Русско-немецкие университетские связи во второй половине XVIII — первой четверти XIX в

Постановка проблемы.

История университетского образования в России составляет одно из важных направлений, которое активно исследуется в современной историографии. Его актуализации на рубеже XX — XXI вв. способствовала череда юбилеев старейших российских университетов и подготовка в связи с этим ряда обобщающих трудов как по истории отдельных университетов, так и по проблемам складывания системы университетского образования в России в целом. Эти исследования имеют тем большее значение в свете поиска путей дальнейшего развития российских университетов, который ведется в настоящее время. Многие из трудностей, с которыми сталкивается это развитие сейчас, уходят своими корнями в историюпри этом, неизменную актуальность сохраняют вопросы о своеобразии отечественной высшей школы и ее соотношении с опытом европейских университетов. Это, в свою очередь, привлекает внимание к изучению истоков университетского образования в России, а также к более тщательному исследованию тех эпох, в которые уже происходило взаимодействие российского и европейского высшего образования, и тех результатов, к которым оно привело.

Русско-немецкие университетские связи сыграли в этом взаимодействии исключительную роль, представляя один из значительнейших факторов в истории российских университетов. С момента зарождения университетского образования в России оно развивалось при тесном контакте с немецкими университетами. Эти связи достигли своего пика в первые десятилетия XIX в., когда десятки немецких профессоров прибыли преподавать в российские университеты, а, напротив, немецкие университеты послужили базой для подготовки многих российских профессоров.

В то же время, есть и более общая причина, по которой изучение русско-немецких университетских связей указанного периода заслуживает повышенного внимания. Дело в том, что именно история немецких университетов, в особенности их изменений в конце XVIII — первой четверти XIX в., наиболее выпукло показывает общие тенденции и проблемы развития университетского образования, в целом. Именно в немецких землях в тот период произошел качественный скачок, давший рождение так называемому «классическому университету», осуществляя переход от университета как средневековой привилегированной корпорации к университету как «соединению наук» (universitas litterarum), находящемуся на государственном обеспечении и под государственным контролем, но пользующемуся широкими внутренними свободами. Этот процесс находил прямой отклик в России, поскольку и перед российскими университетами стояли схожие проблемыболее того, именно разбор основных трудностей, которые преодолевали немецкие университеты, дает возможность, несмотря на всю разность условий, лучше понять и главные особенности становления системы российских университетов. Таким образом, изучение контактов России с немецкими университетами позволяет дать новые ответы на фундаментальные вопросы отечественной университетской истории: как именно происходил генезис университетского образования в Россиикакими идеями на том или ином хронологическом отрезке питались российские университетские реформыкак изменялся общественный статус университетского образованияв чем корни противоречий, возникавших между университетами и государством.

Объектом исследования в диссертации служит университетское образование в России от времени создания первого университета в середине XVIII в. до формирования российской университетской системы в первой четверти XIX в.

Предметом исследования являются русско-немецкие университетские связи, рассматриваемые с нескольких точек зрения и представляющие собой, тем самым, сложное и многоаспектное явление. Во-первых, в работе изучается перенос идей и представлений об университетском образовании из Германии в Россию. Предыстория этого процесса началась еще за полвека до возникновения первого полноценного российского университета в Москве в середине XVIII в.: так, само слово «университет» впервые появляется в российском законодательстве в конце царствования Петра I в связи с открытием Петербургской Академии наук, а первые проекты открытия в России учебных заведений по университетским образцам относятся к еще более раннему времени. Однако, именно с основанием Московского университета началось включение университетского образования в формирующуюся систему народного просвещения в России, а в первой четверти XIX в., когда формирование такой системы закончилось, российские университеты заняли в ней важнейшее, неотъемлемое место. В течение всего этого периода проекты организации новых или реформирования уже существующих университетов не покидали кабинетов российских государственных деятелей. Какие базовые представления об «университете для России» лежали в основе этого процесса? Были ли они неизменными или существовало несколько конкурирующих идей, воздействовавших на различные проекты, и в связи с этим опыт каких немецких университетов в разные периоды «актуализировался» для России и почему? Наконец, как именно появилась в России знаменитая и столь бурно обсуждавшаяся в продолжении XIX — начала XX в. «университетская автономия»? Ответ на эти вопросы покажет одну из важнейших сторон русско-немецких университетских связейобщность принципов, лежавших в основе построения университетов у каждой из сторон, сходство и, в то же время, различие в конкретном воплощении этих принципов в проектах организации университетского образования. И наиболее важным здесь является то, что, только привлекая материалы по русско-немецким университетским связям и сравнивая конкретные проекты немецких и российских университетов, можно полностью понять идейное содержание университетских реформ в России.

Во-вторых, вслед за идейными связями российских и немецких университетов в диссертации исследуются их контакты на «персональном» уровне. Для адаптации университетских идей в России на начальном этапе развития собственных университетов нельзя было обойтись без «носителей» этих идей, приезжавших извне, т. е. тех ученых, которые уже четко знали, что такое университет, и готовы были строить его в новой стране. В такой роли для России выступали немецкие профессора. Поэтому в диссертации исследуется то место, которое они занимали в российских университетах второй половины XVIII — первой четверти XIX в. Под немецкими профессорами в работе понимаются все уроженцы Священной Римской империи германской нации (позже — государств, входивших в Германский союз), занявшие университетские кафедры в России, независимо от их «национальной принадлежности» (которая для данного периода, если и может быть установлена, то весьма условно). Приезд большого числа немецких профессоров в Россию явился следствием начала прямых контактов России с немецкими университетами. Завязала эти контакты еще Петербургская Академия наук, но с основанием Московского университета возникла возможность собственно межуниверситетских контактов немецких и российских профессоров, а в первой четверти XIX в. тесные связи с Германией поддерживали также попечители российских университетов. В итоге, возник своего рода «мост через Европу», по которому десятки представителей немецких университетов, испытывавшие определенные трудности у себя на родине и искавшие лучшие возможности для университетской карьеры, а иногда и влекомые чистой жаждой просвещать «варварские народы», смогли перейти в Россию (как, впрочем, и вернуться потом обратно). Как они ощущали себя в российских университетах? Насколько эффективно здесь они смогли выполнить свою «просветительскую» задачу, раскрыть научный и преподавательский потенциал? Какие специфические черты появились у российских университетов в период пребывания там немецких профессоров? Наконец, какие четкие границы имела эта эпоха «господства» немцев в университетах России, как развивалась динамика приглашений, с чем были связаны ее взлеты и падения? Изучение этих проблем позволяет квалифицированно ответить на главный вопрос — что принесли такого рода «персональные» русско-немецкие университетские связи для будущего развития российских университетов.

Наконец, в диссертации изучается еще одно направление «персональных» русско-немецких университетских связей, которое является зеркальным отражением предыдущего: обучение русских студентов в немецких университетах второй половины XVIII — первой четверти XIX в. Их рассмотрение не только позволяет «инвертировать вектор» русско-немецких связей, изначально проведенный из Германии в Россию, обратно, т. е. из России в Германию (вплоть до примеров, когда русский ученый всходил на кафедру немецкого университета или способствовал совершению открытий мирового уровня в немецкой университетской лаборатории). Главное единство этих направлений основано на общем круге действующих лиц, через которых осуществлялись русско-немецкие контакты: так, одни и те же видные профессора, например, Геттингенского или Лейпцигского университетов, заботились там о студентах, приезжавших из России, а потом помогали организовывать приглашение немецких профессоров в Россию. В свою очередь, немецкие профессора, попадая в российские университеты, продолжали поддерживать контакты с родными университетами и зачастую выступали инициаторами новых студенческих поездок в Германию.

Изучение студенческих контактов на «персональном» уровне приводит к лучшему пониманию русско-немецких университетских связей и на «идейном» уровне. Поскольку поток русских студентов в Германию по «мосту через Европу» в указанный период был весьма заметным, то адаптация представлений об университетском образовании в России шла не только через разработку и воплощение в жизнь государственных проектов по организации университетов или деятельность немецких университетских профессоров, но и через личное знакомство сотен русских людей с опытом обучения в немецких университетах. Благодаря этому процессу университетское образование постепенно входило в круг обязательных средств для формирования просвещенной личности русского дворянина и, одновременно, становилось необходимым элементом подготовки большого количества русских ученых и врачей. Конкуренция, которую объективно оказывало обучение в немецких университетах нарождавшимся отечественным университетам, была одним из толчков к расширению числа университетов в России и началу новых правительственных реформ в этой сфере в начале XIX в. И даже когда российское правительство дважды, в конце XVIII в. и в 1820-е гг. устанавливало под влиянием революционных событий запреты на учебу в Германии, то, тем самым, оно фактически признавало, насколько тесно образовательная среда немецких университетов могла влиять на Россию. Характер этого влияния, какие именно университеты когда и почему предпочитались русскими студентами, и какое влияние это имело в разные периоды на подготовку будущих русских профессоров, государственных и общественных деятелей, выяснено в дальнейшем в диссертации.

Все представленные аспекты русско-немецких университетских связей образуют глубокое внутреннее единство, которое и позволило связать их в одну тему: они описывают взаимодействие России с европейским университетским пространством (суженном в диссертации до пространства немецких университетов, поскольку контакты со всеми остальными европейскими университетами играли для России в выбранный период второстепенную роль). Российские университеты рассматриваются в работе как часть европейских, и главным ее результатом, тем самым, является сам вывод о правомерности такого рассмотрения, т. е. реальной тесноте и интенсивности связей, степени вхождения российских университетов в общую историю университетов Европы, общности возникавших и решавшихся ими в процессе этой истории проблем.

Таким образом, основная цель работы состоит в том, чтобы с помощью изучения русско-немецких университетских связей вписать российские университеты на начальном этапе их развития, охватывавшем вторую половину XVIIIпервую четверть XIX в., в состав европейского университетского пространства.

Чтобы полнее уяснить эту цель и особенности ее достижения именно в рамках указанного отрезка времени, необходимо обратиться к некоторым базовым методологическим подходам по изучению европейского университетского пространства.

С точки зрения историографической классификации представленная диссертация примыкает к направлению Universitatsgeschichte («университетской истории»), которое к настоящему времени широко разработано в зарубежной, прежде всего, немецкой историографии1. Характерные особенности Universitatsgeschichte — внимание к университету как к социальному институту и в связи с этим выделение основополагающих принципов его внутренней организации, анализ того, каким образом они изменялись в различные эпохи, и как в то же время менялась внешняя организация университетов, т. е. его функции в обществе и взаимоотношения с государством. Для работ в рамках Universitatsgeschichte свойственен интерес к истории формирования и функционирования отдельных «университетских реалий». Так, типичными темами исследований по Universitatsgeschichte являются история ученых степеней в университетеистория появления и функционирования университетских должностей (например, история приват-доцентуры) — история различных систем университетского финансирования с акцентом на тот их аспект, в каком они раскрывают взаимоотношения университета и общественных институтов, университета и государстваистория различных форм преподавания (например, научно-исследовательских семинаров) и т. д.

При этом эти исследования не смешивались в историографии с работами по истории науки (Wissenschaftsgeschichte). Напротив, изучая «университетские реалии», они раскрывают конкретные социальные механизмы передачи и воспроизводства знаний, в рамках которых происходит развитие науки. Так, например, одна из крупных работ по Universitatsgeschichte в Германии посвящена истории не.

1 Назовем несколько избранных основных монографий и сборников 1980;90-х гг.- McClelland Ch. State, Society and University in Germany. 1700−1914. Cambridge, 1980. Town und gown: the University in Search of its Origins (ed. W. Ruegg), Genf, 1983; Die Idee der Universitat. Versuch einer Standortbestimmung, Berlin/Heidelberg, 1988; 'Einsamkeit und Freiheit' neu besichtigt. Universitatsreformen und Disziplinenbildung in Preussen als Modeil fur Wissenschaftspolitik im Europa des 19. Jahrhunderts (hrg, von G. Schubring), Stuttgart, 1991; Stichweh R. Der fruhmoderne Staat und die europaische Universitat, Frankfurt a.M., 1991; Universitaten und Aufklarung (hrg. von N. Hammerstein), Gottungen, 1995; Mythos Humboldt: Vergangenheit und Zukunft der deutschen Universitaten (hrg. von M.G.Ash), Wien/Koln/Weimar, 1999. мецкой университетской профессуры XIX в. В ней подробно изучены различные типы университетской карьеры, показано, на какие этапы она делится, как происходил отбор кандидатур на профессорские места, как изменялись направления государственной политики приглашения профессоров в различные университеты (Berufungspolitik), квалификационные требования к профессорам, механизмы научной аттестации, когда и каким образом сложился «профессорский рынок» в Германии и т. д. Тем самым, данная работа представляет собой опыт социальной истории профессуры, и поэтому вполне правомерно, что в ней не затронуты те темы, которые с точки зрения автора труда принадлежат к истории науки, например, анализ научных направлений, представлявшихся профессорами, история университетских научных школ и т. д.

В том же смысле исследования историков университетского образования в современной историографии не являются трудами по истории педагогики, поскольку, например, изменение форм университетского преподавания изучается в них как таковое, безотносительно к истории содержания и конкретных методов преподавания того или иного предмета. Иными словами, в работы по Universitatsgeschichte не входит, например, анализ вопроса, преподавалась ли высшая математика в университетах первой четверти XIX в. с использованием метода бесконечно малых величин Лейбница или по системе производных функций Лапласа, но зато здесь тщательно выясняется, когда именно, где и каким образом возник первый научно-исследовательский семинар по высшей математике, каков был состав его участников и какие последствия его появление имело для развития университетского образования.

В отечественной историографии за последние 10−15 лет в русле Universitatsgeschichte появились фундаментальные труды Р.Г.Эймонтовой3, А.Е.Иванова4, Ф.А.Петрова5, Е.А.Вишленковой6, коллективные монографии под редакцией.

2 Baumgarten М. Professoren und Universitaten im 19.Jahrhundert. Zur Sozialgeschichte deutscher Geistesund Naturwissenschafler, Gottingen, 1997.

3 Эймонтова Р. Г. Русские университеты на путях реформы. Шестидесятые годы XIX века. М., 1993.

4 Иванов А. Е. Высшая школа России в конце XIX — начале XX в. М., 1991; Иванов А. Е. Ученые степени в Российской империи. XVIII в. — 1917. М., 1994; Иванов А. Е. Студенчество России конца XIX — начала XX века. Социально-историческая судьба. М., 1999.

5 Петров Ф. А. Формирование системы университетского образования в России. ТД. Российские университеты и Устав 1804 года. М., 2002; Т.2. Становление системы университетского образования в первые десятилетия XIX в. М., 2002; Т. З. Университетская профессура и подготовка Устава 1835 года. М., 2003; Т.4. Российские университеты и люди 1840-х годов. 4.1. Профессура. 4.2. Студенчество. М., 2003.

6 Вишенкова Е. А. Казанский университет Александровской эпохи. Казань, 2003; Вишленкова Е. А., Малышева С. Ю., Сальникова А. А. Terra Universitatis: два века университетской культуры в Казани. М., 2005.

Л.Б.Хорошиловой и В.В.Пономаревой7. К этому ряду примыкает и данная диссертация, тем не менее, от последних из названных работ ее отделяет акцент не на историко-культурных, а на социальных сторонах «университетской истории», задача t. четко изучить представления об университете, существовавшие у государственной власти в России, и их влияние на характер университетских реформ. Подчеркнем, что дтссертация не является работой по истории науки (в той же степени, в какой в современной немецкой историографии разведены понятия Universitatsи Wissen-schaftsgeschichte). В работе сознательно не затрагивается научный аспект русско-немецких контактов, например, не приводится развернутое описание воззрений, результатов, полученных немецкими профессорами в России, и их дальнейшего влияния на русскую науку и т. д. Контакты между Россией и Германией в сфере университетского образования интересуют нас per se, благодаря тому вкладу, который они внесли в развитие российских университетов, и тем изменениям, которые через их посредство получили представления об университетском образовании в обществе и государстве. Результаты такого исследования могут в последующем использоваться науковедами для более детального анализа проблем переноса и адаптации научных идей в рамках конкретной университетской дисциплины.

Главным теоретическим концептом, позволяющим связать воедино сумму принципов внутренней организации и социальных функций университета, является понятие об «университетских моделях"8. Современная историография различает в истории европейских университетов три основных модели: «доклассиче-скую», «классическую» и «постклассическую». «Доклассическая» модель связывается с организацией и функциями средневекового корпоративного университета, «классическая» — с исследовательским университетом XIX — первой половины XX века, «постклассическая» — с массовым университетом в современном мире.

Первоначальным поводом к выделению таких моделей явилось желание построить единую периодизацию университетской истории Европы. В этом смысле.

7 Университет для России. Взгляд на историю культуры XVIII столетия (под ред. В. В. Пономаревой и Л.Б.Хорошиловой). М., 1997; Университет для России. Т.2. Московский университет в александровскую эпоху (под ред. В. В. Пономаревой и Л.Б.Хорошшовой). М., 2001,.

8 См.: Moraw P. Aspekte und Dimensionen alterer deutscher Universitatsgeschichte // Academia Gissensis (hrg. von P. Moraw und V. Press). Marburg, 1982. S. l-43- Gellert C. The emergence of three university models. Institutional und functional modifications in European higher education. Florenz, 1991; Wittrock B. The modern University, the three Transformations // The European and American University since 1800 (ed. Sh. Rothblatt, B. Wittrock). Cambridge, 1993. P. 303−361. был намечен важный рубеж «около 1800 г.», знаменовавшей переход от «доклас-сической» к «классической» эпохе в истории университетов, а также рубеж 195 060-х гг. для возникновения современного массового университета. Однако, в последующем было уточнено, что университетские модели следует понимать не в строго хронологическом смысле, жестко привязанными к определенной эпохе, а скорее как «идеальные типы"9. Это значит, что, во-первых (как следует из самого определения «модели»), существует определенная дистанция между зафиксированными в описании модели идеальными университетскими чертами и их конкретными реализациями, которые в рамках одной и той же эпохи допускают известное разнообразие, не отклонясь при этом от базовых принципов. Из этого вытекает, во-вторых, что границы между эпохами не являются четкими и непроницаемыми, а, напротив, должны представляться достаточно размытыми, так что отдельные черты и принципы «доклассического» университета далеко пережили свое время и эхом отдавались в практике «классического» университета, и наоборот, базовые идеи «классического» университета вызревали внутри «доклассического» и могли в нем существовать латентно, не требуя на первых порах внешних проявлений в виде изменения организации университета.

Подробнее о том, что представляют собой модели «доклассического» и «классического» университета, и как осуществлялся переход от одной к другой, обсуждается в главах 1 и 4 диссертации. Там же показано, каким образом внутри единой «доклассической» эпохи в истории немецких университетов, протянувшейся с середины XIV до начала XIX в., сперва произошла конфессионализация, т. е. разделение университетского пространства на протестантскую и католическую части10, а затем началась «модернизация» (затронувшая в большей степени протестантские, а меньшей — католические университеты), общий смысл которой заключался в том, чтобы поставить университеты на службу государству. «Модернизированный» немецкий университет, воплощенный в XVIII в. всего в нескольких, но оттого чрезвычайно важных примерах, представил собой смешанный, по.

9 Moraw P. Universitaten, Geiehrte und Gelehrsamkeit in Deutschland vor und um 1800 // Humboldt International Der Export des deutschen Universitatsmodells im 19. und 20. Jahrhundert (hrg. von R.Ch. Schwinges). Basel, 2001. S.20.

10 Подчеркнем, однако, что ошибочно было бы говорить о различных «протестантской» и «католической» моделях университета, поскольку все основные принципы их организации не выходили за общие рамки «доклассической» модели, а различия являлись внешними по отношению к внутренней структуре и функциям университета — Schindling A. Die protestantischen Universitaten im Heiligen Romischen Reich deutscher Nation im Zeitalter der Aufklarung // Universitaten und Aufklarung (hrg. von N. Hammerstein), Gottingen, 1995. S.9−19- Dickerhof H. Die katholischen Universitaten im Heiligen Romischen Reich deutscher Nation des 18. Jahrhunderts // Ibid. S.20−29. граничный между эпохами тип, который демонстрировал, каким образом внутри «доклассической» модели формировались принципы «классического» университета. Сам же «классический» университет также родился именно в Германии (первым его образцом стал основанный в 1810 г. Берлинский университет) и отсюда начал победное шествие по миру11.

На развитие российских университетов второй половины XVIII — первой четверти XIX в. оказывали свое влияние и в чистом виде «доклассические», т. е. университеты со средневековым корпоративным строем, и «модернизированные», и «классические» немецкие университеты. Причем, в полном соответствии с тем, что было выше сказано о характере университетских моделей, их влияние было не только диахронным, последовательно сменявшим друг друга, но зачастую и синхронным, когда при обсуждении форм организации университета в России одновременно учитывались идеи противоположных по своей сути университетских моделей, каждая из которых черпалась из Германии.

Понимание этого позволило в диссертации кардинально по-новому поставить вопрос о «немецком влиянии» на российские университеты. «Немецкое влияние», которое многими историками трактовалось как тривиальный и не заслуживающий особого внимания вопрос, в действительности оказалось составлено из абсолютно разнородных тенденций, имеющих разные идейные корни. Сказать, что в XVIII — первой четверти XIX в. российское университетское образование развивалось под немецким влиянием, на деле означает ничего не сказать до тех пор, пока не указаны конкретные образцы и стоящие за ними университетские модели. Так, в широко известной фразе М. В. Ломоносова в письме к И. И. Шувалову о том, что Московский университет основывается «по примеру иностранных» главным оказывается не констатация такой отсылки Ломоносова к европейскому опыту (к чему же еще ему было апеллировать, когда университеты тогда существовали лишь за пределами России?), а раскрытие сути этого «примера». На какие немецкие университеты ориентировался Ломоносов, а на какие Шувалов, и почему, и что это означало для последующего развития российских университетов? Подобные же вопросы можно и нужно задавать в отношении любого этапа рассматриваемых в диссертации университетских реформ. Точно также важны вопросы, ка Распространению модели «классического» университета в мире посвящен сборник: Humboldt International. Der Export des deutschen Universitatsmodells im 19. und 20. Jahrhundert (hrg. von R.Ch. Schwinges). Basel, 2001. кую именно модель представляли те университеты, откуда в Россию переезжало значительное число немецких профессоровчем объяснялось тяготение русских студентов к тому или иному типу немецких университетов и как оно изменялось с течением времени. Таким образом, понятие об «университетских моделях» позволяет не только высветить этапы русско-немецких университетских связей, но и представляет новую теоретическую базу для анализа проблем истории российского университетского образования в целом.

Приведенное объяснение цели и теоретических основ работы позволяет сформулировать конкретные исследовательские задачи диссертации.

Во-первых, с изучением переноса представлений об университете из Германии в Россию связана задача исследовать полный набор законов и проектов, касающихся создания и реформирования университетов в России второй половины XVIII — первой четверти XIX в., уделяя основное внимание двум периодам интенсивной разработки университетских реформ: екатерининскому (1760−80-е гг.) и александровскому (1802−1804 гг.). При анализе проектов в каждом из них должно быть выделено отражение тех или иных черт базовых университетских моделей: «доклассической» и «классической», а также их вариаций на немецком университетском пространстве в виде смешанного типа «модернизированного» университета или отдельных черт, характерных для католической или протестантской разновидностей «доклассического» университета. При этом, конкретная история создания тех или иных проектов должна быть связана (при наличии соответствующих источников) с ориентацией его авторов на определенные образцы в немецком университетском пространстве.

Во-вторых, необходимо представить комплексный анализ биографий немецких профессоров в российских университетах с целью выяснить, представителями каких из типов немецких университетов они являлись, и, соответственно, в какую сторону могла влиять их деятельность на развитие российских университетов, и, вообще, насколько влиятельным оказывалось их пребывание в России (изучив как формальные общие параметры — сколько лет оно длилось, какие новые явления в организации или преподавании с этим были связаны — так и конкретные примеры из биографий отдельных ученых). Центральной проблемой, высвечивавшей именно русско-немецкие университетские контакты в связи с приездом немецких профессоров, является собственно история их приглашений, которая напрямую связана с историей университетских реформ в России. При анализе процесса приглашений необходимо показать, какие устойчивые механизмы в нем были задействованы: какую роль играли посредники в немецких университетах, какие существовали с российской стороны критерии отбора кандидатов, наконец, как изменялось отношение правительственных чиновников к немецким профессорам уже после их приглашения и какими факторами определялся их обратный отъезд из России в Германию. Решить эту задачу позволяет, прежде всего, изучение ученой корреспонденции между российскими и немецкими университетами, а также текущей переписки и делопроизводственных документов органов руководства университетским образованием в России. История воздействия немецких профессоров на формирование реалий академической среды российских университетов лучше всего может быть показана при анализе документов по истории Московского университета, где их пребывание оказалось наиболее длительным.

