Образ Петербурга в сюжете поэмы «Медный всадник»

Оглавление Введение Глава 1. История создания поэмы «Медный всадник» А.С. Пушкина

Глава 2. Мифопоэтика и «Петербургский текст» в поэме Пушкина «Медный всадник»

2.1 Мифопоэтика, как составляющая литературного произведения

2.2 «Петербургский текст»: история, структура, значение Глава 3. Раскрытие образа Петербурга через «петербургский текст» в поэме «Медный всадник»

Заключение

Список используемой литературы

Введение

И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу, Здесь будет город заложен На зло надменному соседу.

[Пушкин, 1960: 285]

«(29) мая 1703 года, в день Св. Троицы, на Заячьем острове было решено построить крепость. Именно этот день считается днем основания Санкт-Петербурга. Но имя свое крепость получила только 29 июня, когда, в Петров день, здесь заложили церковь Святых Петра и Павла. Петр назвал новую крепость „Санкт-Питербурх“, это же имя получил и воздвигающийся вокруг острова город» [Мавродин, 1983: 83].

А.С. Пушкин любил величественный город на Неве, со всеми его достоинствами и недостатками. Он радовался, находясь в нем, как в лоне матери и грустил по нему в разлуке, поэтому увековечил его образ в своем художественно совершенном творение «Медный всадник», или «Петербургская повесть».

«Медный всадник» — последнее произведение А. С. Пушкина, величайшее по своему историко-философскому значению и глубокому смыслу.

«Творческие материалы, черновые и беловые, которые сохранились практически в полном объеме, кроме нескольких отрывков, дают возможность проследить историю создания поэмы — от начала и до последнего слова, изучить во всех деталях полет творческой мысли Пушкина в работе над „Петербургской повестью“. Известно достаточно много источников, на основании тех или иных повествований, которые указывают на причины предшествовавших написанию данного произведения, так же как и связывающие эти причины с жизнью Пушкина, с его мировоззрением, переживаниями и размышлениями на философские и исторические темы. Все это дает возможность нам раскрыть документальность написания поэмы, ее биографичный смысл» [Измайлов, 1930: 147].

Четкой линией через все произведение проходит образ Петербурга, неотрывно связанного с образом Петра I — великого царя-реформатора, самодержца. Образ Петра — это образ творца, великого зодчего, талант которого многогранен.

В «Медном всаднике» со всей полнотой раскрылась любовь поэта к великому городу. Образ Петербурга основан на мифах, которые прекрасно переданы Пушкином в поэме с помощью поэтики и особого текста, характеризующего, непосредственно, сам город. Этот текст показывает весь спектр художественной палитры, который присущ только Петербургу. Название же он получил тоже благодаря последнему — «петербургский текст».

Как Петр Великий постепенно строил город, так и Пушкин провел маршрут через поэму по местам исторически знакомым читателю и вложил в образ Петербурга все моменты из жизни России того времени.

Цель работы: раскрыть образ Петербурга в сюжете «Медного всадника».

Задачи работы:

— изучить историю создания поэмы «Медный всадник» Пушкина А. С.;

— показать, как работают в поэме миф Петербурга (основание и гибель), миф о пространстве, миф о «Медном всаднике»;

— ознакомиться с мотивами мифопоэтики в поэме «Медный всадник»;

— описать мотивы камня/воды и статуи/человека, дать им характеристику в поэме;

— дать определение понятия «петербургского текста» в русской литературе и культуре;

— охарактеризовать образ Петербурга через «петербургский текст» в поэме А. С. Пушкина «Медный всадник».

Глава 1. История создания поэмы «Медный всадник» Пушкина А.С.

Изучив и проанализировав источники, можно с точной уверенностью сказать, что история появления «Медного всадника» не однозначна. Существует много версий и предположений по данной теме. Мы в данной работе рассмотрим некоторые аспекты возникновения и, в дальнейшем, хронологию написания данного произведения. Упоминание об одной литературной истории данного рассказа, которая начинается с сообщения «Откуда Пушкин взял сюжет «Медного всадника», опубликованного критиком и преподавателем А. П. Милюковым в газете «Сын отечества» в 1869 г.; этот текст, подвергнувшийся стилистической правке, вошел в состав мемуарной книги автора, появившейся в 1872 г. Согласно Милюкову, некогда, во время экзамена в одном женском учебном заведении, граф Михаил Юрьевич Виельгорский сообщил ему следующее: «В 1812 году, когда Наполеон шел к Москве, французский корпус маршала Удино движением на Полоцк породил опасение за Петербург. В столице поднялась тревога. Зная, между прочим, что Наполеон любил вывозить из столиц памятники, у нас стали опасаться, как бы он не увез в Париж монумент Петра Великого. Кто-то предложил, в случае серьезной опасности, снять фальконевскую статую с пьедестала, поставить на судно и отправить в одну из отдаленных губерний. Государь одобрил эту мысль.

В это время князю Александру Николаевичу Голицыну приснилось, что он идет «с докладом государю на Елагин остров, по Большой Миллионной, в направлении от Зимнего дворца». Вдруг позади, «как будто на Адмиралтейской площади, раздался гул, точно отдаленный топот лошади. И вот в домах, мимо которых я проходил, начали звенеть стекла, и сама мостовая как будто колебалась. Тут я обернулся от ужаса. В нескольких саженях от меня, при сумрачном свете раннего утра, скакал огромный всадник на исполинском коне, потрясающем всю окрестность топотом своих тяжелых копыт. Я узнал эту фигуру по величаво поднятой голове и руке, повелительно простертой в воздухе. То был наш бронзовый Петр на своем бронзовом коне». Через Троицкий мост и Каменноостровский проспект бронзовый Петр проскакал во дворец, и поспешавший за ним Голицын видит, как император Александр (лицо его «было грустно и озабочено») быстро приблизился к «царственному всаднику». Воскликнув: «Ты соболезнуешь о России!», — Петр далее произнес: «Не опасайся! Пока я стою на гранитной скале перед Невой, моему возлюбленному городу нечего страшиться. Не трогайте меня — ни один враг ко мне не прикоснется». И после этих слов Всадник удалился. «Граф Виельгорский прибавил, что князь Голицын на ближайшем докладе у государя рассказал ему свой чудесный сон. Рассказ этот так подействовал на императора, что он приказал отменить все распоряжения к отправке из Петербурга монумента Петра Великого. Когда впоследствии пересказали этот сон Пушкину, он пришел в восторг и долго повторял: „…какая поэзия! Какая поэзия!“ Он признавался графу Виельгорскому, что тогда же начал обдумывать содержание своего „Медного всадника“, и хотя потом дал поэме другую идею и обставил ее иными подробностями, но при всем том видно, что интересный сон князя Голицына послужил главным основанием повести» [Осповат, 1984: 238−239].

Данная история еще несколько раз перепечатывалась в изданиях тех лет. Менялись авторы, повествователи, очевидцы и даже текст. Но суть оставалась неизменной. Является ли эта история достоверной, тоже трудно сказать. Но многие полагают, что если события на самом деле были правдивы, то легенда имеет право на существование.

