Представления об обществе в картине мира населения Древней Руси XI-XIII вв

Актуальность темы

Оглядываясь в прошлое, каждое поколение стремится разглядеть в жизни предков то, что волнует день сегодняшний. По тому, какая тема является ведущей в трудах историков, можно почти безошибочно установить насущные потребности их собственной эпохи. Периоды общественных потрясений порождают интерес к политико-социальной проблематике, периоды глобальный войн — к военной истории, усиление мощи государства — закономерно вызывает интерес к его истокам.

Широкое распространение в мировой и отечественной исторической науке антропологически ориентированных исследований тоже не случайно. «Уменьшение мира», укрепление коммуникации между частями земного шара, раскрытие границ, нарушение национальной замкнутости и необходимость адаптации в полиэтничной среде сделали науку о человеке во всех его социальных, биологических и культурных проявлениях особенно актуальной. В конечном итоге, исследовательский взгляд, направленный в русле социальнои культурно-антропологической парадигмы, это взгляд подготовленного и благожелательного путешественника, оказавшегося в чужой, незнакомой, но привлекательной и манящей стране. Узнать её, и попытаться как можно более полно и адекватно описать для своих оставшихся дома соотечественников — вот главная задача, стоящая перед учеными. Недаром антропология зарождалась и проходила период становления в дальних экспедициях по диковинным странам Африки и Океании. Путешественники открыли для европейской цивилизации полные своеобразия культуры коренных обитателей южного и западного полушарий. И только потом стало очевидно, что нуждающиеся в изучении культуры имеются и в Европе, только отделяют их от нас не пространство, а время. Оказалось, что древние и средневековые обитатели Франции, Англии, Германии, России подчас ничуть не более понятны их постиндустриальным потомкам, чем родовые сообщества тихоокеанских архипелагов. Была осознана необходимость использования методологического инструментария, 4 выработанного в ходе изучения современного населения земного шара для организации «антропологических путешествий» в прошлое.

Главная ценность этих «путешествий» заключается в возможности живого, «соучастного» восприятия прошлого. «Соучастное восприятие» составляет суть социально-антропологического, этнологического исследования. Специфика этого исследования наиболее образно и точно сформулирована известным американским антропологом Клифордом Гирцем. По его мнению, она «состоит в своего рода интеллектуальном усилии, которое необходимо приложить, чтобы создать, говоря словами Гилберта Райла, «насыщенное описание» «1. То есть социально-антропологическое исследование Древней Руси актуально как попытка выработать «насыщенное описание» общественно-политических реалий эпохи. Или, если говорить образно: «виртуальное путешествие» в идеале должно продвинуть нас к возможности отличать на древнерусском материале (словами все того же К. Гирца) «моргание» от «подмигивания». Должно позволить раскрыть культурный код, в рамках которого дикое для современного человека замужество восьмилетней девочки будет казаться вполне естественным, как оно казалось летописцу, описывавшему брак княжны Верху славы Всеволодовны Суздальской, а странная доверчивость печенежских послов, обманутых детской хитростью белгородцев, изобразивших «кисельный колодец», будет понята не как наивность, а как проявление мистически-ориентированного мировоззрения. Для этого необходима возможно более полная реконструкция древнерусских представлений об обществе, поскольку только понимание мировоззренческого контекста эпохи дает возможность адекватного восприятия поступков и суждений людей.

Актуальность исследования можно определить и по-другому. На современном этапе изучение древнерусского общества невозможно без ответа на вопрос о том, как сам человек воспринимал окружающий мир и свое.

1 Гирд К. «Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры // Антология исследований культуры, Том 1: Интерпретации культуры. СПб: «Университетская книга», 1997. С. 173. положение в нем. То есть, при конструировании моделей древнерусского общественного устройства обязательно нужно учитывать, что об этом предмете думали сами люди, составляющие изучаемое общество. По словам, А .Я. Гуревича, «общественная практика, как известно, подчас находит в высшей степени причудливое отражение в умах ее агентов. Но поскольку человеческая деятельность сознательна и люди поступают, руководствуясь идеалами, в которые отлились, трансформировавшись, их жизненные связи, то фантастические образы общественного сознания сами неизбежно включаются в их практику и становятся ее органической составной частью. Историческое исследование не может обойти этой стороны социальной жизни"1. Осуществить эту интеллектуальную операцию целесообразнее всего при помощи научного инструментария социальной антропологии.

