Использование пространности. 
Риторика и теория аргументации

Многословие, нарочитые длинноты, создающие впечатление, что человеку есть о чем сказать, называются вербализмом [лат. verbum ‘слово', ср. также copia verborum ‘словесное изобилие, многословие']. Вербализм оценивается, как правило, отрицательно: «Мелочные умы имеют дар говорить много и не сказать ничего» (Ф. Ларошфуко); «Часто ораторы наверстывают длиною то, чего не хватает у них в глубину» (М. Монтескье).

Нарочитая пространность речи, нередко сопровождаемая искусственной книжностью, известна и как прием запутывания оппонента, а также как отличный способ заставить своего противника молчать во время беседы и таким образом превратить диалог в назидательный монолог (аудитория же воспринимает это как эристическую слабость или даже как поражение слушающего, полное его подчинение железной логике говорящего). Данный прием открыли и активно использовали еще античные софисты^[1], иногда его называют argumentum verbosium [лат. ‘аргумент многословия']. Приведем и разберем очень любопытный и в этом плане весьма показательный пример из диалога Плотона «Горгий»:

Сократ. Я знаю наверное, что если только ты подтвердишь мнения, какие высказывает моя душа, значит, это уже истинная правда [довод к авторитету противника. — В. М.]. Я полагаю, чтобы надежно испытать душу в том, правильно она живет или нет, надо обладать тремя качествами — знанием, доброжелательством и прямотой, и ты обладаешь всеми тремя. Я часто встречаю людей, которые не могут меня испытывать по той причине, что не умны — в отличие от тебя. Другие умны, но не хотят говорить правду, потому что равнодушны ко мне — в отличие от тебя. А эти двое чужеземцев, Горгий и Пол, оба умны, оба мои друзья, но им недостает прямоты, они стыдливы сверх меры. Разве это не ясно? Стыдливость их так велика, что сперва один, а потом другой, застыдившись, не стыдятся противоречить самим себе — и это на глазах у множества людей и в деле самом что ни на есть важном. Ты обладаешь всем, чего недостает остальным. Ты достаточно образован, как, вероятно, подтвердило бы большинство афинян [пространный аргумент к тщеславию, заставляющий противника потерять бдительность. — В. М.], и желаешь мне добра [довод ad. amicitiam с целью вызвать доверие противника. — В. М.]. Какие у меня доказательства? А вот какие. Я знаю, Калликл, что вы занимались философией вчетвером: ты, Тисандр из Афидны, Андрон, сын Андротиона, и Навсикид из Холарга. Однажды, как я слышал, вы держали совет, до каких пределов следует продолжать занятия философией, и, сколько мне известно, верх взяло мнение, что особой глубины и обстоятельности искать не надо, наоборот — вы призывали друг друга к осторожности: как бы незаметно себе не повредить чрезмерною мудростью. И когда теперь я слышу, как ты даешь мне тот же совет, что самым близким своим друзьям, для меня это достаточное доказательство [non sequitur: —В. М.] твоей искренности и доброго расположения [довод ad amicitiam. —В. М.]. Что же касается умения говорить прямо [обезоруживающий призыв говорить прямо, без экивоков и уловок. —В. М.], ничего не стыдясь, ты об этом объявил сам, да и речь, которую ты только что произнес, свидетельствует о том же [non sequitur. —В. М.].

Итак, ясно, что дело обстоит теперь следующим образом: с чем в моих рассуждениях ты согласишься, то уже будет испытано надежно нами обоими и в новой пробе нуждаться не будет [довод к авторитету противника. — В. М.]. Вполне понятно: твое согласие не может быть вызвано ни недостатком мудрости, ни избытком стыдливости, и, уж конечно, ты не станешь меня обманывать — ведь ты мне друг [пространный довод ad amicitiam, притупляющий бдительность противника. —В. М.], это твои собственные слова. Стало быть, действительно наше с тобою согласие будет вершиною истины.