В-третьих, при изучении русских студентов в немецких университетах второй половины XVIII — первой четверти XIX в. необходимо определить, прежде всего, общие показатели этого явления: социальный состав студентов, динамику поездок с ее максимумами и минимумами, внутреннюю динамику посещений отдельных университетов и ту систему предпочтений, которые студенты оказывали тем или иным университетам в различные эпохи. Второй задачей, решать которую следует уже после сбора полных статистических сведений о студенческих поездках, является реконструкция на основе мемуаров, дневников и писем русского «студенческого социума» за границей, т. е. социальных связей русских студентов внутри немецких университетов, которые и определяли возможность «усвоения» ими европейских «университетских ценностей». К этой же задаче примыкает и еще одна — выявить историю подготовки студенческих поездок, поскольку уже на этом этапе закладывались определенные предпочтения, отдаваемые тем или иным немецким университетам и отражавшие циркулирование представлений о них в самой России. В связи с этим в работе изучаются документы по истории отдельных правительственных программ, возникающих, начиная с первых лет царствования Екатерины II, и направленных на регулярную подготовку русских студентов в немецких университетах.

Обоснование хронологических рамок тесно связано с методологическими основами диссертации. Центральным теоретическим положением обсуждавшейся концепции является совершающийся «около 1800 г.» переход от «доклассической» к «классической» эпохи в истории европейских университетов. По вполне неслучайному совпадению тот же самый момент явился важнейшим рубежом и для истории российских университетов, поскольку именно проведение университетской реформы в России начала XIX в. заложило основу будущей системы российских университетов XIX — начала XX в. Поэтому, именно к указанной критической точке — началу XIX вв. как к узловому пункту сходятся все изучаемые в диссертации процессы.

Верхней границей работы служит середина XVIII в. как естественный рубеж, связанный, с одной стороны, с основанием первого российского университета в Москве, с другой — с формированием осознанной государственной политики по отношению к университетам в конце правления Елизаветы Петровны и, особенно, после воцарения Екатерины И. В то же время, погружение России в идейные взаимосвязи с немецкими университетами «доклассической» эпохи прослежено в первой главе диссертации и для более раннего периода, т. е. в рамках предыстории университетского образования в России, в той степени, в какой накопленный опыт оказался важным и востребованным во второй половине XVIII в.

Верхняя граница периода, исследуемого в диссертации, определяется временем прямого воздействия, т. е. длительностью «эха» университетской реформы начала XIX в., которое затухает в начале 1820-х гг., с одной стороны, потому что под влиянием внешних факторов резко изменилась правительственная политика по отношению к университетам вообще, и в особенности к немецким, а, с другой стороны, поскольку внутреннее развитие российских университетов вскрыла к этому времени многие проблемы, заложенные в характере реформ начала XIX в., а, главное, — их неполное соответствие облику «классического» университета, на сближение с которым были направлены новые проекты, выдвинутые на рубеже 1810−20-х гг. графом С. С. Уваровым. Рубеж первой четверти XIX в. выступил естественной гранью в работе также из-за за того, что вскоре после восшествия на престол Николая I началась новая волна реформ, составивших самостоятельную эпоху в истории российских университетов.

Главный же акцент в работе падает на события «около 1800 г.» — со многих точек зрения критический период в истории российского университетского образования и особенно богатый в отношении материалов по русско-немецким университетским связям, анализ которых позволяет принципиально по-новому оценить историю создания и характер университетской реформы начала царствования Александра I, процесс приглашения немецких профессоров в российские университеты в первом десятилетии XIX в., начало формирования нового поколения русского ученых через их обучение в передовых немецких университетах.

В заключение отметим, что решение заявленных во введении к диссертации проблем помогает преодолеть характерный, на наш взгляд, в большой степени для отечественной историографии по истории университетов «изоляционистский подход», при котором развитие российских университетов рассматривалось, исходя только из внутренних реалий и условий отечественной истории. «Размыкание» российского университетского пространства, показ его действительного развития на фоне и в единстве с Европой важен не только как эмпирический результат, доказанный на определенном хронологическом отрезке времени, но и как методологическая парадигма, актуальность которой наиболее очевидна именно в настоящий момент, во время очередного поиска путей развития российских университетов, и которая утверждает глубокую общность идей, составляющих фундамент любого университета в современном мире.

Источники.

Весь корпус источников, используемых в диссертации, можно разделить на пять основных групп: 1) законодательные акты- 2) проекты законов, уставов, программные записки, относящиеся к подготовке университетских реформ во второй половине XVIII — первой четверти XIX в.- 3) материалы текущего делопроизводства университетов и органов управления народным просвещением- 4) документы личного происхождения- 5) периодика. При этом разные группы источников привлекаются для решения различных задач, поставленных в диссертации. Так, изучать перенос университетских моделей из Германии в России в выбранную эпоху необходимо, анализируя утвержденные законы, а также проекты, поступавшие на рассмотрение правительства. Складывание контактов между немецкими и российскими университетами, механизм приглашения профессоров раскрывает ученая переписка, хранящаяся как в делопроизводственных фондах, так и в личных архивах. Реконструировать русский «студенческий социум» за границей позволяет делопроизводство немецких университетов, в котором остались следы пребывания русских студентов, а также их личные дневники и переписка. Материал, почерпнутый из периодических изданий, выполняет в диссертации вспомогательную роль, лишь в той мере, в какой в нем зафиксированы непосредственные контакты русской и немецкой университетской среды.

Первую группу источников в настоящем обзоре образуют документы, представляющие собой законодательную базу, на которой формировались и развивались российские университеты. Самыми ранними законодательными памятниками такого рода, с которых, как обсуждается ниже в работе, можно вести предисторию университетского образования в России, явились «Привилей» Московской Академии, представленный в начале 1682 г. Сильвестром Медведевым и утвержденный.

1 л царем Федором Алексеевичем, а таюке грамоты царя Петра Алексеевича, выданные Киевской Академии в 1694 и 1701 гг.13 В этих источниках впервые применительно к российскому высшему учебному заведению встречается понятие о его привилегиях и особом правовом статусе в государстве, аналогичном положению автономных университетских корпораций в Европе. Само слово «университет» впервые встречается в законодательстве в подписанном Петром I «Проекте об учреждении Академии наук и художеств» (1724)14, а позже положение «Академического университета» было более детально оформлено в первом Уставе Петербургской Академии наук (1747)15. Все названные документы, однако, как сказано, относятся к предыстории университетского образования, поскольку ни Московская: и Киевская Академии, ни «Академический университет» в Петербурге не смогли вырасти в полноправные университеты (в отношении последнего, к тому же, наблюдалось постоянное колебание в его статусе от признания его полного тождества с Академией наук до намерения вывести из состава Академии с самостоятельными правами и привилегиями, к чему стремился М.В.Ломоносов).

Первым законом, оформлявшим устройство и права российского университета в соответствии с европейским представлениями о привилегированной корпо.

12 ОР ГИМ. Синодальное собрание, № 44/231- опубликован Н. И. Новиковым в б-м томе «Древней российской вивлиофилики», а также в труде «История российской иерархии» (М., 1807. 4.1. С. 575 и поел.) О проблемах определения авторства «Привилея» см.: Богданов А. П. Борьба за развитие просвещения в России во второй половине XVII в. Полемика вокруг создания Славяно-греко-латинской академии // Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР с древнейших времен до конца XVII в. М., 1989. С. 82.

13 Грамота от 11 января 1694 г, впервые опубликована в труде: Голубев СЛ. Киевская академия в конце XVIIначале XVIII столетия // Труды Киевской духовной академии. 1901. № 11. С.313−315- грамота от 26 сентября 1701 г. — Памятники киевской комиссии для разбора древних актов. Киев. 1898. Т.2. №XXXVII.

14 ПСЗ. Т.7. № 4443.

15 ПСЗ. Т. 12. № 9425. рации ученых (в ее «доклассическом» виде), явился «Проект об учреждении Московского университета и двух гимназий», подписанный императрицей Елизаветой Петровной 12 января 1755 г. 16 О том, насколько важно было при основании первого университета России закрепить его новый, непривычный для отечественных реалий правовой статус, свидетельствуют еще два указа, появившиеся вслед за «Проектом» в 1756 и 1757 г. и подтверждавшие судебный иммунитет университета и его неподотчетность местным органам власти17. Авторство этих указов, как и самого «Проекта», несомненно, принадлежит И. И. Шувалову, однако, явилось плодом его совместной работы с М. В. Ломоносовым, о чем свидетельствует известное письмо последнего к Шувалову, посланное в мае-июне 1754 г. 18 Критический анализ этих документов показывает наличие у обоих основателей противоположных позиций по ряду ключевых моментов организации университета. Надо заметить, что «Проект» рассматривался Шуваловым не как окончательный, а лишь как первоначальный, необходимый для приведения всего предприятия в действие, поэтому уже в 1760 г. им была инициирована работа над полным Уставом (Регламентом) Московского университета, подготовленным к весне 1762 г., который, однако, не был утвержден из-за политических перемен в государстве, а его текст не сохранился.

Попытки принятия новых законопроектов, касающихся университетов, в царствование Екатерины II большей частью не удались и нашли отражение в законодательстве лишь в указе от 29 января 1786 г. «О составлении плана для заведения университетов в Пскове, Чернигове и Пензе"19. Роль этого документа великаименно он указывает на имевшиеся у императрицы широкие планы проведения университетской реформы. Важными нормами указа для последующего законодательства являлись подтверждение того, что российские университеты не должны иметь богословских факультетов, но зато обязаны иметь медицинский «для снаб-дения обширной Империи нашей искусными врачами». В указе также подчеркивалось, что российские университеты являются частью государства, и их управление, «подчиненность, права и преимущества соглашены с учреждениями Государственными». Этим же указом запланированные к открытию новые университеты.

6ПСЗ. T.14. № 10 346.

17 ПСЗ.Т.14. № 10 515, 10 781.

18 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т.10. М.-Л., 1959. С. 508, 513−514- факсимильное воспроизведение письма, на котором видны пометки И. И. Шувалова — Там же. С.509−512. были переданы в ведение созданной в 1783 г. Комиссии об учреждении народных училищ, чем впервые в истории России установливалось руководство университетами со стороны особого, специально для этого назначенного государственного органа (в XIX в. такую роль будет играть министерство народного просвещения).

Законодательство императора Павла I, отражавшее его, в целом, неблагоприятное отношение к европейскому университетскому образованию, анализируется в работе на примере двух указов, запрещавших обучение российских подан.

20 ных в немецких университетах .

Ключевые для темы диссертации законодательные акты были приняты в начале XIX в. и характеризовали этапы и содержание университетской реформы Александра I. Это, прежде всего, Манифест об учреждении министерств от 8 сентября 1802 г., одним из пунктов которого являлось создание (первого в Европе!) министерства «народного просвещения, воспитания юношества и распространения наук"21, затем изданный в тот же день указ о создании центра по организации университетской системы Российской империи — Комиссии об училищах, основной задачей которой была поставлена подготовка к учреждению новых университетов22, и, наконец, документ, определивший основные организационные принципы новой университетской системы России — «Предварительные правила народного просвещения», утвержденные императором 24 января 1803 г. 23 Надо сказать, что историки часто обращались к этому законодательному акту и тесно связанному с ним первому российскому общеуниверситетскому Уставу от 5 ноября 1804 г. (первоначально распространенному на Московский, Казанский и Харьковский университеты, а позднее — и на Петербургский университет)24, но рассматривали их изолированно от других законодательных актов университетских реформ в те же годы. Между тем, в диссертации впервые проведен сопоставительный анализ «Предварительных правил» с предшествующим им по времени «Актом постановления для Императорского университета в Дерпте» от 12 декабря 1802 г. 25, а также последовавшим через несколько недель «Актом утверждения для Императорского.

9ПСЗ.Т.22. № 16 315.

20ПСЗ. T.25. № 18 474,18553.

21 ПСЗ. T.27. № 20 406.

22 ПСЗ.Т.27.№ 20 407.

23 ПСЗ. T.27. № 20 597.

24 ПСЗ. T.28. № 21 498.

25 ПСЗ. T.27. № 20 551. университета в Вильне"26. Из этого сопоставления сделаны принципиально новые выводы о процессе появления в российском законодательстве начал «университетской автономии», и именно комплексный анализ источников позволил адекватно оценить, какое место в этом процессе заняло обращение к образцам немецких университетов.

Законодательные акты, относящиеся к министерству народного просвещения первой четверти XIX в., удобно изучать с помощью изданного в 1860−70-е гг. «Сборника постановлений по министерству народного просвещения"27, где собраны все постановления, требовавшие утверждения императора (Уставы отдельных университетов, указы, высочайше утвержденные доклады министра, мнения Комитета министров и т. д.), Как правило, сборник дублирует Полное собрание законов Российской империи, но, во-первых, представляет собой тематическую подборку законов, облегчающую анализ, а, во-вторых, имеет дополнения — так, например, Устав Дерптского университета 12 сентября 1803 г. в ПСЗ не вошел и помещен только в «Сборнике поставлений.». Среди законодательства второй половины царствования Александра I чрезвычайно важным для раскрытия темы влияния на Россию принципов «классического университета» является утвержденное 8 февраля 1819 г. «Первоначальное образование Петербургского университета», подготовленное С.С.Уваровым28, а также принятый 4 июля 1820 г. новый Устав Дерптского университета, в которых отразились попытки модификации универси.

9Q тетской системы, созданной реформой начала XIX в.

К рассмотренной группе законодательных актов тесно примыкает вторая группа источников — проекты и программные записки, отражавшие ход подготовки университетских реформ в России. Их можно условно разделить на две части, соответствующие тесно связанным между собой периодам университетских реформ — екатерининскому, падающему на 1760−80-е гг., и александровскому, приходящемуся на начало XIX в. Если относящиеся к этим периодам законы, как правило, хорошо изучены, то этого нельзя сказать о проектах реформ, среди которых даже известные историкам тексты (значительную их часть обнаружил в начале XX в. С.В.Рождественский) зачастую не использовались активно в научном обороте.

26 ПСЗ. Т.27. № 20 701.

27 Сборник постановлений по министерству народного просвещения. Т. 1−2. 1-е изд. СПб, 1864- 2-е изд. (расширенное): СПб., 1875−76.

28 ПСЗ. Т.36.№ 27 675.

Сохранившиеся проекты екатерининского времени относились к преобразо.

11 о ванию Московского, попыткам открытия Петербургского, Батуринского университетов, созданию общего Устава для предназначенных к открытию новых о о университетов в Пскове, Чернигове и Пензе (кроме того, на рубеже 1780−90-х гг. существовал также план открытия университета в Екатеринославле, упоминание о чем встретилось в одном из обнаруженных нами архивных дел, согласно которому для этого университета уже начинали приглашать преподавателей34, однако, никаких конкретных документов (проектов уставов, записок, штатов и т. д.). относящихся к данному университету, найдено не было). Кроме того, до нас дошли и общие проекты создания системы учебных заведений России, в которой высшую ступень занимали университеты: представленный профессором Ф. Г. Дильтеем в 1764 г. проект «Об учреждении разных училищ для распространения наук и исправления нравов» (в котором упоминались Московский, Дерптский и Батурин-ский университеты)35, рассматривавшиеся Екатериной II в 1775—1776 гг. записки просветителей Д. Дидро «План университета или школы публичного преподавания всех наук для Российского правительства» и Ф. М. Гримма «Опыт об образовании в России"36. Все названные законопроекты носят несомненные следы усвоения в России опыта организации университетского образования из Германии, а некоторые и напрямую обсуждают возможность переноса в Россию форм немецких университетов XVIII в., как традиционной «доклассической», так и «модернизирован.

29 ПСЗ.Т.Зб.№ 28 302.

30 Проект Регламента императорского Московского университета, представленный Екатерине II в 1767 г. и подписанный его профессорами (Чтения в ОИДР. 1875. Кн.2. Разд.У. С. 187−212) — новый штат Московского университета, составленный куратором В. Е. Адодуровым в конце 1760-х гг. (РГАДА. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.41. Л. 178 201 об) — записка куратора И. И. Мелиссино «Краткое начертание для приведения Императорского Московского университета в совершенно цветущее состояние» (1778) (опубл.: Рубинштейн Е. И. Новый источник по истории Московского университета 70-х гг. XVIII в. // Вестник Московского университета. Сер. История. 1986. № 2. С.65−79) — проект «Устава императорского Московского университета и при нем гимназии», написанный И. И. Шуваловым (1783) (РГАДА. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.48. Л.8−21об) вместе с новым штатом (Там же. Л.22−31об) разъяснениями отдельных его пунктов, представленными в Комиссию об учреждении народных училищ в 1786 г. (Там же. Л.52−55обопубл.: Чтения в ОИДР. 1867. Кн.З. Разд. V. С.103−106).

31 Этому посвящены записки и проекты М. В. Ломоносова первой половины 1760-х гг: Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т.9. М.-Л., 1955. С.557−561, 565−566- Т.10. М.-Л., 1959. С.20−21, 41, 160−165.

32 Написанный Г. Н. Тепловым еще в 1760 г. для малороссийского гетмана графа К. Г. Разумовского и рассматривавшийся Екатериной II «Проект к учреждению университета Батуринского» (Чтения в ОИДР. 1863. Кн.2. Разд.У. С.67−84).

33 «План учреждению в России университетов» был подготовлен О. П. Козодавлевым и одобрен на заседании Комиссии об учреждении народных училищ в феврале 1787 г. (РГИА. Ф.730. Оп.1. Ед. хр., 86. Л.144−198- полностью опубликован в кн.: Сухомлинов М. И. История Российской академии. Т.6. СПб., 1882. С.58−123).

34 РГАДА. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.81. Л.1−3.

35 РГАДА. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.58. Л.126−162обопубл.: Материалы для истории учебных реформ в России в XVIII—XIX вв., (сост. С.В.Рождественский). СПб., 1910. С.10−44.

36 РГАДА. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.82. Л.1-Ю9обопубл.: Дидро Д. Собрание сочинений. Т.10. М., 1947. С.271−371, 372−380 (записка Ф.М.Гримма). ной" по примеру Геттингена или австрийских учебных реформ. Прямые заимствования из последних, как показал С. В. Рождественский, находятся в плане О. П. Козодавлева, представляющем собой, тем самым, источник сложного состава, куда вошел, с одной стороны, перевод присланного из Вены Studienplan для университетов монархии Габсбургов, а, с другой стороны, ряд параграфов, написанных самим Козодавлевым и отражавших специфику усвоения университетского образования в России.

В эпоху александровских реформ университетские проекты наиболее активно создавались и обсуждались в течение трех лет: с начала 1802 г. до конца 1804 г. Из них сохранились записки и доклады, составленные Ф.Ц.Лагарпом37, В.Н.Каразиным38, М.Н.Муравьевым39, Ф. И. Янковичем де Мириево и Н.И.Фусом40, кураторами Московского университета41 (надо сказать, что еще несколько университетских проектов того времени, например, проект Устава Московского университета, составленный в 1802 г. его директором И. В. Тургеневым, или «Предначертание устава об общественном воспитании» В. Н. Каразина (1802), являются утраченными). Особый интерес среди этих источников представляет впервые введенный автором диссертации в научный оборот доклад Комитета по рассмотрению новых уставов ученых заведений, представленный императору Александру I 8 августа 1802 г. 42 Основными авторами доклада, как показывает анализ источника (см. главу 5), были В. Н. Каразин и М. Н. Муравьев, а из его текста можно судить не только о результатах работы Комитета (которые, как заявлялось в докладе, находились в прямой преемственности с проектами екатерининских реформ), но и о содержании разработанного здесь проекта университетского устава, не сохранившегося, но значительно повлиявшего на дальнейшую судьбу реформы. Также именно в данном докладе были сформулированы четкие рекомендации, непосред.

37 Опубл. в кн.: БертиДж. Россия и итальянские государства в период Риссорджименто. М., 1959. С.689−696,.

38 Предначертание о Харьковском университете (1802) // Русская старина, 1875. T.13. № 5. С.66−76.

39 Сохранились две редакции проекта Устава императорского Московского университета, написанных М. Н. Муравьевым: первая (1803) хранится в ГАРФ. Ф.1153. Оп.1. Ед.хр.5. Л.2−12 и РГИА. Ф.733. Оп.28. Ед.хр.23. Л. 1−11 (черновики к этой редакции обнаружены нами в записной книге М. Н. Муравьева: РО РНБ. Ф.499. Ед.хр.14. Л. 17−31 об, 40−41), а вторая (1803−1804) — в ГАРФ. Ф.1153. Оп.1. Ед.хр.5. Л.17−31- опубл. в кн. Андреев А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX в. М., 2000. С.271−283.

40 Материалы для истории учебных реформ в России в XVIII — XIX в. СПб., 1910. С.381−395.

41 Краткое начертание нужд Московского университета (1802) — ОПИ ГИМ. Ф.316. Ед. хр.2. Л.1−5об.

42 ГАРФ. Ф.1153. Оп.1. Ед.хр.2. Л.1−10- опубл. в кн: Андреев А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX в. М., 2000, С.257−269. ственно подводившие к созданию самостоятельного министерства народного просвещения, действительно появившегося на свет спустя месяц.

Для понимания происходившего в 1810-е гг. пересмотра университетской политики важное значение имеет анализ записок графа В.П.Кочубея43 и А.С.Стурдзы44, в которых недостатки университетской системы в России напрямую увязывались с текущей ситуацией в немецких университетах и была выдвинута цель «преодолеть» негативное влияние последних на Россию. Другим вариантом отклика на события в Германии явилось появление проекта Устава Петербургского университета — источника первостепенной важности, позволяющего оценить степень прямого воздействия на Россию форм «классического университета» по образцу недавно созданного университета в Берлине. К сожалению, полный текст проекта, написанный в 1819 г. попечителем Петербургского учебного округа графом С. С. Уваровым, не сохранился. Однако, он допускает детальную реконструкцию на основе опубликованных С. В. Рождественским отзывов членов Главного Правления училищ, в которых сам проект обильно цитировался с указанием номеров глав и параграфов45. Существуют также и некоторые подготовительные материалы к проекту в личном фонде С.С.Уварова46. Все это позволяет в значительной степени восстановить принципиальные формулировки Уварова, которые в диссертации служат предметом сопоставительного анализа с основными положениями Устава Берлинского университета (1816)47.

К третьей группе источников, используемых в работе, относится делопроизводственная документация органов управления народным просвещением России, а также российских и немецких университетов. Во второй половине XVIII в. в России еще не существовало единого органа, которому подчинялись все высшие учебные заведения. Попытка его создания была предпринята в 1783 г. с основанием Комиссии об учреждении народных училищ — центра проведения российской школьной реформы, в подчинение которой по указу Екатерины II от 29 января.

43 О положении Империи и о мерах к прекращению беспорядков и введению лучшего устройства в разные отрасли, правительство составляющие (1814) // Сборник РИО. 1894. Т.90. С. 10−16.

44 О нынешнем положении Германии (перевод и публ. Е. Ляминой) // Культурные практики в идеологической перспективе. Россия XVIII — начала XX в. [Россия-Russia. Вып. З]. М., 1999. С. 146−157- План организации Дерптского университета//ОПИ ГИМ. Ф.404. Ед.хр.21. Л.54−61.

45 Санкт-Петербургский университет в первое столетие его деятельности. 1819−1919. Материалы по истории Санкт-Петербургского университета. Т.1.1819−1835 (под ред. С.В.Рождественского). Пг., 1919. С.63−130.

46 ОПИ ГИМ. Ф.17. Оп.1. Ед.хр.35. Л.38−39об, 192−193об.

47 Опубл. в кн.: Lenz М. Geschichte der koniglichen Friedrich-Wilhelms-Unversitat zu Berlin. Bd.4. Halle, 1910. S.223−263.

1786 г. должны были войти планируемые к основанию университеты в Пскове, Чернигове и Пензе. Однако, Московский университет, с момента своего учреждения получивший особый правовой статус, в финансовом отношении подчинялся Правительствующему Сенату, а по «случающимся нуждам» его кураторы имели право непосредственно обращаться к императрице (п. 2 «Проекта» 1755 г.). Поэтому дела по Московскому университету попадали в Кабинет Ее Величества, а оттуда перешли на хранение в т.н. «Госархив», ныне вошедший в состав РГАДА.