Таким образом, актуальность избранной темы определяется двумя основными факторами: 1) назревшей необходимостью применить к материалу по истории домонгольской Руси исследовательский инструментарий социальной антропологии, использовать ее нарративную парадигму в описании культурных и социальных феноменов- 2) не менее остро назревшей потребностью в изучении социального мировоззрения Человека эпохи раннего русского средневековья. Работа в обеих проблемных сферах делает возможным обнаружение новых граней изучаемой (и, как будто, давно изученной) эпохи, открывает такие возможности создания единой синтетической картины социальной реальности, которыми мы не в праве пренебрегать.

Объект и предмет исследования. Данная работа является попыткой взглянуть на древнерусской общество2 (выступающее, таким образом, объектом исследования), под новым ракурсом — изнутри, глазами людей, его составляющих, или, по крайней мере, глазами «соучастного» путешественника, оказавшегося в изучаемой среде. Поскольку главной исследовательской.

1 Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. М., 1977. С. 249.

2 В определении значения данного термина автор ориентируется на концепцию «социального организма», предложенную Ю. В. Семеновым. См.: Семенов Ю. И. Философия истории. От истоков до наших дней: основные проблемы и концепции. М.: Старый сад, 1999. С. 16−27. 6 проблемой в рамках данной работы является создание синтетической картины социальной реальности Древней Руси XI — XIII вв., предметом изучения стала сфера, которой, по мнению А. Я. Гуревича, синтетичность свойственна как сущностная черта — это общественные представления населения: представления.

0 власти и обществе, о частной жизни малой группы, о внешнем и горнем мире. То есть предмет настоящей работы — картина мира1, свойственная древнерусскому общественному сознанию2, ее характерные черты и узловые точки.

Хронологическая и пространственная локализация Хронологические рамки работы охватывают XI — XIII вв. Экскурсы в более поздние времена производятся постольку, поскольку некоторые явления в полной мере проявляют свою сущность только после того, как прекращают существование. Особенно это касается тем, связанных с проблемой этнокультурной самоидентификации: монгольское нашествие стало толчком к актуализации религиозной и культурно-государственной идентичности, проявило грани самосознания, дремавшие в предшествовавшие спокойные времена.

Концентрация основного внимания на XI — XIII вв. обусловлена тем, что указанный временной промежуток в русской истории выделяется в особый период «Домонгольской» Руси, характеризующийся возникновением и развитием первых государственных образований в форме городовых волостей, культурным единством и определенной устойчивостью социальных и этнических процессов.

Основное внимание в работе уделяется жизни населения крупных городов Древней Руси (Киев, Новгород, Владимир-на-Клязьме, Галич), чье существование лучше всего освещено в источниках. Немногочисленные факты из жизни малых городов также используются в исследовании для выявления общих черт и более качественной типизации изучаемых явлений.

1 Под «картиной мира» в рамках данной работы будет пониматься совокупность представлений о мире и месте в нем человека.

2 Понимание этого термина в отечественной науке было задано трудами Б. Ф. Поршнева и его последователей. См. далее параграф об отчественной школе социальной психологии. 7.

Историография В историографическом обзоре будут рассмотрены не только работы, посвященые непосредственно изучаемой теме, но и труды, которые представляют методологическую ценность для настоящего исследования.

В качестве методологических ориентиров представленной работы следует назвать два родственных по общей исследовательской философии научных направления. Это социально-антропологическая традиция, и традиция французской школы «Анналов», иначе называемой антропологически ориентированной историей. Названные методологии — весьма популярны в современной науке, указание на них должно облегчить читателю ориентацию в теоретических принципах представленной работы. Однако ими методолгические основы диссертации не исчерпываются. Необходимый историографический багаж, без которого вряд ли целесообразно пускаться в столь сложное исследование, весьма велик. Несмотря на то, что работ, прямо нацеленных в избранном направлении немного (Б.А. Романов, М. Г. Рабинович, Н.Л. Пушкарева), историографический обзор получился достаточно объемным. Причина неизбежного «растекания по древу» в эм, что полезный методологический инструментарий для антропологического осмысления древнерусского материала содержится в разных трудах, созданных в совершенно различных исследовательских традициях и посвященных разным темам. Это и работы русских «историков-бытописателей» XIX в., и отечественных этнографов XX в., и медиевистов, литературоведов, культурологов и многих других.

Кроме того, следует оговориться, что и в основном тексте работы неизбежным оказалось периодическое обращение к историграфии. Причина этого в том, что «плотность научного нарратива» в изучении истории Древней Руси настолько велика, что обсуждение любого вопроса так или иначе задевает уже высказанные точки зрения и произошедшие дискуссии. Игнорировать это обстоятельство, писать как «с чистого листа» невозможно: необходимо сверять свое прочтение источников с тем, что было уже сделано наукой к настоящему 8 моменту.

