Региональный миф в политической культуре современной России

Актуальность темы

Значимой составляющей политических изменений кон. 80 — середины 90-х гг. в России стала регионализация страны. Перераспределение прав и властных полномочий от центральных органов государственной власти к региональным, нарастающая диверсификация режимов власти в субъектах РФ (а до того в административно-территориальных и национально-государственных единицах РСФСР) наряду с другими процессами кардинальным образом изменили характер российской политической системы. В отличие от децентрализации, проводимои по инициативе центра в целях оптимизации государственного управления, регионализация происходит по инициативе самих региональных сообществ или обретающих легитимное право их представлять структур и лиц1. Этот аспект регионализации, как правило, упускается из виду в существующей достаточно обширной литературе по.

1 См.: Fleiner Т, Basta L. R. Federalism, Federal States and Decentralization // Federalism and Multiatnic States / Ed. by T. Fleiner, L. Basta Fribourg: Institut de Federalisme Frebourg Suisse,.

1996. P. 1−41- Paddison R. Regionalism in the post-industrial state // Razvoy. Zagreb, 1991. № 1. P.7−18- Аболин О. Ю. Всемирный и европейский федерализм: вероятные перспективы // Политические исследования. 1994. № 5. С. 142−148- Макарычев А. Федерализм и регионализм: европейские традиции, российские перспективы // Политические исследования. 1994. № 5. С. 152−155- Смирнова М. В. Политические отношения «центр-регион» в переходный период. Дис.. канд. полит, н. М.: Акад. гос. службы при Президенте РФ, 1995. 159 е.- Солник Ст. «Торг» между Москвой и субъектами Федерации о структуре нового Российского государства: 1990;1995 г. // Политические исследования. 1995. № 6. С. 87−103- Хенкин С. М. Сепаратизм в России — позади или впереди? // Pro et Contra. 1997. № 2. С. 5−19- Элейзер Д. Дж, Сравнительный федерализм // Политические исследования. 1995. № 5. С. 106−115. российской политической регионалистике2. Тем самым анализ факторов, придающих региональному сообществу политическую субъектность, представляется актуальным как в научном, так и в практическом отношении.

Постановка проблемы и ее обоснование. К числу факторов, обеспечивающих процесс представительства больших социальных групп в политике можно отнести механизмы актуализации групповой идентичности, которые позволяют региональному сообществу выступать как целое в ситуациях политической мобилизации и таким образом в значительной мере обеспечивают собственное представительство в политике3. С этой точки зрения региональное сообщество целесообразно рассматривать не как население региона, а как социальную общность, объединенную региональным самосознанием, репрезентируемым в системе групповых символов, в том числе политических4. По своим характеристикам региональное сообщество вполне может быть отне.

Подробный обзор исследований в этой области см.: Гельман В., Рьгженков С. Политическая регионалистика: от общественного интереса к отрасли знания? // Социальные исследования в России: Немецко-российский мониторинг. БерлинМосква: Полис, 1998. С. 138−186.

См.: Бурдъе П. Политическая социология / Пер с фр., сост., общ. ред. и предисл. Н. А. Шматко М.: Socio-Logos, 1993.336 с.

4 Подобное определение термина нельзя назвать традиционным. Обычно в рамках не только географии, но и регионологии регион рассматривался скорее как географическая зона, территория, обладающая физической и/или социально-экономической и/или этнокультурной (населения) однородностью. Однако в последнее время в политической регионалистике все большее признание находит понимание региона в первую очередь как сообщества людей. Указывая на недостаточность географического определения региона при анализе политических процессов, Н. Гоффе и И. Цапенко подчеркивают: «Регион — это люди, проживающие на его территории и образующие определенную историко-культурную общность» (си.:Гоффе Н., Цапенко И. Россия в «шкуре леопарда» социальные проблемы региональной политики // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 2. С. 23). При всей противоречивости подобного определения, в нем подчеркивается существенный момент: в рамках посено к группам, получившим в современной политической социологии название «воображенные сообщества» («imagined communities»). Данный термин был введен в научный оборот в теории национализма Б. Андерсона. Поясняя его смысл, Б. Андерсон писал: «Она (нация или группа, подобная ей. — В. Н.) — воображенная, потому что члены даже самой малой нации никогда не будут знать большинство других ее членов, встречать их или даже слышать о них, однако в мыслях каждого живет образ их общности» 5. Воспроизводство данного образа в неконтактной группе возможно лишь постольку, поскольку имеется система групповых символов, опосредующих общение в рамках данной группы6. «Воображенное сообщество» может поддерживать свое существование в качестве единого целого лишь в следствие соотнесения каждым из его членов себя с символами, в которых описывается и утверждается единство сообщестлитических наук целесообразно отказаться от понимания региона как общности физического пространства и прейти к рассмотрению его как общности людей. Эта общность, кстати, не обязательно ограничена в пространстве территорией, с которой она себя идентифицирует: например, при ярко выраженной региональной самоидентификации членами региональной общности могут быть и лица, реально проживающие или пребывающие за пределами этой территории. Соответственно данному подходу акцент исследования должен быть смещен от описаний характеристик той или иной пространственной области в сторону анализа механизмов воспроизводства региональной общности, в частности, как политического субъекта.

5 Anderson В. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. L.: Verso, 1983. P. 15.

Подчеркивая значимость данного аспекта существования неконтактных групп американский социолог А. Коэн пишет: «реальность сообщества в восприятии людей заключается в их принадлежности. к общему полю символов» (Cohen А. P. The Symbolic Construction of Community / Anthony P. Cohen. Chichester: HorwoodL.- N-Y.: Tavistock, 1985. P. 5). п ва. Иными словами, совокупность коллективных символов позволяет выделять, описывать, утверждать образ общности в процессе политической коммуникации и тем самым воспроизводить групповую идентичность и саму неконтактную группу.

С этой точки зрения адекватное описание политической регионализации предполагает исследование характера символических механизмов воспроизводства региональной идентичности в процессе политической коммуникации.

Такая постановка проблемы естественным образом заставляет исследователя обращаться не только к политико-правовому или социально-экономическому, но и социокультурному и социально-психологическому контексту регионализации. В рамках политического исследования указанные процессы изучаются с точки зрения их влияния на трансформацию политических институтов, перераспределение власти и влияния между политическими акторами и легитимацию их действий, а также политической системы в целом.

Количество работ, посвященных проблеме регионализации современной России, в которых в той или иной мере исследуются указанные аспекты, относительно невелико, что объясняется как новизной самой темы, так и традиционным для отечественных социальных наук повышенным вниманием к экономической и политико-правовой проблематике.

Значимость идеологии как фактора усиления региональных лидеров, элит и о g структур рассматривается в работах А. В. Баранова, О. Васильевой и Т. Музаева. Сама постановка проблемы региональной идеологии представляется мне достаточно.

7 См.: Геллнер Э. Нации и национализм: Пер. с англ./ Ред. и послесл. И. И. Крупника. М.: Прогресс, 1991. Anderson В. Op. cit.- Seton-Watson Н. Nations and States. An Enquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism. Boulder (Colo): Western Press, 1977.

8Баранов А. В. Российская государственность и Северный Кавказ: Критика идеологии «самостийности» // Кентавр. М., 1993. № 6. С. 34−41.

9 Васильева О., Музаев Т. Северный Кавказ в поисках региональной идеологии. М., Грот, 1994. перспективной. Однако в рамках указанных работ ее анализ страдает определенным нормативизмом: в одном случае (А. В. Баранов) основное внимание уделяется критике идеологии, в другом (О. Васильева, Т. Музаев) обосновывается необходимость ее поиска. Кроме того в этих работах изначально содержится представление об идеологии как системе ценностей, идеалов, норм и т. д., конструируемой элитными группами, «верхами». В следствие этого подобный подход становится бесполезным для анализа внутренних социокультурных и социально-психологических механизмов регионализации, предполагающих автономную активность самих региональных сообществ, а не только представляющих данные сообщества элитных групп.

Указанный недостаток отчасти преодолевается Д. В. Бадовским и А. Ю. Шутовым 10, которые включают в свой анализ политического участия региональных элит представление об особом типе легитимации (они называют «идеологией эффективности власти»), найденном этим типом элит в условиях политического и экономического кризиса постсоветской России. Интересной представляется мысль авторов о взаимосвязи этого эффективного типа легитимации с самой ситуацией кризиса. Однако авторы не делают ее (как и саму проблему легитимации деятельности региональных элит) предметом специального исследования.

Социокультурные аспекты процесса регионализации современной России рассматриваются в работах ряда авторов, которые используют подходы, сформулированные в рамках политической географии и дополняют их в ряде случаев подходами из других дисциплин. В. А. Колосов и А. Д. Криндич11 исследуют социокультурый контекст регионализации через понятие «региональная политическая культура». Описывая особенности политической культуры Юга России, они пытаются сформулировать.

10 См.: Бадовский Д., Шутов А. Региональные элиты в постсоветской России: особенности политического участия // Кентавр. М., 1995. № 6. С.3−23.

11 См.: Колосов В. А., Криндич А. Д. Тенденции постсоветского развития массового сознания и политическая культура Юга России // Политические исследования. М., 1994, № 6. С. 120 127. предположения относительно ее генезиса, следуя главным образом политико-географическому (особенности геополитического положения) и историко-генетическому (особенности исторического развития) методам. Похожим образом.

19 подходит к проблеме А. Минеев, используя при этом вместо понятия «региональная политическая культура» понятие «региональный менталитет» .

Подобный подход, будучи, возможно, весьма полезным при выявлении межрегиональных различий в политическом поведении акторов, мало что может дать при исследовании актуальных механизмов регионализации. Понимаемые таким образом политические культуры отличались друг от друга, очевидно, и раньше, однако значимым фактором регионализации их различие стало лишь в определенной ситуации. Объяснить «взрывной» характер российской регионализации, прибегая, по сути, лишь к малодинамичной модели количественного накопления социокультурных различий, довольно сложно.

В определенной мере эти недостатки преодолеваются в работах Р. Ф. Туровского и В. JI. Каганского. Р. Ф. Туровский, обращаясь к выводам Т. Иордана и JI. Ровен-ти, вводит в качестве необходимого для описания процесса регионализации понятие «перцептивный район». Под ним понимается область пространства, существование которой ощущается ее обитателями в следствие широкого распространения восприятия и использования регионального имени. Выделение региона (и соответственно процесс регионализации), по мысли Р. Ф. Туровского, подразумевает в том числе и.

См.: Минеев А. О проблеме региональных менталитетов // Россия: экономика и политика. Mi, 1995. № 1.С. 90−96.

См: Туровский Р. Ф. Политико-географический анализ политического процесса: теоретико-методологические аспекты. Дисс.. канд. полит, н. М.: Моск. гос. ун-т., 1995. 222 с. Автор, оставаясь в целом в рамках географического подхода тем не менее выделяет региональную самоидентификацию в качестве одного из трех базовых параметров характеристики феномена региона. Более того при понимании региона как «политического района» именно этот параметр становится у него «базовым фактором интеграции» (С. 102−103). оформление регионов как перцептивных районов. Региональная идентичность, возникающая в ходе подобного оформления, обретает вид «региональной идеи», которая, по мнению автора, является базовым фактором политической интеграции региона.

В работах В. JI. Каганского предпринимается попытка вычленить семиотические факторы российской регионализации14. Согласно его выводам регион представляет собой, прежде всего семиотическую целостность, отождествляемую с региональным административным центром или титульным этносом. По мнению указанного автора, в политическом смысле объективных регионов не существует. Региональное устройство СССР-России — это семиотическое пространство, членимое принятой в качестве условной, хотя и воспринимающейся как самоочевидная, сеткой административно-территориального деления. Основным фактором регионализации, по мнению В. JI. Каганского, стала деструкция советского пространства, в первую очередь пространства семиотического в результате разрушения системы смыслов, задаваемой в рамках коммунистической идеологии.