Именно в РГАДА (ф.17, коллекция «Наука, литература и искусство», оп.1) хранится в настоящее время основное количество дел, относящихся к истории Московского университета за вторую половину XVIII века, что отчасти позволяет компенсировать утрату его собственного архива (как известно, сгоревшего в 1812 г.). Ряд таких дел важен для характеристики русско-немецких университетских связей данного периода, и в особенности для анализа пребывания немецких профессоров в Московском университете. Среди них — доклады и распоряжения куратора Московского университета И. И. Шувалова (ед.хр.38), дела о рассмотрении императрицей Екатериной II проекта Устава Московского университета, составленного его немецкими профессорами (ед.хр.39), о разрешении Московскому университету чтения лекций на русском языке (ед.хр.47), об увольнении из университета и последующем восстановлении на службе по указу Екатерины II профессора Ф. Г. Дильтея (ед.хр.42), о пререканиях директора М. М. Хераскова спрофессором И. Г. Рейхелем (ед.хр.45), о командировке студентов Московского университета для продолжения обучения за границей (ед.хр.44). Кроме того, тексты контрактов немецких профессоров, выдвигавшиеся ими условия для продолжения службы и просьбы о прибавке жалования сохранились в фонде 3-го департамента Сената (ф.261, оп.1, ед.хр.5477). Особую важность для характеристики положения немецких профессоров в университете имеет находящееся в фонде Тайной канцелярии дело «О бывшем Московского университета профессоре Мельмане, преподававшем ученикам атеизм, уволенном от службы и высланном из России за богохульные мнения» (ф.7, оп.1, ед.хр.2858), которое рассказывает о столкновении представителя немецкой академической среды с российскими властями, закончившееся трагическим исходом (его подробный разбор см. в главе 3). Помимо дел по Московскому университету в составе «Госархива» находится и несколько поступавших на высочайшее рассмотрение дел, связанных с поездками русских студентов в немецкие университеты. Сюда входит обширное дело о командировке в Лейпциг-ский университет в 1766 г. 12 дворян, которая затем, по мере выбытия из нее по разным причинам нескольких человек дополнялась присылкой в Лейпциг новых студентов из столичной дворянской молодежи и тянулась до 1775 г. (ф.17, оп.1, л О ед.хр.62). Дела об обучении русских студентов в Кенигсбергском университете (ф.17, оп.1, ед.хр.52- ф.25, оп.1, ед.хр.204) сохранились также в состав делопроизводства т.н. «Кенигсбергской конторы», созданной на время пребывания русских войск в восточной Пруссии в 1758—1761 гг.

Возвращаясь к делопроизводству, касающемуся Московского университета второй половины XVIII в., нужно заметить, что при пожаре 1812 г из университетского архива удалось все-таки спасти пятнадцать шнуровых книг, содержащих протоколы Конференции Московского университета и копии ордеров кураторов за 1756−1770 и 1786 гг. Сейчас они хранятся в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ49 и в 1960;63 гг. были опубликованы50. Протоколы Конференции составлялись в указанные годы на латинском (а в течение нескольких лет — на французском) языке. В своем заголовке они содержали дату и имена участников заседания (что позволяет уточнять состав университета в определенные моменты времени), в основном тексте кратко излагалась суть выступления участников, иногда в обобщенной форме («профессора сочли нужным представить г-ну куратору.»), а затем решение («Конференция постановила.»), в котором зачастую отдельно фиксировались мнение профессоров и мнение директора университета, имевшее верх над предшествующим. В состав протоколов Конференций также включались разнообразные приложения: обращения в Конференцию отдельных профессоров, учителей гимназий и студентов университета, записки с планами преобразований преподавания, описи книг и научных коллекций университета, протоколы экзаменов и т. д. Информативным источником служат и ордеры кураторов, содержащие обширные выдержки из не дошедших до нас писем к куратору от директора университета или его профессоров.

48 Огромное дело на 600 листах с оборотами (большей частью — финансовая отчетность), его наиболее интересные отрывки опубликованы в Сборнике РИО (Т.10. C.105−131) и касаются конфликта студентов с их инспектором Г. Бокумом, а также последующей ревизии и увольнения Бокума. Среди документовмногочисленные учебные планы и рапорты об учебе в Лейпциге, автографы А. Н. Радищева, А. М. Кутузова и др. студентов.

49 ОРК НБ МГУ, 5 Те 25 рук. 636−651.

50 Научную обработку и комментирование документов выполнила Н. А. Пенчко: Документы и материалы по истории Московского университета второй половины XVIII века. Т.1−3. М&bdquo- 1960;1963.

Весь этот круг делопроизводственных документов дает обширный материал для анализа русско-немецких университетских связей, прежде всего, потому, что большинство членов Конференции в указанные годы составляли немецкие профессора, взгляды которых на устройство и функции университета, их споры между собой и с кураторами определяли направления развития Московского университета во второй половине XVIII в. Сохранившиеся в виде приложений к протоколам Конференции отчеты командированных Московским университетом его будущих профессоров (С.Г.Зыбелина, П. Д. Вениаминова, М.И.Афонина) являются ценным источником об учебе русских студентов в немецких университетах в 1750−60-е гг. Кроме того, в ОРК НБ МГУ были найдены и еще несколько документов конца XVIII в., дополняющих протоколы прежних лет и относящихся к попыткам утвердить новый штат Московского университета и добиться для него права присуждения ученых степеней51.

Фонд Комиссии об учреждении народных училищ находится в РГИА (ф.730) и содержит документы за 1783−1803 гг., преимущественно, о разработке планов и учреждении начальных и средних школ в ряде губернских городов России. Для анализа подготовки университетской реформы интерес представляет лишь одно дело «О сочинении плана университетов и гимназий и разработке Устава народных училищ» (оп.1, ед.хр.86), которое вобрало в себя историю создания «Плана учреждению университетов в России», составленного О. П. Козодавлевым и одобренного Комиссией в феврале 1787 г. Зато при рассмотрении начального этапа университетской реформы Александра I ключевое значение имеет источник, связанный с деятельностью другой Комиссии об училищах, начавшей работу согласно императорскому указу в сентябре 1802 г. Анализ журналов ее заседаний впервые проведен в диссертации и пролил свет на то, как именно шел процесс разработки основных принципов реформы. Журналы, составлявшиеся правителем дел Комиссии В. Н. Каразиным, следуют обычной делопроизводственной форме, принятой для ведения журналов заседаний в начале XIX в.: они включают дату, место заседания (дом министра народного просвещения графа П.В.Завадовского), список участников, после чего идет общее изложение хода заседания без конкре.

51 «Материалы и документы по истории Московского университета», хранятся под шифрами 5 Те 25 рук. 652 657- 5 Те 342 рук. 81- 5 Те 343 рук. 205. тизации выступлений отдельных членов Комиссии («Прослушали. Обсуждали.»), а в конце — резолюция. Приложения к журналам, куда помещали все составленные членами Комиссии и обсуждавшиеся на заседаниях проекты и записки, к сожалению, не сохранились. Поэтому тем большее значение имеет представленный в протоколе пересказ одобренных Комиссией пунктов того или иного проекта, что позволяет восстановить их содержание. Добавим еще, что в начале каждого следующего заседания журналы предыдущего просматривались и подписывались членами Комиссии, которые, тем самым, выражали согласие с тем, как зафиксировано там их мнение. Анализ данного источника в совокупности с несколькими другими позволил наглядно показать, как отражались в университетской реформе Александра I образцы немецких университетов. В качестве одного из дополнительных источников при изучении этапов разработки Устава 1804 г. и начала массового приглашения немецких профессоров в Россию в диссертации также использованы журналы Главного Правления училищ — коллегиального органа руководства министерством народного просвещения с февраля 1803 г. 53.

Опубликованная часть делопроизводства министерства народного просвещения за первую четверть XIX в. вошла в «Сборник распоряжений министерству народного просвещения» (Т.1. СПб., 1866). Здесь приведены циркуляры, предписания, инструкции и т. д., подписанные министром народного просвещения. Эти документы предоставляют обширное поле для изучения политики министерства по отношению к немецким университетам. Так, здесь опубликованы инструкции министра за 1808 и 1810 г., уточняющие процесс приглашения в российские университеты немецких профессоров и их увольнения с русской службы, а затем помещено предписание министра графа А. К. Разумовского от 11 февраля 1815 г., фактически оканчивающее эпоху приглашения немецких профессоров, поскольку вакантные кафедры в российских университетах согласно нему предлагалось замещать с помощью «природных россиян, но отнюдь не иностранцев"54.

Основная же часть дел, решавшихся в министерстве народного просвещения и затрагивавших пребывание немецких профессоров в России или командировки русских ученых в немецкие университеты, находится в составе фонда Департа.

52 РГИА. Ф.731. Оп.1. Ед.хр.1. Л.1−18обполностью опубликованы С. Ф. Платоновым и А. С. Николаевым в кн.: Сборник материалов для истории просвещения в России, извлеченных из Архива Министерства народного просвещения. СПб., 1897. Т.2. С. 1−22.

53 РГИА. Ф.732. Оп.1. Ед.хр.1−16. мента народного просвещения (РГИА, ф.733). Этот фонд содержит свыше 100 тысяч дел, охватывающих всю историю министерства вплоть до 1917 г., в том числе, двадцать пять описей фонда содержат дела о российских университетах за первую половину XIX в. Среди них находятся документы о зачислении и увольнении немецких профессоров, а также обширный материал о научных командировках в Германию отечественных университетских ученых, а также о подготовке будущих профессоров российских университетов за границей, начавшейся в 1800-е гг., но широко продолжившейся в 1830−40-е гг., что позволяет проследить перспективы русско-немецких университетских контактов первой четверти XIX в. в последующую эпоху.

Однако, выявление этих дел требует кропотливого архивного поиска: материалы о командировках или об иностранных профессорах не собраны вместе, а распылены по всему фонду. Для первой половины XIX в. структура фонда разделена по учебным округам, каждый из которых возглавлялся своим университетом: Петербургскому (оп.20−24), Московскому (оп.28−34), Казанскому (оп.40−41), Харьковскому (оп.49−50), Дерптскому (оп.56−57), Виленскому (оп.65−68), Киевскому (оп.69−70), кроме того, в отдельную опись выделены дела Главного Педагогического института (оп.93), который активно занимался в 1830−40-е гг. подготовкой университетских профессоров с их последующим командированием за границу. Состав дел о командировках достаточно однотипен. Во-первых, в них включены представления по организации данной поездки, исходящие от попечителя учебного округа, с обоснованием ее необходимости (иногда со ссылкой на соответствующий циркуляр министра народного просвещения) и объяснением выбора кандидатур. Во-вторых, дела содержат отчеты студентов из-за границы, обычно весьма развернутые, в которых приведена подробная научная информация о ходе учебы и исследований по специализации командированного и дан общий обзор состояния науки в том университете, где он учился: рассказывается об университетских научных коллекциях, состоянии библиотеки, лабораторий и т. д. (начиная с середины 1830-х гг., такие отчеты также регулярно публиковались в «Журнале Министерства народного просвещения»). Наконец, в-третьих, в делах о командировках заключительная часть обычно посвящена аттестации вернувшихся в Россию — присвоению им российских ученых степеней или должностей в университе.

54 Сборник распоряжений. Т. 1. С. 151,174, 177,260. тах. Из четырех десятков подобных просмотренных дел по полноте и важности выделяется одно из первых, начатое в 1808 г., которое содержит более 350 листов и дает сведения о командировке в Геттингенский университет одиннадцати выпускников Петербургского Педагогического института, впоследствии составивших основу профессуры Петербургского университета и Царскосельского лицея (оп.20, ед.хр.61). Надо сказать, что не все ходатайства о командировках оканчивались успешно. Это показывает дело о посылке в Берлинский университет магистра М. П. Погодина в 1826 г., получившего отказ по политическим мотивам (оп.29, ед.хр.84). Драматическими подробностями наполнено дело о самоубийстве в 1821 г. предназначенного к отправке в Германию магистра Московского университета А. А. Бугрова, причина ухода из жизни которого накануне отъезда так и осталась неизвестной (оп.28, ед.хр.361). Следует также отметить одно важное достоинство делопроизводственных источников из фонда Департамента народного просвещения: поскольку с 1803 г. прием на российскую службу приглашаемых немецких профессоров осуществлялся через министерство и сохранившиеся в фонде Департамента дела дают обширную информацию о русско-немецких университетских контактах в связи с приглашением профессоров (например, дело о зачислении профессоров И. Бартельса, Ф. Броннера, И. Литтрова, Х. Френа, И. Эрдмана в Казанский университет (оп.39, ед.хр.82), в которое вошло значительная часть переписки попечителя Казанского университета С. Я. Румовского по этому поводу), то это позволяет обойтись без обращения к местным университетским архивам, в которых та же информация дублировалась, и которые, однако, понесли огромные документальные потери (особенно это касается архивов Московского и Харьковского университета, где дела за первые десятилетия XIX в. не сохранились), тогда как в центральном архиве дела остались невредимыми.

Большое значение в качестве источника по избранной теме имеет и делопроизводство немецких университетов. При работе над диссертацией были проведены разыскания в университетских архивах и рукописных отделах университетских библиотек Берлина, Галле, Гейдельберга, Геттингена, Иены, Лейпцига, Мар-бурга, Мюнхена — основных научных центров, с которыми поддерживались контакты из России и куда прибывали на учебу русские студенты. К сожалению, как и в нашей стране, некоторые архивы понесли серьезные потери в ходе Второй мировой войны (например, полностью был уничтожен архив Кенигсбергского университета).

Все архивы немецких университетов в своей части, относящейся к XVIIIпервой четверти XIX в., имеют схожую структуру, что обусловлено общностью их внутреннего устройства и организации учебной деятельности. Центральным и наиболее объемным среди их фондов является фонд ректора и «академического Сената», за ним идут фонды отдельных факультетов, которых всегда четыре (богословский, юридический, медицинский и философский) и внутри которых существуют отдельное собрание дел о присвоении на факультете ученых степеней (Promotionsakten), а также фонд университетского суда (Universitatsgericht). В некоторых университетских архивах или рукописных отделах библиотек хранятся личные фонды профессоров, в том числе, тех, кто находился в переписке с российскими университетами (их характеристика приводится в обзоре источников личного происхождения).

Названные фонды предоставляют разные возможности поиска документов по русско-немецким университетским связям. Например, в архиве Геттингенского университета сохранились послужные списки тех профессоров, которые позднее были приглашены в Россию, и в этих списках содержатся ценные биографические сведения55. Но все же основной поиск в немецких архивах был направлен на выявление следов пребывания здесь русских студентов. Источником, фиксировавшем факт учебы конкретного студента в университете, являлись университетские матрикулы, хранящиеся в фонде ректора (их детальный анализ — чуть ниже). Другим источником того же рода служили издававшиеся каждые полгода указатели адресов обучающихся в университете студентов56. С их помощью можно приблизительно (с точностью до семестра) определить, до какого времени студент оставался в университете. Поиск источников о времени выхода студента из университета всегда наиболее сложен: лишь со второй четверти XIX в. некоторые университеты начали фиксировать в своих архивах выдачу студентам выпускных свидетельств.

55 Universitatsarchiv Gottingen, Kur 4 V В53, В55 — дела о службе И. Т. Буле и Г. М. Грелльмана. В частности, сохранились официальные письма, которые они направили в Сенат университета с уведомлением, что принимают приглашение занять кафедры в Москве.

VerzeichniB или Logis-Verzeichnifi der Studierenden an der Universitat X." - существуют в рукописном или в напечатанном (в единичном числе экземпляров) виде, раньше всего появились в университете Галле (с 1740-х гг.) и в Геттингенском университете (с 1765 г.), в Берлинском и Мюнхенском университете — с 1820-х гг.- содержат (в алфавитном порядке) фамилию, имя студента, его родной город (Geburtsort), факультет, адрес проживания в текущем семестре.

Abgangzeugnisse)57, поэтому дата окончания учебы для многих студентов так и остается неизвестной (заметим, что никаких «личных дел» студентов, фиксировавших бы различные этапы прохождения ими учебы, в рассматриваемый период в немецких университетах еще не существовало).

Решить эту проблему, казалось, помогло бы обращение к фонду Promotionsakten, поскольку для многих из русских студентов окончание учебы в университете означало защиту в нем диссертации. Однако, главным неудобством при работе с этим фондом служит отсутствие в нем именных указателей (такие каталоги были составлены, насколько показал опыт, только в Геттингене и Лейпциге), поэтому для поиска нужного имени необходимо пролистывать год за годом протоколы всех защит на факультете, что делает поиск весьма трудоемким и неэффективным. О характере сведений, которые содержат в себе Promotionsakten, говорит, например, дело о защите студентом из Могилева И. С. Аккордом диссертации на степень доктора медицины из архива университета Галле (1783): оно интересно тем, что в нем содержится подробная автобиография (Curriculum Vitae), где этот студент упоминает, что учился в Кенигсберге философии у самого И. Канта58.

В делах университетского суда находили отражения все происшествия со студентами, которые попадали под ведение «академических» (т.е. университетских) законов, и, прежде всего, дуэли или беспорядки, виновниками которых становились студенты. Кроме того, жалобы о взыскании долгов со студентов могли подавать в университет местные жители. Так, в Геттингенском университете хранится весьма объемное судебное дело, возбужденное летом 1805 г. против А. М. Тургенева, с которого одна из горожанок требовала алименты в объеме 240 талеров, вследствие чего Тургенев скрылся из города, а поручившийся за него А. С. Кайсаров попал под домашний арест59. Другое дело относится к будущему декабристу Н. И. Тургеневу и может даже рассматриваться в политическом контексте: в июле 1809 г. против него, обвиняя в вызывающем поведении, неподчинении и ругательствах, дал показания префект полиции, учрежденной в Геттингене властями Вестфальского королевства, т. е. фактически французскими оккупационны.

57 Эти записи обнаружены в матрикулярных книгах университетов Берлина и Лейпцига.

58 Universitatsarchiv Halle, Rep.29 Mde.Fak.l, Nr.11.

59 Universitatsarchiv Gottingen, Be /XXXVII, 28. ми войсками. Тургенев должен был откупиться от карцера, заплатив три талера60. Интересно, однако, что уже меньше чем через месяц после даты, указанной в этом деле, в Геттингене вспыхнули массовые студенческие беспорядки, поводом которых стало поведение жандармов, что привело к прекращению занятий и поставило под угрозу само существование университета (см. главу 7). Среди судебных дел в других университетских архивах наибольшую важность имеют источники о «бунте» русских дворян-студентов в Лейпциге летом 1767 г. 61. Интересным оказалось хранящееся в архиве Марбурга судебное дело, касающееся М. В. Ломоносова и неизвестное ранее отечественным историкам: за участие в драке он был приговорен к двум дням карцера, но смог откупиться от него, внеся денежный штраф. В то же время, систематическое выявление всех судебных дел, связанных с русскими студентами (требующее погодного чтения судебных протоколов, которые почти везде не каталогизированы) не ставилось задачей данного исследования, и здесь еще возможны новые архивные находки, уточняющие наши представления о жизни русских студентов за границей.

Основным же источником при анализе состава русского студенчества в немецких университетах, который проведен в диссертации для значительного периода с начала XVIII по середины XIX в., служат матрикулы — один из главных делопроизводственных документов немецкого университета, за правильное ведение которого отвечал сам ректор (проректор) университета. Матрикулы представляют собой рукописные книги на латинском (с конца XVIII в. — на немецком языке), куда заносились сведения о всех поступавших в данный университет студентах. Чтобы подчеркнуть значение матрикул как исторического источника, отметим, что в определенном смысле справедливо и обратное утверждение: студентом какого-либо университета мог называть себя лишь тот, кто был занесен в его матрикулы. Первоначальный смысл занесения в матрикулы («имматрикуляции») восходил к средневековому представлению об университете как о привилегированной корпорации и означал принятие в эту корпорацию за определенный денежный взнос нового члена, получающего, таким образом, новые права и обязанности, т.н. «академическое гражданство». Поэтому, хотя в XVIII в. эта процедура, уже практически полностью утратив прежнее значение, носила лишь бюрократический ха.

60 Ibid. Cg/CVI, 18.

61 Universitatsarchiv Leipzig, Rep. GA Кар. Litt. R, Sect III, рактер внесения платы за обучение, тем не менее, быть вписанным в матрикулы некоторых университетов считалось очень почетным.

Матрикулы большинства немецких университетов за XVIII — первую половину XIX в. в настоящий момент опубликованы (список изданий см. в Приложении 1). Неопубликованными остаются или матрикулы некоторых малых «земельных» университетов, закрывшихся на рубеже XVIII—XIX вв. (часть из них утрачена), вероятность посещения которых русскими студентами чрезвычайно мала, или напротив, матрикулы самых крупных немецких университетов этого времениИены (публикация доведена до 1764 г.), Галле (опубликованы до 1741 г.) и Берлина (полностью не опубликованы), по причине чрезвычайной трудоемкости такого издания, куда входят данные о десятках тысяч студентов. Поэтому работа с этими матрикулами по поиску русских студентов осуществлялась автором в архивах и везде была доведена до 1849 г. Всего в процессе поиска (в опубликованных и неопубликованных матрикулах) было просмотрено, по грубой оценке, около 100 тысяч матрикулярных записей, относящихся к тридцати университетам, из которых в двадцати двух были обнаружены свыше 1100 записей, принадлежащих русским студентам.

Необходимо, однако, подробнее остановиться на методике выявления в матрикулах русских студентов и оценить, насколько этот источник позволяет производить подобный поиск. Формуляр большинства матрикул немецких университетов схож между собой, хотя на разных хронологических отрезках записи различался степенью подробности, т. е. количеством позиций, по которым студент обязан был сообщать сведения о себе. В каждой записи обязательно присутствовала дата имматрикуляции, имя и фамилия студента, а также еще один атрибут, обозначавший его происхождение в широком смысле словауказание на страну, откуда он приехал (например, «Transylwano-Ungarus Nobilis» — «дворянин из трансильванской Венгрии»). Остальные сведения встречались не всегда: среди них мог быть возраст студента, факультет, на который он поступал, а также учился ли он ранее в других университетах, и если да, то имел ли уже ученую степень. К концу XVIII в. в различных матрикулах заметна тенденция к расширению формуляра записи: так, в университете Галле, помимо обязательного указания имени, места рождения и факультета, на который поступал студент, записывалось также имя, ме.

62 Hess. Staatsarchiv Marburg, Prot. Acad. 1739. сто проживания и род занятий отца или другого близкого родственника (здесь часто указывался его чин), а также университет, в котором студент побывал до приезда в Галле (если такое имело место). Кроме этого, в матрикулярной записи бывали примечания разного рода: например, «вносит половинную плату», если студент однажды уже был записан в матрикулы другого университета.

Именно «происхождение» студента (Land, Geburtsort) и служит параметром, по которому должны выявляться русские студенты. Однако, необходимо прежде уточнить — а кого в исследуемый период следует понимать под «русскими студентами» в немецких университетах? Очевидно, что в разные исторические эпохи исследователями вкладывается в это понятие разное содержание63. Ясно также, что в отсутствии в матрикулах рассматриваемого времени данных о вероисповедании, занятии отца и т. п. невозможным представляется разделить студентов по «национальному» признаку (что и в позднейшие эпохи не является однозначной процедурой64) — иными словами понятие «русский студент» в нашей работе вовсе не указывает на этническую идентификацию.

Неправильным представляется в данную эпоху использование и «политического» критерия, т. е. отнесение к русским студентам всех подданных Российской империи. Дело здесь в подвижности границ, используемых этим критерием. Российская империя в XVIII — начале XIX в. быстрыми темпами расширялась на запад, за счет Прибалтики и земель Речи Посполитой. В состав империи вошли Эст-ляндия и Лифляндия (1721), Курляндия (1795), Виленское генерал-губернаторство (1795), которое после ряда реорганизаций включало Виленскую, Ковенскую и Гродненскую губернии, Белостокская область (1807), наконец, Царство Польское (1815). И с каждым новым расширением территории империи в состав ее подданных вливались группы населения, выходцы из которых имели свои образовательные традиции, в том числе и по отношению к немецким университетам, совершенно не совпадавшие с историей студентов из остальной России. Особенно это.

63 Например, в работах по исследованию студенческих миграций в Европе начала XX в. понятие «русский студент» тождественно обозначает студента, приехавшего с территории Российской империи независимо от его места рождения, национальности, вероисповедания (хотя на деле около 90% из них по этим признакам можно было бы отнести к уроженцам территории бывшего Царства Польского, евреям и полякам): Peter H.R. «Schnorrer, Verschworer, Bombenwerfer»? Zeitgenossische Wahrnehmungsmuster und Stereotype der Betrachtung der Studenten aus Russland in der Forschung // Schnorrer, Verschworer, Bombenwerfer?. Studenten aus dem Russischen Reich an deutschen Hochschulen vor dem 1. Weitkrieg (hrg. von H.R.Peter). Frankfurt a/M, 2001. S. l 1−32.