Как считают многие критики и литературоведы, идеей же Пушкину послужило произошедшее наводнение в Петербурге 7 ноября 1824 г. — сильнейшее наводнение в истории города.

Пушкин жил третий месяц в Михайловском, сосланный из Одессы «в далекий северный уезд». Ему очень хочется вернуться в Петербург, о чем свидетельствует многочисленная переписка с братом. Поэтому не став свидетелем столь трагического момента города, он немного злится и тут же фривольно шутит на эту тему в обращении к петербургским дамам. Несколько позднее, очевидно прочитав более подробные описания наводнения в петербургских газетах и в письмах родных и друзей, услышав рассказы очевидцев, Пушкин изменил свое первоначальное мнение.

Вероятно, вскоре после возвращения из ссылки в Москву, а потом в Петербург он приобрел вышедшую в 1826 г. книгу историка В. Н. Берха Берх В. Н. Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санкт-Петербурге. — СПб., 1826; см. настоящее издание, с. 107., упомянутую как важнейший и первый источник сведений в «Предисловии» к «Петербургской повести». «Берх в своей книге перепечатал статью, помещенную в „Литературных листках“ в качестве рассказа очевидца. Ссылаться прямо на источник в своей поэме Пушкин, очевидно, не хотел и перепечатка Берха давала ему к этому законную возможность; он ограничился глухой ссылкой на „тогдашние журналы“, из которых заимствованы „подробности наводнения“, тем самым отводя от себя возможные упреки в неточностях, в том, что он, не быв свидетелем „потопа“, вымышляет его подробности» [Измайлов, 1930: 151−152].

Книга Берха несомненно была взята с собой Пушкиным в путешествие 1833 г. по «пугачевским» местам и находилась перед его глазами во время работы над поэмой в Болдине.

В самый момент отправления Пушкина в путешествие, «17 августа 1833 г., когда он, выехав с дачи на Черной речке, должен был переправиться через Неву, он стал очевидцем начинавшегося наводнения, которое едва не заставило его вернуться назад и отложить поездку. Наводнения в Петербурге в тот день не произошло вследствие перемены ветра, но в те часы, когда Пушкин видел вздувавшуюся Неву, существовало опасение, что будет бедствие не меньшее, чем в 1824 г. Важны, однако, пристальное внимание поэта к подъему воды в реке и его опасение, его досада от мысли, что он и это наводнение „прогулял“. Это еще один показатель того, что тема наводнения уже определилась в его творческом сознании задолго до начала работы над „Медным Всадником“» [Измайлов, 1930: 152].

Нет сомнения, что впечатление от «петербургского потопа» и вызванные им размышления, определение его как «общественное бедствие», ударившее всей своею тяжестью по «народу», по беднейшему слою населения столицы, — все это глубоко запало в сознание и чувство поэта, запало, чтобы через девять лет отразиться в «Медном Всаднике».

На обратном пути из Оренбурга и Уральска, приехав 1 октября 1833 г. в Болдино, он тотчас принялся за обработку всего написанного, а также собранного в поездке материала, одновременно занимаясь многими другими творческими начинаниями, но в первую очередь поэмой «Медный Всадник».

Так же большое влияние оказала на Пушкина петровская тема. Однако же у Пушкина, возник к ней интерес лишь с конца 1826 г. Причины этому многообразны. В лицейские годы интерес к Петру был заслонен современными событиями — Отечественной войной 1812 г. и европейскими походами. Позже, вышедшая в свет в 1818 г. «История государства Российского» Карамзина определила надолго тематику поэзии декабристского направления. Отразилась она и в творчестве Пушкина. Много было написаны почти накануне восстания декабристов — событие, которое вызвало глубокое отражение в мировоззрении и творчестве поэта. События 14 декабря 1825 г. и последовавшие за разгромом восстания следствие, суд и приговор над дворянами-декабристами, наконец, возвращение поэта из ссылки и свидание его 8 сентября 1826 г. с Николаем I, заставили Пушкина многое пересмотреть в его воззрениях на прошлое и настоящее России. С этого момента тема Петра прослеживается в лирике, поэмах, прозаических романах, публицистике и критике, мемуарах, исторических исследованиях, и все больше занимает его мысли.

Однако отношение Пушкина к Петру было не однозначным. «Им был изложен вывод о двух сторонах деятельности Петра, который выражает вполне его мысль, его концепцию петровского царствования. Для одних это — великого и созидательного для вступающего в новую эпоху государства, для других — тяжкого и даже мучительного, которые должны были на себе выносить всю тяжесть новой империи, включая сюда не только крестьян, но и прочие «податные» сословия. В представлении Пушкина к этой части относятся отпрыски старинного дворянства, униженного и, в конце концов, разоренного петровскими преобразованиями, выдвинувшими новых людей. То же явление представляет собой герой его поэмы Евгений в «Медном Всаднике».

«Для понимания последнего произведения нельзя не иметь в виду приведенную выше сентенцию, выражающую с полной отчетливостью двоякое восприятие Пушкиным личности и деятельности Петра — великого созидателя и одновременно беспощадного деспота, который, по словам молодого Пушкина, высказанным за много лет до работы, „презирал человечество, может быть, более чем Наполеон“». [Измайлов, 1930: 164].

Образ своего героя Евгения, Пушкин как бы примерял на себя, ведь и сам он был из обедневшего рода с многочисленным семейством, которое надо было содержать. Об этом он сам пишет: «Кроме жалования, определенного мне щедростью его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорогам и с умножением моего семейства умножаются и расходы…» Пушкин. Письма, т. III, с. 594−597.

В декабре 1833 года он передал «Медного всадника» на цензуру Николаю I. Царь вернул поэму с указанием на поправки, которые нужно было исправить обязательно (он вычеркнул все определения вроде «кумир», «истукан» в отношении памятника Петру), но Пушкин править поэму отказался, но и печатать без разрешения тоже не решался. Вот почему до конца 1833 г. «петербургская повесть» никому не была известна.