Политико-географический подход, положенный в основу указанных выше работ, определил как их несомненные достоинства, так и определенные недостатки. К числу последних, на мой взгляд, можно отнести недостаток должного внимания к механизмам перцептивного вычленения регионов, образования их семиотической целостности или выдвижения их «идей». Таким образом, происходит определенная редукция сложных, качественных по своей природе социокультурных процессов до уровня метафор пространственных (т. е. по преимуществу количественных) отношений. Другим существенным недостатком «политико-географических» работ, по моему мнению, является недооценка социально-психологических механизмов регионализации. Пред.

14 См.: Казанский В. Л. Реальность регионализации: основные аспекты процесса // Куда идет Россия?.Альтернативы общественного развития. Международный симпозиум 17−19 дек. 1993 г./ общ. ред. Т. И. Заславской, JI. А. Арутюнян. М.: Интерпракс, 1994. С. 45−57. Он же. Советское пространство: конструкция, деструкция, трансформация.// Общественные науки и современность. 1995. № 2. С. 25−38- № 3. С. 31−36. ставляется, что сама проблема механизмов регионализации с трудом может быть решена в рамках чисто социокультурных моделей, поскольку групповая идентичность неконтактных (больших социальных) групп — феномен одновременно социокультурный и социально-психологический15. Рассмотрение политической регионализации через призму диалектического взаимодействия символических (культурных) и психологических механизмов поддержания групповой (социальной) идентичности позволяет преодолеть известную статичность чисто социокультурных моделей и таким образом в принципе поставить проблему механизмов регионализации.

Попытка синтезировать социокультурный и социально-психологический анализ проблемы групповой идентичности в контексте позднесоветского и постсоветского развития России была предпринята в работах И. В. Следзевского16, Т. В. Евгеньевой17,.

15 Идентичность.// Психология. Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевсео-го. 2-е изд., испр. и доп. М.: Политиздат, 1990. Различные концепции групповой идентичности как социально-психологического феномена см.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М.: Наука, 1966; Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис: Пер. с англ./ Общ. ред. и предисл. А. В. Толстых М.: Прогресс, 1996; Волкан В., Оболенский А. Потребность иметь врагов и друзей // Дружба народов. М., 1992. № 7. С. 171−184.

16 См.: Следзевский И. В. Мифологема границы: ее происхождение и современные политические проявления // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования / Сост. А. П. Логунов, Т. В. Евгеньева. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 1996. С. 5262.

Он же. Социо-культурные основания формирования политических мифов. // Мифология и политика. Материалы семинара 21 октября 1997 г. М.: Фонд «РОПЦ», 1997. С. 19−25.

См.: Евгеньева Т. В. Социально-психологические основы формирования политической мифологии // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования/ Сост. А. П. Логунов, Т. В. Евгеньева. М: Рос. гос. гуманит. ун-т., 1996. С. 22−32.

А. Н. Мосейко18. Авторы определяют период позднесоветского и постсоветского развития России как социокультурный кризис.

Социо-культурный кризис — это не просто кризис ценностей, распад привычных ценностных ориентаций. Кризис носит объективный характер. Это потеря человеком окружающего мира, культурного пространства.

Содержанием социокультурного кризиса является смешение противоположных ценностей. Смешение проявляется в двух планах. Это, с одной стороны, семантическое смешение, интерференция ценностей. Смешиваются содержание и смыслы двух совершенно разных или противоположно направленных смысловых универсумов. Один смысл накладывается на другой, одна ориентация на другую.

Второй содержательный аспект социокультурного кризиса — это прагматическая или синтаксическая интерференция. Когда ломается культурный код функционирования данной культуры и человек полностью или целиком теряет ориентацию" 19.

Одной из сторон социокультурного кризиса выступает кризис идентичности20, непосредственно проявляющийся в массовом ощущении утраты собственного «я». В.

1 ft.

См.: Мосейко А. Н. Коллективное бессознательное и мифология современных этнических отношений // Там же. С. 33−51.

19 См.: Следзевский И. В. Социо-культурные основания формирования политических мифов // Мифология и политика. Материалы семинара 21 октября 1997 г. М.: Фонд «РОПЦ «, 1997. С.

21. лл.

О проблеме кризиса идентичности в современном российском обществе см.: Качкин А. В. Кризис идентичности как способ самоорганизации пространства социального взаимодействия / Социальное знание: формации и интерпретации: Материалы международной научной конференции, 13−14 февраля 1996 г., г. Казань. Казань, 1996. Ч. 1. С. 65 74- Мухортова Е. А. О взаимосвязи фрустрационных реакций и личностных характеристик // Психология личности в условиях социальных изменений. М., Наука, 1993. С. 81−88- Социально-политическая идентификация в условиях перестройки / Редкол.: И. Т. Левыкин (отв. ред.) и др.: М.: АН СССР. Ин-т социологии, 1991; Туманов С. В. Особенности массового сознания в условиях соусловиях разрушения традиционной системы смыслов личность не может определить своего места в окружающем ее социальном пространстве, поскольку интериоризиро-ванные ею в предшествующий период и относительно рационализированные в идеологии схемы восприятия действительности теряют свое значение и смысл. В этой ситуации кризис идентичности может быть преодолен лишь в результате действия компенсаторных механизмов психики, к числу которых авторы, следуя в целом традиции аналитической психологии, относят в первую очередь архетипические структуры коллективного бессознательного. Происходящая в следствие этого архаизация массового сознания и поведения описывается в рамках концепции социокультурного кризиса понятием «неоархаики». Именно автономная архаическая основа создает первоначальные предпосылки для становления новых социокультурных механизмов поддержания групповой идентичности. В результате последние также оказываются в существенной мере архаизированы, что, в частности, проявляется в мифологичности групповых систем символов, как с точки зрения их образного содержания, так и с точки зрения характера их символизма.

Архаизация процессов самоидентификации в условиях социокультурного кризиса проявляется, по мнению авторов, также в том, что личность начинает идентифицировать себя с теми группами, которые, с одной стороны, оказываются наиболее близкими по типу связи к образу общины (кровнородственной, соседской и др.), базирующемуся, в свою очередь, на архетипической структуре «мы — они», и, с другой стороны, наиболее простыми по признакам выделения. Это прежде всего группы так называемой «горизонтальной» стратификации: этнос, религиозная община или территоциального кризиса // Вестник Московского Университета, Сер. 6, Экономика. М., 1993. № 5. С. 81 87- Ценности и символы национального самосознания в условиях меняющегося общества / Отв. ред. JI. М. Дробижева, Т. С. Гузенкова. М: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1994; Ценности социальных групп и кризис общества / Редкол. Н. И. Лапин (отв. ред.), Л. А. Беляева. М.: Ин-т философии АН СССР, 1991; Ядов В. А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. № 1. С. 35 52.

Л 1 риальное сообщество. Всплеск в российском обществе на рубеже 80 — 90-х гг. этнического сепаратизма и регионализма объясняется авторами как компенсаторная по психологическим механизмам и архаическая по социокультурному содержанию реакция на ситуацию социокультурного кризиса.

По моему мнению, круг идей, посвященных проблеме кризиса идентичности и формам его компенсации, которые были высказаны в работах И. В. Следзевского, Т. В. Евгеньевой, А. Н. Мосейко, может стать теоретически важным в анализе социокультурных и социально-психологических оснований политической регионализации в современной России.

Эмпирические социологические исследования действительно указывают на устойчивый рост региональной и локальной самоидентификации граждан России, начиная, как минимум, с рубежа 80 — 90-х гг. Так, по данным Института социологии РАН, уже в 1992 г. число «позитивных идентификаций» опрошенных респондентов с «россиянами» уступало числу позитивных идентификаций с теми, «кто живет в нашем городе, поселке». При этом если за последующие пять лет первый показатель практически не изменился, то второй вырос почти на 10%. (см. табл. 1).

По данным общероссийского опроса, проведенного Фондом «Общественное мнение» 27−28 июня 1998 г. 22, в последнее время среди избирателей России появилась значительная доля граждан, у которых преобладает региональная идентификация (35.

К схожим выводам о характере процессов самоидентификации в постсоветском обществе приходит российский социолог J1. Г. Ионин. По его мнению разрушение системы социальных статусов и рангов, присущих советскому обществу, приводит к тому, что индивид начинает идентифицировать себя в основном по аскриптивным, а не ранговым признакам (полу, возрасту, этнической и территориальной принадлежности). См.: Ионин Л. Г. Идентификация и инсценировка // Социологические исследования 1995. № 4. С. 3−14- Он же. Культура и социальная структура // Социологические исследования. 1996. № 2. С. 3−12- № 3. С. 31−42.

По данным Фонда «Общественное мнение», общенациональная репрезентативная выборка. 1998. 27−28 мая. респондентов ощущают себя скорее жителями отдельного субъекта Федерации, 29% - гражданами России и у 22% респондентов преобладает смешанная идентификация).

Таблица I23.

Как часто Вы ощущаете близость с разными группами людей, с теми, о ком Вы бы могли сказать: «Это — мы» «(количество ответов «часто» и «иногда» в процентном отношении к числу опрошенных по данным восьми замеров мониторинга).

Объекты идентификации Май 1992 г. Декабрь 1992 г. Март 1993 г. Июнь 1993 г. 1 ll>4t" ipi. 1993 г". Июнь 1″ 1П 1. 1 lii’inpi-1994 г Я|ш.ф1. 1997 г.

С теми, кто живет в нашем городе, поселке 73.1 75.1 70.9 75.6 75.4 79.6 79,9 82.8.

С россиянами 71,0 71,3 66,3 67,1 76,5 71.0 70,1 71,3.

Схожую в основных чертах картину показало исследование установок молодежи, проведенное Центром социологических исследований МГУ в 1997 г. на материалах опроса в 56 субъектах Российской Федерации. На вопрос «Что для Вас является Родиной?» представители различных возрастных групп молодежи ответили следующим образом (см.: табл. 2).

Как свидетельствуют данные исследования, со вступлением в жизнь новых поколений молодежи снижается их самоидентификация с ушедшим в прошлое СССР. Самоидентификация с Россией усиливается, но до сих пор свыше 50% молодежи не считают ее своей родиной. При этом отождествлять себя с региональной общностью скорее, чем с общенациональной, готовы от 33 до 40% молодых людей, причем, с приходом новых поколений эта цифра увеличивается, а не уменьшается. Таким образом, несмотря на некоторое отличие количественных данных (видное при сопоставле.

Данилова Е. Проблемы социальной идентификации населения постсоветской России // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ, Интерцентр, АНХ. М., 1997. № 3 (29). С. 14 нии) результаты второго исследования также указывают на тенденцию усиления региональной идентичности граждан постсоветской России.

Таблица 224.

Ответы на вопрос: «Что для Вас является Родиной?» (в процентном отношении от числа опрошенных).

Bap.-fiiirtJ о[:ета V.. — - г? ?z —: I/ I (rt= 2Л юла 'Vjirraa Ш^вШШИШШВ^ШШЯЯШИЯЯШШЯЯ^ШШ.

I Мод -*е=. ¦= ^L'ULL.il.": O-'i Р ч '.

2 рс^ыа k.3 -L.

J Мин — etCTryiJTI-it-Ii: Н- !и ." iSr.J.CVic. 5 tn= ^ i j. i — «->. рой Я VMlHtj.

— 3AJ УУДПЯ ¦X" fj ОТЧЕТ! iTh, -i: л:

5 OIKM i i i -, i — = i i 1 «» «.

Подобный процесс прослеживается на уровне политических установок. Начиная с конца 80 — начала 90-х гг., они претерпевают существенные изменения: при общем падении доверия к институтам государственной власти граждане более склонны проявлять благожелательность по отношению к органам местного самоуправления и государственной власти субъектов Федерации, чем к центральным властям. В марте 1997 года согласно данным социологического опроса ВЦИОМ около 17,1% населения страны считало, что областные (краевые, республиканские) органы власти вполне заслуживают их доверия- 19,2% вполне доверяло местным властям (районного и городского уровня). Рейтинги же доверия Президенту, парламенту и Правительству РФ не превысили соответственно 9,9%, 5,2% и 6,1%.