64 de Boor A, Die «Nationality» und der «Sozialstatus» russlandischer Studenten in Halle. Erste Uberlegungen zur Kategoriebildung aufgrund von Massendaten // Universitaten als Briicken in Europa. Studien zur Geschichte der studentischen Migration (hrg. von H.R.Peter, N. Tikhonov). Frankfurt a/M, 2003. S.5'5−70. касается остзейских студентов из Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, социальный, экономический и политический уровень развития которых отличался от российских областей, поэтому, в частности, и отношение к университетскому образованием там было иным. Уже начиная с XVII в. университеты северной и центральной Германии ощущали постоянный приток немцев из Прибалтики, который только усилился в XVIII в., после закрытия местного университета в Дерпте, составив за этот век около десяти тысяч человек65. Кроме формального подданства, этих людей мало что связывало с Россией (характерно, что, указывая в матрикулах страну, откуда приехали, они никогда не писали название России или Российской империи, но обозначали себя как Curonus или Livonus). Их количество по абсолютной величине на порядок превосходит посещаемость студентов из остальных областей России, поэтому в случае составления общих списков последние просто растворились бы в массе остзейцев. Университетские предпочтения у прибалтийских студентов отличались от русских — например, особенно много их было в Иен-ском университете, но мало в Лейденском, тогда как для уроженцев центральных российских губерний картина ровно противоположная. Общие списки студентовуроженцев и русских, и остзейских губерний уравняли бы эту разницу и привели бы к искажению картины.

Таким образом, установив, что студенты из остзейских земель, как и с территории Литвы и Царства Польского образуют самостоятельные социальные группы, не смешивающиеся с остальными студентами, было решено при составлении списков прибегнуть к «территориальному критерию», т. е. четко обозначить территорию внутри Российской империи, приезжающие откуда студенты рассматриваются в работе, и именно эту группу определить как «русские студенты». Сюда вошли уроженцы той территории Российской империи, из которой выключены Эстляндия, Лифляндия и Курляндия, Виленское генерал-губернаторство и Царство Польское, причем внутри данной территории основное ядро, откуда, как показал последующий анализ, студенты приезжали в немецкие университеты, состави.

65 Остзейских студентов в XVIII в. больше всего привлекали университеты в Иене (666 эстляндцев и лифлянд-цев, 282 курляндца за 1711−1800 гг.), Кенигсберге (276 эстляндцев и лифляндцев, 589 курляндцев за тот же период) и Галле (384 эстляндца и лифдяндца, 92 курляндца) — TeringA. Die Est-, Livund Kurlandischen Studenten auf den europaischen Universitaten im 17. ten und 18. ten Jahrhundert // Stadt und Literatur im deutschen Sprachraum der Fruhen Neuzeit. Bd.2. Tubingen, 1990. S.842−872- TeringA. Baltische Studenten an europaischen Universitaten im 18. ten Jahrhundert // Aufklarung in den baltischen Provinzen RulMands. (hrg. von O.H.Elias). Koln/Weimar/Wien, 1996. S.125−154. ли центральные российские города и губернии (Москва, Петербург, Новгород, Тверь, Владимир), а также левобережная Украина вместе с Киевом (см. главу 4).

Подчеркнем, что матрикулы представляют собой как раз такой источник, который удобен для применения территориального критерия: место рождения (с точностью до губернии), в нем, как правило, присутствует. Иногда, впрочем, оно дается в виде обобщенного указания страны (Russus, Rossius и т. п.), но в таком случае можно быть уверенным, что остзейские студенты никогда не обозначали себя как Russus, а называли себя Livonus, Livlander и т. п.- для уроженцев же восточной части Речи Посполитой употребительным вплоть до XIX в. было обозначение Lithuanus. Часто латинское прилагательное Russus указывалось в матрикулах в сочетании с обозначением города — Casano Russus, Wladimira-Russus, Moscovia Russusтакже встречается и указание одного лишь города в форме прилагательного: Moscoviensis, Petropolitanus и др. Этот же критерий позволил выявить и жителей Малороссии, в написании родины которых несколько больше вариантов: Kiovia-Russus, Charcovio Ucranicus, Ucrania-Russus и т. п., хотя самым частым был прямой перевод названий областей на латинский или немецкий язык — ex Russia parva (minore) или KleinruBland соответственно. Встречаются, конечно, и спорные случаи: к таковым относится прилагательное Ruthenus, которое лишь в единичных случаях может выступать в качестве синонима Russus, а, как правило, в XVIII в. указывает на жителей польской области Галиции, что следует из его употребления в сочетании с названием конкретного города, или в виде Rutheno-Polonus. Характерно, что слово Russus указывает в матрикулах именно на родную страну, а не на этническую принадлежность, поскольку встречается в равной мере и в сочетании с немецкими фамилиями, относясь к выходцам из семей российских немцев. Представители этой социальной группы — неотъемлемая часть русского студенчества в Германии, и их исключение из списков было бы ошибкой: ведь они не только являлись составной частью русского общества, для XVIII в. -преимущественно столичного или крупных городов, доминируя среди определенных его социальных слоев и профессий (например, врачей), но как «русских» их воспринимали и в среде немецких университетов66.

66 Так, в Геттингене петербургские немцы жили общей корпорацией с остальными русскими, но четко противопоставляли себя остзейцам — Lauer R. Wilhelm von Freygang — ein Peterburger in Gottingen // Die Welt der Slaven. 1973. S.256−258.

Помимо определения родины студента, матрикулы могут содержать указание и на его социальный статус, а именно на принадлежность к дворянскому сословию. Оно дается явно, когда студент после своего имени пишет nobilis или eques Russus, или через употребление перед фамилией предлогов von (по-немецки) и de (по-латыни), указывающих на дворянство. Для титулованных фамилий полный титул в матрикулах приводился обязательно, причем город или страна после него обычно уже не ставились (т.е. титул в данном случае заменял происхождение), а чтобы подчеркнуть значение титулованных студентов в университетской корпорации, для них даже заводились отдельные матрикулярные книги, как это было в Страсбургском университете или Галле в начале XVIII в. В то же время, отсутствие в записи признаков, указывающих на дворянство, еще не свидетельствует о недворянском происхождении студента. Из других источников эти недостающие в матрикулах сведения можно дополнить, особенно в отношении студентов, фамилии которых принадлежали к известным русским дворянским родам, но у которых по каким-то причинам в матрикулах признаки дворянства отсутствовали. Обнаружение биографических материалов об отдельных персоналиях также помогало прояснить их сословный статус. Зато в тех матрикулах, где приводились сведения об отце, необходимости обращения к дополнительным источникам не возникало, и студенты дворянского или недворянского происхождения выявлялись по ним непосредственно.

Завершая анализ матрикул как основного источника для составленного массива данных о русском студенчестве в Германии, отметим встречающиеся недостатки при их публикации. Русские фамилии в них подчас искажены, причем не всегда это вина немецких публикаторов — в некоторых университетах запись о прибывшем студенте делал не он сам, а чиновник университета, внося в написание фамилии ошибки. К счастью, они могут быть достаточно легко исправлены. Так, например, примером ошибки публикатора служит имя Paulus Ftovinski в списках Страсбургского университета. Зная особенности написания букв в немецком языке, легко увидеть, что здесь значилось имя студента Павла Флоринского, имя которого уже в правильном варианте встречается в матрикулах Виттенбергского университета.

Четвертую группу источников, используемых в диссертации, образуют документы личного происхождения. Среди них особое место занимает переписка между учеными из немецких университетов и их русскими корреспондентами. По степени важности это один из основных источников в работе, поскольку именно такая переписка наглядно демонстрирует взаимосвязь университетской среды обеих стран, в том числе общение ученых по поводу приглашения профессоров и приездов на учебу студентов. Отметим, что, хотя некоторые письма немецких ученых XVIII — начала XIX в. уже использовались при изучении истории науки в России, но во всем комплексе они исследуются в диссертации впервые, показывая роль, которую сыграли отдельные ученые на разных этапах развития русско-немецких университетских связей.

Хронологически этот вид источников открывается перепиской выдающегося немецкого ученого первой половины XVIII в. Х. Вольфа с российскими государственными деятелями, одной из основных тем в которой служила организация Петербургской Академии наук. Эта переписка содержит свыше 70 писем за 17 191 753 г., которые хранятся в Архиве Академии наук в Петербурге и были полностью опубликованы еще в середине XIX века А.Куником. Основными корреспондентами Х. Вольфа являлись президенты Академии наук Л. Л. Блюментрост, барон И. А. Корф, а также советник Академии И. Д. Шумахер, а через посредничество Блюментроста о содержании писем узнавал Петр I. В переписке отразились первые усилия по налаживанию связей между немецкими университетами и Россией, процесс приглашения в Россию первых академиков, из нее также выясняются многие подробности организации и протекания знаменитой командировки в Марбург М. В. Ломоносова и двух его товарищей, для изучения которой эта переписка является главным источником.

Наиболее объемным из существующих собраний ученой переписки Россией с Германией является наследие академика Г. Ф. Миллера, которое в настоящее время разбито между двумя архивными хранилищам: петербургским (ПФА РАН, ф.21, оп. З) и московским (РГАДА, ф.199). В составе знаменитых «портфелей Миллера» сохранились несколько тысяч писем, как полученные, так и черновые отпуски отправленных. Особенно активная переписка с немецкими университетами поддерживалась Г. Ф. Миллером в 1754—1765 гг., когда он занимал должность конференц-секретаря Петербургской Академии наук. В этом качестве он принимал.

67 Wolff Ch. Briefe aus den Jahren 1719−1753. Ein Beitrag zur Geschichte der kaiserlichen Academie der Wissenschaften zu StPetersburg (hrg. von A. Kunik), StPetersburg 1860. участие в приглашении первых немецких профессоров в Московский университет, о чем свидетельствует его переписка с профессорами И. К. Готшедом, Г. Гейнзиусом, И. Г. Рейхелем, Х. Г. Кельнером, И. Г. Керштенсом, Ф. Г. Дильтеем, И. А. Ростом, К. Г. Лангером, И. Г. Фроманном, а также кураторами Московского университета Ф. П. Веселовским и В.Е.АдоДуровым (заметим, при этом, что в эти годы не существовало прямой переписки между Миллером и И. И. Шуваловым, поскольку они жили в Петербурге в непосредственной близости друг от друга, и указания от последнего Миллер получал в устной форме). Часть этой переписки, относящаяся к лейпцигскому профессору И. К. Готшеду и его ученикам Кельнеру и Рейхелю, привлекалась исследователями по русско-немецким ученым связям из ГДР и была ими опубликована68. Еще одно издание писем из миллеровского архива было недавно предпринято В. И. Осиповым и П. Хофманом и посвящено корреспонденции ученого Геттингенского университета, жившего несколько лет в Петербурге и подружившегося там с Миллером, А. Ф. Бюшинга, который также принимал участие в приглашении профессоров в Московский университет (именно он привлек туда юриста Ф.Г.Дильтея)69. Особенностью переписки Миллера с немецкими профессорами был ее дружеский, иногда даже семейный характер (родственниками Миллера и его друзей были многие из приглашенных ученых), что объясняет появление в ней обилия «неофициальных» деталей, подробностей, некоторые из которых могут даже показаться грубыми, но зато адекватно отражают быт немецких профессоров в России.

Образец современного издания научной переписки середины XVIII в. представляет собой публикация наследия почетного члена Петербургской Академии наук, профессора Страсбургского университета, историка И. Д. Шёпфлина, где, в частности, присутствуют его письма, адресованные И. Д. Шумахеру. Шепфлин активно участвовал в налаживании контактов России со Страсбургским университетом, опекал в Страсбурге учившихся там в 1750−60-е гг. русских студентов.

Для Геттингенского университета такую же роль на протяжении всей последней трети XVIII — начала XIX в. играл выдающийся немецкий ученый АЛ.Шлецер. Общий объем переписки Шлецера, как показывает его личный фонд,.

68 Lehmann U. Der Gottschedkreis und Russland. Deutsch-russische Literaturbeziehungen im Zeitalter der Aufklarung. Berlin, 1966.

69 Geographie, Geschichte und Bildungswesen in Rufiland und Deutschland im 18. Jahrhundert. Briefweschel A.F.Biisching — G.F.MUlIer. 1751 bis 1783. (hrg. P. Hoffmann und V.I.Osipov). Berlin, 1995. хранящийся в рукописном отделе Staatsund Universitatsbibliothek (SUB) Gottingen (Cod. Ms. A.L.Schlozer, T. III-IV), насчитывает свыше 2,5 тысячи писем к нескольким сотням корреспондентов в разных частях света, от Бостона до Джакарты, и одной из центральных мест здесь занимает переписка с Россией. При этом, сохранились далеко не все письма, поскольку значительная часть архива, хранившаяся у его сына, профессора Московского университета Х. Шлецера, сгорела в 1812 г. Зато, как и в случае Миллера, фонд Шлецера дает возможность ознакомиться с письмами, написанными им самим: сохранились две обширных книги собственноручных копий писем за 1780−87 и 1792−1799 гг. Все это предоставляет широкое поле для исследования связей А. Л. Шлецера с Россией, в которых, судя по характеру переписки, можно выделить три периода: первый, наиболее активный, в 176 569 гг., когда Шлецер, находясь в Геттингене, продолжал состоять на русской службе и с большой интенсивностью, желая доказать плодотворность своих научных занятий за границей, обменивался письмами с Петербургской Академией наук71- второй, в 1770—1795 гг., когда эта переписка стала менее активной, и он отправлял за год не более двух-трех писем в Петербург, где его основным корреспондентом служил являвшийся в эти годы конференц-секретарем Академии наук И. А. Эйлер (сын великого математика), и третий период, в 1796—1809 гг., когда после переезда в Москву старшего сына Шлецера его контакты с Россией вновь оживились. К этому периоду относятся, в частности, письма Шлецера к профессору Московского университета И. А. Гейму, подлинники которых обнаружены нами в РГБ.72 С точки зрения участия Шлецера в русско-немецких университетских связях наиболее интересно изучение писем первого и третьего периодов, когда в 1760-е гг. он руководил в Геттингене учебой четверых студентов, посланных Академией наук, а в 1800-е гг. принимал большую группу юношей, отправленных из Московского университета.

Для исследования того, как происходило приглашение немецких профессоров в российские университеты в начале XIX в., первостепенным источником являются письма профессора Геттингенского университета К.Мейнерса. Его переписка с русскими корреспондентами за 1803−1809 гг. также хранится в рукописном.

70 SchopflinJ.D. Wissenschaftliche und diplomatische Korrespondenz (hrg. von J. Voss). Stuttgart, 2002.

71 Значительная их часть была собрана и издана по подлинникам в архиве Академии наук Э. Винтером: A.L. (v.) Schlozer und Russland (hrg. von E. Winter). Berlin, 1961.

72 OP РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.З. Л.8−15об. отделе библиотеки Геттингенского университет!$щ (c)$|р§ дставляет собой отдель.

ГОШШАРЁТВЕКНАЯ ную переплетенную тетрадь (как с полученнымигйщвглами, так и с черновиками отправленных), объемом более 300 листов (Cod. Ms. Meiners, 41). Часть писем бы.

П’Х ла опубликована немецким исследователем В. Штидой, но практически не цитировалась отечественными историками. Центральное место в переписке занимает интенсивный обмен письмами с попечителем Московского университета М. Н. Муравьевым за 1803−1804 гг. (более 20 писем с обеих сторон), в которых обговаривались условия приглашения, требования к ученым, шло кропотливое обсуждение предложенных кандидатур, определялся размер выплачиваемых средств на переезд в Россию и т. д. В последующие годы в переписке Мейнерса присутствует полтора десятка писем, полученных от рекомендованных им ученых уже из России, где они делятся своими впечатлениями, некоторые с восторгом (как И.Т.Буле), а некоторые с недовольством (как Х. Штельцер). По количеству разнообразной информации о пребывании немецких профессоров в России начала XIX в., которая до сих пор еще не введена в научный оборот, этот источник не имеет себе равных. Также в фонде Мейнерса сохранились несколько писем попечителя Харьковского университета С. О. Потоцкого, который так же, как и М. Н. Муравьев, вел корреспонденцию с немецкими университетами, но с меньшей интенсивностью. Ее важнейшей частью является переписка Потоцкого с И. В. Гете, тесно контактировавшего тогда с ученой средой Иенского университета. Из нее выясняется, что именно Гете помог найти для новооснованного Харьковского университета нескольких ученых высокого уровня74.

Наконец, назовем еще один важный эпистолярный источник, относящийся к немецким профессорам Московского университета — это их письма за 1803−1807 гг. к попечителю М. Н. Муравьеву, хранящиеся в личном фонде последнего. Они посвящены разнообразным вопросам университетской жизни и содержат, например, развернутый проект И. Т. Буле по переустройству библиотеки Московского университета по образцу геттингенской или вопросы организации Ф. Гольдбахом астрономических и геодезических наблюдений75. Особым источником такого же.

73 Stieda W. Deutsche Gelehrte als Professoren an der Universitat Moskau, Leipzig, 1930.

74 Briefe an Goethe. Gesamtausgabe in Regestform (hrg. von K.H.Hahn). Bd.4. 1802−1804. Weimar, 1988. Эта форма публикации корреспонденции И. В. Гете, насчитывающей многие тысячи (!) писем, представляет собой аннотацию каждого письма с цитированием его наиболее важных мест.

75 РО РНБ. Ф.499. Ед.хр.98 (Х.Штельцер), 99 (И.Т.Буле), 103 (Ф.Гольдбах), 105 (Г.Ф.Гофман), 108 (И.А.Иде), 110 (Х.Ф.Маттеи), 114 (Ф.Х.Рейнгард), 115 (Ф.Ф.Рейсс), 120 (Г.Фишер), 123 (Х.Шлецер), 128 (Г.М.Грельман). рода отмечен Казанский университет, где доверительные отношения сложились между немецким профессором, выполнявшим обязанности инспектора, Ф. К. Броннером и двумя последовательно сменявшими друг друга попечителями, С. Я. Румовским и М. А. Салтыковым. Оживленная переписка Броннера с обоими попечителями поддерживалась в 1810—1816 гг.76 В ней отражались подробности жизни университета, причем Броннер отстаивал интересы немецких профессоров, привыкших к автономному управлению университетом, от произвола «профессора-директора» И. Ф. Яковкина.

Еще одним видом источников личного происхождения, используемым в работе, являются мемуары немецких ученых об их пребывании в России. Эти источники, к сожалению, встречаются очень редко. Так, А. Л. Шлецер на склоне лет составил автобиографию, в которой подробно осветил свое пребывание в Петербурге, и, в том числе, организацию первой командировки русских студентов в Геттин-генский университет77. Профессор Харьковского университета К. Д. Роммель оставил яркие и содержательные воспоминания о своем пребывании в России в 18 101 815 гг., причем написаны они были непосредственно после его возвращения на по родину. Характерная особенность мемуаров Роммеля состоит в том, что автор сознательно сопоставляет и противопоставляет, во-первых, ученую среду Геттин-генского (где он учился) и Харьковского университетов, а во-вторых, приехавших в Харьков немецких профессоров и их русских коллег. Роммель подробно описывает ситуацию в немецких университетах эпохи наполеоновских войн и причины, подвигнувшие его искать места в России. Причины академических конфликтов в новом университете он видит в карьерных устремлениях некоторых своих товарищей и их изначальном нежелании заниматься научной деятельностью.

Наконец, особо выделим замечательные мемуары профессора Дерптского университета Г. Ф. Паррота о его пребывании в Петербурге в ноябре-декабре 1802 г., поскольку именно из этого рассказа Паррота становятся ясны все детали процесса законодательного утверждения университетской автономии в России. Пар-рот описал свои свидания с Александром I и участие в разработке «Акта поста.

76 Опубликована в кн.: Нагуевский Д. Профессор Франц Ксаверий Броннер, его дневник и переписка (17 581 850). Казань, 1902.

77 A.L.v.Schlozers offentliches und privat-Leben., von ihm selbst beschrieben. Gottingen, 1801, а также переработанное и расширенное издание, выполненное его сыном: Schldzer Ch. A.L.v.Schlozers offentliches und privat-Leben. Leipzig, 1828. Bd.1−2. новления" Дерптского университета (влияние которого на остальные законопроекты университетской реформы начала XIX в. прослеживается по другим источникам). Мемуары Паррота сохранились в отрывке, их полный текст неизвестен, названный же фрагмент был полностью опубликован биографом Паррота Ф. Бинеманом еще в 1902 г., но до сих пор ни разу не привлекал внимание российских историков79.

Источники личного происхождения, связанные с учебой русских студентов в Германии XVIII в., также встречаются крайне редко, но тем более ценны. Так, в ф.17 РГАДА нами обнаружено уникальное письмо русского студента, учившегося в 1718 г. в университете Галле и атрибутированного с помощью матрикул как дворянин Александр Иванович Головин (ед.хр.51). Оно представляет собой наиболее ранний из сохранившихся образцов писем студентов из немецких университетов домой к родителям с отчетом об прошедшей учебе, описанием своего бытазамечательно также отчетливо выраженное в письме пожелание продолжать обучение наукам дальше. Из более позднего времени к материалам такого рода можно отнести опубликованные в обширном биографическом очерке о А. Я. Поленове отрывки его писем из Страсбурга и Геттингена за 1762−1766 г. 80 Мемуарным источником особого рода о жизни русских студентов в Лейпцигском университете в 1767—1771 гг. является произведение А. Н. Радищева «Житие Федора Васильевича Ушакова»: как подробно анализируется в главе 4, этот источник, яркий по своим описаниям и оценкам, несет на себе значительный отпечаток позднейших воззрений автора и для характеристики взглядов студентов должен использоваться с большой осторожностью. Значительные по своей ценности публикации дневников и переписки русских студентов относятся к их учебе в начале XIX в.: это, прежде всего, вышедшие в серии «Архив братьев Тургеневых» дневник и переписка А. И. Тургенева геттингенского периода81 и аналогичное издание дневника и писем его брата Н.И.Тургенева82. В первую из названных публикаций помимо материалов самого А. И. Тургенева вошли письма студентов из его ближайшего окружения в Геттин-гене, сохранившиеся в тургеневском архиве: А. С. Кайсарова, И. А. Двигубского и.

78 Новое комментированное издание воспоминаний см.: Роммелъ К. Д. Спогади про мое життя та мШ час. Харив, 2001.

79 Bienemann F. Der Dorpater Professor G.F.Parrot und Kaiser Alexander I. Reval, 1902. S.145−169.

80 А. Я. Поленов — русский законовед XVIII века// Русский архив. T.3. 1865. Ст.557−614.

81 Тургенев А. И, Письма и дневник геттингенского периода (1802−1804) // Архив братьев Тургеневых. Вып.2. СПб, 1911. даже профессора А. Л. Шлецера. Дополнением к этим материалам, характеризующим чрезвычайно живую и яркую среду русских геттингенцев начала XIX в., служат обнаруженные в ОР РГБ письма еще одного члена «тургеневского кружка» А.М.Гусятникова83.

•В качестве заключительной, пятой группы источников диссертации рассматриваются периодические издания, как российские, так и зарубежные. Выше уже подчеркивалась вспомогательная роль, которую играют для данной темы источники этой группы по сравнению с остальными, и теперь необходимо объяснить, почему это так. Конечно, ученая периодика второй половины XVIII — первой четверти XIX в. и в России, и в Германии представлена значительным кругом изданий. Для России это выходивший в 1755—1764 гг. журнал Г. Ф. Миллера «Ежемесячные сочинения», «Санкт-Петербургские ученые ведомости» Н. И. Новикова (1777), «Санкт-Петербургский вестник» Г. Л. Брайко (1778−1781), «Академические известия» П. И. Богдановича (1779−1781), «Новые ежемесячные сочинения», издававшиеся академиками Н. Я. Озерецковским и А. П. Протасовым (1786−1796), с 1803 г. — первое официальное издание министерства народного просвещения «Периодическое сочинение об успехах народного просвещения» (1803−1817, издатель Н.И.Фус), которое сменил «Журнал департамента народного просвещения» (182 123), «Северный вестник» И. И. Мартынова (1804−1805), газета «Московские ученые ведомости», издававшаяся профессором Московского университета И. Т. Буле (1805−1807) и его же «Журнал изящных искусств» (1807). В этих изданиях помещались разнообразные сведения об успехах европейской, в том числе, немецкой науки, в особенности часто речь шла о критико-библиографических обзорах книг, выпущенных в том или ином ученом центре, среди которых были и немецкие университетские города. Однако, все эти сведения не имеют прямого отношения к рассматриваемой теме, поскольку, как подчеркивалось при постановке проблем диссертации, в нее входит исследование не содержания научного процесса, а его организационных форм, и в связи с этим в источниках важны прямые упоминания об организации, структуре, преподавании в немецких университетах, а, еще точнее, — обзоры, посвященные русской прессой немецким университетамтаковых же в рассматриваемый период — единицы.

82 Тургенев Н. И. Дневники и письма. //Архив братьев Тургеневых. Вып.1. СПб., 1908.

83 ОР РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.З. Л. 165−170- К.2. Ед.хр.1. Л. 160−162.