Строгость цензора, вероятно, была связана с совпадением времени появления поэмы Пушкина и важного события, происходившего в Петербурге и прямо связанного с памятником Петру I. «В 1834 году заканчивались работы по открытию знаменитого монумента — „александрийского столпа“. Ещё в августе 1832 года на дворцовой площади появилась огромная скала, доставленная из Финляндии, из которой должна была быть сделана колонна. 30 августа 1834 года, то есть в день именин Александра I, состоялось открытие памятника императору, Александровской колонны — самого высокого сооружения в мире (47,5 метра против 46,5 метров Вандомской колонны в Париже). Этому событию придавалось большое идеологическое значение, наиболее полно и ясно выраженное Жуковским: „Чему надлежало совершиться в России, чтобы в таком городе, такое собрание народа, такое войско могло соединиться у подножия такой колонны?.. Там, на берегу Невы, подымается скала, дикая и безобразная, и на той скале всадник, столь же почти огромный, как сама она; и этот всадник, достигнув высоты, осадил могучего коня своего на краю стремнины; и на этой скале написано Петр, и рядом с ним Екатерина; и в виду этой скалы воздвигнута ныне другая, несравненно огромнее, но уже не дикая, из безобразных камней набросанная громада, а стройная, величественная, искусством округленная колонна <�…> и на высоте ее уже не человек скоропреходящий, а вечно сияющий ангел, и под крестом сего ангела издыхает то чудовище, которое там, на скале, полураздавленное, извивается под копытами конскими <�…>. И ангел, венчающий колонну сию, не то ли он знаменует, что дни боевого создания для нас миновались <�…> что наступило время создания мирного; что Россия, все свое взявшая, извне безопасная. Врагу недоступная или погибельная, не страх, а страж породнившейся с ней Европы, вступила ныне в новый великий период бытия своего, в период развития внутреннего, твердой законности, безмятежного приобретения всех сокровищ общежития…“ Жуковский В. А. „Воспоминание о торжестве 30-го августа 1834 года“ — М.: Книга по Требованию, 2012. — 18 с. (переиздание Санкт-Петербург: тип. Н. Греча, ценз. 1834). Памятник Петру I с монументом в виде дикой скалы и памятник Александру I с монументом в виде геометрически правильной и даже совершенной колонны противопоставлялись как символы двух эпох российской жизни» [Абромович, 1984: 112].

Николай I был знаком с размышлениями Жуковского и согласен с идеей, что в новейшей русской истории проведена четкая грань между двумя периодами: войны и мира.

Пушкин не разделял этих взглядов, считал их надуманными, и был прав. «Очень скоро обнаружилось, что Александровская колонна — всего только новый монумент, украсивший столицу, а Медный всадник — по-прежнему ее символ, „самое замечательное чудо чудесного Петербурга“ <�…> Александровская колонна стала объектом насмешек» [Макогоненко, 1982: 157].

Не желая править поэму, Пушкин в 1834 году опубликовал Вступление к «Медному всаднику». Это единственное прижизненное издание текста поэмы, оно не вызвало внимания читателей, так как выглядело гимном «военной столице». Зато начались слухи о некой неопубликованной поэме Пушкина о Петербурге.

«В августе 1836 года Пушкин решается опубликовать „Медного всадника“ и для этого делает необходимые поправки. Почему до этого он не допускал и мысли о правке, а теперь делает это? Видимо, потому, что он считал необходимым завить о себе читателям, среди которых появилось мнение о закончившемся пушкинском периоде русской литературы» [Кунин, 1990: 543]

Вопреки этому мнению, очевидно и было решение публикации «Медного всадника». Навалившиеся семейные проблемы, нехватка денег, зависимость от милости государя — все это сказалось на моральном состоянии Пушкина. Поэтому «Медный всадник» стал своего рода брошенным вызовом государственному строю и всем «доброжелателям».

В полном объеме «Медный всадник» был напечатан после смерти Пушкина в 1837 г. в журнале «Современник».

Глава 2. Мифопоэтика и «Петербургский текст» в поэме Пушкина «Медный всадник»

2.1 Мифопоэтика как составляющая литературного произведения Важная особенность «Медного всадника» заключается в том, что в нём мы имеем дело с авторским литературным мифом как воплощением высшей, циклически повторяющейся в конкретных исторических проявлениях правды о мире. В поэме миф обретал развернутую сюжетно-событийную динамику в созданной Пушкиным системе изобразительно-экспрессивных возможностей художественной речи, осмыслял и одновременно формировал в русле литературного творчества национальные парадигмы, сложившиеся из неповторимого сочетания в национальном историческом поведении универсальных первооснов.

Если всё творчество Пушкина буквально пронизано мифологическими мотивами, сюжетами, фигурами, то «Медный всадник» отличается особой плотностью их концентрации. Буквально в каждом фрагменте текста мы сталкиваемся с узнаваемыми мифологическими элементами, согласующимися между собой.

Рассмотрение мифопоэтики в «Медном всаднике» хотелось бы начать с понятия поэтики. Основной вопрос поэтики таков: «Благодаря чему речевое сообщение становится произведением искусства?».

«Поэтика занимается проблемами речевых структур точно так же, как искусствоведение занимается структурами живописи. Так как общей наукой о речевых структурах является лингвистика, поэтику можно рассматривать как составную часть лингвистики. Иногда говорят, что поэтика в отличие от лингвистики занимается оценками. Такое противопоставление указанных областей основывается на распространенном, но ошибочном толковании контраста между структурой поэзии и других типов речевых структур: утверждают, что эти последние противопоставляются своим „случайным“, непреднамеренным характером „неслучайному“, целенаправленному поэтическому языку» [Якобсон, 1975: 194−195].

Таким образом, стоит отметить, что мифопоэтика «Медного всадника», основывается на оценке мифов, связанных с Петербургом и мифами его основания. Пушкин передал в тексте поэмы всю смысловую полноту борьбы города со стихией с помощью особого авторского языка, то есть авторской поэтики.

Все детали истории чудесного рождения Петербурга создавали предрасположенность к тому, чтобы вокруг града Петрова постепенно сформировалась целая система мифов, мифология города. Даже Петр I считал место постройки крепости неким символом. «Заячий остров, расположенный у разветвления Невы на два рукава, недалеко от моря. Со всех сторон остров омывался водой, что стало бы естественной преградой в случае его штурма. С острова можно было держать под прицелом вражеские корабли, откуда бы они ни вошли в Неву. Крепость позже стали называть Петропавловской, в честь Св. Петра и Павла. Апостол Петр, по христианскому преданию, был хранителем ключей от рая, и это тоже казалось русскому царю символичным: город, носящий имя его небесного покровителя, должен был стать ключом от Балтийского моря» [Мавродин, 1983: 82].

Во Вступлении к поэме хорошо описывает Пушкин миф создания Петербурга:

На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, И вдаль глядел. Пред ним широко Река неслася; бедный чёлн По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам Чернели избы здесь и там… А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3, М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. Здесь и далее цитируется по этому же изданию.

Петр, очевидно, считал, что основание крепости (а впоследствии, и города) — это великое благо для государства, чему свидетельствует следующее:

Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно, Ногою твердой стать при море…

Но с этим можно поспорить, здесь сталкиваются две стихии: каменный город (камень) и море (вода). По славянским преданиям, народ всегда верил, что море рано или поздно поглотит Петербург.

Мотив мифопоэтики камня/воды несет большое значение в поэме «Медный всадник», он определяет всю составляющую данного произведения. Пушкин показывает на укрощение стихии — воды, человеком. Построив дворцы, мосты, пристани, Нева оказалась со всех сторон окружена городом.

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами Ее покрылись острова, Но, как известно, вода обманчива и может в определенный период принести серьезные разрушения, поэтому Пушкин как бы в надежде пишет:

Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!