Совершенно не доверяли областным (краевым, республиканским) органам власти 25,8%, местным — 30%, а Президенту, парламенту и Правительству РФ — 41,9%, 33,5% и 40,4%, соответственно25.

24 По данным центра социологических исследований МГУ им. М. В. Ломоносова, выборка 3839 респондентов, 56 субъектов Федерации. 1997, март.

Согласно данным опроса Фонда «Общественное мнение», к середине 1998 г. указанное соотношение мер доверия (недоверия) изменилось в сторону возрастания доверия региональным и местным органам власти при сохранении низкого уровня доверия к власти федеральной. Так, о доверии главе субъекта Федерации заявили 49% респондентов (37% - о недоверии), в то время, как о доверии Б. Ельцину и С. Кириенко заявили соответственно 8% и 15% респондентов (о недоверии — 77% и 40%).

Степень доверия рассматривается в социальной психологии как важный показатель склонности идентифицировать себя с властью, символизирующей ту или иную общность людей, т. е. рассматривать власть как «свою» или «чужую"26. По мере усиления регионального «мы» и противопоставления его центральному «они», местная власть стала восприниматься жителями России как более «своя» по сравнению с властью центральной.

Итак, можно констатировать, что в современной России налицо тенденция усиления региональной и локальной идентичности граждан, причем этот процесс отражается на уровне того, что традиционно принято считать политической культурой, т. е. на уровне политических установок.

Если верна высказанная в рамках концепции социокультурного кризиса гипотеза об архаической и компенсаторной природе всплеска региональной самоидентификации в позднесоветской и постсоветской России, то система символов, посредством.

По данным ВЦИОМ, общенациональная репрезентативная выборка. 1997. 14 марта-2 апреля. См.: также подобные исследования на региональном уровне: Березин Б. Ю., Маклаков В. Т. Выборы губернатора в регионе. // Социологические исследования. М., 1996. № 5. С. 5663- Колосов В. А., Криндич А. Д. Указ. соч.- Распопов Н. П. Нижегородская область в августе 1998 г. // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М., 1998. № 8 (79) — О лидерах местной и федеральной власти. Обзор, подготовленный научно-исследовательским социологическим центром НИСОЦ // Биржа. Нижний Новгород. 1997. 28 февраля.

См.: Поршнев Б. Ф. Указ. соч. которой поддерживается региональная идентичность сегодня должна апеллировать к мифологическому типу мировосприятия. Применительно к сфере политического это означает, что в процессе коммуникации, обеспечивающей политическое представительство региональной общности (выборы региональных органов власти, представительство региона в общенациональном политическом процессе), посредством символов групповой идентичности должна воспроизводиться мифологическая «картина мира».

Предмет исследования. В связи с изложенными выше соображениями предметом данного исследования являются символы региональной идентичности, используемые в процессе политической коммуникации. Значительную роль в осуществляемой таким образом коммуникации должен играть региональный социально-политический миф.

Историография проблемы. Проблема региональной социально-политической мифологии была поднята в российской политической регионалистике в работах нескольких авторов. Наиболее известными являются опубликованные в разное время.

97 статьи А. К. Магомедова. Политическое мифотворчество в деятельности региональных лидеров стало предметом анализа Д. Фаритова в его очерках политической жизни Саратовской области28. Отличительная черта указанных исследований — концентрация авторов на описании конкретных проявлений региональной мифологии в политиче.

См.: Магомедов А. К. Политический ритуал и элит // Свободная мысль. М., 1994. № 11. С. 108−114. Он же. Корпорация «Калмыкия» выражение региональной идеологии калмыцкой правящей элиты // Свободная мысль. М., 1995. № 12. с. 70−78.

См.: Фаритов Д. Саратовская область в октябре 1996 года // Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг. М., 1996. № 10 (57) — Он же. Саратовская область в мае 1997 года // Там же. 1997. № 5 (64) — Он же. Саратовская область в июне 1997 года // Там же. 1997. № 6 (65) — Он же. Саратовская область в июле 1997 года // Там же. 1997. № 7 (66) — Он же Саратовская область в августе 1998 года // Там же. 1998. № 8 (79). ской риторике и практике, причем на материалах одного (или максимум двух-трех) регионов. Существенным недостатком этих работ (вполне объяснимым на начальном этапе изучения того или иного феномена) является отсутствие сколько-нибудь четко эксплицированных теоретических представлений, из которых исходят авторы, приступая к анализу региональной социально-политической мифологии29. Изучение мифа на примере отдельного региона также существенно ограничивает возможности научного обобщения.

Последний недостаток отчасти преодолевается в коллективной монографии «Портрет четырех регионов"30. Авторы, пытаясь выявить паттерны регионального развития, рассматривают миф в качестве одного их механизмов воспроизводства таковых в истории (в том числе политической). Исследование проведено на основании сопоставления четырех регионов России (Воронежской, Новгородской, Саратовской и Свердловской областей). Вместе с тем в данной работе, на мой взгляд, не четко формулируются теоретические предпосылки описания регионального мифа. Понятие «региональный миф» вводится как нечто вполне очевидное. Однако в научной литературе этот термин (как и родовое понятие «политический миф» или «социально-политический миф») не получил до сих пор однозначной интерпретации, в связи с чем каждое обращение к теме политического (социального, социально-политического мифа) тем более в принципиально новом контексте российской регионализации (и шире постсоветской трансформации), требует более тщательного предварительного разъяснения теоретических представлений о принимаемой автором концепции политического мифа, а также обоснования их применимости к новой исследовательской ситуации.

В работах А. К. Магомедова делается попытка обратиться к представлениям когнитивной психологии при описании функций мифов. Однако фактическое отождествление мифов с феноменом когнитивной карты личности само по себе требует дополнительного обоснования, чего А. К. Магомедовым не делается.

— 1 А.

Портрет четырех регионов / Под ред. А. С. Кузьмина, Г. М. Люхтерханд и С. И. Рыженко-ва. (В печати).

Избранные мной теоретические основания анализа региональной политической мифологии отчасти снимают проблему релевантности концепта «миф» исследованию современного состояния деятельности по выдвижению символов региональной идентичности в процессе политической коммуникации. Однако в рамках указанных теоретических представлений о мифе как реакции на социокультурный кризис не дается достаточно развернутых определений того, что авторы понимают под социально-политическим мифом и какое место, по их мнению, они занимают в структуре политической деятельности и политической культуры.

Методологические основания исследования. Прежде чем определить собственную позицию по поставленным выше вопросам, позволю себе обратиться к историографии проблемы социально-политического мифа, поскольку трудности с определением места мифа в рамках современной политической деятельности и политической культуры российского общества в существенной мере вызваны состоянием указанного проблемного поля.

Проблематика современных социальных (политических) мифов возникает в качестве историографического феномена в начале XX в. Именно в этот период в научный оборот вводится само понятие «социальный миф». Впервые это сделал Ж. СоЛ 1 рель. В европейскую политическую публицистику слова «миф», «мифология» вводятся существенно раньше. Однако до Ж. Сореля данные понятия, употребляемые в.

31 См.: Сорель Ж.

Введение

в изучение современного хозяйства. / Пер., под ред. и со вступ. ст. JI. Козловского. М.: Издание В. Иванова, 1908. Он же. Размышления о насилии / Пер. с фр., ред. В. М. Фриче. М.: Польза, 1907.

Например, К. Маркс в некоторых своих письмах говорит о «современной мифологии», представляяя ее как некий романтизированный вымысел. В частности, в письме Людвигу Кугельману от 27 июня 1871 г. он пишет: «До сих пор думали, что создание христианских мифов было возможно потому, что еще не было изобретено книгопечатание. Как раз наоборот. Ежедневная пресса и телеграф. фабрикуют больше мифов (а буржуазные ослы верят в них и распространяют их) за один день, чем раньше можно было изготовить за столетия». отношении политической и социальной жизни, носили скорее характер метафор. Ж. Сорель пытается дать определение указанным терминам. В частности он вводит разграничение «социального мифа» и «утопии», рассматривая первый как продукт массового сознания, в то время как «утопия» мыслится им в качестве интеллектуальной конструкции, создаваемой представителями элитных групп.

Отчасти следуя линии, начатой Сорелем в 20 — 30-е гг., к проблеме социального мифа в той или иной форме обращаются авторы так называемой, «консервативной революции» в Германии, в частности О. Шпенглер33. О мифологической и религиозной природе коммунистического и фашистского движений пишут в своих работах представители русской школы философии Н. Бердяев34, С. Булгаков35, А. Лосев36.

В конце 30-х гг. выходит одна из первых специальных работ, посвященных проблеме социально-политической мифологии, — статья К. Юнга «Вотан». В ней автор аналитической психологии пытается применить основные положения своей теории.

Маркс К, Энгельс Ф. Сочинения. Изд. второе. М.: Политическая литература, 1964. Т. 33. С. 215. См. также: Маркс К. Письмо Фридриху Адольфу Зорге. 19 октября 1877 г. // Там же. Т. 34. С. 234.).

33 Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Ч 1. Гештальт и действительность / Пер. с нем., вступ. ст. и примеч. К. А. Свастьяна. М.: Мысль, 1998. 663 е.- Ч. 2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. и примеч. И. И. Маханькова. М.: Мысль, 1998. 606 с. См. также: Пленков О. Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб: Изд-во РХГИ, 1997.

34 Бердяев Н. И. Истоки и смысл русского коммунизма / АН СССР. Научн. совет по пробл. культуры. Репринтн. воспроизвел. М.: Наука, 1990; Он же. Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. М.: Феникс: ХДС-пресс, 1991.

Булгаков С. Н. Карл Маркс как религиозный тип. // Булгаков С. Н. Философия хозяйства/ Подгот. В. В. Саков (АН СССР, Ин-т социологии) М.: Наука, 1990. с. 365- 399. л/г.

Лосев А. Ф. Диалектика мифа// Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Политиздат, 1991. С. 21−186. архетипов к исследованию феномена массового сознания фашистской Германии. Статья положила начало отдельному направлению в исследовании социально-политической мифологии.

Приблизительно в это же время американский политолог Г. Лассуэл пытался истолковать феномен социального мифа, исходя из предпосылок своей теории политического поведения. Он так же, как и Ж. Сорель, связывал миф с феноменом группового действия37.

Возникновение проблемы социально-политической мифологии в первой трети XX в. не было случайным. Можно назвать, как минимум, три группы предпосылок, сделавших возможной постановку данной проблемы в указанный период.

Массовые социальные движения конца XIXначала XX в., Первая мировая война, революции в России, Германии, других европейских и азиатских странах обнаружили проблему масс, массового сознания и поведения. «Восстание масс» не укладывалось в рамки доктрины Просвещения: рост самосознания и политического участия массовых групп не стал фактором рационализации политического поведения и демократизации общественной жизни. Разработка проблемы социального мифа была попыткой создания новой концептуальной рамки для разрешения парадоксов массового сознания и поведения. Не случайно практически все авторы, затрагивающие тему социально-политической мифологии, в указанный период обращаются к опыту революционных движений. Ряд аналогий, проведенных между феноменами сознания и поведения человека массового общества и человека архаического, как казалось, делали данное направление интеллектуальных поисков перспективным.

Согласно определению Г. Лассуэла в современном словоупотреблении «миф» частично используется, чтобы обратиться к любым словам, во имя которых группа готова сражаться или защищать свои позиции в обществе". (Lasswell Н. D. The Analysis of Political Behaviour. An Empirical Aproach. L.: Routledge & Kegan Paul, (Fourth Impression), 1966. P. 197). Таким образом, именно Г. Лассуэл одним из первых попытался определить миф по формальным критериям как особый тип аргумента в политической риторике.