Так, например, чрезвычайно интересна статья «О Геггингенском университете», помещенная в № 23−24 «Вестника Европы» за 1803 г. (это был последний выпуск журнала, изданный Н.М.Карамзиным). В ней подробно описано устройство университета, даны характеристики преподающих там профессоров, приведены некоторые черты студенческого быта, рисующие Геттинген в выгодном для русских путешественников свете. Однако, появление этой статьи в журнале, очевидно, обязано особому стечению обстоятельств: тому, что Н. М. Карамзин оказался близок к среде Московского университета, откуда год назад была отправлена большая партия студентов в Геттинген, один из которых (В. Фрейганг) и стал автором очерка, переслав его из Германии Карамзину. Статьи, посвященные Геттин-генскому университету, встретились нам в русской прессе первого десятилетия XIX в. еще дважды — в «Периодическом сочинении об успехах народного просвещения» (1803. № 2), и в газете «Северная почта» (27 ноября 1809 г.). Но и эти оба случая представляются особыми — Н. И. Фус поместил в «Периодическом сочинении» пересказ сочинения советника ганноверского двора Г. В. Брандеса о Геттин-генском университете, которое оказалось важным для идеологического обоснования проходящей в России университетской реформы, а в «Северной почте» заметка об университете не могла появиться без влияния руководившего ее изданием товарища министра внутренних дел О. П. Козодавлева, который сам был выпускником немецких университетов. Таким образом, представляется, что в первой четверти XIX в. русская периодическая печать еще не уделяла постоянного внимания немецким университетам (оно появилось только в 1830−40-х гг. с выходом регулярных обзоров преподавания в немецких университетах, помещавшихся в «Журнале министерства народного просвещения»), и издание каждой отдельной заметки было вызвано каким-то специальным интересом или обстоятельством.

Та же ситуация характерна и для немецкой ученой периодики, где был предпринят симметричный поиск по выявлению статей, посвященных русским университетам. Таковые появлялись отнюдь не случайно, но благодаря деятельности тех же профессоров, которые активно участвовали в приглашении немцев в российские университеты или приеме в Германии русских студентов. Речь идет, собственно, лишь о двух ученых изданиях. Во-первых, это ежемесячный журнал «Das Neuste aus der anmuthigen Gelehrsamkeit», издававший в Лейпцигском университете в 1751—1763 профессором И. К. Готшедом — выдающейся фигурой в русско-немецких университетских связях этого времени (см. главу 3). Как показал поиск, Готшед четырежды упомянул в своем журнале в 1757—1762 гг. о новооткрытом Московском университете, каждый раз в контексте, доказывающем расцвет наук и художеств в России, и даже посвятил ему целый обзор, написанный на материалах, сообщенных ему Г. Ф. Миллером и его собственными учениками, поступившими на службу в университет. Во-вторых, сведения о новых российских университетах и университетской реформе начала XIX в. в России помещала выходившая два раза в неделю газета Gottinger Gelehrte Anzeigen — орган Ученого общества Геттингенского университета. Их передавал сюда профессор К. Мейнерс, который, тем самым, официально оповещал и свой, и другие немецкие университеты о начале приглашения немецких профессоров в Россию, условиях контрактов, ждущем там ученых «гостеприимном приеме» и т. д. Поэтому время выхода заметок ограничилось 1803−1804 гг. (временем активного поиска профессоров), а в дальнейшем регулярного интереса к деятельности университетов в России газета не проявляла.

Таким образом, подводя итог обзору источников диссертации, следует указать на достаточную полноту и репрезентативность источниковой базы исследования, куда входят разнообразные виды документов, позволяющие с различных сторон осветить тему русско-немецких университетских связей во второй половине XVIII — первой четверти XIX в. и раскрыть ее в тех аспектах, которые были заявлены в постановке проблем диссертации.

Историография.

В дореволюционной отечественной историографии тема русско-немецких университетских связей второй половины XVIII — первой четверти XIX в. затрагивалась в юбилейных трудах, посвященных истории отдельных российских университетов84, а также в общих работах по истории университетского образования в.

84 Шевырев СЛ. История императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею. М., 1855- Григорьев В. В. Императорский Санкт-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870- БагалейД.И. Опыт истории Харьковского университета (по неизданным материалам). Т. 1−2. Харьков, 1893−1898- Петухов Е. В. Императорский Юрьевский, бывший Дерптский университет за сто лет его существования. Юрьев, 1902; Загоскин Н. П. История Императорского Казанского университета за первые сто лет его существования. T.1−4. Казань, 1902;1904. о с.

России, написанных М. И. Сухомлиновым, В. С. Иконниковым, П.И.Ферлюдиным87, Б.Б.Глинским88, В.Е.Якушкиным89, С.В.Рождественским90.

В юбилейных изданиях, которые выходили во второй половине XIX — начале XX в. и представляли собой фактологическую, скрупулезную подчас до малейших деталей историю конкретного университета, авторы неизменно останавливались на значении деятельности немецких профессоров в первые годы существования университета, а кроме того, в самой общей форме отмечали роль немецких образцов при основании университета (без конкретизации их содержания). В этих работах были собраны биографические сведения о большом количестве немецких профессоров в России с использованием, в том числе, и не дошедших до настоящего времени архивов. Так, Д. И. Багалей опубликовал в своем труде по истории Харьковского университета многие документы из его архива и личных архивов профессоров, которые затем были утрачены в период Великой Отечественной войны, что заставляет теперь обращаться к данной работе как к первоисточнику. Историк Казанского университета Н. П. Загоскин в своем многотомном издании приводил дословно многие протоколы университетского Совета, переписку попечителей и профессоров. В то же время в концептуальном смысле большинству авторов этих «юбилейных историй» университетов присущ ряд стереотипов, связанных с восприятием реалий университетской жизни прошлого через призму современности, что наложило заметный отпечаток на характер использования ими источников. История университета строилась как поступательное движение к тому «цветущему» состоянию, в котором университет находился перед юбилеем. При таком взгляде многие события и явления на начальных порах существования университета, не укладывающиеся в «неуклонный рост», не могли получить объективного освещения (особенно это сказывалось на оценке университетских конфликтов начала XIX в.). Поэтому и пребывание немецких профессоров в российских университетах в этих работах по сути не получало осмысления: оно рассмат.

85 Сухомлинов М. И. Материалы для истории образования в царствование императора Александра I. СПб., 1865- переизд. в кн.: Он же, Исследования по русской литературе и просвещению. Т.1. СПб, 1889.

86 Иконников B.C. Русские университеты в связи с ходом общественного образования // Вестник Европы. 1876. № 9. С.161−206. № 10. С.492−550. № 11. С.73−132.

87 Ферлюдин П. И. Исторический обзор мер по высшему образованию в России. Саратов, 1894.

88ГлинскийБ.Б. Университетские уставы (1755−1884)//Исторический вестник. 1900. № 1. С.324−351.

89Якушкин В. Е. Из истории русских университетов в XIX веке // Вестник воспитания. 1901. № 7. С.34−58.

90 Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности министерства народного просвещения. СПб., 1902; Он же, Университетский вопрос в царствование императрицы Екатерины II и система народного просвещения ривалось лишь изолировано для данного университета, оценивалось как существенное для его становления, но не получало трактовки, исходя из общей картины русско-немецких университетских связей и контекста европейской университетской истории того времени.

Если дореволюционные «юбилейные истории» российских университетов предоставили обилие фактического материала по русско-немецким университетским связям при отсутствии надлежащих концепций, то построение таких концепций легло на плечи авторов обобщающих исследований, касающихся системы университетского образования в России в целом. Первенство здесь принадлежит профессору Петербургского университета, историку и литературоведу М. И. Сухомлинову. Именно в его монографии «Материалы для истории образования в царствование императора Александра I» были впервые поставлены многие из конкретных вопросов в истории русско-немецких университетских связей, ответу на которые посвящено и исследование в данной диссертации. Так, Сухомлинов впервые задался целью изучить историю создания и немецкие корни первого российского университетского Устава 1804 г. В процессе этого он обнаружил существенное влияние немецких корреспондентов на разработку университетских преобразований начала XIX в., обратил внимание на роль именно Геттингенского университета в качестве образца для реформ. Именно Сухомлинову принадлежит первый опыт изучения приглашений немецких профессоров в российские университеты как осознанной политики, процесса, руководимого со стороны министерства народного просвещения, главную роль в котором сыграли попечители учебных округов. В ходе этого изучения исследователь дал блестящий анализ исторической ситуации в немецких университетах первой четверти XIX в., привел ряд примеров ее влияния на Россию: так, он описал неудавшуюся попытку пригласить в Харьков выдающегося немецкого филолога Ф. А. Вольфа после закрытия университета в Галле и на этом примере охарактеризовал кризис немецких университетов в эпоху наполеоновских войн и пути его преодоления. В российской историографии именно у Сухомлинова можно найти наиболее точную характеристику Карлс-бадских конвенций 1819 г. и их воздействия на политику министерства кн. А. Н. Голицына. При подготовке своего труда Сухомлинов впервые ввел в научный по Уставам 1804 г. // Вестник Европы. 1907. T.4. № 7- Он же, Очерки по истории систем народного просвещения в России XVIIIначала XIX в. Т.1. СПб, 1912. оборот многие источники, такие, например, как журналы Главного Правления училищ за 1803−1804 гг.

Естественно, что большинство выводов Сухомлинова прочно вошло в последующие работы по истории высшего образования. В то же время, им были заложены и несколько традиций ошибочного прочтения источников, также закрепившихся в историографии. Например, деятельность Комиссии об училищах во второй половине 1802 г. была смешана им с работой учрежденной еще Екатериной II и остававшейся нераспущенной Комиссии об учреждении народных училищ (которая прекратила существование только в середине 1803 г.) Недостаточно внимательный анализ историком источников о работе Комиссии об училищах — ключевом моменте в выработке основных принципов университетской реформы Александра I — привел к неправильным в целом представлениям о возникновении университетской автономии в России, которые в данной диссертации с помощью новых данных подвергнуты исправлению.

Надо сказать, что ошибки в трактовке причин появления и роли университетской автономии возникли в труде Сухомлинова неслучайно. Появление его работы вскоре после введения в силу университетского Устава 1863 г. было призвано доказать, что новое утверждение автономии в российских университетах являлось лишь возвращением к уже существовавшим и, следовательно, освященным российской традицией принципам Устава 1804 г., которые подверглись искажению в николаевскую эпоху. При этом именно принятие Устава 1804 г. «открыло путь для развития народной образованности и дало верный залог для ее безостановочного движения"91. Поэтому в работе Сухомлинова последовательно проведена оценка Устава 1804 г. как «либерального», т. е. даровавшего максимальную свободу для ученых и независимость от государства во внутреннем управлении университетом. В то же время, идеи немецкого ученого и теоретика университетского образования К. Мейнерса, значительно воздействовавшие на деятелей народного просвещения при Александре I и направленные на ограничение автономии и корпоративных прав университетов, оценивались Сухомлиновым как «консервативные».

С современной точки зрения очевидна субъективность этих оценок, переносящих на начало XIX в. те представления об университетах, которые складываются в России в 1860-е гг., тогда как для объективного анализа принципы Устава 1804 г., в частности, «корпоративную автономию» и конкурировавшие тогда с ней в России проекты «модернизации» университетов, почерпнутые из немецкого университетского пространства, следует поместить в контекст общего развития представлений об университетах в Европе того времени. Решению этой задачи посвящена значительная часть данной диссертации. Указанные замечания, конечно, ни в коей мере не могут снизить выдающееся значение работ М. И. Сухомлинова и его вклад в историографию русско-немецких университетских связей, к которому помимо названной монографии относятся первые исследования о поездках русских студентов в немецкие университеты XVIII в., студенческих годах М. В. Ломоносова, А. Н. Радищева, О.П.Козодавлева92.

Либеральная концепция общей истории российских университетов, заложенная в трудах М. И. Сухомлинова, нашла свое развитие в обширной статье В. С. Иконникова, посвященной участию университетов в «ходе общественного образования». Автора статьи интересовало, прежде всего, содержание преподавания в университете, постепенное развитие в нем в XVIII — начале XIX в. новых идей, смена «схоластической догматики» «научной критикой». Собственно организационный аспект существования науки в университетах автор не исследовал, и с точки зрения той постановки темы, которая рассматривается в данной диссертации, работа Иконникова содержит мало нового по сравнению с работой Сухомлинова. Так, описывая деятельность Московского университета в XVIII в., автор отметил, что тогда «Московский университет представлял собой сколок германских университетов со всеми их недостатками и с тою же отдаленностью преподавания от жизни, но с большей близостью к школе как по характеру преподавания, так и по своему устройству», но не подкрепил это свое наблюдение никаким конкретным сравнительным анализом93. В последующем, правда, он указал на существование в конце XVIII в. влияния Геттингенского университета на Московский, но понял это влияние слишком узко, а именно просто как приезд в Москву профессора из Гет-тингена Иоганна Мельмана (в таком случае, непонятно, почему Иконников забыл, что первый представитель Геттингенского университета начал преподавать в Мо.

91 Сухомлинов М. И. Указ. соч. T.l. С.1−2.

92 Сухомлинов М. И. Ломоносов — студент Марбургского университета // Русский вестник. 1861. № 1- Он же, О.П.КозоДавлев //История Российской академии. T.6. СПб., 1882- Он же, А. Н. Радищев // Исследования по русской литературе и просвещению. T.1, СПб, 1889. скве еще в 1757 г., а за пятнадцать лет до Мельмана в Москву из Геттингена прибыл И. А. Гейм, профессор немецкой литературы, затем географии и статистики, будущий ректор Московского университета, ставший одним из главных посредников в связях между двумя университетами, тянувшихся несколько десятилетий, одним из эпизодов которых и явилось приглашение Мельмана). Интересна, но расплывчата трактовка Иконниковым принятия Устава 1804 г. — он присоединяется к Сухомлинову в признании влияния на него Геттингенского университета и объясняет это тем, что тот был «наиболее свободным университетом Германии"94. Абстрактность в понимании «свободы» здесь, на наш взгляд, недопустима, потому что именно отсюда идет опасное смешение «корпоративной автономии», которой де юре в Геттингене не было, зато которая присутствовала в Уставе 1804 г., и «автономии науки», свобод преподавания и обучения, которые де факто как раз сформировались в Геттингене, но были слабо прописаны в Уставе 1804 г.

На появлении на рубеже 1890−1900;х гг. новых обобщающих работ по истории университетского образования в России вновь, как и в 1860−70-х гг., сказалось влияние общественных споров о предстоящих реформах университетов, необходимости пересмотра университетского Устава 1884 г. Так возникла работа П. И. Ферлюдина, который, основываясь во многом на уже существовавших работах историков, попытался выстроить различные «системы» управления университетами в России и сравнить их с аналогичным устройством университетов в Европе. Важной мыслью Ферлюдина стало уточнение границ пространства российских университетов: так за его пределы он однозначно вынес Дерптский (Юрьевский) и Виленский университеты, которые «не входят в общую историю русских университетов, так как каждый из них имеет свои особенности, приноровленные к местному краю и потому каждый из них имеет свою историю, во многом отличающуюся от общей истории университетов"95.

Статья Б. Б. Глинского была напрямую посвящена истории университетских Уставов с точки зрения необходимости их реформ в современной автору России. Интересна, однако, общая посылка автора, которая, в целом, не характерна для либеральной историографии: он сразу же называет немецкие университеты «прототипами» для российских, а затем ставит вопрос, «как трансформировался образ.

93 Иконников B.C. Указ.соч. С. 513.

94 Там же. С. 528. германского университета на русской почве, в какой тип вылился он и каковы были главнейшие моменты его перерождения"96. Надо сказать, что Глинский одним из первых в отечественной историографии представил (с опорой на немецких авторов) совершенно правильное определение «классического» университета в Германии как такого, который дает «чисто научное» образование, где «первое место занимает не подготовка к практической деятельности, но научное исследование и занятие наукой», и который основывается на «безграничной» свободе обучения и преподавания. «Главная цель научного преподавания заключена в том, чтобы учащийся приучался научно думать, т. е. понимать, проверять научные исследования и самостоятельно вести их и затем также разрешать практические задачи на.

97 основании научных данных" .

Однако, заблуждением Глинского (в которое впадала тогда и зарубежная историография) являлась абсолютизация, перенесение этого типа немецких университетов из конкретных рамок XIX в. на всю их историю. Поэтому в дальнейшем в статье он исследовал не влияние на Россию немецких университетов в конкретные исторические моменты (с конкретными, но разными между собой идейными программами), а общее отражение указанного типа в российских университетских Уставах. Это облегчило быстрый переход Глинского в дальнейшем тексте работы к стереотипам либеральной историографии. Уже «Проект об учреждении Московского университета» 1755 г. был, по его мнению, «исключительно копией германских университетов» (каких?), дарующем «широкую автономию» (так ли?), а Устав 1804 г. был еще «прогрессивнее», поскольку автономия в нем «была незыблема». В николаевское же время «лишенный в значительной мере своей прежней автономии и несколько заслоненный властью попечителя, уваровский русский университет значительно отошел от своего германского первообраза», хотя «в доста.

98 т точно степени удовлетворил запросы отечественной жизни". Гем самым, за меру соответствия тому «германскому первообразу», который Глинский описал в первой части статьи, было положено присутствие в Уставах широких корпоративных прав, что явилось, как и ранее у Иконникова, крупной ошибкой. Также, как и Иконников, Глинский не разобрался в том, что восходящая к средневековью «кор

95 Ферлюдин П. И. Указ.соч. С. 39.

96 Глинский Б. Б. Указ.соч. С. 332.

97 Там же. С. 329.

98 Там же. С. 335, 339, 344. поративная автономия" как система прав и привилегий, внешних по отношению к науке, вовсе не тождественна утвердившейся в «классическом» немецком университете «автономии науки», гарантирующей поступательное развитие там научных исследований, и что последняя существовала в немецких университетах XIX в. при весьма ограниченных правах внутреннего самоуправления, т. е. фактически без всякой «корпоративной автономии».

В итоге, то, что Глинский хотел показать, как «искажение германского первообраза в России», свелось в его статье к простым оценкам последовательности университетских Уставов как более или менее либеральных. А в вышедшей почти одновременно с работой Глинского статье В. Е. Якушкина эта либеральная концепция развития университетского образования в России получила свое наиболее законченное и четкое оформление, именно в таком виде повлияв на становление советской историографии по истории университетов и сохраняя свое влияние до наших дней.

В основе концепции Якушкина лежат два простых тезиса. Во-первых, история русских университетов есть часть русской истории, их развитие вытекает из общего хода развития общественной жизни и наоборот, сами русские университеты оказывают активное влияние на общественную жизнь в России. Во-вторых, поскольку в общественной жизни чередуются периоды свободы и несвободы, то и история российских университетов должна рассматриваться «исходя из последовательных смен прогресса и реакции"99. Проще всего эти смены увязать с принятием тех или иных университетских Уставов, откуда и появляется четкая волнообразная схема, поделившая все эти Уставы в XIX в. на «хорошие» (1804, 1863) и «плохие» (1835, 1884). Правда, Якушкин указывает на возможность чередования периодов и между Уставами: так, в царствование Александра I его первые годы «прогрессивной» университетской политики сменяются после 1817 г. «реакционной» политикой, и точно так же в первые годы царствования Николая I, по мнению автора, университеты имели «в некотором смысле прогрессивное развитие», сменившееся во второй части на противоположное. Основным же критерием «прогрессивности» или «реакционности» того или иного периода служит согласно автору мера «академического самоуправления», которая предоставлена университетам.

Достоинствами концепции Якушкина были простота, ясность, легкость ее применения в учебном процессе и значительная доля социального оптимизма, поскольку, по мнению автора, «мрачный» период истории, который переживали современные ему университеты, неизбежно должен смениться новым расцветом. Однако, недостатки концепции (вытекавшие из той же простоты и ясности) не преодолены в отечественной историографии до сих пор. С точки зрения проблем, поставленных в данной диссертации, главным недостатком служило то, что, жестко привязав развитие университетов к общественной жизни России, Якушкин полностью исключил его из хода истории европейских университетов. Во всей его статье о связях российских и немецких (или каких-либо иных) университетов не упоминается ни разу. Это приучает смотреть на историю российских университетов как на «изолированную», «самодостаточную». Университеты в России возникли из потребностей общественной жизни, полагал Якушкин, и в соответствии с ее ходом продолжали развиваться. Так ли уж важно, в таком случае, что сам по себе университет был порождением европейской науки? Так ли уж существенны контакты, которые российские университеты имели с заграницей, по сравнению с влиянием на них событий русской истории? Вслед за Якушкиным многие историки легко для себя давали отрицательный ответ на эти вопросы, и это сказывалось на их работах.

В плену этих представлений отчасти оказались даже наиболее фундаментальные труды в дореволюционной историографии университетского образования в России, принадлежащие перу С. В. Рождественского и написанные в первом десятилетии XX в. Его работы сделали многое для наполнения либеральной концепции истории российских университетов новыми фактами, некоторые из которых уже начинали выходить за пределы этой концепции, в том числе и в области исследования автором русско-немецких университетских связей.

Надо сказать, что Рождественского интересовал, прежде всего, сам процесс возникновения системы российских высших школ и то, какие характерные черты она при этом приобретает. Предысторию этого процесса Рождественский справедливо начинал с конца XVII в., показав в нем роль Киевской и Московской Академий, а также проектов создания высших школ, возникавших в ходе петровских реформ. При этом, историк обнаружил чрезвычайно интересный проект второй.

99Якушкин В. Е. Указ.соч. С. 36. половины 1710-х гг., написанный неизвестным автором (по-видимому, из ближайшего окружения Петра I), в котором для подготовки государственных служащих в России фактически предлагалось открыть полноценный европейский университет в его «доклассическом» виде, опираясь на примеры католических университетов южной Германии и Италии100. Для второй половины XVIII в. Рождественский ввел в научный оборот широкий круг университетских проектов, рассматривавшихся при Екатерине II, и указал на некоторые их зарубежные источники. Правда, здесь историк не избег и некоторых ошибок: так, записку о немецких университетах, написанную для Екатерины II Ф. М. Гриммом, он приписал Д. Дидро (что исправлено в данной диссертации). Рождественскому принадлежит важное открытие о прямой связи «Плана учреждению университетов в России» 1787 г., разработанного О. П. Козодавлевым, и т.н. «венского учебного плана», представленного по просьбе российского правительства немецким государствоведом И. Зонненфельсом, в котором был обобщен опыт австрийских университетских реформ 1770−80-х гг.101 Однако, в целом, материал из истории европейских университетов той же эпохи, который мог бы стать предметом для сравнительного анализа, Рождественским привлекался редко. В его концепции российские высшие школы развивались в XVIII в., исходя из внутреннего противостояния начал специального и общего образования, и, соответственно, желания государства то получать как можно больше специалистов для отдельных отраслей государственного хозяйства (в эпоху Петра I), то воспитывать «просвещенных граждан», универсально пригодных для любой службы (в эпоху Екатерины II). Не отрицая существование такого противоречия, нужно сказать, что концепция Рождественского все-таки значительно сужает взгляд на развитие университетских идей в России: у него полностью отсутствует представление о существовании старых и новых типов университетов в Германии (в терминологии данной диссертации — традиционных «доклассических» и «модернизированных») и их одновременном влиянии на Россиюне рассматривает он специально и острое соперничество «корпоративного» и «государственного» начал в проектах университетских преобразований во второй половине XVIII в.

100Рождественский С. В. Очерки по истории систем народного просвещения в России. С. 80.

101 Там же. С. 653.

Помимо общей линии работ, связанных с проблемами развития российского университетского образования, русско-немецкие университетские связи затрагивались на рубеже XIX—XX вв. в отдельных сочинениях, не образовывавших связного историографического ряда. Так, литературоведами обсуждалась роль немецких университетов в формировании плеяды писателей и общественных деятелей первой четверти XIX в.102 Для выявления роли немецких университетов в развитии медицины в России XVIII в. весьма значим труд Я. А. Чистовича, который привел в приложении к работе биографии всех докторов медицины, получивших право на медицинскую практику в России (и, как показал собранный им материал, происходило это, как правило, благодаря защите диссертаций в различных немецких университетах)103. Результаты исследований Чистовича являются незаменимыми при разыскании биографических сведений о русских студентах за границей в XVIII в. по той причине, что медики составляли в них одну из самых больших частей. В связи с юбилеем читальни русских студентов в Гейдельберге в 1912 г. был подготовлен к печати сборник, в котором содержалась одна из первых в отечественной историографии обзорных статей, посвященная русском студенчеству в одном отдельно рассматриваемом университете: ее автор, известный публицист начала XX в. С. Г. Сватиков не ограничился только материалами, собранными в Гейдельберге, но привлек и некоторые документы, характеризующие политику российского правительства по отношению к немецким университетам в целом. Работа С. Г. Сватикова увидела свет лишь в 1997 г. усилиями немецких историков, разыскавших ее в архиве РАН104.