Начнем с того, что в историческом исследовании всегда существуют и соперничают две тенденции. Одна из них может быть представлена в виде быстрого бега по ленте времени: год за годом, столетие за столетием. Этот подход к изложению материала называется диахроническим. Таким образом строились исторические описания начиная с глубокой древности.

Но иногда по ходу исследовательской работы хронологический бег замедляется, внимание фиксируется на какой-либо эпохе. Историк останавливается, чтобы осмотреться повнимательней, отойти в сторону от генерального пути развития политических событий, присмотреться к мелочам быта, характеру людей, уловить какие-то более тонкие взаимосвязи в экономике, культуре, религии. Это синхронический подход. Зародился он также с самого начала формирования исторической традиции, но первоначально служил вспомогательным средством, дополняющим диахроническое описание.

Однако со временем соотношение начало изменяться. Синхроническое описание стало институализироваться в качестве самостоятельного метода. Историк вышел из воображаемой машины времени, за окном которой в стремительном движении мелькали войны, политические реформы и «великие» деятели, и пустился в «пешее путешествие» по изучаемой эпохе. Именно тогда был сделан первый шаг к формированию антропологически ориентированной истории.

Быт и нравы, история ментальностей, картины мира, структуры повседневности стали предметом работы отечественных и зарубежных историков с конца XIX — и оставались на протяжении всего XX века.

В отечественной историографии родоначальниками направления стали «бытописатели» XIX в. Самым первым исследователем, родоначальником историко-антропологического подхода в отечественной исторической науке можно считать Александра Васильевича Терещенко (1806−1865) -преподавателя Московского университета, члена Общества истории и 9 древностей российских. Его фундаментальное сочинение «Быт русского народа"1 заложило основы работы над «бытописательской» проблематикой. Этот труд был одним из первых серьезных собраний русского фольклора, содержал в себе богатый исторический и этнографический материал. Следует отметить, что в труде A.B. Терещенко этнографические данные центрально-русских губерний и Русского Севера использовались наряду с данными, почерпнутыми из средневековых письменных источников. Традиционную культуру историк рассматривал как статичное образование, единое на всем протяжении своего существования. Поэтому, рассказывая, например, о брачных обычаях, он складывал единую картину из полевых этнографических записок и летописных текстов. Такой подход сегодня кажется несколько вольным (хотя, несомненно, речь идет действительно о «структурах большой длительности»). Более того, вряд ли можно четко определить, чего больше в труде A.B. Терещенко — истории или этнографии. Однако, ценность этого труда велика и поныне. Она, во-первых, обусловлена тем, что труд московского историка является примером исследовательского новаторства, первым в своем роде, и ценен как всякое плодотворное новаторство. Во-вторых, по-прежнему остаются интересными содержащиеся в нем этнографические данные. И, в-третьих, для широкого читателя «Быт русского народа» до сих пор остается одним из главных источников знаний о «человеческой составляющей» отечественной истории.

Традиции, заложенные A.B. Терещенко были продолжены в отечественной науке во II пол. XIX в. Главная тенденция заключалась в постепенном размежевании собственно этнографических и исторических исследований. Хотя связь меду ними сохраняется и поныне. Следует отметить, что изучение бытового уклада в работах русских исследователей не было простым составлением «описи экспонатов» древнерусского хозяйства, это был, по выражению И. Е. Забелина, рассказ о «житье-бытье». Предметом научного.

1 Терещенко А. Быт русскаго народа. [В 7 частях]. Части 1−7. Соч. А.Терещенки. Спб., в типографии Министерства внутренних дел, 1848. анализа, помимо «вещей» становились устойчивые формы социальной жизни, повседневное мировоззрение, стереотипные модели построения отношений в обществе на уровне микрогруппы. То, что на языке современной науки принято называть «историей повседневности», «историей ментальности» в терминологии того времени именовалось «домашним бытом», «умственным и нравственным развитием эпохи» и др.

Домашний быт человека есть среда, в которой лежат зародыши и зачатки всех, так называемых, великих событий истории, зародыши и зачатки его развития и всевозможных явлений его жизни, общественной и политической, или государственной. Это в собственном смысле историческая природа человека"1, — писал И. Е. Забелин. Его также можно считать одним из родоначальников антропологического подхода в исторической науке. В его трудах, дневниках и записных книжках содержится множество идей, созвучных идеям, получившим в современной историографии повсеместное распространение благодаря работам французских ученых, принадлежащих школе «Анналов».

Между тем, именно Иван Егорович Забелин первым выступил против увлечения историков «громкими, гремящими войнами, поражениями и т. п.», против сведения истории лишь к «внешним фактам». Уже в середине позапрошлого века он сетовал, что «позабыли о человеке», и призывал обратить основное внимание на повседневную жизнь народа, из которой, согласно его концепции, вырастали и религиозные установления, и политические институты любого общества. Жизнь народа должна была занять место «правительственных лиц» и «правительственных документов», которые, по характеристике Забелина, «материал чисто бумажный, мертвый».