Появление принципиально нового среза социальной реальности, требующего новых теоретических моделей для своего описания и объяснения, совпало с внутренней готовностью философов и ученых отказаться от классических рационалистических моделей в духе философии Просвещения. Революция в философии, совершенная А. Шопенгауэром, Ф. Ницше и А. Бергсоном, создала предпосылки для пересмотра концепции человека: философии открылся «человек иррациональный» .

В социальной психологии это «открытие» произошло еще раньше благодаря трудам Г. Лебона. Наконец, психоанализ 3. Фрейда осуществил подобный переворот в психологии личности.

Новый взгляд на природу человека опровергал господствовавший ранее тезис о постепенном прогрессе не только условий человеческого существования, но и самой природы человека. Тем самым «размывалась» жесткая граница между архаическим и современным человекам (бывшая, например, для предшествующего поколения антропологов и этнологов почти абсолютной39). Это давало возможность говорить о «современных мифах». Возникновение проблемы социально-политической мифологии вполне укладывалось в общую тенденцию пересмотра концепции человека, характерную для указанного периода.

Наконец, третьим фактором, предопределившим попытки применения понятий «миф», «мифология» к исследованию социальной реальности современности, стали успехи этнологии и антропологии в конца XIX — начала XX вв. Именно на данный период приходится как развертывание масштабных полевых исследований, так и активное развитие теоретических аспектов указанных дисциплин. С конца XIX в. успешно развивается ритуалистская школа изучения мифологии, несколько позже появляются работы Э. Дюркгейма и Б. Малиновского, в которых применяются подходы новых со.

•5 О.

См.: Лебон Г. Психология народов и масс. Спб.: Макет, 1995.

39 См., например: JIeeu-Брюлъ Л. Первобытное мышление / Пер. с фр. Под ред. В. К. Никольского, А. В. Киселева. Л.: Атеист, 1930; Malinowski В. Myth in primitive psychology. L.: Kegan Paul, Trench, Trubner & Co. Ltd. Broadway House, Carter Lane, E. C., 1926. циологических школ к исследованию архаических и традиционных сообществ. Результаты этнографических исследований рубежа веков оказались своеобразным «встречным потоком» по отношению к философским, социологическим, психологическим исследованиям, описывающим парадоксы массового общества и иррационального человека в условиях этого общества. Выявляемые аналогии позволяли надеяться, что методы наук, столь успешно изучавших архаические сообщества, могут быть перенесены в плоскость изучения новых аспектов современности.

1900 — 1930;е гг. — время возникновения проблематики современного социально-политического мифа. Вместе с тем вплоть до второй половины 40-х гг. перифе-рийность указанной темы в значительной мере не была преодолена.

Со второй половины 40-х годов проблематика социально-политической мифологии разрабатывается в целом ряде специальных исследований. Всплеск интереса к ней в этот период отчасти объясняется причинами, схожими с теми, которые обусловили ее появление в 1900 — 1930;х гг. Необходимость осмысления генезиса фашизма в Европе стала одной из основных предпосылок разработки этой темы. Не случайно в конце 40 — начале 50-х гг. значительная часть исследований указанного феномена базируется на примерах из истории тоталитарных режимов Германии и Италии.

По мере крушения колониальных империй и роста национально-освободительных движений в послевоенный период возникает новый феномен массового сознания и поведения, требующий для своей интерпретации обращению к теме современного мифа. Гибель колониализма не привела к появлению устойчивых демократических режимов в странах «третьего мира». Относительное повышение уровня образования населения в новых государствах Азии, Африки и Латинской Америки стало фактором усиления национализма и трибализма, с присущими им ксенофобией, героизацией собственного племени и демонизацией его врагов.

Феномены тоталитаризма, взросшего на почве «образованных» европейских стран, и этнонационализма «освобождающихся» стран «третьего мира», вновь, как и в начале века, высветили проблему соответствия основных постулатов парадигмы Просвещения новой социальной реальности: рост образованности и «освобождение от тирании» не гарантировали автоматического приближения к представлявшихся образцом «цивилизованности» либерально-демократическим обществам США и Западной Европы. Попытка пересмотра с философской точки зрения просвещенческой парадигмы в послевоенный период поставила под сомнение возможность полного преодоления Разумом мифологических оснований человеческого существования и тем самым создала метатеоретические предпосылки развития исследований современной социально-политической мифологии. Наиболее полным образом подобная ревизия была проделана в работе Т. Адорно и М. Хоркхаймера «Диалектика Просвещения» 40, положившей начало длительной дискуссии о природе и характере современной мифо.

41 логии .

Наконец, во второй половине столетия, как и в начале XX в. «всплеск» интереса к теме современного мифа был отчасти вызван успехами антропологии и этнографии. Появление структурной антропологии К. Леви-Строса открывало новые перспективы в перенесении методологии данных наук в область исследования современности. Этнографический метод становится одним из признанных в области социологии. К. Jle-ви-Строс и его последователи неоднократно предпринимали попытки сопоставить формы сознания и поведения архаических сообществ с аналогичными современными, в том числе и в области политики. По мнению самого К. Леви-Строса: «Ничто не напоминает так мифологию, как политическая идеология. Быть может, в нашем современном обществе последняя просто заменила первую» 42.

40 См.: Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.- Спб.: МедиумЮвента, 1997.

41 Подробно об этой дискуссии см.: Карев Е. И. Теоретико-методологические проблемы исследования социально-политической мифологии: (Информационный подход). Дисс.. канд. филос. н. Новосибирск: Сибирская гос. академия телекоммуникации и информации, 1995.

42 Леви-Строс К Структурная антропология. / Пер. с фр. под. ред. и с прим. Вяч. Вс. Иванова. М.: Наука, 1983. С. 186.

К настоящему времени работы, исследующие проблему политической (социальной, социально-политической) мифологии, условно можно разбить на несколько относительно самостоятельных групп. Первую и, вероятно, самую большую из них составляют исследования, посвященные критике мифа. Концептуальной основой подобных работ является сформировавшийся еще в период Просвещения тезис о мифе как обмане и/или заблуждении. Соответственно, авторы такого рода исследований имеют целью разоблачение тех или иных социальных мифов по принципу противопоставления мифа и реальности (было на самом деле так, а пропаганда утверждала, что было все иначе). В последнее время значительное число подобных работ посвящено критике «социалистической» мифологии в ее различных вариантах43. Авторы «левой» ориентации продолжают критику буржуазной или империалистической мифологии44. При определенной полезности таких работ (они поставляют, если так можно выразиться, первичный материал для более теоретически фундированных исследований) их концептуальные основы представляются устаревшими и не соответствующими нынешнему состоянию проблемы.

В ряде исследований проблема политического мифа рассматривается в контексте изучения механизмов манипулирования массовым сознанием. Как и в предыдущем случае, миф описывается как ложный и навязанный извне тип сознания. Однако в отличие от первой группы работ здесь акцент делается не на разоблачении мифов, а на вскрытии механизмов мифологического внушения. Г. Тюдор45 предлагает рассмат.

43 См., например: Gorner Е. Socialism: Myth and Reality // Mythology from Ancient to PostModern / Ed. by J. Kleist, B. A. Butlerfield. N.-Y. Land, Cap, 1992. Vol. 1. P. 105−123.

44 См., например: Myth and Reality: The Strugle for Freedom in India, 1945;47 / Under the ausp. of Nehru Memorial Museum a. libr., Ed. by Amit Kumar Cupra. New Delhi: Manohar, 1987; Schaffer Ed. R. The Myth of American Exceptionalism and Global Peace // Myth and Mythmaking / Ed. by Henry A. Murray. N.-Y.: Braziller, 1960. P. 87−94- Robertson J. O. American Myth, American Reality. N.-Y: Praeger, 1980.

45 Tudor H. Political Myth. L., Praeger, 1972. ривать политический миф (как и миф вообще) как специфический род аргументации, построенной на драматическом повествовании о прошлом. Схожим образом как специфический род аргументации в рамках политической дискуссии определяют политический миф Е. Лич46, К. Фридрих, 3. Бжезинский47. Эти авторы сходятся в признании прагматической роли мифа с точки зрения политического деятеля, а также в определении неких формальных критериев, по которым политический миф может быть выделен (повествование, обращение к событиям прошлого, истолкование их с точки зрения актуальных политических целей и интересов). Такой подход оказывается наиболее близким позитивистскому образу теории, поскольку позволяет достаточно просто формализовать понятие мифа. Вместе с тем эвристическая ценность данного подхода представляется мне сомнительной, поскольку он в сущности оставляет открытым вопрос о природе суггестивности мифа. Действительно, не вполне понятно, почему та или иная история о событиях прошлого может выступать аргументом для слушателя. Представляется, что этот вопрос не может быть адекватно разрешен без перемещения анализа с субъекта мифотворчества на субъекта мифовосприятия.

Некоторые авторы (например, А. Меркиор48) пытаются решить эту проблему, обращаясь к марксистскому тезису о сознании господствующего класса как господствующей форме общественного сознания в данном обществе. Согласно идеям А. Меркиора миф играет двойственную роль в системе господство — подчинение. Для.

46 По определению Е. Лича, миф это «язык знаков, в терминах которых выражены требования прав и статуса» (ЬеасЬ Е. R. Political Systems of Highland Burma. L., G. Bell & Sons, 1964. P.258).

47 По определению К. Фридриха и 3. Бжезинского, миф «это обычно история, связанная с событиями прошлого, придающая им особые смысл и значение для настоящего и таким образом усиливающая авторитет тех, кто обладает властью в данном сообществе» (Friedrich C.J., Brzezinski Z.K. Totalitarion Dictatorship and Autocracy. New-York, London: Frederick A. Prager, 1961. P. 99).

48 См.: MerquiorA. The Veil and the Mask. N.-Y.: Wiley, 1972. 354 p господствующего класса миф выступает способом эстетизации и оправдания своего права господствовать. Для угнетенного — как обоснование необходимости подчиняться.

Близкими по своим теоретическим основам являются работы французского се-миолога Р. Барта49. В сущности, опираясь на указанную выше марксистскую установку, Р. Барт активно привлекает для анализа методы, выработанные в рамках структуралистской семиотики. Миф согласно Р. Барту есть вторичная семиотическая система, опосредующая и искажающая первичную (язык). Сила внушения политического мифа видится Р. Барту в том, что, будучи метадискурсивной конструкцией, он оказывается способным представить идеологические положения как «естественные», «природные», «очевидные», «вневременные». Подобные взгляды на природу современного политического мифа высказывали также Ж. Бодрийяр50, Л. Беннет51.

Основные положения семиотического направления в исследовании социально-политической мифологии можно сформулировать следующим образом. Современный политический миф — продукт идеологического производства. В отличие от логиче-скисформулированных положений той или иной идеологии он дан субъекту восприятия опосредованно, через специальную организацию смыслов «обыденного» языка в системе массовой коммуникации, что позволяет мифу преодолевать критичность сознательного восприятия информации. Укореняясь в массовом сознании, мифы сами становятся фильтрами или, используя метафору Л. Беннета, «линзами» восприятия.

Роль опосредования в формировании политических мифов подчеркивают авторы, исследующие роль СМИ в процессе современной политической коммуникации. Так, М. МакЛухан подчеркивает, что благодаря электронным СМИ современное об.

49 См.: Барт Р. Мифологии / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996.

50 См.: Бодрийяр Ж. Система вещей / Пер. с фр. С. Н. Зенкина. — М.: Рудомино, 1995.

51 См.: Bennet L. Culture, Communication and Political Control // Cultural Political Change. -New.

Brunswich, 1983. P. 15−33. щество все более уподобляется архаическому в том смысле, что, как и в последнем, в нем имеется возможность «одномоментной коммуникации». Мифы, транслируемые СМИ, стандартизируют и синхронизируют реакции общества на те или иные политические ситуации. Снижение роли письменных средств коммуникации и увеличение потока «прямых образов» уменьшают простор для индивидуального в восприятии политического52.