В советской историографии русско-немецкие университетские связи рассматривались весьма скупо. О них упоминали, прежде всего, в юбилейных работах по истории отдельных университетов, но лишь вскользь, используя те материалы, которые уже были накоплены в дореволюционной историографии, да и то далеко не все, а только те, на которых можно было демонстрировать «развитие университетского образования под влиянием классовой борьбы"105.

102 Истрин В. М. Русские студенты в Геттингене в 1802−04 гг. (по материалам архива братьев Туршеневых) // ЖМНП. 1910. № 7. С.80−144- Тарасов Е. И. Русские «геттингенцы» первой четверти XIX века и влияние их на развитие либерализма в России//Голос минувшего. 1914, № 7. С.197−215.

103 ЧистовичЯ.А. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883.

104 Svatikov S.G. Russische Studenten in Heidelberg (hrg. von E. Wischhofer). Heidelberg, 1997.

105 Корбут M.K. Казанский государственный университет имени В.И.Ульянова-Ленина за 125 лет. Казань, 1930. Т. 1−2, зд. цит. T.I. С.6- Очерки по истории Московского университета // Ученые записки МГУ. История. Вып.50. М., 1940; Харьковский государственный университет им. А. М. Горького за 150 лет. 1805−1911. Харьков,.

Основные черты концепции советской историографии относительно истории университетского образования в дореволюционной России и того места, которое занимали там связи с немецкими университетами, сформировались в 1950;е гг. и лучше всего видны на примере трудов по истории Московского университета106. Из дореволюционной историографии в них перешло утверждение о жесткой связи развития университетов и российской общественной жизни, а еще шире — социально-экономического развития страны. «Основание первого университета в России было подготовлено всем ходом ее исторического развития», — так звучал тезис, подчеркивавший внутреннюю «самодостаточность» истории русских университетов, чье появление было обусловлено кризисом крепостничества, классовой.

1 Г>П борьбой и сопротивлением крестьян феодальному гнету. Кроме того, основание университета в Москве рассматривалось как реакция на «засилие немцев» в Петербургской Академии наук, вызванная необходимостью «создать национальное русское просвещение и русскую науку». В связи с этим, главную роль в первых шагах Московского университета, по мысли историков, играли русские профессора — ученики М. В. Ломоносова. Появление же здесь немецких профессоров рассматривалось как проявление «вредного» влияния И. И. Шувалова, который при.

1 ПЙ гласил в университет «группу реакционных псевдоученых». «Приезжие профессора вели ожесточенную борьбу против материализма, выступали против передовых научных и общественных взглядов и теорий, занимались травлей передовых русских ученых, всячески сопротивлялись преподаванию на русском языке" — именно они «пропагандировали божественное происхождение царской власти», «восхваляли крепостное право и реакционные мероприятия Екатерины II"109. Один из этих профессоров, Ф. Г. Дильтей, охарактеризован как «представитель прусской школы схоластического догматизма и крючкотворства в области права», другой, И. Г. Рейхель, как «злейший враг всего прогрессивного», пропагандировавший «идеализм и мистику, что выразилось в том, что он перевел на немецкий язык догматы православной церкви», и при этом «презирал русский народ, его язык и.

1955. История Ленинградского университета. Очерки. 1819−1969. Л., 1969; Казанский университет, 1804−1979: очерки истории. Казань, 1979.

106 История Московского университета (под ред. М.Н.Тихомирова). T.l. М., 1955; Белявский М. Т. М. В. Ломоносов и основание Московского университета. М., 1955.

107 История Московского университета. T.l. С. 11.

108 БелявскийМ.Т. Указ.соч. С.11−12.

109 История Московского университета. T.l. С.41−43. не верил в его творческие силы"110. Схожие оценки звучали и применительно к профессорам, приезжавшим в Московский университет из немецких университетов в начале XIX в.: они «продолжали выступать против преподавания на русском языке, против введения предметов, связанных с изучением русского и славянского языков и литературы"111. Обращаясь к анализу устройства Московского университета по Проекту 1755 г. или Уставу 1804 г. авторы не занимались его сравнением с немецкими университетами, а, как и в либеральной историографии, сразу выделяли в нем одну позитивную черту — существование автономии, но подчеркивали, что «классовая дворянская ограниченность» не позволяла ей реализоваться на практике, и «университет фактически находился во власти попечителя, который был стражем и хранителем интересов самодержавно-крепостнического строя в деле воспитания и обучения молодого поколения"112.

Надо сказать, что почти одновременно с указанными юбилейными работами по истории Московского университета вышла книга Н.А.Пенчко113, в которой автор не стремилась объяснить основание университета, исходя из общих стереотипов, но высказывала несколько принципиально важных положений для понимания этого процесса. Во-первых, именно Н. А. Пенчко верно осветила роль М. В. Ломоносова, впервые строго научно доказав его участие как автора в создании проекта об учреждении Московского университета, а также показала связь этого проекта с борьбой Ломоносова за открытие Петербургского университета. Во-вторых, автор точно указала цель, за которую боролся Ломоносов — создание в России автономной профессорской корпорации, аналогичной в правах корпорациям немецких университетов. Тем самым проблема взаимодействия немецкого и российского университетских пространств, существования немецких образцов при создании отечественных университетов впервые обозначилась и в советской историографии, причем автор подчеркивала: «Ломоносов не стал бы так упорно отстаивать средневековые пережитки, к которым относились пресловутая автономность и корпоративность германских университетов, ведущих свое начало от тех времен, когда университеты были организованы по типу ремесленных цехов и действительно являлись особой корпорацией учащих и учащихся (Universitas в.

110 Белявский М. Т. Указ.соч. С, 256,260−261. История Московского университета. T.l. С. 84.

112 Там же. С.78−79.

113 Пенчко И. А. Основание Московского университета. М., 1953. первоначальном смысле — совокупность лиц, занимающихся одним ремеслом). В этом именно смысле особые права и вольности, которыми пользовались по традиции германские университеты, представляли бы у нас, действительно, пережитки средневекового права корпораций. Но все дело в том, что эти университетские «иммунитеты» в интерпретации Ломоносова получили новое и вполне жизненное значение, и это в невыносимых условиях бюрократического режима крепостнического государства сделало их совершенно необходимым для нормального течения учебного процесса"114. Это принципиальное замечание, из которого могла бы вытекать новая постановка проблемы о «сущности» университетской автономии в России по сравнению с Германией, к сожалению, было отвергнуто в последующих юбилейных трудах и не получило разработки в советское время.

Важное место в трудах советских историков занимал вопрос о зарождении университетского образования в России, роли в этом процессе Петербургской Академии наук и ее связях с немецкими университетами. Этой проблеме посвящены работы А.И.Андреева115, Е.С.Кулябко116, Ю.Х.Копелевич117, Г. А. Тишкина и Ю.Д.Марголиса118. Применительно к теме нашей диссертации основным вопросом, на который пытались дать ответ перечисленные авторы, является определение статуса т.н. «Академического университета», а именно — входит ли он в предысторию университетского образования в России или является первым российским университетом, какое значение в его замысле имели прообразы немецких университетов и как относились к нему сами представители немецких университетов, приглашенные в Академию наук.

В частности, А. И. Андреев, рассматривая соотношение научных и учебных задач в замысле Академии, изучил, как часто встречалось само слово «Академия» в документах петровских реформ и показал, что, хотя так могло назваться и учебное заведение, но в проектах Г. В. Лейбница, к которым восходила идея основания Петербургской Академии наук, этот термин однозначно означал «ученое общество». Андреев подчеркнул, что в основе устройства и организации Академии наук лежал именно образец Парижской Академии, т. е. ученого общества на содержании.

114 Там же. С. 81.

115 Андреев А. И. Основание Академии наук в Петербурге//Петр Великий (сб. ст.). М.-Л, 1947. С.284−333.

116 Кулябко Е. С. М. В. Ломоносов и учебная деятельность Петербургской Академии наук. М.-Л., 1962; Она же, Замечательные питомцы Академического университета. Л., 1977.

117 Копелевич Ю. Х. Основание Петербургской Академии наук. Л., 1977. и под управлением государства, предназначенного для решения определенных научных задач. Немецкие университеты, таким образом, по его мнению, не повлияли напрямую на проект Академии, за исключением появления в проекте некоторых образовательных функций, организация которых, опять-таки, отличалась от не-i мецких университетов.

Та же позиция, фактически отрицавшая существование «Академического университета» как особого учебного заведения при Академии наук и указывавшая, что он (несмотря на все то, что значилось в проекте 1724 г.) так и не был открыт с основанием Академии, аргументировано представлена в капитальной «Истории АН СССР"119. Автором соответствующих глав в ней была Е. С. Кулябко, ей же принадлежит видный вклад в изучение учебной деятельности Академии наук XVIII в. Кулябко подробно исследовала биографии всех академических студентов середины XVIII в., в том числе командированных потом в немецкие университеты120. Именно она впервые подчеркнула, что прошедший такую школу М. В. Ломоносов сам активно способствовал не только подготовке российской смены академиков в Петербурге, но и продолжению ими обучения за границей.

Развивая исследования А. И. Андреева, Ю. Х. Копелевич сопоставила процесс организации Петербургской Академии наук с одновременной деятельностью Берлинской и Парижской Академий наук, которые служили тогда в качестве образцов ученых обществ и были достаточно известны Петру I. Показав, таким образом, истоки замысла, Копелевич писала о «трудности выбора конкретной формы и типа учреждения, который бы подходил для России"121. Именно с этим она связывала сложность итогового проекта об учреждении Академии наук, в который помимо ученого общества был включен еще и университет. Проанализировав проект, Копелевич пришла к выводу: «Структура университета, предложенная в Проекте, с факультетами юридическим, медицинским, философским повторяла обычный тип западноевропейского университета, за исключением факультета теологии. В даль-4 нейшем из-за малого числа студентов эта структура и вообще деление на факультеты не соблюдались, и дело свелось к чтению каждым членом Академии лекций.

118 Марголис Ю. Д., Тишкин Г. А. Отечеству на пользу, а россиянам во славу. Из истории университетского образования в Петербурге в XVIII — начале XIX в. Л., 1988.

119 История АН СССР. Т. 1−2. М.-Л., 1958; здесь см.: T.l. С.145−148.

120Кулябко Е. С. Замечательные питомцы Академического университета. Л., 1977.

121 Копелевич Ю. Х. Указ.соч. С. 39. по своей специальности". Таким образом, никакой особой организации университета при Академии наук, подобной европейской, исследователь не наблюдала.

Если все названные работы подчеркивали противоречия между реализовавшейся структурой Академии наук и обликом немецких университетов, откуда происходили почти все ее академики, то достаточно неожиданно в середине 1980;х гг. родилась новая концепция, которую выдвинули Г. А. Тишкин и Ю. Д. Марголис и согласно которой в 1724 г. в Петербурге был основан именно первый российский университет, имевший к тому же преемственную связь с Петербургским университетом, начавшим существование в XIX в. Естественно, в таком случае необходимо было бы рассмотреть возникновение этого Петербургского университета в 1724 г. в контексте общих форм и состояния европейских университетов того времени (тем более, что авторы настаивали на признании более ранней даты основания Петербургского университета, почти на век удлинявшей его возраст, не только в СССР, но и за рубежом). Однако, этого сделано не было. Представления о европейских университетах, продемонстрированные в книге Марголиса и Тишкина, весьма поверхностны и «мифологичны»: авторы начинают свое доказательство со ссылки на авторитет Д. И. Менделеева, заметившего, что «в Голландии и ныне называют университеты академиями. Надо думать, что Петр I основывал Академию вовсе не в смысле Академии Парижской, а. в смысле Академии Голландской, т. е. университет». Создается впечатление, что авторы не знают (или скрывают), что не только в Голландии, но и в Германии, Польше, Италии университеты назывались академиями, и о трудностях, возникающих из-за двойного толкования слова «академия», в XVIII в. рассуждал, например, Лейбниц, а в историографии эту тему уже исследовал А. И. Андреев, не нашедший, тем не менее, ничего, что бы подтвердило предположение о желании Петра основать именно «академию-университет». Более того, голландские академии-университеты были именно учебными заведениями, а не учеными обществами, тогда как дальше авторы, противореча самим себе, пишут, что «сподвижники Петра I творчески использовали и переработали зарубежный опыт — именно опыт совместной деятельности академий и университетов"122. На самом деле, такого опыта в первой четверти XVIII в. еще не существовало (первое университетское ученое общество с широкой научной программой появилось при Геттингенском университете в середине XVIII в.). Далее, свою позицию авторы пытаются подтвердить, сославшись на «развернутое воплощение мысли об обучающей академии в письме Петра I к Вольфу в 1720 г.», хотя, как показала еще Ю. Х. Копелевич, такого письма не существовало, а ошибка возникла из-за неправильной интерпретации отрывка из письма Х. Вольфа, в котором речь шла не о российском, а об австрийском императоре123.

Но главное, в книге Марголиса и Тишкина много говорится об отличиях «Академического университета» от «стандартного» университета (термин авторов), но так и не выяснено — а в чем было их сходство? Между тем, его не было, поскольку в «Академическом университете» не существовало никаких собственных прав и привилегий (добиться их получения и стремился в 1750−60-е гг. Ломоносов), т. е. этот «нестандартный» университет не являлся в правовом смысле самостоятельной корпорацией ученых, а лишь составлял «учебную часть» Академии наук. Что же тогда позволяет считать его университетом? Ничего, поскольку в «доклассический» период существования университетов в Европе основными чертами, позволявшими отличить их от других школ, по определению, являлись дарованные высшей властью корпоративные права («академическая свобода», см. подробнее главу 1).

О том, насколько далеки от понимания этого Марголис и Тишкин, свидетельствует подчеркивание ими в качестве одного из доказательств существования Петербургского университета в XVIII в. того факта, что М. В. Ломоносов занимал должность его «ректора». Раз был «ректор», то был и «университет», такова логика авторов, но в чем же состояли функции и природа власти этого ректора, они не объясняют. Между тем, должность ректора действительно предусмотрена в штате Академии наук 1747 г., но лишь для «попечения» о студентах и гимназистах, а потому ректор вовсе не был главой университетской корпорации, не председательствовал, как за границей, в университетском Совете (Сенате) и, тем более, не избирался регулярно профессорами, о чем писал сам Ломоносов, требуя введения именно выборной должности ректора (проректора) в том же смысле, в каком она существовала в немецких университетах124. Значит, наличие бесправного «ректора» лишний раз подчеркивает «нестандартность» Петербургского университета.

122 Марголис Ю. Д., Тишкин Г. А. Указ.соч. С. 37.

123 Копелевич Ю. Х. Указ.соч. С. 39.

XVIII в., которая по совокупности доходит до такой степени, что, на наш взгляд, полностью лишает его прав называться таковым.

Итак, появление концепции Ю. Д. Марголиса и Г. А. Тишкина на излете советской эпохи (откуда она была подхвачена и широко растиражирована в период «празднования 275-летия Петербургского университета» в 1999 г.) свидетельствовало о серьезных пробелах в историографии, относящейся к предыстории университетского образования в России, отсутствии в ней четких представлений о том, что такое европейский университет в XVIII в., каков его правовой статус, корпоративная структура. А без этого правильно оценить процесс «адаптации» идеи университета в России невозможно, зато можно прийти к заблуждениям, подобным указанным выше. На восполнение таких пробелов направлена первая глава данной диссертации.

Устойчивым интересом в советской историографии также пользовались отдельные сюжеты русско-немецких университетских связей исследуемого периода, в первую очередь, связанные с некоторыми русскими студентами в Германии в XVIII в., а именно, с А. Н. Радищевым и М. В. Ломоносовым. Так, много новых архивных документов о Радищеве в Лейпцигском университете собрал А. И. Старцев, однако, этот материал самим же автором проанализирован не в полной мере, а лишь исходя из его априорных оценок того, что «бунт» русских студентов в Лейпциге явился решающим шагом для складывания их последующих «революционных взглядов». Фундаментальная работа о пребывании в Германии Ломоносова принадлежит А. А. Морозову, который достаточно полно проанализировал все известные документы о командировке в Марбург из архива Академии наук, опубликованные еще в середине XIX в.126 Помимо Ломоносова, достаточно подробно изучена в историографии учеба в немецких университетах 1750−60-х гг. еще трех будущих членов Петебургской Академии наук — В. Ф. Зуева, А. П. Протасова и И. И. Лепехина. Исследования этих сюжетов на источниках из академического архива выполнили Б. Е. Райков и Т.А.Лукина127. Отдельные монографии были написаны и о нескольких выдающихся русских врачах XVIII в., учившихся в Герма.

124 Кстати, и в Московском университете XVIII в. существовала должность ректора, не имевшая никакой связи с последующими выборными ректорами: она также как и в Петербурге означала высшую начальственную должность над гимназией и казеннокоштными студентами.

125 Старцев А. И. Радищев. Годы испытаний. М., 1990.

126 Морозов А. А. М. В. Ломоносов. Путь к зрелости. М.-Л., 1962. нии128. Несмотря на присутствие в советской историографии указанной выше трактовки немецких университетских профессоров как «реакционеров» и «вредителей», отдельные фигуры ученых, прибывших из немецких университетов и десятки лет преподававших в России, все же получили в ней объективное освещение: так, для Московского университета это профессора первой четверти XIX в. Ф. Ф. Рейс, Г. И. Фишер фон Вальдгейм, Г. Ф.Гофман129.

Переход к современной российской историографии в 1990;е гг. ознаменовался созданием впервые после долгого перерыва обобщающих работ по истории российских университетов, в которых затрагивались проблемы их развития в.

1 -> л.

XVIII — первой половины XIX в. Речь идет о трудах Г. Е. Павловой, И. В. Захарова, Е. С. Ляхович и А.С.Ревушкина131, А.И.Авруса132, Ф.А.Петрова133.

В фундаментальной работе Г. Е. Павловой, в определенном смысле итоговой по отношению к разработке ряда проблем советской историографией и в то же время открывающей новый историографический период, уже заметно желание в значительной мере уйти от стереотипных оценок прошлого и вновь, как и в дореволюционной историографии, показать российскую политику в области науки и высшего образования не для иллюстрации «реакционной сущности царизма», а как систему «государственных мероприятий в области науки», изучить «процесс.

134 становления и развития организационной структуры научных центров страны" .

К сожалению, главным недостатком работы, как и у книги Марголиса и Тишкина, служит недостаточность представлений автора о европейском университетском образовании и в связи с этим неправильные интерпретации ряда фактов из истории отечественных университетов. Так, например, автор полагает, что как в России, так и в Европе «в XVIII в. и в начале XIX в. не существовало четкого раз.

127 Райков Б. Е. Академик Василий Зуев, его жизнь и труды. М.-Л., 1955; Лукина Т. А. А. П. Протасов — русский академик XVIII в. М.-Л., 1962 Лукина Т. А. И. И. Лепехин. М&bdquo- 1965.

128 Куприянов В. В. К. И. Щепин — доктор медицины XVIII в. М.-Л., 1953; Бородий Н. К. Д. С. Самойлович (1742— 1805). М&bdquo- 1985.

129 Житков Б. М. Г. И. Фишер. 1940; Липшиц С. Ю. Г. Ф. Гофман и его ученик Л. Ф. Гольдбах. М., 1940; Григорьев Ю. В. Ф. Ф. Рейсс. М., 1963.

130 Павлова Г. Е. Организация науки в России в первой половине XIX в. М., 1990.

131 Захаров КВ., Ляхович Е. С. Миссия университета в европейской культуре. М., 1994; Ляхович Е. С., Ревушкин А. С. Университеты в истории и культуре дореволюционного государства. Томск, 1998.

132 Аврус А. И. История российских университетов. Серия «Межрегиональные исследования в общественных науках». № 1. М., Московский общественный научный фонд, 2001.

133 Петров Ф. А. Формирование системы университетского образования в России. Т.1. Российские университеты и Устав 1804 года. М., 2002; T.2. Становление системы университетского образования в первые десятилетия XIX в. М, 2002; T.3. Университетская профессура и подготовка Устава 1835 года, М., 2003; T.4. Российские университеты и люди 1840-х годов. 4.1. Профессура. 4.2. Студенчество. М., 2003. (первые три тома и первая часть четвертого выходили также в 1998;2001 гг. отдельными книгами). граничения понятий — наука и высшее образование". Против этого тезиса в начале XVIII в. убеждает не только знакомство с трудами Лейбница, но и содержание указа об учреждении Петербургской Академии наук 1724 г., где, вслед за Лейбницем, четко разделены академии как учреждения, где наука углубляется, но не преподается, и университеты, которые напротив ведут преподавание наук, но не расширяют научные знания. Что же касается начала XIX в., то автор просто игнорирует огромную массу публицистических выступлений деятелей немецкого университетского образования, начиная с И. Канта, направленных как раз на преодоление «разграничения» науки и высшего образования и утверждавших, что после длительного разделения их необходимо вновь соединить.

Г. Е.Павлова считает, что отсутствие богословского университета в российских университетах, внешне представлявшееся наиболее бросающимся в глаза их отличием от европейских, являлось «продолжением традиций передовых ученых, и прежде всего Ломоносова», чему противостояли профессора-немцы, желавшие включить богословский факультет в структуру Московского университета, например, в своем проекте Устава 1765 г. 136 Тем самым, невольно автор присоединяется к упрекам советской историографии в том, что немцы в университете «проповедовали мистику и идеализм», и не понимает, что их требование исходило из представлений о «полном университете» из четырех факультетов, господствовавшем тогда в Германии. В России же исключение богословия из университетского образования было заложено еще Духовным регламентом, четко отделившим друг от друга поля светского и духовного образования, а затем законодательно оформлено все в том же петровском указе об учреждении Академии наук 1724 г., где подробно объяснялось, почему в «Академическом университете» не может быть богословского факультета.

Некоторые ошибки исследовательницы весьма существенны: так, она приводит неверные сведения об университетской политике Екатерины II, считая, что, несмотря на поручение для Комиссии об учреждении народных училищ в 1786 г.

137 ^ составить проект новых университетов, «дело не сдвинулось с места». 1ем самым, из поля зрения исследовательницы необъяснимым образом выпал «План учт Павлова Г. Е. Указ.соч. С. 5.

135 Там же. С. 17.

136 Там же. С. 18, 34.

137 Там же. С. 17. реждению университетов в России", одобренный Комиссией в 1787 г. Стремясь подчеркнуть благую роль М. В. Ломоносова в деле подготовки отечественных профессоров, автор приписывает ему включение в проект об учреждении Московско.

138 го университета положений о подготовке молодых ученых за границей — но этого положения там нет, и первые командировки юношей из Московского университета в Германию для продолжения обучения были плодом личных усилий куратора И. И. Шувалова и его связей с немецкими университетами.

Переходя в описанию университетской реформы начала XIX в., Г. Е. Павлова справедливо отмечает, что в это время «начался новый период в развитии науки, который характеризовался более глубоким проникновением в тайны природы, настойчивыми попытками установить ее законы». Но продолжить, раскрыть эту мысль автор не может, а ведь тот переворот, который Кант и Шеллинг совершили в науке и философии познания, имел самое прямое отношение к университетскому образованию и непосредственно отразился на новых формах организации «классического» университета. Останавливаясь затем на проблеме возникновения Устава 1804 г., автор повторяет неточности, допущенные еще в XIX в. Сухомлиновым, к тому же, сделав и новые ошибки: так, она не только смешивает Комиссию об училищах и Комиссию об учреждении народных училищ, но разом, в одном и том лее указе в сентябре 1802 г. переименовывает их в Главное Правление училищ (на самом деле, появившееся в феврале 1803 г.), в состав которого почему-то входит и участвует в разработке «Предварительных правил народного просвещения» С. Я. Румовский (который в действительности стал попечителем Казанского уни.

139 верситета и вошел в Главное Правление училищ только летом 1803 г.).

Важным новым концептуальным тезисом Г. Е. Павловой служит то, что в подготовке Устава 1804 г. принимали участие ученые Петербургской Академии наук, которые перенесли туда некоторые положения Регламента Академии наук 1803 г., «что обеспечивало успешную организацию научно-исследовательской деятельности в высшей школе России"140. Помимо того, что этот тезис не подкреплен конкретными доказательствами, за ним стоит непонимание автором того, что углубление научных исследований в университетах при поддержке государства было одной из важных частей «модернизации» университетов в Германии XVIII в.

138 Там же. С. 30.

139 Там же. С. 47. и перешло в Устав 1804 г. непосредственно из такого образца как Геттингенский университет. В дальнейшем же автор подтверждает это свое непонимание тем, что называет корпоративные права, которые по Уставу 1804 г. получили российские университеты и к которым они потом стремились вернуться, «фундаментом для создания и развития вузовской науки», т. е. вновь, как историки рубежа XIX—XX вв., смешивает автономию университетской корпорации в средневековом смысле и условия успешного развития науки в рамках университета как государственного учреждения в «классическую» эпоху.