Сам он в своих работах, главной из которых, несомненно, является «Домашний быт русских царей», создал живую картину русского.

1 Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI — XVII столетиях. Книга первая. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990. С. 38.

2 Рубинштейн Н. Л. Иван Егорович Забелин. Исторические воззрения и научная деятельность (1820 — 1908) // История СССР. 1965. № 1. С. 58. повседневного уклада XVI — XVII вв. Будучи по убеждениям западником, он создавал точный и правдивый, без идеализации и без дискредитации образ допетровской Руси. В поисках подлинных реалий жизни прошлых веков за консультацией к И. Е. Забелину и к его трудам неоднократно обращались художники и писатели. Его личный архив содержит данные об общении с И. Е. Репным, В. И. Суриковым, В.М. и A.M. Васнецовыми, И. С. Остроуховым, М. М. Антокольским, К. Е. Маковским, В. В. Верещагиным, С. А. Коровиным, C.B. Малютиным, Н. К. Рерихом, А. Н. Бенуа и Л.Н. Толстым1. Привычный зримый образ средневековой Руси, которую мы представляем себе благодаря живописным и литературным произведениям восходит большей частью к трудам все того же И. Е. Забелина. Историк исходил из того, что «прадедовский кафтан, мебель, посуда и всякая вещь дедовского домашнего обихода скорее переносит вашу мысль в среду старой действительности, чем все книжные сказания и писания"2.

Современником и, в значительной степени, соперником И. Е. Забелина был его петербургский коллега — Николай Иванович Костомаров. Его книга «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI — XVII столетиях» вышла раньше книги Забелина, но после публикации отрывков из о этого исследования в «Отечественных записках». Получилось, что Костомаров перехватил у Забелина тему. Кроме того, жаркая дискуссия разгорелась между историками по поводу трактовки событий смутного времени. Будучи очень разными людьми и по воспитанию, и по жизненному опыту, оба ученых открывали разные грани исторической действительности. Один из рецензентов Забелинской статьи о Минине и Пожарском советовал читателям, желающим познакомиться с Россией XVII в. читать их труды параллельно4.

Книга о русском быте Костомарова была адресована не только и не.

1 Формозов A.A. Историк Москвы И. Е. Забелин. М.: Московский рабочий, 1984. С. 183 — 185.

2 Цит. по: Рубинштейн H.JI. Иван Егорович Забелин. Исторические воззрения и научная деятельность (1820 — 1908). С. 68.

3 Формозов A.A. Историк Москвы И. Е. Забелин. С. 150.

4 Там же. С. 154. столько ученой публике, сколько широкому кругу читателей. Сам историк объяснял во введении, что очерковая форма избрана им для того, чтобы донести исторические знания до людей, «погруженных в свои занятия», которые не имеют ни времени, ни сил осваивать «ученые» статьи и «сырые материалы», подобные актам Археографической комиссии1. В целом работа Костомарова читается гораздо легче, чем труд Забелина. Подробность в ней уступает место беглости изложения и широте охвата материала. В ней нет тяжеловесной скрупулезности забелинского текста. Больше внимания Костомаров уделяет бытовому укладу простого народа.

Следует отметить, что несмотря на всю разницу подходов, Забелина и Костомарова роднило живое, и, в лучшем смысле, художественное восприятие прошлого. Если Забелин своими консультациями помогал живописцам и литераторам, то Костомаров сам был писателем. Его перу принадлежат исторические повести и рассказы («Сын», «Холоп», «Сорок лет»), действие которых происходит в XVII — XVIII вв. Литературные достоинства его художественных произведений далеко не бесспорны, зато их отличает исключительная точность передачи бытовых и социально-политических деталей. Некоторая схематичность композиционного построения с лихвой искупается ощущением исторической достоверности. Художественный взгляд и реконструкиця целого по характерным деталям — ключевые характеристики их метода.

В советской исторической науке традиция «бытописательства» и социально-антропологического, «человековедческого» взгляда на историю сохранялись преимущественно отечественными этнологами, в трудах которых культура русского этноса всегда рассматривалась в ее исторической ретроспективе.

Исследования М. Г. Рабиновича не имеют равных в отечественной историографии по качеству синтетической работы: данные разрозненных.