В целом, работы «семиотической» группы обладают, несомненно, более развитой теоретической и, что самое главное, методологической базой анализа политической мифологии. Разработанные в них методы анализа мифологического текста (выявление смысловых оппозиций, устойчивых коннотаций и эмоционально-ассоциативных рядов, поиск «натурализаций» социальных феноменов) и принципы выбора источников (тексты массовой политической коммуникации) могут быть с успехом применены для изучения содержания новых политических мифологий. Вместе с тем определенным недостатком данного типа работ, по моему мнению, является некоторое отвлечение от имманентных общественному сознанию механизмов мифотворчества. Установка воспринимать миф как навязанную форму сознания представляется односторонней.

Прямо противоположный подход к проблеме политического (социального, социально-политического) мифа демонстрируют исследователи, работающие в рамках социально-психологической (в разных вариантах) парадигмы и/или психологизированных социологических моделей. Несмотря на различие теоретических оснований работы С. Московичи53, В. Волкана54, Г. Ойданника55, Л. Файера56, Э. Канетги57, Б. Ф. гл.

См.: McLuhan М. Myth and Mass Media // Myth and Mythmaking / Ed. by Henry A. Murray. N.-Y.: Braziller, 1960. P. 288−299. См. также: Myth, Race and Power: South Afrcans Images on Film and TV/ By Keyan Tomaselli, Alan Williams, Lynette Steenveld. Belliville: Anthopos publ., 1986.

См.: Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс: Пер. с фр./ Перевод Т. П. Емельяновой М.: Центр психологии и психотерапии, 1996.

54 См.: Волкан В., Оболенский А. Указ. соч.

Поршнева58, Р. Дебре59 можно отнести к одной группе. Главный тезис, разделяемый всеми этими авторами, заключается в том, что миф предлагается рассматривать как символическое выражение неких психологических процессов, активизирующихся в групповом сознании в процессе политической коммуникации. Для С. Московичи, В. Волкана и Б. Ф. Поршнева миф — отражение процессов самоидентификации личности в окружающем ее социальном пространстве (хотя сам феномен самоидентификации при этом понимается по-разному: С. Московичи и В. Волкан придерживаются фрейдистского толкования данного феномена, Б. Ф. Поршнев создал свою оригинальную концепцию генезиса социальной идентичности).

В. Ойданник и JI. Файер опираются на восходящие к аналитической психологии представления об архетипах коллективного бессознательного, лежащих в основе всякой политической идеологии. По мнению JI. Файера, любая из известных идеологических систем может быть представлена как «инвариантная мифологическая структура, изменяющаяся в конфигурациях философских хитросплетений» 60. В работах указанных авторов детально анализируются социально-психологические механизмы формирования и последующих преобразований социально-политических мифов. При этом несколько упускаются из виду активная роль элитных групп и лидеров в придании мифам идеологических форм.

Диалектическая природа взаимодействия мифологических коллективных представлений и символической деятельности элитных групп и лидеров выявляется в ряде социологических и политологических исследований. В первую очередь здесь следует.

55 См.: Ойданник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К. Г. Юнга. Спб.: Ювента, 1996.

56 См.: Foyer L. Ideology and Ideologists. New Brunswich 1979. en.

См.: Канетти Э. Масса и власть / Пер. с нем. и предисл. JL Ионина. М.: Ad Marginem, 1997.

Поршнев Б. Ф. Указ. соч.

59 См.: Debrey R. Critique de la raison politique. P.: Edison Gallimard, 1981. 473 p.

60 Foyer L. Op. cit., p. 2. отметить работы, посвященные разработке теории нации и национализма. Э. Гелл-нер61, Г. Сетон-Ватсон, Б. Андерсон, расходясь в оценках тех или иных конкретных факторов генезиса наций в современном мире, акцентируют внимание на центральной роли символической деятельности в «нациообразовании». По мнению Э. Геллнера, наций как неких изначально объективно существующих образований в природе нет. Все нации «сконструированы» культурными элитами на основе неких искусственных образов истории, пространства, роли нации в мире на определенном этапе перехода от традиционного к современному обществу. Г. Сетон-Ватсон больше подчеркивает роль коллективных представлений в существовании феномена нации. Он, в частности, пишет: «Все, что я могу сказать, это то, что нация существует тогда, когда значимое число людей в обществе рассматривают себя в качестве „нации“ или ведут себя так, как будто они формируют ее» 62. Работающий в той же традиции М. Микселл, специально анализирует необходимость использования понятия «национальный миф» для описания сложных механизмов символического опосредования в современных национальных государствах63.

К похожим выводам относительно значения мифа в процессе воспроизводства неконтактных общностей приходит американский исследователь Р. Нибур64. В частности он пишет о невозможности существования неконтактной общности национального или субнационального уровня без образования системы мифов. С помощью мифов представители общности открывают ее целостность, положение в мире и характер взаимодействия с социальным окружением. Р. Нибур считает наиболее важными для генезиса социальных мифологий представления о «противнике», «чужаке». Обра.

61 См.: Геллнер Э. Указ. соч.

62 Seton-Watson Н. Op. cit., р. 5.

63 См.: Mikesell М. W. The Myth of the Nation State // Journal of Geography, 1983. No 82. P. 257 260.

64 Cm.: Niebuhr R. Faith and politics. A commentary on Religious, Social and Political Thought in a Technological Age. New York.: George Braziller, 1972. XVIII, 268 p. зующаяся вокруг данного мотива система образов призвана, с одной стороны, поддерживать чувство опасности, а с другой, формировать представление о превосходстве «нашей» общности.

Особую группу образуют философские исследования проблемы современного социального мифа. Одна из наиболее фундаментальных работ в этой области — сохраняющий свою актуальность до настоящего времени, труд Э. Кассирера «Миф государства» 65. Анализируя природу современного политического мифа, автор подчеркивает внутреннюю противоречивость данного феномена. С одной стороны, миф — порождение массового сознания, возникающее при определенных условиях (ситуация кризиса), с другой стороны, политические мифы в XX в. стали продуктом целенаправленного идеологического производства. Таким образом, по мнению Э. Кассирера, для понимания сущности современного мифа науке необходимо выявить природу подобного диалектического взаимодействия, учитывая «естественные» и «искусственные» моменты образования политических мифологий.

Позиция Э. Кассирера представляется мне достаточно обоснованной. Уже само многообразие исследовательских подходов к проблеме социально-политического мифа показывает, что данное явление обладает сложной внутренней структурой, вступает с иными явлениями общественной жизни в противоречивые отношения, выполняет ряд несводимых друг к другу функций, наконец, требует для своего формирования и воспроизводства как механизмов, имманентных массовому (или групповому) сознанию, так и процессов специального идеологического производства и обработки мифологических форм.

Обобщая вышесказанное, нетрудно заметить, что к настоящему времени в работах, посвященных рассматриваемой проблеме сформировались два основных подхода к самому определению мифа. Одна часть исследователей склонна определять миф скорее по формальным признакам: как специфический элемент процесса полити.

65 См.: Cassirer Е. The Myth of the State. Yale University Press. 1963. 346 p. ческой коммуникации, выраженный в форме повествования, аргумент в политической дискуссии (Г. Лассуэл, К. Фридрих, 3. Бжезинский, Е. Лич, Г. Тюдор и др.).

В рамках другого подхода политический миф воспринимается скорее как тип мировосприятия, система культурных смыслов, задающая параметры ориентации личности в сфере политического и т. п. Подобный взгляд подход характерен для структуралистских и постструктуралистских моделей (Р.Барт, Ж. Бодрийар и др.), социально-психологических (В. Ойданник, Э. Каннетти и др.) и некоторых социологических (Р. Нибур) моделей политического мифа.

Таким образом, в современной теории социально-политического мифа воспроизводится оппозиция двух традиционных для общей теории мифа подходов к определению мифа66 (миф как повествование и миф как мировоззрение). В сущности, указанные подходы представляют собой два возможных ракурса изучения данного явления, формирующие, в свою очередь, две возможные исследовательские стратегии. В одном случае миф воспринимается с точки зрения постороннего наблюдателя, как некий объект описания и анализа. В другом — исследователь пытается взглянуть на миф с точки зрения самого субъекта мифовосприятия, понять миф.

Оба подхода являются взаимодополняющими. Первый позволяет рассмотреть миф в системе его взаимосвязей с иными элементами политической коммуникации и шире — политического процесса. Второй подход более релевантен задаче исследования не столько политической системы, сколько политического субъекта: его сознания, установок, ценностей, т. е. того, что традиционно относится к проблематике политической культуры общества.

Указанные подходы синтезируются в представлениях о культуре, выработанных в культурно-исторической школе антропологии и психологии, которая в рамках так называемого деятельностного подхода пытается осуществить диалектическую взаимосвязь социально-культурных и психических процессов. Эта диалектическая взаимосвязь интерпретируется через понятие деятельности, как проявления социо.

66 См. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа М.: Восточная литература, 1995. культурного индивидуально-психического, порождающего новые социальные связи и культурные смыслы. Подобное понимание деятельности было впервые применено к анализу психических процессов, в том числе социально-психологических, основателями культурно-исторической школы в психологии Дж. Дьюи, J1. С. Выготским и А. 1 сп.

Р. Лурией и развито в работах ряда психологов (особенно в рамках так называемой.

ГО деятельностной теории личности" А. Н. Леонтьева). Одними из наиболее современных толкований этого подхода в психологической науке, органически включившими в себя достижения когнитивной психологии, стали модели М. Вартофски и М. Коула.

Важнейшей характеристикой деятельности с точки зрения культурно-исторической школы является ее культурная опосредованность, которая в свою очередь интерпретируется через понятие артефакта. Традиционно артефакт рассматривается как материальный объект, изготовленный человеком — объект культуры (в отличие от объекта природы). В рамках такой интерпретации артефакт становится элементом опосредования, приобретая качество орудия, используемого человеком для достижения целей деятельности. Однако в современных вариантах культурно-исторического подхода распространение получают более широкие толкования этого понятия, несущие на себе непосредственный отпечаток семиотической революции в науках о культуре.

Американский психолог М. Коул, ссылаясь на традицию, восходящую к Г. В. Ф. Гегелю, К. Марксу и Дж. Дьюи и развитую впоследствии в работах русского философа Э. Ильенкова, определяет артефакт как некий аспект материального мира, преобразованный по ходу его включения в целенаправленную человеческую деятель.

СП.

См.: Выготский Л. С., ЛурияА. Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М.: Педагогика-Пресс, 1993. го.

См.: Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность II Леонтьев А. Н. Избр. психол. произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т.2. С. 94−232- Он же. Категория деятельности в современной психологии // Указ. изд. С. 243−247 ность69. Другой представитель современного культурно-исторического подхода М. Вартофски дает схожее определение, понимая артефакт как «.объективизацию человеческих потребностей и намерений, уже насыщенных когнитивным и аффективным содержанием» 70. В этом смысле акты коммуникации и язык, групповые символы, социальные институты могут рассматриваться как артефакты в не меньшей степени, чем орудия материального производства или орудия бытовых практик (например, нож и вилка в процедуре приема пищи в новоевропейской культуре).