В XVIII — начале XIX в. параллельно складывались две группы мифов, зеркально отражавших друг друга. В одних мифах Петр представал «отцом Отечества», божеством, основавшим некий разумный космос, «преславный град», «любезную страну», оплот государственной и военной мощи. Эти мифы возникали в поэзии (в том числе в одах и эпических поэмах А. П. Сумарокова, В. К. Тредиаковского, Г. Р. Державина) и официально поощрялись. В других мифах, складывавшихся в народных сказаниях и пророчествах раскольников, Петр был порождением сатаны, живым антихристом, а Петербург, основанный им, — городом «нерусским», сатанинским хаосом, обреченным на неминуемое исчезновение. Если первые, полуофициальные, поэтические мифы были мифами о чудесном основании города, с которого в России начался «золотой век», то вторые, народные, — мифами о его разрушении или запустении:

Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась.

Как замечательно написал об этом В. Н. Топоров, «если своими истоками миф Медного Всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет миф о гибели Петербурга.». Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. — М.: Издательская группа «Прогресс» — «Культура», 1995 — С. 259−367 Город, построенный вопреки природе, однозначно может из-за последней быть и уничтожен.

Пушкин создал синтетические образы Петра и Петербурга. В них обе взаимоисключающие мифологические концепции дополнили друг друга. Пушкин восхищался и Петром, и его детищем — Петербургом:

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид…

Петербург принадлежит к числу тех сверхреальностей, которые неразрывно связаны с чем-то целостным и, следовательно, его уже невозможно представить без мифов и всей сферы символического. Петр Великий решил основанием города заложить новые нормы государства российского. Впоследствии столица и двор государя переносятся из Москвы в Санкт-Петербург. Город «перекачивает» интеллектуальную энергию старой столицы:

И перед младшею столицей Померкла старая Москва…

И в то же время, при строительстве Петербурга сталкивается великая идея государя со стихией. С победы над «бурными водами» и воздвижением «града Петра», начинается этап становления Петербурга, как города «великих умов»:

Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо как Россия, Да умирится же с тобой И побежденная стихия…

Миф «Медного всадника» так же имеет символическую основу: всадник — государь, конь — государство, а пришедшее наводнение — это волна надвигающегося хаоса в стране. Можно сделать вывод, что Пушкин описанием разбушевавшейся стихии, хотел показать революционные настрои, как в дворянских кругах, так и у простого народа. Доподлинно известно, что здание «Медного всадника» построено в значительной мере из чужих камней, что считается привнесением в устоявшийся жизненный и политический уклад чужого государственного строя. Петр был новатором-реформатором и считал, что приведет устаревшую Россию к прогрессивному европейскому государству. «Оживший» памятник Петру символизирует недовольство предка-государя новой атмосферой в Петербурге. Создание тайных обществ, недовольство простого народа, разворовывание казны, вследствие чего — упадок государства российского. Все это было заложено в описание причин появления мифа «Медного всадника». Прежде чем обратиться к этому мифу, хотелось бы остановиться на описании мифа о декабристах, который характеризует «оживание» памятника Петру.

«Искренность увлечения молодого Пушкина либеральным движением начала 20-х годов, вылившимся через несколько лет в восстание на Сенатской площади, не может быть подвержена никакому сомнению. Не раз в эти годы Пушкин совсем всерьез мечтает „облагородить свою жизнь“ вступлением в члены тайного общества, самое существование которого от него тщательно скрывают, но о котором он постоянно догадывается» [Благой, 1931: 8−9].

Декабристы пользовались услугами Пушкина, который писал памфлеты, указывающие на недостатки государя и его власти. Принимать в свои ряды Пушкина они не торопились, так как считали его человеком несдержанным в эмоциях, который мог «поделиться» со многими своей причастностью в таком тайном деле. Пушкину присуща была двойственность характера — «аристократический талант» и «дворянское чванство». «С одной стороны, — он чувствовал и знал себя прославленным поэтом, кумиром тогдашней молодежи, с другой — был жалким чинушей, „коллежским секретарем“, своего рода „бедным Евгением“, при надменном, скоро возненавидевшем его графе Воронцове. К этому присоединялась острая нужда, и всегда-то, несмотря на чрезвычайно высокие, не в пример другим, гонорары, которые он получал, одолевавшая поэта, не умевшего и не хотевшего жить в пределах своего заработка и вообще своих материальных возможностей» [Благой, 1931: 10].

За время Болдинского «сидения», на классовые темы Пушкиным написан и задуман длинный ряд самых разнообразных произведений — в стихах, прозе, набросков, статей. Поэтому можно с полной уверенностью сказать, что данная тема декабристского движения также упала на «благодатную почву» в душе поэта и дала «активный рост» понимания разделения сословий. В поэме «Медный всадник» Пушкин четко описывает своего героя Евгения:

Прозванья нам его не нужно, Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало, И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало…

Рассмотренный выше миф о декабристах, Пушкин определил как написание строк о покойном государе Александре. Его слова в поэме, показывают на инфантильность царя по отношению к трагедии и абсолютной отрешенности к беде людей:

Покойный царь еще Россией Со славой правил. На балкон, Печален, смутен, вышел он И молвил: «С божией стихией Царям не совладеть». Он сел И в думе скорбными очами На злое бедствие глядел.

Простой люд больше всего пострадал в результате разбушевавшейся стихии, их главное недовольство вызвано потерей имущества, и так очень жалкого:

…Народ Зрит божий гнев и казни ждет.

Увы! всё гибнет: кров и пища!

Где будет взять?

Можно подвести черту под этими строками, что основание декабристами тайного общества и поддержания его народом, является следствием правления государя Александра и, в последствии, Николая I.

Мифопоэтика потопа предстает как не просто стихия, а нарастающий бунт среди народных масс России. Эта стихия-восстание против жандармского строя государства, неправильно проведенных реформ и абсолютное абстрагирование власти от народа.

Под общей народной массой Пушкин предположил своего героя Евгения, который тоже пострадал от стихии, он потерял любимую и все надежды на быт и семью. Обезумев, он решил бросить вызов самой статуе Петра, в его лице всему государственному строю:

…Он мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! ;

Шепнул он, злобно задрожав, ;

Ужо тебе!.."

«В классовом самосознании Пушкина происходит отчетливый сдвиг. Если в 1830 году в нем просыпается и живет острое чувство родовитости, если он переживает себя социологически, как потомка „одного из самых древних родов“, перед которым представители современной ему аристократии не более, как „прыгнувшие в князья“ выскочки, „вчерашние рабы“, то вскоре к нему как бы возвращается сознание его настоящей социальной действительности. Все больше он начинает переживать себя не в своем навеки утраченном им прошлом, а в своем теперешнем состоянии — „Дворянина во мещанстве“» [Благой, 1931: 34].

Линия реалистического изображения Петербурга и «маленького» человека развита в «петербургских повестях» Н. В. Гоголя, в произведениях Ф. М. Достоевского. Мифологический вариант петербургской темы подхвачен и Гоголем, и Достоевским, но особенно символистами начала XX в. — Андреем Белым в романе «Петербург» и Д. С. Мережковским в романе «Петр и Алексей».