1 Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М.: Экономика, 1993. С. 8 — 9. источников он интегрировал в цельную картину повседневной жизни древнерусского феодального города. Его подход был чрезвычайно близок социально-антропологической идее «виртуальной этнографической экспедиции в прошлое». Взгляд этнографа, осведомленного в более поздних реалиях, «оживлял» археологические материалы, позволяя увидеть за абстрактными описаниями ископаемых объектов отражение социальной практики1.

Антропологическая составляющая, отличающая историко-этнологическую работу от собственно археологической, заключается не только (и не столько) в том, чтобы привлекать к исследованию дополнительные виды источников (письменные, фольклорные). Основная специфика антропологического способа исследовательской мысли заключается в том, чтобы не останавливаться, например, на констатации наличия в «культурном слое» различных типов жилых построек, а постараться выяснить, чем эти различия были обусловлены, насколько они вызваны техническими обстоятельствами, а насколько — соображениями социальной престижности, культовыми условностями и пр. Антропологическая составляющая выражается в особой форме интерпретации, нацеленной, прежде всего, на реконструкцию форм общественной жизни. Конечно, подобные экскурсы присутствуют и в работах многих «чистых» археологов, но там они часто носят факультативный характер, в то время как у М. Г. Рабиновича — это магистральное направление работы.

Научный подход М. Г. Рабиновича был для своего времени и среды достаточно революционным. Во введении к своим работам он раз за разом доказывал правомочность обращения к избранной теме с этнографических.

1 Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города: Горожане, их общественный и домашний быт. М., 1978; Рабинович М. Г. Очерки материальной культуры русского феодального города. М.: Наука, 1988.

Впрочем, археология тоже двигается по пути включения социальной и этнокультурной интерпретации полевых данных в свое исследовательское поле (См.: Массон В. М. Экономика и социальный строй древних обществ (в свете данных археологии). Л.: Наука, 1976.). Однако интерпретациям, сделанным профессиональными археологами часто недостает объемности и «жизненности»: сказывается особая, несколько формализующая, сосредоточенная на материальной предметности идейная традиция археологического дискурса. позиций, указывая на перекос в исследованиях народной культуры в сторону изучения одного только крестьянства.

Объектом его рассмотрения стал «русский феодальный город» как типическое явление. Его выводы учитывали сведения, касавшиеся разных городов Древней Руси. В итоге исследователю удалось выстроить целостную картину, в которой историческая конкретика помогала понять общие, сущностные черты изучаемого явления.

Подход М. Г. Рабиновича предполагал социально-антропологическое («этнографическое» в терминологии самого исследователя) исследование русского феодального города во всей ее полноте, или, используя термин французской школы «Анналов», во всей ее тотальности: общественный и домашний быт, материальная культура. Следует отметить, что именно в работах М. Г. Рабиновича близость отечественной этнографии и западной социальной антропологии наиболее заметна: в древнерусском городе его привлекали не столько проявления этничности, сколько их культурное своеобразие в самом широком смысле.

Однако, несмотря на концептуальное новаторство, были в его работах и некоторые «белые пятна», обусловленные ограничениями, налагаемыми, надо думать, именно господствующей исследовательской парадигмой отечественной этнографической науки II пол. XX в. Так, рассматривая общественную жизнь, М. Г. Рабинович мало уделял внимания ее политической составляющей, а рассмотрение духовной культуры ограничивалось у него только «простонародными» ее проявлениями, хотя хранителей «высокой» культурной традиции в древнерусском городе вряд ли можно «вынести за скобки» общекультурного процесса. Говоря об «общественной жизни и быте», он концентрирует внимание на реалиях более поздних эпох, лучше обеспеченных источниками, не исчерпывая, однако, возможности источников для освещения эпох более ранних (домонгольской Руси).

И, тем не менее, сделанное М. Г. Рабиновичем для расширения и углубления «человековедческого» взгляда в прошлое, для формирования.

15 отечественного этнографического, социально-антропологического знания трудно переоценить. Работ такого качества было немного.

К их числу также следует отнести фундаментальный труд «Русские"1, обобщивший достижения отечественной науки по разным аспектам этнографии русского народа. Этот труд важен и интересен тем, что не просто объединяет под одной обложкой имеющиеся наработки, но еще и задает границы исследовательского поля этнологического и социально-антропологического изучения русских на сегодняшний день. Оглавление этого труда может быть прочитано как своеобразная исследовательская программа, как перечень наиболее значимой проблематики.

Здесь, наряду с традиционными сюжетами, связанными с домашним и семейным бытом, уделено особое внимание формированию национального сознания и народной памяти, традиционным нравственным идеалам и вере, народной религиозности и вопросам тендера, и даже гражданским праздникам послепетровской России. Это только те аспекты новизны, которые отмечены в качестве таковых самими авторами во введении2. Но помимо этого читатель находит на страницах монографии еще много интересного.