Достаточно подробно в книге Павловой разобрано учреждение Петербургского университета при участии С. С. Уварова. По справедливому замечанию исследовательницы, «в этот период этот царский вельможа еще не целиком поддерживал обскурантистский курс Голицына». Таким образом, у автора присутствует желание объективно разобраться в сущности мер Уварова, направленных на совершенствование организации Петербургского университета по сравнению с Уставом 1804 г. Однако, ее вывод о том, что «тем самым, не вызывая протестов со стороны передовой общественности, в жизнь вводились угодные царскому правительству новые положения, значительно ограничивающие права университета», никак не согласован с положительной оценкой того, что написанный Уваровым проект Устава Петербургского университета «соответствовал уровню развития науки того времени"141. Ведь ограничивались права университета именно по проекту Уварова, и делалось это (как подробно показано в главе 5 диссертации) именно для того, чтобы сблизить облик Петербургского университета с устройством «классического» университета в Германии и повысить, тем самым, в нем уровень развития науки. Что же касается реализации подобных же идей Уваровым в период университетских реформ середины 1830-х гг., то здесь Павлова полностью отказывается признать их осмысленность, считая, что после восстания декабристов Уваров «перешел на позиции реакции и затем неприкрытого обскурантизма в отношении науки и образования"142.

Итак, анализ книги Г. Е. Павловой показывает, что, несмотря на стремление к объективности в рассмотрении государственной политики в области науки и университетского образования, в эпоху становления российской историографии в на.

140 Там же. С. 53.

141 Там же. С.66−68. чале 1990;х гг. еще не удалось преодолеть многие стереотипы советской историографии, к которым добавились и некоторые из тех, что унаследованы от дореволюционных историков. Но одновременно с этим, в работе Павловой был сделан важный шаг вперед в осознании целостности университетской политики государства, ее основных достижений. Применительно к проблеме русско-немецких связей нельзя не отдать должное исследовательнице, которая впервые за долгие годы признала, что благодаря усилиям государства в начале XIX в. в российские университеты перешли «многие видные ученые Западной Европы», для которых «Россия стала второй родиной» и которые оказали «благотворное влияние на развитие вузовской науки"143. Допущенные же в книге ошибки свидетельствуют о невозможности изучения «государственных мер» в области высшего образования в отрыве от представлений о развитии европейских, в частности немецких университетов, с которым эти меры непосредственно соотносились. Именно такой подход и реализуется в данной диссертации.

Мысли о единстве развития европейского и российского университетского образования зазвучали, правда, в некоторых работах историков 1990;х гг., но, к сожалению, обобщающие труды, последовавшие за книгой Г. Е. Павловой, далеко не всегда отвечали высоким требованиям по владению результатами предшественников или глубокому знанию источников. Так, две книги, в написании которых принимали участие И. В. Захаров, Е. С. Ляхович и А. С. Ревушкин, ставили одной из своих задач показать место, которое занимали российские университеты как в государственной жизни и культуре России в целом, так и в европейской науке. К сожалению, уровень, на котором авторы рассуждают о ходе университетских реформ в России первой половины XIX в., ниже всякой критики: так, говоря о деятельности Уварова, они всерьез уверены, что «вред, нанесенный этим образованным вельможей культуре России, трудно переоценить», а приглашенные им в российские университеты немецкие специалисты-филологи «не обладали научными познаниями и преподавательским опытом». Е. С. Ляхович, как в названных книгах, так и в отдельных публикациях, обращается к характеристике «немецкого классического университета», но представляет себе его на уровне общих мест западной историографии начала XX в., даже не может правильно сослаться на устав Бер

142 Там же. С. 90.

143 Там же. С. 148.

6У линского университета и не упоминает при этом ни ключевого для понимания сути проблемы меморандума В. фон Гумбольдта, ни работ Ф. Шлейермахера и др.144. В своем курсе по истории российских университетов А. И. Аврус также осознал необходимость указать на международный контекст их истории, но в то же время не смог отличить в качестве основателя Берлинского университета Вильгельма фон Гумбольдта от его брата Александра145. В целом же, книга Авруса концептуально не выходит за рамки положений дореволюционной либеральной историографии, того же В. Е. Якушкина, и даже повторяет некоторые ее конкретные ошибки (например, о том, что автором Устава 1804 г. был В.Н.Каразин146).

Наиболее замечательным событием в современной российской историографии по истории университетов явился выход многотомного труда Ф. А. Петрова «Формирование системы университетского образования в России» (общим объемом свыше 140 печ.л.). В этом исследовании автору удалось синтезировать все основные достижения, которые были получены в изучении истории университетского образования в России XVIII — первой половины XIX в. за последние полтора века. Работу Петрова отличает комплексный анализ источников, среди которых на первом плане стоят документы, связанные с подготовкой и реализацией двух университетских реформ в России: начала XIX в. и середины 1830-х гг. Автором исследованы и сопоставлены между собой многочисленные проекты университетских уставов (особенно важен его анализ разработки Устава 1835 г.) и показаны основные направления политики министерства народного просвещения в течение первой половины XIX в. Впервые в историографии в книге выпукло представлен вклад, который внесли в организацию университетского образования попечители учебных округов, среди которых были такие выдающиеся деятели как М. Н. Муравьев и С. Г. Строганов. В труде Ф. А. Петрова подробным образом показан процесс формирования профессуры российских университетов первой половины XIX в., в том числе автор останавливается и на роли командировок будущих российских профессоров на учебу в немецкие университеты.

Однако, проблема русско-немецких университетских связей как таковая в труде Ф. А. Петрова специально не исследуется, поэтому некоторые замечания и.

144 Ляхович Е. С. Модель Гумбольдта: университеты — центры эталонного знания (опыт воплощения идеала) // Alma mater. 1994. № 2. С.35−38.

145 Аврус А. И. Указ.соч. С. 27.

146 Там же. С. 30. выводы, к которым приходит автор, требуют дополнения или критического пересмотра при обращении к более широкому кругу источников, в том числе, зарубежных, из архивов немецких университетов. Немецким профессорам Московского университета посвящена также отдельная монография Ф.А.Петрова147, но в ней практически не использованы источники со стороны немецких университетов, позволяющие взглянуть на судьбы немецких ученых в России в гораздо более широком контексте. Тем не менее, главной заслугой этой книги явилась «реабилитация» немецких профессоров, признание их многостороннего позитивного вклада в университетскую историю России.

Новые оценки, связанные подчас с разработкой новых источников, получила деятельность немецких профессоров и в других трудах последних лет по истории отдельных университетов. В двухтомной коллективной монографии, посвященной истории Московского университета второй половины XVIII — первой четверти XIX в., главы, в которых затрагивалась тема контактов его профессоров и студентов с Германией, принадлежат автору данной диссертации148. В целом же, эту монографию отличает широкое применение историко-культурного подхода к университетской истории: Московский университет рассматривается как центр культурной жизни города, проводник ее новых форм (поскольку именно благодаря университету в Москве расцвело книгопечатание, стали выпускаться периодические издания, появился театр и т. д.). Целью работы, по определению редакторов, служит «попытаться соединить достижения историков русской культуры с накопленными знаниями по истории Московского университета, сконцентрировав свое внимание на «университетском человеке""149. Тот же подход в большой степени свойственен трудам Е. А. Вишленковой и реализован ею на материалах истории Казанского университета150. Существенным вкладом в современную украинскую историографию служат работы В. В. Кравченко, посвященные первым десятилетиям истории Харьковского университета151. В то же время, оценка роли русско.

147 Петров Ф. А. Немецкие профессора в Московском университете. М., 1997.

148 Университет для России. Взгляд на историю русской культуры XVIII столетия (под ред. В. В. Пономаревой и Л.Б.Хорошиловой). М., 1997; Университет для России. T.2. Московский университет в александровскую эпоху. М., 2001.

149 Университет для России. Взгляд на историю русской культуры XVIII столетия. С. 13.

150 Вишленкова Е. А. Казанский университет Александровской эпохи. Казань, 2003.

151 В. В. Кравченко принадлежат первые главы в новой капитальной истории Харьковского университета: Хар-ивський Нацюнальний ушверситет iM. В. Н. Каразша за 200 роив. Харюв, 2004; а также важная в концептуальном отношении статья: Die Grilndung der Universitat Char’kov. Zu einigen historiographischen Mythen // Jahrbuch furUniversitatsgeschichte. Bd, 4(2001). Stuttgart, 2001. S.137−145. немецких университетских связей не нашла в этих трудах своего отдельного места, а проблемы европейского контекста российской университетской истории во многом остались за их рамками.

Современные отечественные исследователи опубликовали также несколько I исследований о заграничных поездках русских студентов в различных аспектах, что указывает на актуальность этой темы в историографии. Так, В. И. Осиповым написан подробный обзор всех командировок студентов Петербургской Академии наук в немецкие университеты в течение XVIII в. с использованием документов из 1 архива Академии наук. Ю. В. Костяшов и Г. В. Кретинин изучили роль, которую для России сыграл Кенигсбергский университет, введя в оборот новые архивные источники и, в частности, составив указатель учившихся там в XVIII в. русских 1 студентов, «Российскому студенческому зарубежью» специально посвятил одну из глав своей книги ведущий современный исследователь студенчества России А. Е. Иванов, правда хронологический период рассматриваемой работы является более поздним, чем в данной диссертации, и относится к концу XIX — началу XX в.154 Работы А. Е. Иванова и других российских историков вошли в сборник научного проекта «Студенты из Российской империи в немецких высших учебных заI ведениях», выполнявшегося под руководством немецкого ученого Х. Р. Петера, правда, центр внимания в этом сборнике также лежит на периоде рубежа XIX—XX вв.155. Далеко не все работы в освещении учебы русских студентов за границей написаны в русле биографического жанра: современные историки демонстрируют.

156 новые подходы к данной теме с точки зрения интеллектуальной истории, исто.

1 СП рии образовательных путешествий по Европе, дворянской благотворительности как одной из движущих сторон студенческих поездок158.

Зарубежная историография русско-немецких научных и образовательных связей второй половины XVIII — первой четверти XIX в. присутствует, прежде.

152 Осипов В. И. Русские студенты Петербургской Академии в немецких университетах в XVIII веке // щ Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник РАН. 1996. М., 1998. С.7−29.

153 Костяшов Ю. В., Кретинин Г. В. Петровское начало: Кенигсбергский университет и российское просвещение в XVIII в. Калининград, 1999.

154 Иванов А. Е. Студенчество России конца XIXначала XX века. Социально-историческая судьба. М., 1999.

155 Schnorrer, Verschworer, Bombenwerfer?. Studenten aus dem Russischen Reich an deutschen Hochschulen vor dem 1. Weltkrieg (hrg. von H.R.Peter). Frankfurt a/M, 2001.

156 Berelowitsch W. A.Ja.Polenow a 1'universite de Strasbourg (1762−1766): P’identite naissante d" un intellectuel // Cahiers du Monde Russe. V.43 (2002). Nr.2−3. P.295−320.

157 Бекасова A.B. Из истории русско-голландских научных связей в XVIII веке // Науковедение. 2001. № 1. С.159−170. всего, в работах историков из бывшей ГДР, где этими проблемами занималось целое поколение ученых во главе с такими крупными фигурами как Э. Винтер, Г. Мюльпфордт и П.Хофман. Однако, сразу отметим, что собственно университетская сторона контактов между Россией и Германией представлена в этом ряду ис-ч следований явно недостаточно. Преимущественный акцент в них сделан на чисто.

Ш, научном взаимодействии немецких и русских ученых под эгидой Петербургской Академии наук — участии немцев в академических экспедициях, научной корреспонденции по вопросам физики, географии, истории, филологии и т. д. Проблемы же участия немцев в складывании системы университетского образования в России, сопоставление этой системы с немецкой (т.е. то, что и определяет научную новизну представленной диссертации), здесь почти не затрагивались.

Тем не менее, большое значение для историографии диссертации имеют пионерские работы Э. Винтера, посвященные возникновению институтов российской науки и первым связям немецких ученых с Россией. Среди этих работ нужно выделить ставшую в настоящее время классической книгу «Галле как отправной пункт немецкого изучения России», основанную на уникальном по объему и сохранности архиве профессора А. Г. Франке в Галле, содержавшем полностью все I его дневники и переписку, из которой Э. Винтером была выяснена роль Франке и связанных с его именем учебных заведений в образовательных контактах с Россией петровского времени и одновременно для изучения России в трудах немецких просветителей159. Важные применительно к различным аспектам нашей темы статьи Винтера посвящены общественным деятелям, через которых завязывались контакты между Россией и немецкими землями: Л. Л. Блюментросту, И. В. Паусу, С. Тодорскому160.

Другой видный немецкий историк Г. Мюльпфордт, который вел одновременно с Э. Винтером исследования по истории русско-немецких научных контактов161, выдвинул представление о распространении в России конца XVII — первой Щ.

158 Демская А. А. История одного забытого завещания // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник РАН 1990. М., 1992. С.34−48.

159 Winter Е. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Russlandkunde. Berlin, 1953.

160 Winter E. L. Blumentrost d.J. und die Anf&nge der Peterburger Akademie der Wissenschaften // Jahrbuch fur Geschichte der UdSSR und der volkdemokratischer Lander Europas. Bd.8, Berlin 1964, S.247−269- Винтер Э. И. В. Паус о своей деятельнгсти в качестве филолога и историка // XVIII век. Т.4. Л., 1959. С.313−322- Winter Е. Einige Nachrichten von Herrn Simeon Todorski //Zeitschrift fur Slavistik. Bd.l. (1956). H.l. S.73−100.

161 См. его фундаментальную работу об отношениях Х. Вольфа и Академии наук: Muhlpfordt G. Christian Wolff und die Grundung der Peterburger Akademie der Wissenschften // 450 Jahre Martin-Luther-Universitat Halle-Wittenberg. Halle, 1952. Bd.2. S.161−202. половины XVIII в. «средненемецкого Просвещения» (mitteldeutsche Aufklarung), т. е. идей, происходивших из среды университетов Галле, Иены, Лейпцига, с которыми непосредственно соприкасались учившиеся там в то время русские студен.

1 fD ты. И галлеский пиетизм, и рационализм Х. Вольфа рассматривались Мюльп-фордтом как различные стороны идей Просвещения в центральной Германии, передававшиеся через посредство университетов и личных научных контактов таким российским деятелям церкви, науки и государства как Ф. Прокопович, С. Тодорский, П. В. Постников, М. Г. Головкин, Г. В. Рихман, М. В. Ломоносов и др. В прямой взаимосвязи с исследованиями Мюльпфордта находится диссертация К. Грау «Направления петровской культурной политики и их влияние на становление русско-немецких научных отношений в первой трети XVIII в.», в которой автор подробно останавливается на характеристике идейной среды, откуда в Россию петровского времени направлялись профессора и ученые, и показывает ее влияние, в том числе, на восприятие здесь первых представлений о немецких университетах. Продолжателем той же линии работ выступает П. Хофман, которому принадлежат вышедшие недавно фундаментальное исследование и публикация источников о связях А. Ф. Бюшинга с Россией 1б4.

Работы немецких историков представляют собой зачастую «взгляд с другой стороны» на фигуры, знакомые по отечественной историографии. Так, популярность в немецкой историографии приобрели фигуры философов — академика Г. Б.Бильфингера165, профессора И.Б.Шада166, известных ранее по биографиям, составленным российскими историками. Постоянный интерес немецких историков проявляется к жизни и творчеству А. Л. Шлецера, первые исследования и публикации источников о связях которого с Россией выполнены еще Э. Винтером, а затем развиты в работах 1970;90-х гг.167, и, наконец, вылились в появление в 2003 г.

162 Miihlpfordl G. Russlands Aufklarer und die Mitteldeutsche Aufklarung // Deutsch-russische Beziehungen im 18. Jahrhundert (hrg. C. Grau, S. Karp). Wiesbaden, 1997. См. также: Мюльпфорт Г. Система образования в Галле и ее значение для России // Немцы в России: русско-немецкие научные и культурные связи. СПб, 2000. С. 159−169.

163 Grau С. Petrinische kulturpolitische Bestrebungen und ihr EinfluB auf die Gestaltung der deutsche-russischen wissenschafttlichen Beziehungen im ersten Drittel des 18. ten Jahrhunderts. Habilitationschrift. Berlin, 1966.

164 Hoffmann P. Anton Friedrich Busching (1724−1793). Ein Leben im Zeitalter der Aufklarung. Berlin, 2000.

165 Liebling H. G.B.Bilfinger. Tubingen, 1961; Geyer D. Vom Weltbezug zurTubinger Provinz: Bilfinger in Petersburg // Literatur in der Demokratie: W. Jens zum 60. Geburtstag. Tubingen, 1983. S.285−293.

166 Walther K.K. Johann Baptist Schad in RuBland // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1992.Bd.40.№ 3. S.340−365.

167 Grothusen K.D. Zur Bedeutung Schlozers in Rahmen der slawisch-westeuropaischen Kulturbeziehungen // Russland — Deutschland — Amerika, Festschrift fur F. Epstein zum 80. Geburtstag (hrg. von A. Fischer), Frankfurt/M., 1978. S.37−45- Muhlpfordt. G. A.L.Schlozer, 1735−1809 // Wegbereiter der deutsch-slawischen Wechselseitigkeit, hrg. von E. Winter und G. Jarosch (Quellen und Studien zur Geschichte Osteuropas, 26), Berlin, 1983. S. 133−156- Pohrt H. A.L. von Schlozers Bejtrag zur deutschen Slavistik und Russlandskunde // Gesellschaft und Kultur Russlands in der 2. Halfte фундаментальной научной биографии ученого168. Посвящая свои статьи отдельным немецким профессорам, приглашенным в Россию, современные немецкие исследователи замечают такие моменты, которые ускользали от отечественного исследователя (например, в отношении восприятия ими России, сравнения положения немецких профессоров в российских университетах с их положением у себя на родине и т. д.)169.

На многие новые вопросы современной историографии отвечает в капи.

1 ПА тальном труде о высшем образовании в России Т.Маурер. Свои исследовательские задачи она определила с точки зрения «социальной истории образования» (и в этом смысле ее подходы близки методологии данной диссертации). Т. Маурер стремится построить «коллективную биографию» профессоров российских университетов XIX в., в том числе обращая внимание и на приглашение в Россию профессоров из Германии, а затем на подготовку русских профессоров в немецких университетах в 1830−40-е гг. Книга Т. Маурер, безусловно, заслуживает перевода на русский язык, поскольку с ее появлением горизонты историографии истории российских университетов значительно расширились и открыли новые поля для исследований.

В отдельную группу работ зарубежных историков, напрямую касающихся темы диссертации, следует отнести их исследования о русских студентах в немецких университетах. К сожалению, среди них не было по-настоящему глубоких работ, основанных на сводных данных за выбранный период, а потому зачастую присутствовали стереотипные фразы о «сотнях русских юношей», анализ учебы которых ограничивался несколькими случайными примерами. Так, крупный исследователь русско-немецких отношений Э. Амбургер посвятил русским студентам в Германии XVIII в. целую главу своей известной монографии171, однако, его анализ не только не претендовал на полноту, но даже содержал явные ошибки: Hades 18. Jahrhunderts, hrg. von E. Donnert (Beitrage zur Geschichte der UdSSR, 6), Halle, 1983. S.150−176- Lehmann-Carli G. A.L.Schlozer als Russland-Historiker, sein Gottinger Studiosus A.I.Turgenev und der russische «Reichshistoriograph» N.M.Karamzin // Europa in der Friihen Neuzeit. Festschrift fur Gunter Muhlpfordt (hrsg. von E. Donnert), Bd.2, Koln/ Weimar/ Wien, 1999.

168 Peters M. Altes Reich und Europa. Der Historiker, Statistiker und Publizist August Ludwig (v.) Schlozer (17 351 809). (Forschung zur Geschichte der Neuzeit. Marburger Beitrage, 6). Miinster/Hamburg/London, 2003.

169 Muller-Dietz H. Deutsche Gelehrte erleben Russland // Russen und Russland aus deutscher Sicht. 19 Jht: Von der Jahrhundertwend bis zur Reichsgriindung. Miinchen, 1992. S. 155−164- Schippan M. Die Moskauer Universitat und deutsche Gelehrte in der zweiten Halfte des 18. Jahrhunderts // Russische Aufklarungsrezeption im Kontext offizieller Bildungskonzepte (1700−1825). Hrg. G. Lehmann-Carli, M. Schippan, B. Scholz, S.Brohm. Berlin, 2001.

170 Maurer T. Hochschullehrer im Zarenreich. Ein Beitrag zur Sozialund Bildungsgeschichte. Koin/Weimar/Wien, 1998. пример, среди наиболее посещаемых русскими студентами университетов он выделил Тюбингенский, что никак не подтверждается конкретными данными. Учебу русских студентов в отдельных немецких университетах исследовали Н. Ханс,.

1 79.

Х.Морманн, Ю.Фос. Однако, существенным недостатком их работ служило то, что авторы слабо отдавали себе отчет в том, на основании какого критерия нужно отбирать русских студентов. Так, в работе Ю. Фоса «первым русским студентом в Страсбурге» назван некий Heinricus V. Comes Ruthenus, однако, как выяснено мной из матрикул другого университета, этот молодой человек был графом Священной Римской империи, «господарем Плавии», не имевшим к России никакого отношения. В работе Х. Морманна приведен «Указатель студентов из России, записанных в матрикулы Геттингенского университета» за 1800−1825 гг., который на 90% содержит имена лифляндцев, курляндцев и эстлянцев, при том что некоторых студентов из российских губерний автор по ошибке пропустил. Геттинген-скому кругу русских студентов также посвящены исследования P. JIayepa, но они носят описательный характер: в них автора интересовали биографии и взгляды.

1 71 русских геттингенцев" А. И. Тургенева, А. С. Кайсарова, В.Фрейганга. Недавно вышла книга и о «русском Гейдельберге», основной материал которой связан с пребыванием там русских студентов, начиная с середины XIX в.174 И, все-таки, со.

1 7^ временные немецкие исследователи, как например, Т. Маурер, указывают на необходимость создания именно сводных, основанных на массовых источниках трудов по русскому студенчеству в Германии XVIII — первой половины XIX в., что и предпринято в данной диссертации.

В завершении историографического обзора остановимся на общей характеристике работ в области Universitatsgeschichte, касающихся истории европейских, в особенности немецких университетов второй половины XVIII-первой четверти XIX в., где ставятся многие проблемы, анализ которых важен для конкретно.

171 Amburger Е. Beitrage zur Geschichte der deutsch-russischen kulturellen Beziehungen. Giessen, 1961. S.214−232,.

172 Hans N. Russian Students at Leyden in the 18th Century // The Slavonic Review. V.35 (1956/57). P.551−562- Mohrmann H. Studien iiber russisch-deutsche Begegnungen in der Wirtschaftwissenschafit (1750−1825). Berlin, 1959. C. 120−130- Voss J. Les etudiants de PEmpire russe a l’universit6 de Strasbourg au XVIII siecle // Deutsch-russische Beziehungen im 18. Jahrhundert. Kultur, Wissenschaft und Diplomatic (hrg. von K. Grau, S. Karp, J. Voss). Wiesbaden, 1997. S.351−371.

173 Lauer R. A.S.Kaisarov in Gottingen. Zu den russischen Beziehungen der Universitat Gottingen am Anfang des 19. Jahrhunderts // Gottunger Jahrbuch, 1971. S. 131−149- Lauer R. Die Beziehungen der Gottinger Universitat zu RufJland // Gottinger Jahrbuch. 1973. S.219−241- Lauer R. Wilhelm von Freygang — ein Peterburger in Gottingen // Die Welt der Slaven. 1973. S.254−268.

174 Birkenmaier W. Das russische Heidelberg. Heidelberg, 1995. m MaurerT. Op.cit. S.90−91. исторической интерпретации русско-немецких университетских связей в данную эпоху. Лидирующее положение здесь занимает немецкая историография (хотя ряд значимых работ вышел и по-английски176), что подчеркивается выпуском с 1993 г. на немецком языке фундаментального многотомного издания «История универси.

1 77 тета в Европе", обобщающего результаты исследований последних лет. В этих исследованиях определены основные этапы и закономерности формирования европейского университетского пространства: в частности, с конца XIV в. выделено в качестве самостоятельного объекта изучения пространство немецких университетов (в границах Священной Римской империи германской нации), проанализированы различные стороны взаимодействия немецких университетов с обществом и государством, влияние на университеты Реформации и Просвещения, конфес-сионализация, перспективы университетских реформ в XVIII и первой четверти XIX в., университетский кризис рубежа XVIII—XIX вв., наконец, возникновение в начале XIX в. нового типа «немецкого классического университета», построенного на идеях неогуманизма, что было осознано как решающее событие немецкой университетской истории, обеспечившее ее успешное продолжение в XIX—XX вв.