Таким образом, Петербург — огромный «рукотворный» памятник Петру I. Противоречия города отражают противоречия его основателя. Поэт считал Петра человеком исключительным: подлинным героем истории, строителем, вечным «работником» на троне. «Петр, — подчеркивал Пушкин, — цельная фигура, в которой соединились два противоположных начала — стихийно-революционное и деспотическое: „Петр I одновременно Робеспьер и Наполеон, Воплощенная Революция“» [Анциферов, 1924: 33]:

Кумир с простертою рукою Сидел на бронзовом коне…

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!..

Миф «Медного всадника», то есть «оживание» статуи, несет в себе определенный подтекст. Пушкин восхищался новаторским пылом Петра:

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы!

Но в тоже время, поэт передает разочарование. Пушкин считает, что вина за человеческие жертвы, связанные с потопом лежит целиком на императоре Петре:

Того, чьей волей роковой Под морем город основался…

«В народных преданиях Петр — антихрист, порождение Сатаны, подмененный царь. Город, основанный им, не русский (то есть не истинный, противоестественный) город, его удел — исчезнуть с лица земли» [Топоров].

Из-за таких преданий, у людей складывается зловещее мнение про Петра, символично, что статуя в глазах обезумевшего от горя Евгения так же имела устрашающий вид:

…Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось…

Поэтому, даже символически воплотившись в живую статую, Петр I всегда будет защищать свой город. Своим преследованием Евгения в поэме, «Медный всадник» гнал из Петербурга всех, кто только даже в мыслях мог желать ему зла и погибели:

И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал.

Хотелось бы так же остановиться на мотиве статуя/человек. Статуя Петра величественна, в то время как герой Пушкина ничтожен. Но это не мешает ему бунтовать и обвинять Петра.

Хотя, тяжело винить Евгения (а в его лице и весь народ), ведь его безумие оправдано. Оказавшись, от горя, на самом «дне» Петербурга, он полностью потерял себя как личность. Завершение поэмы было логичным:

…У порога Нашли безумца моего, И тут же хладный труп его Похоронили ради бога.

Понимание мифологической сущности «Медного всадника» и системное исследование его мифопоэтики способствует постижению смыслового потенциала великого творения, определению его истинного масштаба в культуре. Оно выступает многоуровневой знаковой системой с авторско-сверхавторскими смыслами, которая в своей структуре выражает трагическую динамику бытия в его российском воплощении, получающую в произведении историософское осмысление.

Раскрытию высших, мифологических смыслов поэмы, просвечивающих в глубине исторических, способствует применение принципов метода мифореставрации, сформулированных, обоснованных и используемых для исследования произведений Тургенева, Лескова, Достоевского и других писателей. Под мифореставрацией рассматривается анализ художественного или фольклорного текста, при котором в нем происходит выявление законов мифотворчества, исследование мифомотивов, восстановление мифологического сюжета. «Мифореставрация означает не восстановление того, что уже умерло, а выявление и анализ мифа, живущего сегодня, но присутствующего не явно, а в подтексте художественного произведения и в подсознании человека» [Телегин, 2000: 10].

Таким образом, С. М. Телегин видит цель мифореставрации в раскрытии мифа как способе понимания текста, «искусство постижения текста через миф…», которое внесло в художественное произведение авторское сознание.

2.2 «Петербургский текст»: история, структура, значение На тексте поэмы стоит остановиться поподробнее. Здесь мы сталкиваемся с особым текстом в описании Петербурга.

«Как и всякий другой город, Петербург имеет свой „язык“. Он говорит нам своими улицами, площадями, водами, островами, садами, зданиями, памятниками, людьми, историей, идеями и может быть понят как своего рода гетерогенный текст, которому приписывается некий общий смысл и на основании которого может быть реконструирована определенная система знаков, реализуемая в тексте».

Хотелось бы остановиться на самом понятии текста художественного. Текст предполагает совмещение многих элементов-описаний, которые позволяют читателю провести смысловые параллели. В упрощенном понятии основная задача текста — донести до читателя весь смысл и глубину событий, которые повествуются, и помочь осознать причины побуждаемые автора написать данное произведение.

«Создание художественного произведения знаменует качественно новый этап в усложнении структуры текста. Многослойный и семиотически неоднородный текст, способный вступать в сложные отношения как с окружающим культурным контекстом, так и с читательской аудиторией, перестает быть элементарным сообщением, направленным от адресанта к адресату. Обнаруживая способность конденсировать информацию, он приобретает память. Одновременно он обнаруживает качество, которое Гераклит определил как «самовозрастающий логос». На такой стадии структурного усложнения текст обнаруживает свойства интеллектуального устройства: он не только передает вложенную в него извне информацию, но и трансформирует сообщения и вырабатывает новые.

В этих условиях социально-коммуникативная функция текста значительно усложняется. Ее можно свести к следующим процессам.

1. Общение между адресантом и адресатом. Текст выполняет функцию сообщения, направленного от носителя информации к аудитории.

2. Общение между аудиторией и культурной традицией. Текст выполняет функцию коллективной культурной памяти. В качестве таковой он, с одной стороны, обнаруживает способность к непрерывному пополнению, а с другой, к актуализации одних аспектов вложенной в него информации и временному или полному забыванию других.

3. Общение читателя с самим собою. Текст — это особенно характерно для традиционных, древних, отличающихся высокой степенью каноничности текстов — актуализирует определенные стороны личности самого адресата. В ходе такого общения получателя информации с самим собою текст выступает в роли медиатора, помогающего перестройке личности читателя, изменению ее структурной самоориентации и степени ее связи с метакультурными конструкциями.

4. Общение читателя с текстом. Проявляя интеллектуальные свойства, высокоорганизованный текст перестает быть лишь посредником в акте коммуникации. Он становится равноправным собеседником, обладающим высокой степенью автономности. И для автора (адресанта), и для читателя (адресата) он может выступать как самостоятельное интеллектуальное образование, играющее активную и независимую роль в диалоге. В этом отношении древняя метафора «беседовать с книгой» оказывается исполненной глубокого смысла.

5. Общение между текстом и культурным контекстом. В данном случае текст выступает в коммуникативном акте не как сообщение, а в качестве его полноправного участника, субъекта — источника или получателя информации. Отношения текста к культурному контексту могут иметь метафорический характер, когда текст воспринимается как заменитель всего контекста, которому он в определенном отношении эквивалентен, или же метонимический, когда текст, представляет контекст как некоторая часть — целое. Причем, поскольку культурный контекст — явление сложное и гетерогенное, один и тот же текст может вступать в разные отношения с его разными уровневыми структурами. Наконец, тексты, как более стабильные и отграниченные образования, имеют тенденцию переходить из одного контекста в другой, как это обычно случается с относительно долговечными произведениями искусства" [Лотман, 1992: 131−132].

Крупнейшие лингвисты, как, например, Р. О. Якобсон, еще в 1930;е гг. прозорливо подчеркивали «…что область поэтического языка есть сфера выявления важнейших закономерностей лингвистики в целом» Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., Прогресс, 1975. — 469 с.