Важным для понимания артефактов в рамках указанных подходов является представление об их материальнно-идеальной природе. Это положение достаточно отчетливо раскрывается в следующем примере американского антрополога JI. Уайта: «Всякий топор имеет субъективный компонентон не имел бы никакого смысла без представления и отношения. С другой стороны, ни представление, ни отношение не имели бы никакого смысла без внешнего выражения в поведении и речи (которая есть форма поведения). Всякий культурный элемент, всякая культурная черта, таким образом, имеют субъективный и объективный аспекты» 71. Артефакт, следовательно, существует в дуальной системе взаимосвязей: с одной стороны, экстериоризированной в систему «внешних» для индивида объективных взаимодействий, а с другой, интерио-ризированных в его психику. Концепт артефакта, в таком его понимании, снимает традиционное для наук о культуре противоречие между точкой зрения на культуру как «внешнюю» для человека реальность, т. е. совокупность продуктов предшествующей человеческой деятельности, и взглядом на нее как на реальность «внутреннюю» — систему знаний, представлений, ценностей, установок и т. д. (не трудно заметить, что именно эти две точки зрения воспроизводятся в двух подходах к определению политического мифа). Культура в рамках деятельностного подхода интерпретируется как.

69 Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М.: Когито-ЦентрИнститут психологии РАН, 1997. С. 141.

70 WartofskyM. Models. Dordrecht: D. Raidel, 1973. P. 204.

71 White L. The Concept of Culture // American Antropologist, 1959. V. 61. P. 236. наличная для того или иного сообщества система артефактов, опосредующая социальную деятельность.

В современных вариантах культурно-исторического подхода подчеркивается сложная организация этой системы. В частности весьма продуктивной с точки зрения применения указанного подхода к проблематике теории политической культуры представляется мне концепция М. Вартофски о многоуровневости опосредования деятельности.

Согласно М. Вартофски можно выделить минимум три уровня опосредования деятельности. Первый уровень составляют так называемые первичные артефакты, используемые как орудия или средства деятельности. В случае материального производства — это, например, орудия труда. Представление о первичных артефактах наиболее близко к традиционному представлению об артефакте как предмете материальной культуры. Однако, более точным, на мой взгляд, является определение первичного артефакта как ресурса деятельности, того, что может быть использовано актором для получения практического эффекта, достижения целей.

Использование артефактов первого уровня предполагает, в свою очередь, наличие неких норм (нравственных, технических и др.), определяющих способы действий с первичными артефактами. Нормы при этом не существуют в чисто идеальном виде. Реальность норм предполагает экстериоризированные формы сохранения и передачи представлений и способов действий: предписания, обычаи, конституции и т. п. В модели М. Вартофски нормы рассматриваются как вторичные артефакты, опосредующие использование артефактов первого уровня.

Наконец, в качестве самостоятельного уровня артефактов рассматриваются продукты культуры, которые условно можно назвать «автономными воображаемыми мирами», объективированными в тех или иных символических формах, в которых нормы, конвенции, ресурсы получают некий непрактический смысл. М. Вартофски приводит в качестве примера произведения искусства, но в принципе в этом смысле можно говорить о продуктах научного творчества, религии или мифологии. Существование артефактов третьего уровня тесно связано с деятельностью воображения и восприятия, т. е. преимущественно интрапсихическими процессами. Однако, следует подчеркнуть, что при этом формирование целостных «воображаемых миров» как элементов культуры предполагает возможность их описания и восприятия в процессе общения, а следовательно, наличие неких вполне осязаемых символических форм, посредством которых эти миры могут быть выражены. Таким образом, артефакты третьего уровня, так же, как первого и второго, обладают двойственной идеально-материальной природой, хотя идеальный их компонент превалирует.

Подобным третичным артефактам принадлежит свое особое место в структуре опосредования. М. Вартофски полагает, что такого рода воображаемые артефакты могут окрашивать видение «реального» мира, создавая возможности для изменения т. е.

79 кущей практики. По мнению М. Коула, «.способы поведения, приобретенные во взаимодействии с третичными артефактами, могут распространяться за пределы непосредственного контекста их использования» 73.

Как мне представляется, значение третичных артефактов в структуре опосредования определяется их способностью конструировать целостные рамки восприятия действительности, придающие смысл отдельным артефактам нижних уровней как элементам единой системы взаимодействия человека и мира (или его отдельных аспектов). Холизм «воображаемых миров» делает их шире всякой актуально опосредуемой совокупности артефактов. Деятельность воображения позволяет разворачиваться третичным артефактам в новые смыслы и таким образом создавать некое «избыточное» пространство смыслового опосредования, которое в перспективе создает возможности для интеграции в систему социальной деятельности новых видов норм и ресурсов или трансформации старых, о чем пишут М. Вартофски и М. Коул.

Итак, модель М. Вартофски позволяет рассматривать культуру как трехуровневую систему артефактов, опосредующих совокупную деятельность в рамках того или.

72 Wartofsky М. Op. cit. Р. 208.

73 Коул М. Указ. соч. С. 145. иного сообщества. В этом случае политическая культура может быть определена как система артефактов, опосредующая политическую деятельность в тех сообществах, где таковая имеет место. В качестве первичных артефактов политической культуры могут рассматриваться ресурсы политической деятельности: силовые, материальные (в узком смысле слова, как материальные блага), информационные и др. Политические институты, понимаемые как формализованные и неформализованные правила политической деятельности, составляют уровень вторичных артефактов политической культуры. Наконец, роль третичных артефактов опосредования политической деятельности играют любые «воображаемые миры», придающие смысл (и тем самым легитимирующие) политическим институтам, а также способам получения и использования ресурсов.

В качестве способов производства третичных артефактов (идеологического производства) могут выступать различные формы символической деятельности: философия, художественная литература, искусство, наука, религия, публицистика, однако не менее существенен тот факт, что политическим итогом развертывания этих разнообразных форм рефлексии оказывается некий внутренне согласованный в своих основных чертах и воспринимаемый как целое «образ мира», в рамках которого обретают Свое смысловое и, следовательно, культурное существование политические институты и ресурсы.

Концепция «образа мира» с позиций культурно-исторической психологии была разработана в трудах советского психолога А. Н. Леонтьева74 и в дальнейшем развита в работах отечественных и зарубежных исследователей. В самом общем смысле «образ мира» — это «целостная многоуровневая система представлений человека о ми.

74 См.: Леонтьев А. Н. Образ мира // Леонтьев А. Н. Избранные психологические, произведения. В 2-х т. М.: Педагогика, 1983. Т. 2. С. 251−262.

ПС.

Историографию проблемы см.: Смирнов С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М.: Моск. гос. ун-т, 1985. ре, других людях, о себе и своей деятельности". Причем в работах психологов подчеркивается, что «образ мира» — это не совокупность отдельных образов, а изначально нечто целое, активно участвующее в построении последних, в том числе и образов непосредственно данной в ощущениях предметной реальности. Подобный подход противоположен бихевиористскому в описании взаимоотношения стимула и образа, «образ мира не является лишь некоторым средством, привлекаемым для «обработки» навязанного субъекту стимульного воздействия и превращения его (пусть даже с помощью дополнительных тестирующих действий) в значащий образ с последующим принятием решения об ответе на него. Все обстоит наоборот: главный вклад в процесс построения образа предмета или ситуации вносят не отдельные чувственные впечатления, а образ мира в целом. Иначе говоря, не образ мира выступает в качестве промежуточной переменной, которая обрабатывает, модифицирует и превращает в чувственный образ сенсорные полуфабрикаты., а напротив, сенсорные полуфабрикаты уточняют, подтверждают и перестраивают исходный образ мира"77.

Наиболее «глубинный», «ядерный» уровень «символической знаковой репрезентации мира формируется в индивидуальной психике субъекта на основе усвоения субъектом системы общественно выработанных значений, закрепленных в языке, по предметах культуры, нормах и эталонах деятельности». Этот уровень обозначается понятием «картина мира», под которой обычно понимается «единая когнитивная ориентация, являющаяся фактически невербализованным, имплицитным выражением понимания членами каждого общества. «правил жизни», диктуемых им социальны.

760браз мира // Психология. Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского. 2-е изд., испр. и доп. М.: Политиздат, 1990. С. 241.

77 Смирнов С. Д. Указ. соч. С. 142−143. По данной проблеме см. также: Коршунова Л. С., Пружинш Б. И. Воображение и рациональность. Опыт методологического анализа познавательных функций воображения. М.: Моск. гос. ун-т., 1989.

78Смирнов С. Д. Указ. соч. С. 149. ми, природными и «сверхъестественными» силами"79. Считается, что «картина мира» представляет собой свод основных допущений и предположений, которые обычно не осознаются и не обсуждаются, но направляют и структурируют поведение представителей данной общности подобно тому, как грамматические правила, неосознаваемые большинством людей, структурируют и направляют их лингвистическое поведение80.

Из такого понимания «образа мира» и «картины мира» вытекает значимое с точки зрения рассматриваемой модели политической культуры следствие. Легитимирующее воздействие третичных артефактов возможно лишь в том случае, если конструируемый ими «образ мира» имеет в качестве своего ядра «картину мира» того сообщества, политическую деятельность которого они опосредуют.

Есть основания считать «картину мира» сообщества важнейшим механизмом поддержания групповой идентичности. В сущности, «картина мира» и ее репрезентации в «образе мира» есть не что иное, как восприятие действительности через призму собственной социальной идентичности.

Это становится особенно заметно в ситуациях социокультурных кризисов. Распад групповой «картины мира», проявляющийся в кризисе идентичности. Это, в первую очередь, разрушение соответствия между нерефлексируемым ядром составляющей «картины мира» и его рефлексивными рационализованными манифестациями, а также самосогласованности в системе этих манифестаций — третичных артефактов. Такой распад «образа мира» сопровождается аномией на уровне индивидуальных соз.

Этническая «картина мира» // Психология. Словарь / Под общ. ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевсеого. 2-е изд., испр. и доп. М.: Политиздат, 1990. С. 466.

80 См.: Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление: Психологический очерк / Пер. с англ. П. Тульвисте. Под ред. и с предисл. А. Р. Лурия. М.: Прогресс, 1977. Описывая результаты исследований в этой области, авторы, в частности, подводят такой итог: «В дискуссиях о межкультурных различиях в мышлении часто подчеркивается, что один из основных источников таких различий „способы классификации мира“, характерные для той или иной культурной группы» (С. 124). наний и кризисом институтов, поддерживающих внешнее политическое бытие этого сообщества.

Сохранение хоть каких-нибудь групповых связей в этих условиях обеспечивается, в первую очередь, за счет актуализации наиболее архаического сегмента общественного сознания, выражающейся в процессе ремифологизации. В этой ситуации именно миф, а не более или менее рационализированные формы его рефлексии, формирует основной массив третичных артефактов, опосредующих политическую деятельность этого сообщества.

Представляется, что данный выше подход создает общие теоретические рамки, позволяющие вписать гипотезу о ремифологизации общественного сознания в условиях социокультурного кризиса в контекст анализа политической деятельности и политической культуры и определить возможное место регионального мифа в политической культуре современной России.

В свете изложенных теоретических соображений миф может присутствовать в политической культуре как содержательная основа («образ мира») третичных артефактов, легитимирующих политические институты (правила осуществления политической деятельности) в условиях социокультурного кризиса.

В отличие от более рационализированных образов мира, характерных для периодов стабильного существования цивилизации, миф выражает групповую «картину.

81 мира" непосредственно в виде эмоционально-ассоциативных рядов. Эта особенность мифа проявляется в специфических качествах мифологического символизма: мифологический символ «функционирует» как система взаимнокорреспондирующих метафор, воспринимающихся при этом как безусловное выражение реальности82.

81 См.: Карев Е. И. Указ. соч. С. 89−97- Коршунова Л. С&bdquoПружинин Б. И. Указ. соч. С. 180 201.

82 См.: Юнг К Душа и миф: шесть архетипов. М.- К.: СовершенствоPost-Royal, 1997; Элиаде М. Аспекты мифа /Пер. с фр. В. Большакова. М.: Инвест-ППП- 1996; Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. С. 21−186- Лобок А. Антропология мифа.

В силу своей архаической природы создаваемые средствами мифологического символизма «образ мира» отличается от конструируемого иными символическими формами по ряду параметров. К числу последних могут быть отнесены синкретизм и нелинейность в восприятии пространственно-временного континуума: время и пространство четко не отделяются друг от друга и топологизируются не на основе объективных свойств, а на основе инкорпорированных в их восприятие смысловых отно.

