской модернизации ей отведено место «специалиста», реализующего знания в рамках принятой партией концепции модернизации.

Идеология, являясь контекстом любого действия большевиков, на самом деле, в политических действиях 20-х годов блистательно отсутствует. Если и говорить об идеологии того времени, то о той, которую иностранные иссле.

17 дователи назвали «тоннажной»: большое количество агитационно-пропагандистской продукции при низком ее качестве. О новом качестве культуры в 20-е годы речь вести не приходится. В лучшем случае следует отметить создание организационных предпосылок, организационной базы для новой культуры. Саму же новую культуру, как’базу модернизации общества, как мировоззренческую основу нового человека еще предстояло создать. Но новым стало введение принципа распределения и потребления культуры. Средства ее распространения сосредоточены в руках советской власти. Доступ к старой культуре взят под контроль, формировалось отношение к ней, как к надстройке отжившего, разрушенного революцией базиса. Новый же базис еще только предстояло создать.

В головах большевиков крепко засела категория революции, чрезвычайно затруднявшая понимание необходимости постепенности, эволюционного подхода. Из центра шли потоком указания о необходимости «теоретически осмыслить сущность. радикальной перестройки», ибо недостаточно решаются «конкретные практические вопросы воспитания» населения, оно оторвано от производства и не стало «продуктом и орудием участия в социалистическом строительстве». Эти требования лишь начинают отражать главные идеологические постулаты доктрины большевизма: производство и воспитание не должны быть «параллельными» процессами, а стать «единым». Еди.

1 б нообразие есть идеал, соответствующий большевистской модернизации. Бывший председатель Совнацмена РСФСР И. Д. Давыдов писал в начале 30-х годов, подытоживая пройденный путь: «Все шире и глубже развертывается мощный процесс социалистического воспитания, переделки человека,. идет работа по социалистической реконструкции мозгов"19.

Горские общества были поставлены перед проблемой коллективизации, в ходе которой предстояло создать новые производственные отношения и соответствующие им производительные силы. Новая культура должна стать итогом, результатом совместных действий новых производительных сил на базе новых общественных отношений.

И Ленин, и Троцкий, и Сталин по критерию воздействия на ход не только отечественной, но и мировой истории, вошли в группу крупнейших политических деятелей. Все они обладали необходимым даром: умением конструировать и воплощать в жизнь собственные проекты общественного переустройства: «социальной инженерии». Их радикализм, их экстремизм объективно вел к созданию новой общественной традиции. И чем более удачной и новаторской оказалась бы эта навязанная обществу традиция, тем более жизнеспособным был бы сам «проект», развиваясь в ее рамках, и превращая ее в историческую традицию. Проблема возникает тогда, когда вместо подлинного государственного таланта появляется подражатель, имитатор. Политическое и государственное эпигонство так же бесплодно, как и всякое другое, но в своей бесплодности оно еще и опасно для общества, так как подавляет подлинно творческие силы, паразитирует на них и тем самым тормозит общественное развитие. Еще опаснее «государственный талант», который напоминает бездушного экспериментатора, прагматично кромсающего и уродующего живое общественное тело и его культуру.

Троцкий, который был и талантливым историком, иронически отметил: «Что потеряно в традиции, то выиграно в размахе революции"20. Но он же приводит и слова Бухарина, игравшего при Сталине роль троянского коня: с глуповатой растерянностью тот говорит о друге Кобе: «Он с ума сошел. Он думает, что все может, что один все удержит, что все другие ему только мешают"21. Уже издалека, из ссылки Троцкий пророчески уточнит: «Месть истории страшнее мести самого могущественного генерального секретаря"22.