С 1830 года входит в использование особый текст написания произведений. Основателем его предполагают А. С. Пушкина. Хотя и до него было написано много произведений таким текстом. Поэт с помощью него описывает город на Неве с характерными только для Петербурга реалиями, которые делают город уникальным в поэтической сфере.

«В русской истории Петербург стал первым городом, которому поставлен особый „Петербургский“ текст, точнее, некий синтетический сверхтекст, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст Петербург совершает прорыв в сферу символического и провиденциального. Петербургский текст может быть определен эмпирически указанием круга основных текстов русской литературы, связанных с ним, и соответственно хронологических рамок его».

Достоевский очень четко определил составляющие Петербургского текста. Открываются богато необыкновенные возможности, которые связанны с поразительной густотой языковых элементов, выступающих как исследуемые важные показатели принадлежности к Петербургскому тексту. Эти показатели складываются в небывалую по цельности и концентрированности картину. Читатель может со всей полнотой убедиться в эффективности этого «сверхтекста» и оценить все раскрывающиеся «красоты» произведений.

Благодаря использованию в поэзии «Петербургского текста» мы научились по-новому видеть Петербург и замечать то, чего раньше не видели (согласно Уайлду, как жители Лондона заметили лондонские туманы после картин Тёрнера).

Благодаря Достоевскому, мы можем прийти к определенным показателям «Петербургского текста».

«Внутреннее состояние:

а) отрицательное — раздражительный, как пьяный, как сумасшедший, усталый, одинокий, мучительный, болезненный, мнительный, безвыходный, бессильный, бессознательный, лихорадочный, нездоровый, смятенный, унылый, отупевший…; напряжение, ипохондрия, тоска, скука, хандра, сплин (ср.: «Кажется, нет ничего в мире тоскливее и скучнее петербургских тротуаров под осеннюю или предосеннюю пору. В сколь бы веселом расположении ни вышли бы в это благодатное время на улицу, как бы ни было светло и благоуханно настроение ваших мыслей и лирических порывов и чувствований, — эти несносные, серые, мокрые тротуары непременно убьют все и нагонят на вас тоску, хандру, сплин, скуку» (Вс. Крестовский «Погибшее, но милое созданье», 1861), бред, полусознание, беспамятство, болезнь, лихорадочное состояние, бессилие, страх, ужас (ср. мистический ужас), уединение, апатия, отупение, тревога, жар, озноб, грусть, одиночество, смятение, страдание, пытка, забытье, уныние, нездоровье, боязнь, пугливость, нестерпимость, мысли без порядка и связи, головокружение, мучение, чуждость, сон…; уединяться, замкнуться, углубиться; не знать, куда деться; не замечать, говорить вслух, опомниться, шептать, впадать в задумчивость, вздрагивать, поднимать голову, забываться, не помнить, казаться странным, тускнеть (о сознании), надрывать сердце, чувствовать лихорадку, жар, озноб, тосковать, очнуться, быть принятым за сумасшедшего, мучить, терять память, давить (о сердце), кружиться (о голове), страдать…;

б) положительное — едва выносимая радость, свобода, спокойствие, дикая энергия, сила, веселье, жизнь, новая жизнь…; глядеть весело, внезапно освобождаться от…, потянуться к людям, дышать легче, сбросить бремя, смотреть спокойно, не ощущать усталости, тоски, стать спокойным, становиться новым, придавать силу, преобразиться, ощутить радость, размягчиться (о сердце), предаваться мечтаниям, фантазиям, приятным «прожектам». .

Общие операторы и показатели модальности: вдруг, внезапно, в это мгновенье, неожиданно…; странный, фантастический…; кто-то, что-то, какой-то, как-то, где-то, все, что ни есть, ничего, никогда…

Природа:

а) отрицательное — закат (зловещий), сумерки, туман, дым, пар, муть, зыбь, наводнение, дождь, снег, пелена, сеть, сырость, слякоть, мокрота, холод, духота, мгла, мрак, ветер (резкий, неприятный), глубина, бездна, жара, вонь, грязь.,; болото, топь, заводь… грязный, душный, холодный, сырой, мутный, желтый, зеленый (иногда)… (показательно, чтo именно из «объективных» показаний о природно-климатических условиях города, засвидетельствованных, например, в описаниях иностранцев, оказавшихся в Петербурге в XVIII веке, было отобрано, институализировано и вошло в Петербургский текст, и каковым было направление сдвига «метафизического» по сравнению с «объективно-реальным»),

б) положительное — солнце, луч солнца, заря; река (широкая), Нева, морс, взморье, острова, берег, побережье, равнина; зелень, прохлада, свежесть, воздух (чистый), простор, пустынность, небо (чистое, голубое, высокое), широта, ветер (освежающий)…; ясный, свежий, прохладный, теплый, широкий, пустынный, просторный, солнечный…

Культура:

а) отрицательное — замкнутость-теснота, середина, дом (громада, Ноев ковчег), трактир, каморка-гроб (разумеется, и гроб 98), комната неправильной формы, угол, диван, комод, подсвечник, перегородка, ширма, занавеска, обои, стена, окно, прихожая, сени, коридор, порог, дверь, замок, запор, звонок, крючок, щель, лестница, двор, ворота, переулок, улицы (грязные, душные), жара-духота, скорлупа, помои, пыль, вонь, грязь, известка, толкотня, толпа, кучки, гурьба, народ, поляки, крик, шум, свист, хохот, смех, пенье, говор, ругань, драка, теснота-узость, ужас, тоска, тошнота, гадость, Америка…; душный, зловонный, грязный, угарный, тесный, стесненный, узкий, спертый, сырой, бедный, уродливый, косой, кривой, тупой, острый, наглый, нахальный, вызывающий, подозрительный…; теснить, стеснять, скучиться, толпиться, толкаться, шуметь, кричать, хохотать, смеяться, петь, орать, драться, роиться…;

б) положительное — город, проспект, линия, набережная, мост (большой, через Неву), площадь, сады, крепость, дворцы, церкви, купол, шпиль, игла, фонарь…; распространить (ся), простираться, расширяться…

Предикаты (чаще с отрицательным оттенком): ходить (по комнате, из угла в угол), бегать, кружить, прыгать, скакать, летать, сигать, мелькать; юркнуть, выпрыгнуть, скользить, шаркнуть, шмыгнуть, ринуться, дернуть, вздрогнуть, захлопнуть, сунуть, топнуть, встрепенуться; ползти, течь, валить, собираться, смешиваться, сливаться, пересекать, проникать, исчезнуть, возникнуть, утонуть, рассеяться, кишеть, чернеть, умножаться, подмигивать, подсматривать, подслушивать, слушать, подозревать, шептать, потупиться; переступить, перейти, открыть, закрыть…

Способы выражения предельности: крайний, необъяснимый, неизъяснимый, неистощимый, неописуемый, необыкновенный, невыразимый, безмерный, бесконечный, неизмеримый, необъяснимый, величайший… (характерно преобладание апофатических форм выражения).