Ты поставил мне в укор, Калликл, предмет моих разысканий, но допытываться, каким должен быть человек, и каким делом должно ему заниматься, и до каких пределов в старости и в молодые годы, — не самое ли это прекрасное из разысканий? А если и в моем образе жизни не все верно, то, можешь не сомневаться, я заблуждаюсь не умышленно, но лишь по неведению. И раз уж ты взялся меня вразумлять, не отступайся, но как следует объясни мне, что это за занятие, которому я должен себя посвятить, и как мне им овладеть, и если нынче я с тобою соглашусь, а после ты уличишь меня в том, что я поступаю вопреки нашему с тобою согласию и уговору, считай меня полным тупицею и впредь уж никогда больше меня не вразумляй.

Но повтори мне, пожалуйста, еще раз. Как вы с Пиндаром понимаете природную справедливость? Это когда сильный грабит имущество слабого, лучший властвует над худшим и могущественный стоит выше немощного? Верно я запомнил, или же ты толкуешь справедливость как-нибудь по-иному? [акцентирование тезиса. —В. М.].

Калликл. Нет, именно так я говорил прежде, так говорю и теперь.

Сократ. Но как ты полагаешь, «лучший» и «сильный» — это одно и то же? [non sequitur: софистическое отождествление двух видов одного рода. — В. М. ]. Видишь ли, я не сумел сразу уловить, что ты имеешь в виду: зовешь ли ты сильными более могущественных и должны ли немощные повиноваться могущественному (мне кажется, ты как раз на это намекал, когда говорил, что большие города нападают на малые в согласии с природною справедливостью, ибо они сильнее и могущественнее, — точно желал сказать, что сильное, могущественное и лучшее — это одно и то же), или же возможно быть лучшим, но слабым и немощным и, наоборот, сильным, но скверным? Или слова «лучший» и «сильный» имеют одно значение? Вот это ты мне ясно определи: одно и то же сильное, лучшее и могущественное или не одно и то же? [развертывание поп sequitur. —В. М.].

Калликл. Говорю тебе совершенно ясно: одно и то же. [Калликл попался на уловку non sequitur. — В. М.].

Сократ. Так, а большинство по природе сильнее одного? То самое большинство, которое издает законы против одного, как ты только что говорил.

Калликл. Да, конечно.

Сократ. Значит, установления большинства — это установления сильных.

Калликл. Истинная правда.

Сократ. Но стало быть, и лучших? Ведь сильные, по твоему разумению, — это лучшие, не так ли?

Калликл. Да.

Сократ. Стало быть, их установления прекрасны по природе, раз это установления сильных? [non sequitur. — В. М. ].

Калликл. Да. [Калликл еще раз попался на уловку non sequitur. — В. М. ].

Сократ. А разве большинство не держится того суждения (как ты сам недавно говорил), что справедливость — это равенство и что постыднее творить несправедливость, чем терпеть ее? Так или нет? Только будь осторожен, чтобы и тебе не попасться в силки стыдливости! Считает или не считает большинство [довод ad. питегит. Мнение большинства не есть истина. —В. М.], что справедливость — это равенство, а не превосходство и что постыднее творить несправедливость, чем ее терпеть? Прошу тебя, Калликл, не оставляй мой вопрос без ответа [требование быстрого ответа, не оставляюшее противнику времени на его обдумывание. — В. М.], потому что, если ты со мною согласишься, я впредь буду чувствовать себя уверенно, получив поддержку человека, способного распознать истину [продолжение разговора, не дающее противнику возможности продумать ответ. —В. М.].

Калликл. Да, большинство считает так [Калликл поверил в дружелюбие и эристическую честность Сократа, утратил контроль над словесным потоком оппонента и в результате попался также и на уловку ad питегит. —В. М.].