Так, в главе, посвященной «общественному быту» русских (М.Г. о.

Рабинович), помимо описания взаимоотношений на уровне микрогруппы в традиционной крестьянской общине, большое внимание уделено анализу социального уклада в общности более высокого типа: в древнерусском городе и в целом государстве.

На страницах книги рассмотрены древнерусские социальные термины: бояре, «слуги вольные», купцы, «черные люди» и пр. Проанализирован социальный контекст их употребления. Тем самым, этнография тесно переплетена с общеисторической тематикой, соединяя дисциплины для создания цельного гуманитарного знания, для прояснения цельной картины.

1 Русские / В. А. Александров, И. В. Власова, Н. С. Полищук. М.: Наука, 1999. 828 с.

2 Там же. С. 9. о.

Рабинович М. Г. Общественный быт X — первой половины XIX века// Русские / В. А. Александров, И. В. Власова, Н. С. Полищук. М.: Наука, 1999. 540 — 557.

16 общественно-политического уклада. Это чрезвычайно важно, поскольку традиция размежевания материала между общей историей, которая занимается городом и государством, и этнографией, концентрирующей свое внимание исключительно на реалиях крестьянской общины, исчерпала себя уже даже не сегодня. Относительно древнерусского материала рассматривать городскую общину в отрыве от сельской не представляется целесообразным. Более того, если исходить из понимания древнерусского государства как общинного в своей основе (И.Я. Фроянов), то сфера, в которой применение социально-антропологического анализа окажется оправданным еще более расширяется. То, что при анализе общеисторическими средствами было неуловимым, может оказаться видимым при взгляде через «социально-антропологический светофильтр», который по сути является тем самым «насыщенным описанием» К. Гирца, о котором говорилось выше.

В целом для названной монографии характерно большое внимание к культурно-психологическим аспектам социальной реальности. Например, наряду с рассмотрением исторического развития форм семьи, И. В. Власова пишет об отношении русских крестьян к семейной жизни1- наряду с описанием форм традиционной земледельческой и промысловой культуры рассматриваются религиозно-этические взгляды крестьян на землю и труд3.

Труды этнологов тесно переплетались с исследованиями, которые проводились в русле антропологически ориентированной истории. Под этим термином будем понимать работы, в которых социо-культурная составляющая исторического процесса учитывается в качестве определяющего фактора при рассмотрении социально-экономических и политических тем.

Проявлятся это может по-разному: существенна концентрация внимания на Человеке. Часто интерес к «человеческому измерению» прошедших эпох.

1 Власова И. В. Брак и семья у русских (XII — начало XX века) // Русские / В. А. Александров, И. В. Власова, Н. С. Полищук. М.: Наука, 1999. С. 419.

2 Власова И. В. Традиционная земледельческая и промысловая культура // Русские / В. А. Александров, И. В. Власова, Н. С. Полищук. М.: Наука, 1999. С. 158−183.

3 Кузнецов C.B. Религиозно-этические взгляды крестьян на землю и труд // Русские / В. А. Александров, И. В. Власова, Н. С. Полищук. М.: Наука, 1999. С. 189−197.

17 выражался у историков XVIII — XX вв. через изучение психологических аспектов социально-политической и этнокультурной реальности. Причем, психология бралась как в ее индивидуализированном виде (как «историко-психологический портрет»), так и в виде исследований коллективного сознания, социальной психологии.

Психологические аспекты культуры — одна из неотъемлемых частей исследовательского поля современной социальной антропологии. Конечно, в дореволюционной историографии нельзя найти работ, которые были бы «социально-антропологическими» в строгом смысле слова: все-таки исследовательские парадигмы были иные. Однако, подчас то, что мы читаем у историков XVIII — XIX в. даже ближе современным подходам, чем работы отечественных историков XX в.: наука развивается по спирали. Тема «психология и история», несомненно, была одной из тех, через которые антропологическая проблематика начала проникновение в работы по отечественной истории.

Уже историки XVIII в. часто объясняли «нравами эпохи» особенности протекания политических событий, «странности» социальных институтов и пр. Одной из первых, привлекла внимание ученых проблема реконструкции славянского и русского этнического характера.

В труде Мавро Орбини, одном из первых переводных гражданских изданий петровской эпохи, посвященных истории, читаем: «Славяне мало почитали книжную науку, и ученых людей. Не предуспевало им время внимати учению и наукам, они бо быша природою варвары, и жительствовали между такими же людьми свирепыми и варварскими."1. Таким образом, славяне предстают на заре своей истории народом воинственным, жестоким, варварским, ничем не отличающимся от других европейских народов на аналогичной стадии развития. Мысль эта нашла развитие в трудах.