В связи с последним нельзя не сказать об одной важной тенденции, ярко проявившейся в историографии XX в.: «немецкий университет», который первоначально мыслился как одна из разновидностей университетов, постепенно превращался в интерпретациях историков в наивысшее выражение «идеи университета» как таковой178. Доказывая это, исследователи подчеркивали, что на рубеже XVIII—XIX вв. прежний средневековый университет находился на грани полного краха, трансформации в специализированные школы, как во Франции, или сугубо воспитательные учреждения, как в Англии. Только соединение старых форм университета с новым содержанием, внесение в университет активной научно-исследовательской деятельности, достигнутое в Германии, придало ему принципиально новый импульс развития, одновременно и реформировав его (что позво.

176 McClelland Ch. State, Society and University in Germany. 1700−1914, Cambridge 1980; Cobb J.D. The forgotten reforms: non-prussian universities 1797−1817. PhD Thesis. University of Wisconsin-Madison, 1980; Town und gown: the University in Search of its Origins (ed. W. Riiegg), Genf, 1983.

177 Geschichte der Universitat in Europa (hrg. von W. Riiegg). Bd.l. Mittelalter. Munchen, 1993; Bd.2. Von der Reformation zur Franzosischen Revolution (1500−1800). Munchen, 1996. Bd.3. Vom 19. Jahrhundert zum Zweiten Weltkrieg (1800−1945). Munchen, 2004.

178 Философское обоснование «идеи университета», опиравшееся на немецкую классическую философию, в XX в. представили работы Э. Шпрангера, К. Ясперса и др.: Spranger Е. Uber das Wesen der Universitat. Leipzig, 1910; Die Universitatsideale der Kulturvolker (hg. von R. Schairer und C. Hofman). Leipzig, 1925; Jaspers K. Die Idee der лило разрешить все накопившиеся проблемы), и сохранив изначальный смысл университета как объединения ученых. Наиболее четко эти идеи отразились в книге Х. Шельского «Уединение и свобода. Идея и образ немецкого университета и.

1 7Q его реформы". Написанная ярко и убедительно, эта работа была, однако, теснейшим образом обусловлена временем своего создания, а проводившаяся в ней актуализация идей «немецкого классического университета», наследия В. фон Гумбольдта призвана служить исторически обоснованным аргументом в спорах о путях немецких университетских реформ 1960;х гг., где, в частности, сам Шель-ский отстаивал созданную им инновационную модель университета в Билефельде.

Тем не менее, в последующие за выходом книги Шельского десятилетия, историки смогли выработать более объективный взгляд на проблему, который включал в себя переход от «вневременных» и «вечно актуальных» ценностей к рассмотрению определенной университетской модели в ее историческом контексте XIX — начала XX в.180 На рубеже XX—XXI вв. абсолютизация принципов классического университета вне их конкретно-исторического контекста получила в историографии название «гумбольдтовского мифа», исследованию которого был посвящен целый ряд сборников181. В них были не только вскрыты его исторические корни, но и проведено тщательное исследование того, насколько конкретные черты высшей школы XIX — начала XX в. соответствовали провозглашаемым идеалам «классического университета», и это вновь позволило доказать реальность воздействия этих идей как на немецкие университеты XIX в., так и на развитие университетского образования в других странах того времени. В последнем из изданных сборников, характерно озаглавленном «Гумбольдтовский интернационал», были помещены статьи о влиянии «классического университета» в XIX в. на Голландию, Бельгию, Норвегию, Великобританию, Францию, Венгрию, США, Японию и Китай. К сожалению, исследования о России в том же контексте отсутствовали, но.

Universitat. Berlin, 1946; Kopetz Н. Forschung und Lehre: die Idee der Universitat bei Humboldt, Jaspers, Schelsky und Mittelstrass. Wien, 2002.

179 Schelsky H. Einsamkeit und Freiheit. Idee und Gestalt der deutschen Universitat und ihrer Reformen. Reinbeck, 1963 (2-е изд., Dusseldorf, 1971).

180 Boehm L, Wilhelm von Humboldt (1767−1835) and the University: Idea and Implementation // Town and Gown: the University in Search of its Origin (ed. W. RUegg). Geneve, 1983. P.89−105- «Einsamkeit und Freiheit» neu besichtigt. Universitatsreformen und D’isziplinbildung in PreuGen als Modell fur Wissenschaftspolitik im Europa des 19. Jahrhun-derts. (hrg. von G. Schubring). Stuttgart, 1991.

181 «Mythos Humboldt»: Forschung & Lehre. Mitteilungen des deutschen Hhochsculverbandes 12 (1995), S.654−677- Riiegg W. Der Mythos der Humboldtschen Universitat // Universitas in theologia — theologia in universitate. Zurich, 1997. S.155−174- Mythos Humboldt. Vergangenheit und Zukunft der deutschen Universitaten (hrg. von MiG. Ash). именно выход этого сборника подтолкнул автора к размышлениям на данную тему, воплощенным в нескольких главах диссертации.

Отсутствие российской тематики в ведущих международных сборниках по университетской истории последних лет, на наш взгляд, неслучайно и подчеркивает «изолированность» историографии истории отечественных университетов от европейского контекста, на что уже указывалось выше. В свою очередь и европейским историкам приходится за неимением доступа к источникам и развернутых современных концепций в области российской университетской истории пользоваться скудной информацией и штампами (хотя с выходом работ Т. Маурер это положение, надо надеяться, изменится). Ярким примером этого служит освещение истории российских университетов в уже упоминавшемся издании «История университета в Европе», созданном коллективом исследователей под руководством В.Рюгга. Задачей труда является показ общих тенденций и законов развития университетов в разных европейских странах с учетом их региональных особенностей. Тома, посвященные рассматриваемому в диссертации периоду, уже вышли в свет, однако, особенности развития российских университетов в них намечены в самых общих чертах: а именно, подчеркнуто, что университеты в России появились лишь в эпоху Просвещения, что инициатива их создания принадлежала государству, которое постоянно осуществляло над ними контроль, что они представляют собой университеты православной страны (чем и объясняется отсутствие в них богословских факультетов по западному образцу), наконец, что реформы в российских университетах шли, в целом, под немецким влиянием, хотя в чем оно конкретно выражалось, авторы не раскрывают. В целом, российским университетам в втором и третьем томах издания посвящено лишь по одной-две страницы, что явно недостаточно для страны, которая уже в начале XIX в. построила собственную систему университетского образования. Поэтому отсутствие в таком фундаментальном труде, как названный, развернутого анализа конкретных взаимосвязей истории российских и европейских университетов лишний раз доказывает актуальность исследования, предпринятого в диссертации.

Итак, обзор историографии показал, что тема, заявленная в названии диссертации, является новой, актуальной, не получившей пока своего монографиче.

Wien/Koln/Weimar, 1999; Humboldt International. Der Export des deutschen Universitatsmodells im 19. und 20. Jahrhundert (hrg. von R.Ch. Schwinges). Basel, 2001. ского исследования, хотя ее отдельные аспекты затрагивались в работах как российских, так и зарубежных историков. При анализе российской историографии было показано, что, несмотря на значительные достижения в разработке истории отечественных университетов, многие проблемы, относящиеся к эпохе их зарождения и последующим реформам и требующие освещения в контексте истории европейских университетов, еще не получили своей разработки. Так, в концептуальном осмыслении нуждается проблема определения европейских образцов, которые (в позитивном или негативном смысле) стояли перед каждой реформой университетской образования в России — они черпались из ближайших и родственных к российским немецких университетах, но детальное исследование их идейной близости и механизмов сближения, составляющее основную суть русско-немецких университетских связей, до сих пор в историографии не представлено. Центральное в этом аспекте понятие о «классическом» или «гумбольдтовском университете» еще ни разу не применялось в историографии для анализа проблем развития российских университетов конца XVIII — первой четверти XIX в., и актуальность такого подхода очевидна.

По некоторым важным проблемам русско-немецких университетских связей второй половины XVIII — первой четверти XIX в., таким, как поездки студентов из России в немецкие университеты, в предшествующей историографии хотя и был собран некоторый предварительный материал, однако, далеко не полный и изобилующий ошибками. В этом смысле анализ историографии приводит к мысли о необходимости широкого комплексного исследования определенного базового типа источников — ими в диссертации явились матрикулы немецких университетов. Переписка российских ученых с корреспондентами в немецких университетах опять-таки изучалась ранее лишь в немногих работах и весьма поверхностно, на частных примерах, поэтому при исследовании конкретных связей профессоров России и Германии, анализа механизма приглашения немецких ученых в российские университеты также необходим комплексный подход на базе новых источников. Таким образом, предлагаемая диссертация представит как концептуальные обобщения на базе существующей историографии, так и новую постановку проблем истории российских университетов, основанную на разработке архивного материала, который впервые вводится в научный оборот.

Заключение

.

В диссертации получены следующие основные выводы, сгруппированные в соответствии с исходной постановкой задач исследования:

1) Изучение законов и проектов, касающихся создания и реформирования университетов в России второй половины XVIII — первой четверти XIX в., показало, что русско-немецкие связи играли в этом процессе очень значимую роль. При этом, само пространство немецких университетов в XVIII в. не было однородным, поскольку именно в этот период в недрах «доклассической» эпохи начали вызревать черты, предварявшие ее переход в новую «классическую» стадию. Среди немецких университетов присутствовали, таким образом, как традиционные средневековые привилегированные корпорации, управлявшиеся автономно и испытывавшие в XVIII в. кризис в связи с отсутствием в них регулярной и продуктивной научной деятельности, так и «модернизированные» университеты, объем привилегий которых был сокращен, но, главное, в их управлении и финансировании значительную роль играло государство, занимаясь подбором кадров и созданием инфраструктуры, которая обеспечивала эффективность научных исследований и, благодаря развитию здесь этики чистой науки и культивированию «благородного» образа жизни,. также привлекала студентов, в том числе множество представителей общественной элиты.

Эти различные типы немецких университетов оказали свое влияние на разные стадии университетских реформ в России, а их принципы организации отразились в ключевых документах этих реформ. С основанием Петербургской Академии наук многие связи (выраженные в ученой переписке середины XVIII в.) соединили ее с университетами протестантской Германии, при том, что большинство из них тогда еще относилось к старым «доклассическим» корпорациям. Ученые Академии наук или сами приехали из таких университетов, или учились там и поэтому желали появления в России университета, основанного на полных началах автономии, с развернутыми правами и привилегиями. Это непосредственно сказалось на проектах учреждения университета в Петербурге в середине XVIII в. (на базе не имевшего полноценного статуса т.н. «Академического университета»). В то же время именно чересчур широкий набор привилегий, полностью копировавших те, которыми обладали немецкие университеты (право собственной юрисдикции, право самостоятельно возводить в ученые степени, дарование университету земельной собственности, выборность членов корпорации и университетских должностей, освобождение от налогов и полицейских повинностей и т. д.) и непривычных для России, стал одной из причин неудачи этих проектов. Стремление к созданию автономной корпорации отразилось и в проекте основанного в 1755 г. Московского университета, хотя принимавший активное участие в его создании И. И. Шувалов в противовес М. В. Ломоносову сумел ввести туда многие элементы «модернизированного» университета, ограничивавшие автономию. В дальнейшем, преобразования Московского университета рассматривались в 1760−80-е гг. именно в свете возможности дарования ему полной автономии или, напротив, усиления в нем государственного контроля.

Такой же была и общая дилемма проектов создания российских университетов, выдвигавшихся в 1760−80-х гг. и составивших предмет нереализованных университетских реформ Екатерины II. Уже сама многочисленность этих проектов показывала, насколько регулярно «университетский вопрос» обсуждался в екатерининское царствование и какое важное место он занимал в преобразовательных планах императрицы. В проектах присутствовал весь спектр немецких «образцов», от старых «доклассических» корпораций (как Лейпцигский, Иенский университеты) до реформированных «модернизированных» университетов (как Геттинген-ский, Венский). Кроме того, Екатерина рассматривала и полностью отрицавшие корпоративную природу университета проекты французских просветителей. В итоге, в Комиссии об учреждении народных училищ в 1787 г. был разработан университетский план, явившийся высшим достижением среди проектов такого рода и обрисовавший возможность создания «модернизированного» университета в России. Однако, его реализация была отложена из-за изменений правительственного курса, хотя именно этот план был востребован в ходе новой подготовки университетских реформ в начале царствования Александра I, которая непосредственно продолжала екатерининские проекты.

На идейное содержание проектов университетских реформ в России начала XIX в. значительно повлиял кризис, охвативший все университетское пространство Европы на рубеже XVIII—XIX вв. В Германии он привел к крушению большинства средневековых корпораций, среди которых жизнеспособность и притягательную силу сохранили лишь «модернизированные» университеты, и, в первую очередь, Геттингенский. Параллельно, во Франции образовалась новая система высших специальных образовательных учреждений, принципы организации которой носили «антиуниверситетский характер», т. е. отрицали все прежние принципы устройства университетов (в том числе, автономию, привилегии, общий характер образования, иерархию факультетов и т. д.) При наличии нескольких конкурирующих моделей высшего образования деятели народного просвещения в России не смогли сделать определенный выбор в пользу одной из них, но хотели комбинировать их различные элементы. Именно поэтому, как показал подробный анализ складывания российской университетской реформы в 1802—1804 гг., она была сформирована из противоречивых исходных элементов, которые апеллировали к разнонаправленным, зачастую противоположным друг другу принципам. В частности, на основании новых источников в диссертации было впервые показано, что одна из главных, традиционно признаваемых за этой реформой заслуг — введение в университетский Устав принципов корпоративной автономии — появилась в результате сложной борьбы, в ходе которой тяжесть принятия решений была перенесена из только что созданного министерства народного просвещения в узкий кружок молодых друзей императора, и главную роль в документальном оформлении принципов автономии сыграл получивший большое влияние на императора Александра I профессор Дерптского университета Г. Ф. Паррот. Тем самым, в законопроекты университетской реформы начала XIX в. вошли черты как старых «до-классических» корпораций, так и «модернизированного» немецкого университета, и даже ориентированной на специальное обучение французской системы высших школ, и такое смешение препятствовало дальнейшему усвоению в российских университетах принципов новой «классической» эпохи.

Эти принципы ярко воплотились в Германии с открытием в 1810 г. Берлинского университета, и это событие оказалось немедленно воспринято в России теми деятелями, которые желали проведения новых реформ, сближавших организацию российских университетов с немецкими классическими. Уже в конце 1810-х гг. С. С. Уваровым был выдвинут проект переустройства внутренней структуры и управления российских университетов (на примере Устава нового Петербургского университета), опиравшийся на черты Берлинского университета. Создавая этот проект, Уваров попытался вложить туда несколько ключевых принципов, характерных для устройства «классического университета», а также зафиксировать в.

Уставе гуманистическое понимание «обучения наукой» (Bildung durch Wissen-schaft), родственное идеям В. фон Гумбольдта, с которым Уваров был близко знаком. Однако, все эти попытки встретили резкое противодействие со стороны членов Главного Правления училищ по главе с М. Л. Магницким. В итоге, лишь на новом этапе реформ следующий университетский Устав 1835 г. смог освободиться от пережитков корпоративной автономии., ставя главной задачей повысить уровень развития университетской науки и преподавания: автономия университета в духе В. фон Гумбольдта понималась в нем именно в отношении науки, а такие черты, как создание единого для гуманитарных и естественных наук философского факультета демонстрировали непосредственное влияние структуры Берлинского университета. Созданный Уваровым отечественный тип университета был приспособлен к условиям России и в то же время отвечал определению Гумбольдта быть «вершиной, к которой сходятся все умственные и нравственные усилия нации». В то же время, несомненной особенностью России по сравнению с Германией была возможность гораздо более глубокого вмешательства министерства народного просвещения (через попечителей или непосредственно) в развитие университетов. В 1810−20-е гг. это привело к свертыванию политики повышения преподавательского и научного уровня в сторону реакции, к «отторжению» немецких университетов, продиктованному страхом перед революционными событиями в Европе (что затем повторилось в 1848—1855 гг.). Тем не менее, и во второй четверти XIX в., и в конце 1850-х гг. Россия должна была вернуться к политике активного взаимодействия с западным ученым миром. Новый этап восприятия здесь «гум-больдтовской модели классического университета» соотносился уже с эпохой Великих Реформ, в ходе которой «университетский вопрос» вновь занял первостепенное место для развития российского общества и государства.

2) Комплексный анализ истории немецких профессоров в российских университетах второй половины XVIII — первой четверти XIX в. показал, что на начальном этапе их приглашения в Россию центральную роль сыграли связи с немецкими университетами, которые поддерживала Петербургская Академия наук. Именно через посредничество ее конференц-секретаря Г. Ф. Миллера осуществились первые приглашения немецких профессоров в Московский университет, который, благодаря их длительному пребыванию, впоследствии уже самостоятельно поддерживал переписку с Германией. Немецкие профессора составляли основу состава Московского университета в течение, по крайней мере, первых пятнадцати лет его существования, а некоторые преподавали свыше тридцати лет и воспитали несколько поколений студентов. Важными для университета оказались установленные в 1750-е гг. связи с кругом филолога и просветителя К. Готшеда в Лейпциг-ском университете, благодаря чему известия об успехах наук и высшего образования в России распространялись в Европе. В то же время, абсолютное большинство немецких профессоров представляли старые «доклассические» университеты с сильными корпоративными традициями и не могли способствовать «модернизации» университетского образования, но напротив, вносили в него архаичные черты. Так, в Московском университете именно благодаря влиянию немецких профессоров во второй половине XVIII в. установилась восходящая к средневековой традиции иерархия факультетов, появились младшие ученые степени бакалавра и магистра, долгое время в качестве обязательного требования выступало чтение всех лекций на латинском языке (от чего уходили «модернизированные» немецкие университеты), профессора упорно добивались передачи им в пользование земельных владений и т. д. Роль немецких профессоров в Московском университете стала стремительно убывать в последние годы XVIII в., когда пополнение их рядов прекратилоськ тому же, конец царствования Екатерины II отмечен политическими процессами, среди которых изменение отношения правительства к немецкой университетской науке и ее представителям в России на рубеже XVIII—XIX вв. ясно характеризует дело И.В. Л. Мельмана, осужденного по обвинению в атеизме.

Совершенно особой эпохой в истории приглашений профессоров из немецких в российские университеты явился период с 1803 по 1811 гг., когда сюда почти одновременно поступили около полусотни уроженцев немецких земель. Их появление в России было непосредственно обусловлено ходом университетской реформы Александра I. Анализируя процесс их призвания в Россию, а также возрастной, профессиональный состав, срок пребывания на российской службе и т. д., сделан вывод, что характер их приглашения в данный период значительно отличался от свойственного для XVIII в. С одной стороны, одновременному приезду большого количества немецких профессоров способствовали выгодные финансовые условия, предложенные российским правительством, энергичная деятельность попечителей отдельных российских университетов (в особенности, попечителя Московского университета М.Н.Муравьева). В процессе приглашения принимали участие немецкие посредники, хорошо знавшие университетскую среду, такие как К. Мейнерс и И. В. Гете. Весьма значительным оказалось влияние кризиса, разразившегося на пространстве немецких университетов вследствие наполеоновских войн, который заставлял профессоров искать места за пределами их родины.

В то же время, большинство профессоров оказались в России на короткое время, хотя и успели значительно продвинуть вперед преподавание физико-математических наук, философии, политической экономии, классической филологии, восточных языков. Но после завершения наполеоновских войн произошло массовое возвращение немецких профессоров обратно в Германию, что было обусловлено как возрождением немецких университетов, так и изменившимся в негативную сторону отношением к ним в самой России (а еще значительная группа ученых просто не смогла пережить рубеж середины 1810-х гг. и скончалась в России). Анализ динамики численности немецких профессоров в российских университетах для 1810−20-х гг. конкретно иллюстрирует политику «отторжения» немецких университетов, проводимую министерством кн. А. Н. Голицына, так что к началу царствования Николая I в российских университетах таких профессоров остались единицы. В последующем, лишь отдельные попечители, как, например, Харьковского университета — А. А. Перовский, или Казанского — М.Н.Мусин-Пущкин, прибегали для усиления своих корпораций к призыву профессоров из немецких университетов, а после 1835 г. С. С. Уваровым такие приглашения санкционировались только в области древних языков.

3) Исследование в диссертации обучения русских студентов в немецких университетах основано на новых, впервые вводимых в отечественную историографию массовых источниках — матрикулах немецких университетов. С их помощью установлена общая численность русских студентов в Германии (926 человек за период с 1698 по 1849 гг., в том числе свыше 350 человек в пору наиболее интенсивных поездок в немецких университеты, падающих на 1760−80-е гг.) Основное ядро этих студентов составляли уроженцы центральных российских городов, а также левобережной Украины. К наиболее посещавшихся ими университетам в «доклассическую» эпоху относились Геттингенский, Кенигбергский, Лейпциг-ский, Лейденский, Страсбургский, в «классическую» же эпоху безоговорочно лидировал Берлинский университет.

Изучение динамики студенческих поездок показало, что подлинный интерес к немецким университетам пробудился в русском обществе в середине XVIII в., и, что замечательно, сперва в среде дворянства Малороссии. С этого времени пребывание в немецком университете вошло в круг образования российских дворян и было связано с восприятием ими особого идеала просвещенного человека, в который входило обязательное знакомство с науками. Для обучения дворянами выбирались именно те университеты, дух которых наиболее соответствовал идеям Просвещения. Важной вехой в начале этого процесса была Семилетняя война, в ходе которой несколько десятков русских дворян впервые побывали на скамьях немецкого университета, приезжая во временно присоединенный к России Кенигсберг. При этом обучение русских студентов в Германии носило, как правило, длительный характер, предполагало серьезное изучение университетских предметов и этим отличалось от образовательных путешествий той же эпохи (хотя иногда образовательные путешествия могли венчать процесс получения образования в немецких университетах). В начале царствования Екатерины II правительство предпринимало заметные усилия для поощрения образовательных поездок за границу, а в 1770-х гг. инициатива такого поощрения уже перешла в частные руки, к отдельным семьям русской аристократии (Румянцевы, Куракины, Голицыны). Однако, уже в конце XVIII в. появились прямо противоположные меры, а именно правительственные запреты на обучение в Европе под влиянием событий Французской революции, посеявших в обществе и государстве боязнь перед науками, выводы из которых могли привести к краху существующего порядка вещей.

Рубежом изменения характера обучения русских студентов за границей явился переход от «доклассической» к «классической» эпохе в истории немецких университетов, совпавший с возникновением в начале XIX в., самостоятельной системы российских университетов. Поездки дворян в Европу для получения общего университетского образования ушли в прошлое (для большинства достаточное образование можно было получить уже у себя на родине), а их место заняло специализированное обучение, нацеленное на подготовку будущих ученых. В первые годы XIX в. исключительное значение среди немецких университетов для русских студентов получил Геттингенский университет, где было подготовлено десять будущих профессоров российских высших учебных заведений, а также учились замечательные государственные и общественные деятели, но затем его эстафета постепенно перешла к Берлинскому университету. Именно здесь, благодаря ряду программ, поддержанных министерством народного просвещения, были во множестве сформированы новые профессорские кадры для российских университетов (всего около 60 человек за 1810−40-е гг.). Будущие русские профессора имели возможность учиться у лучших немецких ученых, вывозили из Германии передовые научные методы и само новое понимание университетской науки, утвердившееся там с распространением «немецкого классического университета». В подготовку российской профессуры внесли заметный вклад такие немецкие ученые как А. Л. Шлецер, А. Геерен, Л. фон Ранке, Ф. фон Савиньи, А. Бёк и др. Помимо подготовки ученых Геттингенский университет в первом десятилетии XIX в. подарил России представление о «геттингенской душе» как особом типе мировоззрения, характерном для многих людей пушкинского окружения, у которых устремленность к научному поиску сочеталась с социально активной позицией, стремлением применить свои знания в общественной деятельности. На смену же «геттингенской душе» в 1830−40-е гг. Берлинский университет предоставил русской науке новое философское направление, связанное с усвоением философии Гегеля и Шеллинга, представлением о единой методологии, лежащей в основе получения любого научного знания.

Таким образом, изучение русско-немецких университетских связей второй половины XVIII — первой четверти XIX в. показывает не только, какую огромную роль они сыграли в истории университетского образования в России, но и насколько объективно тесно это образование в указанный период было связано с европейским. Это дает надежду, что уроки плодотворного взаимодействия с Европой, не отрицающие своеобразия российских условий, но основанные на общем идейном фундаменте, будут с пользой восприняты ради будущего развития отечественного высшего образования.