Сократ. Значит, не только по обычаю и закону творить несправедливость постыднее, чем терпеть, и справедливость — это соблюдение равенства, но и по природе тоже. Выходит, пожалуй, что раньше ты говорил неверно и обвинял меня незаслуженно, утверждая, будто обычай противоположен природе [вывод из non sequitur, принятого Калликлом выше. —В. М.] и будто я хорошо это знаю и коварно использую, играя словами: если собеседник рассуждает в согласии с природой, я, дескать, все свожу на обычай, а если в согласии с обычаем — то на природу.

Калликл. Никогда этому человеку не развязаться с пустословием! Скажи мне, Сократ, неужели не стыдно тебе в твои годы гоняться за словами и, если кто запутается в речи, полагать это счастливою находкой? [запоздалый довод к морали. —В. М.] Неужели ты действительно думаешь, что я делаю хоть какое-то различие между сильными и лучшими? Разве я тебе уже давно не сказал, что лучшее для меня — то же самое, что сильное? Или ты воображаешь, что, когда соберутся рабы и всякий прочий сброд, не годный ни на что, кроме как разве напрягать мышцы, — соберутся и что-то там изрекут, — это будет законным установлением?

Сократ. Прекрасно, премудрый мой Калликл! Это твое мнение?

Калликл. Да, это, и никакое иное!

Сократ. Но я, мой милый, и сам уже давно догадываюсь, что примерно ты понимаешь под словом «сильный», и если задаю вопрос за вопросом, так только потому, что очень хочу узнать это точно. Ведь, конечно же, ты не считаешь, что двое лучше одного или что твои рабы лучше тебя по той причине, что крепче телом. Давай начнем сначала и скажи мне, что такое лучшие, по-твоему, раз это не то же, что более крепкие? И пожалуйста, чудак ты этакий, наставляй меня помягче, а не то как бы я от тебя не сбежал [ирония над загнанным в угол противником. — В. М.].

Калликл. Насмехаешься, Сократ?

Еще Аристотель отметил, что пространность речи затрудняет понимание, ибо «трудно одновременно обозреть многое»¹. Эристический стиль, состоящий в использовании многочисленных якобы наводящих, а на самом деле запутывающих и сбивающих с толку вопросов, сопровождаемых многословием, принято именовать сократическим, хотя Диоген Лаэрций и отмечает, что «Протагор первый ввел в употребление и сократический способ беседы»^[2][3]. Сократом была разработана майевтика [греч. рагеипкр ‘помощь при родах, повивальное искусство'] — техника использования ряда наводящих и уточняющих вопросов для постепенного подведения противника к высказыванию («рождению») абсурдных мыслей и суждений.

Горгий Леонтинский использовал нарочитую пространность еще с одной целью. Вот что пишет об этом в трактате «Жизнь софистов» один из ярких представителей второй софистики Филострат Флавий Старший (2—3 в. н. э.):

Сицилия дала Горгия Леонтинского, к которому, как к отцу, восходит, по нашему мнению, искусство софистов. Ибо он положил начало вошедшим в обыкновение у софистов приемам: стремительному порыву речи, парадоксальности, воодушевлению, умению выражать важные дела пространно [курсив наш. —В. М.], разделениям и сближениям, от которых речь становится приятнее и пышнее.

Правило, сформулированное Деметрием Фалерским, гласит: «[…] речь о предметах величественных требует удлинения колонов […]», краткие же колоны применимы «к каким-либо мелким предметам»; если разбить длинный период на ряд коротких фраз, то «множество пауз [dvcnraiAa ‘пауза', букв, ‘отдых'. —В. М.] появится, но величественность слога исчезнет»^[4].

• [1] Kerferd G. В. The sophistic movement. Cambridge Univ. Press, 2001. P. 33 & 63: «Longand irrelevant monologues may all on occasion succeed in reducing an opponent to silence».
• [2] Аристотель. О софистических опровержениях // Соч.: в 4 т. Т. 2. М., 1978. С. 562.
• [3] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 417.
• [4] Дг|рг|трюи ФаАт|рёах; Пер! 'Eppr|V?ia<;. Glasguae, 1743. Р. 7 и 41.