Высшие ценности: жизнь, полнота жизни, память, воспоминание, детство, дети, вера, молитва, Бог, солнце, заря, мечта, пророчество, волшебная грёза, будущее, видение, сон (пророчески-указующий)…

Элементы метаописания: театр, сцена, кулисы, декорация, антракт, публика, роль, актер, куколки, марионетки, нитки, пружины (иногда сюда же: тень, силуэт, призрак, двойник, зеркало, отражение…)".

Текст «Медного всадника» заключает в себе онтологический код трагического звучания, образно «сформулированный» Пушкиным в структуре поэмы.

Г. Макаровская, обращаясь к восприятию «Медного всадника» на рубеже XIX — XX веков, в предреволюционную и постреволюционные эпохи, отмечает, «…что исследователей поражал провиденциальный потенциал поэмы, обретение ею новых смыслов, приращение философских аспектов. Путь к истинному содержанию поэмы не представлял собою возвращения в прошлое, к конкретным обстоятельствам её возникновения, её нельзя представлять как однажды созданную и равную себе данность. Историческое развитие образов поэмы не отменяет, а скорее подтверждает их первоначальный смысл, объективные границы которого словно бы проецируются из прошлого в настоящее. Остаётся верным вывод, что произведение в самом себе содержит нормы своего истолкования» Макаровская Г. В. «Медный всадник». Итоги и проблемы изучения. — Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1978. — С. 15.

«Ни к одному городу в России, — пишет В. Н. Топоров, — не было обращено столько проклятий, обличений, поношений, упреков, обид, сожалений, плачей, разочарований, сколько к Петербургу, и Петербургский текст исключительно богат широчайшим кругом представителей этого „отрицательного“ отношения к городу, отнюдь не исключающего преданность и любовь» Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. — М.: Издательская группа «Прогресс» — «Культура», 1995. — С. 263.

Глава 3. Раскрытие образа Петербурга через «петербургский текст» в поэме «Медный всадник»

Образ Петербурга в «новом искусстве» 1900;х гг. еще более осложняется, с одной стороны, влиянием декадентской апологии красоты и мощи большого города (особенно — через урбанизм Брюсова), с другой — теми элементами исторической и социальной конкретизации изображаемого, которые шли от рассмотренных выше воздействий литературы XIX в., с третьей — разнообразными связями с другими частными «мифами» русского символизма. Весь этот сложнейший художественный организм оказывается также благоприятной средой для создания образов «таинственного», иррационально-«непостижимого» города, части «непостижимого» мира.

Тема Петербурга, как и сама «петербургская» идея русской истории, сильно пострадала и во многих отношениях приобрела искаженный вид из-за чрезмерной идеологизации (чаще эмоциональной, чем рациональной) проблемы и вытекающих из этого следствий. Одним из них является непомерное развитие субъективно-оценочного подхода, полнее всего выступающего в русле плоского историзма. «Разумный тезис о немыслимости понимания определенного периода русской истории, культуры и литературы без уяснения феномена Петербурга слишком часто искажался тем, что оценка, как правило, опережала уяснение, которое тем самым становилось все более труднодостижимой задачей» [Топоров, 1995: 5].

«Живя в Петербурге, столице и оплоте русского самодержавия, Пушкин не мог не видеть значения этого города, историю его создания для России. Когда Пушкин писал „Медного всадника“ он был уже в поре зрелости, признанным основателем русской реалистической прозы, драматургом, историком. Это время, когда обострялся взгляд человека и художника на город» [Михайлова, 1991: 215].

«Никто, как Пушкин, не смог добавить романтики этому городу, образу Невы, как одушевленному, живому существу. Для того, чтобы узнать, как относился к городу сам Пушкин, надо просто читать его произведения: все, что он хотел сказать о Петербурге, сказано им самим» [Колосова, 1974: 448].

Петербургский мир предстает в поэме как некое замкнутое пространство. Город живет по своим законам, начертанным его основателем. Это как бы новая цивилизация, противопоставленная и дикой природе, и прежней России. «Московский» период ее истории, символом которой является «старая Москва» («порфироносная вдова»), ушел в прошлое.

Петербург полон резких конфликтов, неразрешимых противоречий. Величественный, но внутренне противоречивый образ города создан во вступлении. Пушкин подчеркивает двойственность Петербурга: он «вознесся пышно, горделиво», но «из тьмы лесов, из топи блат». Это город-колосс, под которым болотная топь. Задуманный Петром как просторное место для грядущего «пира», он тесен: по берегам Невы «громады стройные теснятся». Петербург — «военная столица», но таким его делают парады и гром пушечных салютов. Это «твердыня», которую никто не штурмует, а Марсовы поля — поля воинской славы — «потешные».

Вступление — панегирик Петербургу государственному, парадному. Но чем больше поэт говорит о пышной красоте города, тем больше создается впечатление, что он какой-то неподвижный, призрачный. «Корабли толпой» «к богатым пристаням стремятся», но людей на улицах нет. Поэт видит «спящие громады / Пустынных улиц». Сам воздух города — «недвижный». «Бег санок вдоль Невы широкой», «и блеск и шум и говор балов», «шипенье пенистых бокалов» — все красиво, звучно, но лиц жителей города не видно. В гордом облике «младшей» столицы скрывается что-то тревожное. Пять раз во вступлении повторяется слово «люблю». Это признание в любви к Петербургу, но произносится оно как заклинание, понуждение любить. Кажется, что прекрасный город, вызывает в нем противоречивые, тревожные чувства.

Тревога звучит в пожелании «граду Петра»: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия. / Да умирится же с тобой / И побежденная стихия…» Красота города-твердыни не вечна: он стоит прочно, но может быть разрушен стихией. «В самом сравнении города с Россией — двойственный смысл: здесь и признание неколебимости России, и ощущение зыбкости города». Впервые появляется образ не укрощенной до конца водной стихии: она предстает могучим живым существом. Стихия побеждена, ноне «умирилась» [Коровин, 1979: 5].

«Волны финские», оказывается, не забыли «вражду и плен старинный свой». Город, основанный «назло надменному соседу», сам может быть потревожен «тщетной злобою стихии».

Во вступлении намечен главный принцип изображения города, реализованный в двух частях «петербургской повести», — контраст. В первой части облик Петербурга меняется, с него словно спадает мифологическая позолота. Исчезают «золотые небеса», их сменяют «мгла ненастной ночи» и «бледный день». Это уже не пышный «юный град», «полнощных стран краса и диво», а «омраченный Петроград». Он во власти «осеннего хлада», воющего ветра, «сердитого» дождя. Город превращается в крепость, осажденную Невой. Обратите внимание: Нева — тоже часть города. В нем самом таилась злая энергия, которую освобождает «буйная дурь» финских волн. Нева, прекращая свое «державное теченье» в гранитных берегах, вырывается на волю и разрушает «строгий, стройный вид» Петербурга. Словно сам город берет себя приступом, разрывая свое чрево. Обнажается все, что было скрыто за парадным фасадом «града Петра» во вступлении, как недостойное одических восторгов:

Лотки под мокрой пеленой, Обломки хижин, бревны, кровли, Товар запасливой торговли, Пожитки бледной нищеты, Грозой снесенные мосты, Гроба с размытого кладбища Плывут по улицам Народ появляется на улицах, «теснится кучами» на берегах Невы, на балкон Зимнего дворца выходит царь, Евгений со страхом смотрит на бушующие волны, тревожась о Параше. Город преобразился, наполнился людьми, перестав быть только городом-музеем. Вся первая часть — картина народного бедствия. Осажден Петербург чиновников, лавочников, нищих обитателей хижин. Нет покоя и мертвым. Впервые появляется фигура «кумира на бронзовом коне». Живой царь бессилен противостоять «божией стихии». В отличие от невозмутимого «кумира», он «печален», «смутен».