83 шений, таких как «сакральное/профанное» и «космос/хаос». В образах пространства это выражается в противопоставлении «мира людей/общины» как относительно упорядоченного пространства области, окружающей «мир людей/общины» как пространству неведомому и потенциально опасному (противопоставление «мидгарда» «утгарду»). В образах времени это выражается через противопоставление мифологи.

Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997; Myth, Symbol and Reality/ Ed. by Alan M. Olson. Nothre DameL.: Univ. of Nothre Dame press, 1980.

См.: Топоров В. H. Пространство.// Мифы народов мира. Энциклопедия. (В 2-х томах). Гл. ред. С. А. Токарев. М.: Советская энциклопедия, 1980. Т. 2. С. 340−342. См. также: Мелетин-ский Е. М. Указ. соч.- Нелюдов С. Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. М.: Наука, 1972. С. 56−83- Он же. Статические и динамические начала в пространственно-временной организации повествовательного фольклора // Типологические исследования по фольклору. Сб. статей памяти В. Я. Проппа. М.: Наука, 1975. С. 10−32- Пространство и время в архаических и традиционных культурах. М.: Ин-т Африки РАН, 1996. Ритм, время и пространство в литературе и искусстве. JI: Наука, 1974; Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное/ Ред. В. П. Руднев. М.: Прогресс, 1995; Элиаде М. Священное и мирское./ Пер. с фр., предисл. и коммент. Н. К. Гра-бовского. — М.: Моск. гос. ун-т, 1994; Он же. Космос и история / Пер. с. фр. А. А. Васильевой, В. Р. Рокитянского, Е. Г. Борисовавст. ст. и коммент. Н. Я. Дараганпослесл. В. А. Ча-ликовой. М. Пргресс, 1987.

См.: Кнабе Г. С. Материалы и лекции по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993; Следзевский И. В. Мифологема границы: ее происхождение и соческого и исторического времени в моделях «золотого века» и космогонического цик-ла85.

Импликация субъектности в мифологический способ мировосприятия проявляется в том, что значимые события интерпретируются в рамках мифологического «образа мира» как детерминированные не объективно, а субъективно, личностно86. Наиболее отчетливо это проявляется в образе культурного героя, упорядочивающего окружающий мир. Культурный герой выступает при этом в качестве медиатора между неупорядоченным хаосом и упорядоченным космосоммежду сферой сакрального и сферой профанного. Это обнаруживается как в содержании, так и в структуре биографии героя, построенной на основании «инициационного цикла» (который, в свою очередь отчетливо корреспондирует с циклом космогоническим)88.

Цели и задачи исследования. Если выдвинутая ранее гипотеза об архаизации как социокультурной основе регионализации России в позднесоветский и постсоветвременные политические проявления // Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования.М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 1996. С.52−62.

Мелетинский Е. В. Время мифическое // Мифы народов мира. Энциклопедия. (В 2-х томах). Гл. ред. С. А. Токарев.- М.: «Советская энциклопедия», 1980. Т. 1- с. 252−253. См. также: Ритм, время и пространство в литературе и искусствеЭлиаде М. Космос и историяОн же. Аспекты мифаБочаров В. В. Власть и время в культуре общества.// Пространство и время в архаических и традиционных культурах. — М.: Ин-т Африки РАН, 1996, с. 154−171- Stanner W. Е. Н. The Dreaming.// Reader in Comparative Religion/ ed. by Lessa W.A., Vogt E. Z. 3 ed. N.Y., 1972. p. 67−98.

86 См.: Лосев А. Ф. Указ. соч. o7.

См.: Лосев А. Ф. Указ. соч.- Мелетинский Е. М. Поэтика мифаЛеви-Строс К. Неприрученная мысль // Леви-Стросс К. Первобытное мышление / Пер., вступ. ст. и прим. А. Б. Островского. М.: Республика, 1994. С. 111−336.

88 См.: Юнг К. Душа и миф: шесть архетипов.- Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. JI. Ленин, гос. ун-т, 1946. ский период верна, то совокупность третичных артефактов, опосредующих деятельность по политическому представительству региональных общностей, должна иметь в качестве содержательной основы «образ мира», удовлетворяющий изложенным выше критериям. Этот образ мира можно будет определить как региональный социально-политический миф.

Отсюда целью данного исследования является идеально-типическая реконструкция «образа мира», создаваемого совокупностью третичных артефактов политической деятельности, и его анализ с точки зрения параметров мифологичности.

Достижение этой цели требует решения двух взаимосвязанных задач.

1. Реконструировать и проанализировать содержание и структуру образа пространственно-временного континуума, создаваемого третичными артефактами деятельности по политическому представительству региональных общностей в современной России.

2. Реконструировать и проанализировать образ регионального лидера как политического представителя региональной общности, выявить его отношение к образу пространственно-врменного континуума в региональном «образе мира».

Источниковая база. В рамках имеющихся на сегодняшний день теоретических представлений об особенностью современного социально-политического мифа (в отличие от архаического и традиционного) является то, что он редко оказывается привя.

89 зан к некому кодифицированному и освященному своду текстов и/или ритуалов. Его символика воспроизводится в потоке коммуникации, включенной в секуляризированные сферы человеческой деятельности. Возникая на уровне стихийной коммуникации, миф в дальнейшем может обрести более отчетливую форму в литературе, политической риторике и полемике, текстах политической рекламы, идеологических построениях. Язык мифа оказывается «растворенным» в языке других систем коммуникации. Поэтому иногда современный миф определяют также как семиотическую систему второго порядка.

89 См.: Барт Р. Указ. соч.-См.: БодрийярЖ. Указ. соч.

Отсюда перед исследователями данного феномена возникает проблема релевантного источника. Представляется, что в рамках изложенных выше представлений о третичных артефактах и их месте в структуре политической культуры проблема источников, необходимых для реконструкции «образа мира» и оценки его мифологич-ности может быть решена лишь через сопоставление значительного числа наиболее доступных эмпирическому исследованию манифестаций третичных артефактов (символических выражений «образа мира»), опосредующих с большой долей вероятности деятельность по политическому представительству региональной общности.

В силу очевидных причин к такого рода источникам могут быть отнесены тексты политической рекламы, предъявленные избирателям в ходе кампаний по выборам органов власти субъектов РФ. Сопряженные с осуществлением в пространстве политического идеи представительства интересов региональной общности избирателей эти тексты с необходимостью направлены на актуализацию в читателе его самоидентификации с указанной общностью. Подобный вывод подтверждается, в частности, результатами контент-анализа материалов предвыборных листовок, предъявленных избирателю в ходе избирательных кампаний губернаторов российских краев и областей в 1996;1998 гг. Они свидетельствуют, что именно апелляции к гражданину как жителю региона являются доминирующими в текстах региональной политической рекламы (подробнее см. главу 2). Тексты материалов региональной политической рекламы послужили одним из основных источников для реконструкции «образа мира», легитимирующего деятельность региональных политических акторов.

Другим релевантным источником могут служить тексты заявлений региональных лидеров средствам массовой информации в особенности центральным, поскольку в последнем случае сама ситуация выступления предписывает ему представлять регион (он интересен, в первую очередь, как региональный политик). Нами были проанализированы высказывания глав исполнительной власти краев и областей РФ, сделанные ими в 1995;1997 гг. в общественно-политических изданиях, специально посвященных проблемам региональной политики («Российская Федерация» ,.

Российская провинция"), либо регулярно ее освещающих («Власть», «Независимая газета»).

Наконец, в качестве самостоятельного источника могут служить описания так называемые символических или ритуальных политические практик, т. е. действия властей и/или публичных политиков, специально направленных на выражение в сообщении тех или иных культурных смыслов. Обычно это действия не связанные напрямую с выполнением институционально предписанных властям или политикам функций и достижением непосредственного экономического эффекта. Соответственно для нас большое значение будут иметь символические практики региональных властей или политиков. Основным источником, в котором нашли место описания последних являются выпуски издания «Международный институт гуманитарно-политических исследований. Политический мониторинг». Это сборники ежемесячных отчетов региональных экспертов из нескольких десятков субъектов РФ о протекании политических процессов в их регионах. Содержащиеся в этих отчетах описания символических практик стали источником для реконструкции их семантики.

Массовость всех трех типов источников создала возможность для сравнительного анализа.

Основными источниками для реконструкции структур регионального самосознания на массовом уровне послужили результаты социологических опросов, проведенных в разное время всероссийскими и региональными социологическими службами.

Принципы и методы исследования. В своем исследовании автор ориентировался на такие критерии научности знания, как объективность, системность, самосогласованность, прогностичность. Эксплицированные выше теоретические предпосылки о природе мифа и его возможных месте и роли в политической деятельности и политической культуре предопределил обращение к методу семиотической реконструкции «образа мира», с точки зрения индикативных для нас характеристик (пространственно-временная структура, образ лидера).

Реконструкция осуществлялась посредством выявления смысловых отношений.

90 между элементами текста (текстовый анализ по Р. Барту) с переходом к идеальному типу методом генерализации.

Анализ реконструированного «образа мира» проводился в двух направлениях: с одной стороны, выявлялось отношение индикативных составляющих образа к актуализации региональной идентичностис другой они сопоставлялись с параметрами мифологического типа восприятия.

Тем самым, осуществлялась проверка исходной гипотезы о мифологизации регионального политического сознания как реакции на кризис идентичности. Результаты анализа, в свою очередь сопоставлялись с данными социологических опросов, что позволяло провести дополнительную верификацию реконструированной модели.

Структура исследования. Диссертация состоит их введения двух глав, заключения, списка литературы и источников, приложения.

Во введении обосновывается актуальность темы, анализируется степень ее научной разработки, определяется предмет и цель исследования, формулируются его теоретические и методологические основы, основная гипотеза и задачи исследования, анализируется источниковая база.

Первая глава будет посвящена реконструкции и анализу модели пространственно-временного континуума в «образе мира», представленного в избранных группах источников, выявлению общего и особенного в сопоставлении данной модели с идеальным типом архаического мифологического восприятия, вычленению возможных взаимосвязей указанной модели с процессами воспроизводства региональной идентичности, а также выделению тех нормативных политических моделей, которые леги.

90 См.: Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер с фр./ Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Костикова М.: ПрогрессУниверс, 1994. С.413−423Он же Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. С. 424−461. тимируются подобной содержательной основой третичных артефактов в условиях современной России.

Во второй главе анализируется образ регионального лидера как элемент «образа мира», представленного в избранных группах источниковпроизводиться сопоставление указанного образа лидера с идеально-типическими характеристиками образа мифологического героявыявляться вероятные взаимосвязи процесса актуализации региональной идентичности с возникновением анализируемого образа регионального лидераа также исследоваться возможные формы влияния утверждения данного образа лидерства в региональном общественном сознании на региональный политический процесс.

В заключении обобщаются выводы, сделанные по итогам анализа, верифицируется основная гипотеза исследования.

В список источников и литературы включены работы отечественных и зарубежных авторов посвященные, как непосредственно теме данного исследования, так и проблемам тесно связанным с ней (современная социальная и политическая мифология, механизмы политического представительства больших социальных групп, механизмы воспроизводства и поддержания групповой идентичности, механизмы политической регионализации современной России, методы исследования политической символики, политического языка и сознания).

В приложении даны копии большинства рекламных материалов, использованных автором диссертации в качестве одной из групп источников исследования.

Научная новизна исследования определяется прежде всего тем, что впервые в политической науке систематически исследован процесс регионализации как проявление социокультурного кризиса. Именно это позволило.