1 Орбини М. Книга Историография початия имене, славы, и расширения народа славянского. СПб., 1722. СЛ.

М.В.Ломоносова1. Особенно ярко «воинственная храбрость, варварская жестокость, веселый музыкальный нрав, отсутствие коварства и злости» были показаны К.Г.Антоном2. Грубыми, но не склонными «к мучениям и к л насилованию» видел славян М. М. Щербатов. И. Н. Болтин считал, что в развитии своего, говоря современным языком, социально-психологического облика славяне повторяли путь одинаковый для всех народов: «не должно приписывать единому народу пороков и страстей общих человечества"4.

Совсем по-иному выглядят древние славяне в изображении И. Г. Гердера. Они совсем не похожи на германцев или римлян. Главная отличительная их черта — гуманность, миролюбие, покладистость5. Идеи Гердера были результатом не столько научной работы, сколько частью его общеисторических воззрений и проистекали из превратностей личной биографии немецкого философа, которому пришлось оставить Германию и переехать в Прибалтику, где он нашел радушный прием именно у славянского населения. Тем не менее, они получили большую популярность. «Нестрашные оружием, кроткие от природы <.> Простота нравов без всякой злости, откровенность, тихость и человеколюбие составляли отличительное свойство народов Славянских», -писал продолжатель гердеровских идей Л. Суровецкий6. Но поистине всеобъемлющую известность получили названные представления после выхода в свет трудов П. И. Шафарика: «.настоящие Славяне укрылись в Подкарпатских ущельях, всегда желая лучше платить дань другим разбойническим народам, нападавшим на них, нежели расстаться с своим мирным образом жизни,.

1 Ломоносов М. В. Древняя Российская история от начала российского народа до кончины Великого князя Ярослава первого или до 1054 года // Полное собрание сочинений: В 11 т. М. -Л.: Издательство АН СССР: Наука, 1950 — 1983. Т. 6. 1952. С. 167 — 286.

2 Anton K.G. Erste Linien eines Versuches uber der alten Slawen Ursprung, Sitten, Gebrauche Meinungen und Kenntisse. Leipzig, 1783. S. 18−91.

3 Щербатов M.M. История Российская с древнейших времен. В 7 т. СПб., 1901;1904. Т.1. С. 249.

4 Болтин И. Н. Указ. соч. Т.2.С.2.

5 Herder J.G. Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menshheit Vierter Theil. Riga und Leipzig, 1791.

6 Суровецкий Л. Исследование начала народов славянских. Рассуждение, читанное в торжественном заседании варшавского общества любителей наук, 24 января 1824 года. М., 1846. С. 2. земледелием и скотоводством, и подобно прочим грабителям, заниматься убийством и разбоем"1.

Таким образом, наметились две противоположные точки зрения. Каждая имела своих сторонников. Первый подход поддержали Н. М. Карамзин, М.С.Дринов2, Д.И.Иловайский3, И.Е.Забелин4, А.Н.Пыпин5.

В то же время, идеи П. И. Шафарика были восприняты огромным количеством исследователей. Они были поддержаны западнославянскими.

6 7 учеными Я. Э. Воцелем, В. А. Мацеевским. В отечественной науке точка зрения словацкого ученого на долгое время стала господствующей — ее придерживались О.М.Бодянский8, В.Н.Лешков9, О.Ф.Миллер10, А. Котляревский11, К.Д.Кавелин12, К.Н.Бестужев-Рюмин13, С.М.Соловьев14. В том же направлении рассуждает М. П. Погодин. Сравнивая «начала» русской и западной истории, он писал, «что очень удивительны для мыслящего наблюдателя, совершенно соответственные отличия физические и нравственные». К «нравственным» относятся у него народный характер, религия, образование. «Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый», и «вера Восточная», избранная ими, оказалась созвучна этим качествам15. Приняли указанные взгляды славянофилы А.С.Хомяков1,.

1 Шафарик П. И. Славянские древности. М., 1848. С. 416.

2 Дринов М. С. Заселение Балканского полуострова славянами. М., 1873. С. 149.

3 Иловайский Д. И. Историко-критические заметки // Русский вестник. Декабрь. 1888. С. 1516- Он же. Рассказы о начале Руси. М., 1882. С. 188.

4 Забелин И. Е. История русской жизни с древнейших времен. M., С413−414.

5 Пыпин А. Н. Спасович В.Д. История славянских литератур. СПб., 1881. Т.2. С. 786.

6 Воцель Я. Э. Древнейшая бытовая история славян вообще и чехов в особенности. Киев, 1875. С.140−151.