Картину наводнения Пушкин описывает, очень достоверно. Называя Петроград «тритоном», очевидно предполагается сравнение города с земноводным животным, которое по источникам из биологии обладает способностью к регенерации. Что свидетельствует описание Петербурга в третьей части после наводнения.

Но городские противоречия не только не сняты, но еще более усилены. Умиротворение и покой таят в себе угрозу, возможность нового конфликта со стихией («Но торжеством победы полны, / Еще кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь»). Петербургская окраина, куда устремился Евгений, напоминает «поле боевое» — «вид ужасный», зато на следующее утро «в порядок прежний все вошло». Отошедшая волна оставила город с разрушениями «И покидая с небреженьем / Свою добычу…», оставляет покое. Акцент делается на город, как «трепетный» после наводнения, и на «тихую столицу» на следующее утро. Город вновь стал холодным и равнодушным к человеку. Это город чиновников, расчетливых торговцев, «злых детей», бросающих камни в безумного Евгения, кучеров, стегающих его плетьми. Но это по-прежнему «державный» город — над ним парит «кумир на бронзовом коне».

В эпизоде «оживания» статуи Петра, Петербург как будто теряет реальные очертания, превращаясь в условное, мифологическое пространство. В этом пространстве, помутившийся рассудок Евгения, рисует страшную картину погони.

Петр предстает в поэме в своих мифологических «отражениях» и материальных воплощениях. Он — в легенде об основании Петербурга, в памятнике, в городской среде — «громадах стройных» дворцов и башен, в граните невских берегов, в мостах, в «воинственной живости» «потешных Марсовых полей», в Адмиралтейской игле, словно пронзившей небо. Петербург — как бы олицетворяет волю и дело Петра, превратившиеся в камень и чугун, отлитые в бронзе.

Заключение

В поэме А. С. Пушкина «Медный всадник» образ Петербурга раскрывается мифопоэтикой и символизмом. Главным героем поэмы можно с уверенностью назвать сам город на Неве. Большое количество строк характеризуют Петербург, как город контрастов, с его «мещанством» и «пышностью балов».

Через мифопоэтику стало возможным проследить миф основания города и миф о пространстве. Здесь главным мотивом выступает мотив камня/воды. Благодаря этому мотиву мы смогли провести линию стихии «закованную» в камень (строительство города). Камень не смог удержать «разбушевавшуюся» воду, что привело к трагедии. Как следствие, образуется миф о гибели города.

Личность Петра I представлена в образе статуи «Медного всадника». Здесь рассматривается миф о «Медном всаднике», «оживание» статуи воплотило в себе идею Пушкина показать «волю и правое дело» Петра. И чтобы не происходило с Петербургом — его детищем, сквозь века «Медный всадник» будет наблюдать за потомками великой России. В этой теме мы также выдели мотив статуя/человек. Статуя символизирует — государство, а человек — это народная масса.

Главной задачей работы являлось раскрытие образа Петербурга, города-утопии. Изучив источники создания поэмы можно сказать, что причины побудившие написать произведение были неоднозначны. Эти причины основываются на легендах, слухах, письмах родных Пушкина, повествованиях очевидцев. Но главная причина — это брошенный вызов самого Пушкина государственному строю.

С помощью «петербургского текста» образ Петербурга предстал во всей поэтической красе, которую Пушкин описал не поскупившись на эпитеты. После проделанного анализа поэмы и изучения образа Петербурга, можно сделать вывод, что город построен «не благодаря чему-то, а вопреки».

Город как бы существует вне временных рамок — это город-музей, город-контраст и город-поэт. Каким ни был Петербург, его будут воспевать в будущем, так же как и именитые трубадуры в прошлом.

поэма мифопоэтика петербург

Список используемой литературы

1. Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году (предыстория последней дуэли). — Л.: Наука, 1984. — 207 с.;

2. Анциферов H. Быль и миф Петербурга. — Петроград: Изд-во БрокГауз-Ефрон, 1924. — 70 с.;

3. Берх В. Н. Подробное историческое известие о всех наводнениях бывших в Санкт-Петербурге. — Спб., 1826;

4. Благой Д. «Миф Пушкина о декабристах. Социологическая интерпретация «Медного Всадника». 2-е доп.изд. — М.: «Мир», 1931. — 320 с.;

5. Жуковский В. А. «Воспоминание о торжестве 30-го августа 1834 года» — М.: Книга по Требованию, 2012. — 18 с. (переиздание Санкт-Петербург: тип. Н. Греча, ценз. 1834);

6. Измайлов Н. В. Из истории замысла и создания «Медного всадника». — В кн.: Пушкин и его современники. Вып. 38−39. — Л.: Изд-во АН СССР, 1930, — С. 169−190;

7. Колосова И. В. Болдинская осень. — М.: Молодая гвардия, 1974. — 448 с.;

8. Коровин В. И. Романтизм в литературной теории Пушкина // История романтизма в русской литературе. — М.: Наука, 1979. — С. 3−16;

9. Лотман Ю. М. Избранные статьи в трех томах. Том 1. — Таллинн: Александра, 1992. — 480 с.;

10. Мавродин В. В. Основание Петербурга. — Л, 1983. — 208 с.;

11. Макаровская Г. В. «Медный всадник». Итоги и проблемы изучения. — Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1978. — С. 15.;

12. Макогоненко Г. П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1833−1836). — Л., 1982. — С. 463;

13. Минц З. Г. «Петербургский текст» и русский символизм.

14. Михайлова Н. И. Поэма А.С. Пушкина «Медный всадник» (тема Петра I и ораторская традиция). — НН: Волго-вятское книжное издательство, 1991. — 215 с.;

15. Осповат А. Л. Вокруг «Медного всадника» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1984. Т. 43. № 3 — С. 238−247;

16. Последний год жизни Пушкина/ Авт.-сост. В. В. Кунин. — М.: Правда, 1990. — 704 с.;

17. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3, — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960;

18. Пушкин. Письма, т. III, с. 594−597;

19. Телегин С. М. Миф и литература // Миф — Литература — Мифореставрация. — М. — Рязань: «Узорочье», 2000;

20. Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. — М.: Издательская группа «Прогресс» — «Культура», 1995 — С. 259−367;

21. Топоров В. Н. Петербургский текст. — М.: Наука, 2009.

22. Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». — М., Прогресс, 1975. — 469 с.