•выявить в качестве устойчивой тенденцию к формированию региональных социально-политических мифов как элементов опосредования политической деятельности в современной России;

•установить что наиболее существенным аспектом регионального социально-политического мифа является формирование локального «„образа мира“» при помощи актуализации архаических элементов сознания;

•определить, что основными функциями регионального социально-политического мифа являются:

— формирование и поддержание региональной идентичности, представляющейся необходимым условием политической мобилизации регионального сообщества;

— социокультурная легитимация права политических лидеров и элит осуществлять представительство региональной общности;

— определение приемлемых типов политического действия во внутрирегиональном политическом взаимодействии, а также в системе отношений «центр-регион»;

— психологическая компенсация комплекса провинциализма, позволяющая носителю региональной идентичности позитивно оценивать свою принадлежность к региональному сообществу и его политическим институтам. Новым является вывод автора о дуальной природе психологической компенсации в процессе восприятия системы образов регионального социально-политического мифа;

• сделать вывод, что региональный социально-политический миф становится важным фактором формирования ожидаемого образа «регионального политического лидера» и «регионального политического лидерства».

Научно-практическая значимость исследования заключается в том, что высказанные в диссертационной работе положения, идеи, выводы могут быть использованы в дальнейшем для развития теории социально-политического мифа и разработки обобщенной модели трансформации политической культуры в условиях социокультурного кризиса. Результаты исследования можно использовать при ситуационном анализе и прогнозировании политических процессов в современной России, оценке эффективности использования тех или иных способов обоснования политической деятельности в рамках регионального политического процесса. Ряд выводов может быть полезен для разработки языка и стратегии региональных избирательных кампаний в условиях современной России.

Материалы диссертации могут быть также использованы при чтении лекций и проведении семинарских занятий по курсам политической регионалистики, политической антропологии и политической психологии. Содержание диссертации может служить основой при разработке таких специальных курсов как «Политическая культура современной России», «Теория социально-политического мифа», «Социо-культурные основания политической регионализации». Собранные в приложении к диссертации копии рекламных материалов могут стать базой для создания учебных и методических пособий к спецкурсам «Политическая реклама», «Информационное обеспечение избирательных кампаний» и др.

Результаты исследования динамики распределения корпуса губернаторов до выборов и после выборов представленные авторами исследования даны в табл. 6.

Заключение

.

Осуществленная в процессе исследования идеально-типическая реконструкция регионального «образа мира» и ее дальнейший анализ позволяет сделать ряд выводов.

В процессе исследования содержания третичных артефактов, опосредующих деятельность по политическому представительству региональной общности (материалы региональных избирательных кампаний, заявления региональных политических лидеров в средствах массовой информации, политические символы и ритуалы), была выявлена воспроизводящаяся и внутренне взаимосвязанная система образов (региональный «образ мира»). Эта система образов описывает положение региональной общности в физическом и социальном пространстве и времени, а также приемлемый на региональном уровне тип политического лидерства.

Анализ реконструированного регионального «образа мира» с точки его мифо-логичности показал следующее.

Пространство и время описываются в нем как нелинейные, негомогенные и четко не отделенные друг от друга.

Территория региона рассматривается, во-первых, как особое пространство, выделяемое из окружающего пространства («центр России», «столичный регион Юга России», «столица Поволжья) — во-вторых, как противопоставленное последнему по принципу «космос-хаос» .

Время" в региональном «образе мира» подчиняется определенному циклу. В нем выделяется этап (или совокупность этапов) воплощающих представления об особом «расцвете региона», периоде «гармонии и порядка», времени проявления его «особой роли» истории. Исторический процесс рассматривается как периодическое воспроизведение во времени регионального «золотого века» и ситуаций особой значимости региона для судьбы страны. Основным смыслом политической деятельности региональных властей полагается очередное такое воспроизведение в ходе реализации курса на «возрождение региона».

Метафоры пространства и времени в указанной системе образов выступают как взаимодополняющие. Наиболее явно их сочленение проявляется в метафоре «перенос пространства», когда реализация в будущем модели региональной гармонии и порядка описывается как воспроизведение на территории региона некой реально существующей или существовавшей где-то области пространства. Подобный тип восприятия времени в наибольшей степени проявил себя в лозунгах «превращения Нижегородской области во второй Детройт», «превращения Курской области во второй Кувейт» и подобных им.

Политический лидер рассматривается как личность, способная противостоять проникновению в региональное пространство «хаоса» и реализовать на практике модель гармонии и порядка (осуществить «возрождение региона»). Отчетливо оппозиция «космос — хаос» проявляется в образе регионального руководителя — «крепкого хозяйственника и управленца». Указанный образ в том виде, в каком он существует в настоящее время, содержит противопоставление «хозяйственника» «политику». Первый образ ассоциируется с упорядочиванием, понимаемым аналогично хозяйственной деятельности («хозяйствованию», «администрированию»). Напротив, «политик» воспринимается как участник заведомо деструктивной деятельности («политическая борьба», «возня», «склоки», «раскол общества»).Биографии региональных лидеров, представленные в текстах материалов политической рекламы, как правило, подчинены принципам так называемого «инициационного цикла», характерного для описания образа культурного героя в мифологии.

Тем самым осуществленный анализ регионального «образа мира» показывает, что последний включает ряд типичных для мифологии представлений (о противостоянии «космоса и хаоса», «центре мира», «золотом веке», «герое-демиурге», «герое-защитнике» и др.).

Характер взаимодействия образов в исследованных текстах также воспроизводил специфически мифологический тип символизма с присущими ему многозначностью символа и безусловностью его восприятия.

Учитывая всю совокупность характеристик регионального «образа мира», представленного в текстах материалов политической рекламы, выступлениях политических лидеров и их символических действиях, можно с достаточной долей уверенности говорить о нем как о варианте мифологического «образа мира» или региональном социально-политическом мифе.

В ходе исследования был также осуществлен анализ взаимосвязи регионального социально-политического мифа с процессами актуализации региональной идентичности. В результате было выявлено, что в региональном социально-политическом мифе региональная общность последовательно выделяется из окружающего ее социального пространства «России», наделяется чертами особости, исключительности, неординарности и позитивными оценочными характеристиками. Исключительность региона передается через метафоры «центральности», «столичности», «особой благодат-ности», «особой значимости». Похожим образом осуществляется локализация существования региональной общности в истории. Региональный «образ мира» утверждает представления об «особой значимости» региона и его «выходцев» в истории России и/или мира. Образ лидера отчетливо перекликается с описанной выше моделью самоопределения региональной общности в пространстве и во времени. В частности, анализ текстов рекламы показывает, что политический лидер описывается в них, в первую очередь, как представитель региональной общности.

Тем самым региональный социально-политический миф выполняет на уровне общественного сознания функции необходимые для поддержания региональной самоидентификации:

•группа образов, выражающая противопоставление территории региона как области реального или потенциального порядка окружающему пространству как области «хаоса», актуализирует в сознании архетипическую оппозицию «мы — они», которая лежит в основе социальной самоидентификации личности;

•приписывание региональной общности таких качеств, как «исключительность», «особая значимость», «столичность», «центральность», «особая благодатность» и т. п. позволяет члену региональной общности позитивно оценивать свою принадлежность к ней.

Все это позволяет сделать вывод, что возникновение на уровне регионального политического сознания реконструированного типа социально-политического мифа непосредственно связано с процессами актуализации и в общественном сознании региональной идентичности граждан России.

Поскольку всякий «образ мира» выступает способом репрезентации в сознании личности групповой «картины мира», отражающей специфические для существования той или иной общности экзистенциальные ситуации, то региональный социально-политический миф должен выражать типологические экзистенциальные ситуации «картины мира» региональной общности в современной России.

На основании проведенного анализа выделить две такие ситуации.

Восприятие территории региона как области относительного порядка и стабильности, зафиксированное в источниках, указывает на взаимосвязь генезиса регионального мифа в современной России с ситуацией социокультурного кризиса. Одним из психологических последствий последнего является ощущение «сужения пространства». Это ощущение в совою очередь вызывает ответную реакцию (компенсацию) в виде стремления «удержать пространство». На уровне мифа оно проявляется в отмечавшемся противопоставлении территории региона окружающему пространству.

Другая экзистенциальная ситуация выражается в оппозициях «ординарноеисключительное», «периферийное — центральное». В исследованной системе образов региональная общность описывается как общность особая и в том или ином смысле «центральная» для окружающего ее пространства, сыгравшая и продолжающая играть особую роль в истории. Биографии политических лидеров, представленные в текстах рекламных предвыборных материалов также символически выражают процесс преодоления личностью своего ординарного, второразрядного статуса при сохранении неразрывной связи с «простым народом» и «регионом».

Многочисленные декларации собственной «столичности» ясно указывают на то, что наряду со стремлением «удержать пространство» содержание регионального социально-политического мифа обуславливается логикой компенсации комплекса провинциализма, который обычно возникает у носителей региональной идентичности в системе социального пространства, задающей неравенство и неполноценность провинциального (и соответственно регионального) статуса по отношению к статусу столичному.

Характер экзистенциальных ситуаций представленных в региональном социально-политическом мифе подтверждает тезис о его компенсаторной природе. Региональный социально-политический миф выступает как двоякая компенсация: кризиса идентичности, во-первых, и комплекса провинциализма, во-вторых. Сочетание этих компенсаторных «логик» в существенной мере определяет специфику системы образов в региональном мифе.

Поскольку обе указанные компенсаторные реакции в той или иной степени представляют собой ответ на социокультурный кризис и на кризис идентичности (как его важнейшую составляющую), то с большой вероятностью можно утверждать, что в рамках проведенного анализа нашла подтверждение основная гипотеза данного исследования. Процесс политической коммуникации, связанной с деятельностью по осуществлению политического представительства региональной общности, оказался в условиях социокультурного кризиса связан с мифологизацией регионального политического сознания.

Региональный социально-политический миф в современной России является важным элементом региональной политической культуры. На это указывают многочисленные апелляции к его системе образов участников федерального и региональных политических процессов, осуществляемые, как правило, к с целью обоснования определенных нормативных моделей (например, необходимости перераспределения прав, властных полномочий и материальных ресурсов из центра в регионы) и/или поведенческих схем (например, предпочтительности выбора того или иного кандидата).

Его значение с точки зрения вероятного влияния на протекание политического процесса представляется противоречивым. С одной стороны, в условиях отсутствия сколько-нибудь серьезной традиции федерализма региональный миф в современной России создает для жителей большинства субъектов РФ (в особенности краев и областей) возможность воспринимать себя в качестве региональной общности граждан, выступающей источником власти и обладающей определенной политической автономией. Совокупность конкретных региональных мифологий составляет, таким образом, социокультурный контекст политико-правовых изменений, связанных с регионализацией России и утверждением в ней модели федеративного устройства. В той мере, в какой эти изменения ассоциируются с демократизацией политической жизни, можно говорить о демократическом потенциале регионального мифа как элемента политической культуры.

Вместе с тем региональный миф обладает определенным авторитарным потенциалом. Утверждая особый тип регионального порядка, он полагает взаимодействия ее членов гармоничными и бесконфликтными. Политика в ее конкурентных формах как символ конфликта, а следовательно, беспорядка и хаоса, выносится за пределы региона, ассоциируясь больше с пространством «России в целом», «Москвы» или «Садового кольца». Поэтому фигура регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца», выражающая данное смысловое отношение, неизбежно приобретает черты авторитарности. Предполагаемое подобной ролью сведение политики к администрированию по аналогии с хозяйственным управлением, делает неуместными специальную политическую рефлексию (она заменяется мифологическим «здравым смыслом») и тесно связанную с ней политическую дискуссию.

Таким образом, в процессе проведенного исследования был установлен мифологический характер регионального «образа мира», опосредующего политическую деятельность в регионах, выявлены взаимосвязи формирования региональных социально-политических мифов с процессом актуализации региональной идентичности, определены возможные политические последствия утверждения в общественном сознании данного типа мифов.

Высказанные в диссертационной работе положения, идеи, выводы могут быть использованы в дальнейшем для развития теории социально-политического мифа и разработки обобщенной модели трансформации политической культуры в условиях социокультурного кризиса.