7 Мацеевский В. А. История славянских законодательств // ЧОИДР кн.1. М., 1858. С. 80−90.

8 Бодянский О. М. О народной поэзии славянских племен. М., 1837. С.34−39.

9 Пешков В. Русский народ и государство. М., 1858.

10 Миллер О. Ф. Опыт исторического обозрения русской словесности. СПб., 1865.4.1. Вып.1. С. 287−288.

11 Котляревский А. Древности юридического быта балтийских Славян. Прага, 1874. С.29−151.

12 Кавелин К. Д. Взгляд на юридический быт древней России. М., 1856.4.1. С. 319−323.

13 Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. СПб., 1872. С. 55−63.

14 Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Он же. Сочинения: В 18 т. М., 1993. Т 1−2. С. 55.

15 Погодин М. Н. Русская история до монгольского ига. М., 1872. С.150−154. Погодин М. П. Исследования, замечания и лекции о Русской истории. М, 1846. Т.П. С. 321−322. См. также:

2 3 4.

К.С.Аксаков, А. Ф. Гильфердинг, И. Д. Беляев .

Дискуссия имела большой резонанс. Уже в позапрошлом веке И. М. Собестианским была предпринята попытка подвести некоторый итог изысканиям5. В работе этого исследователя критиковались воззрения Шафарика и его последователей. Тем не менее, обе точки зрения продолжали развиваться до тех пор, пока выросший теоретический уровень науки не перевел рассуждение в несколько иную плоскость. Однако отголоски их до сих пор встречаются в литературе, главным образом, учебной, научно-популярной и агитационной.

Не меньше копий было сломано в дореволюционной отечественной историографии и по поводу национального характера великороссов. Н. И. Костомаров видел противоречие между Украиной и Россией в глубоком различии национального психологического склада населения. Интересны историософские построения Н.О.Лосского6, Н.А.Бердяева7. Немало ценных соображений было высказано о влиянии на психологию людей климата (например, у С.М.Соловьева8, В.О.Ключевского9), христианства и пр.

Непревзойденный психологизм, интерес к Человеку в истории отличает труды В. О. Ключевского. Художница Е. Д. Поленова так описывает одну из его лекций в своем дневнике: «Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который недавно побывал.

Дурновцев В. И. Бачинин А.Н. Разъяснять явления русской жизни из нее самой: Михаил Петрович Погодин // Историки России. С 211.

1 Хомяков A.C. Полн. собр. соч. М., 1878. Т.1. С.392;

Хомяков A.C. Обзор всемирной истории с древнейших времен (вторая часть Записок о всемирной истории). М., 1873. С. 52, 508.

2 Аксаков К. С. Начало Русской истории // Он же. Полн. собр. соч. М., 1861. С. 616.

3 Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Он же. Собрание сочинений. СПб., 1874. T.IY. С. 29,31,37−41.

4 Беляев И. Д. Рассказы из Русской Истории. Кн. I.M., 1865. С.5−6.

5 Собестианский И. М. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта древних славян. Историко-критическое исследование. Харьков, 1892.

6 Лосский И. О. Характер русского народа // Он же. Условия абсолютного добра. М., 1991. С. 238−362.

7 Бердяев H.A. Судьба России. М., 1990.

8 Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т 1−2. С. 55.

9 Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Кн.1. М., 1993. С. 56. в XIII — XIV вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут там люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там."1. Всех сюжетов, нашедших отражение в «Курсе русской истории» и других работах великого историка не перечесть. Отметим некоторые. Например, в описании истории раскола мы находим зарисовки народных настроений, сопровождавших и, во многом обусловивших, этот процесс. По мнению В. О. Ключевского, явления индивидуально-психологические: тяжелый характер Никона, упорство Аввакумаи социально-психологические: чувство оскорбленного «национально-церковного самолюбия», тесно переплелись. Они составили единый узел причинно-следственных связей, не сводимых только к социально-экономическим и политическим процессам2. Отличие подхода В. О. Ключевского заключается в том, что он рассматривал личность в истории не саму по себе, а как представителя определенного «исторического типа». «Исторический тип» — понятие, в которое вкладывалось, помимо прочего, и определенное психологическое содержание. Иллюстрацией метода может служить лекция, прочитанная в Училище живописи и ваяния «О взгляде художника на обстановку и убор изображаемого им лица». В ней проводится мысль, что в древности костюм, быт, и сама личность человека зависела в большей степени от его социального положения, чем от индивидуальных характеристик. Это был наиболее зримый признак существования «исторических типов».

Особое место в историографии общественного сознания принадлежит А. П. Щапову. Наследие его разнообразно. Демократ по убеждению, обусловленному всем ходом его нелегкой жизни, он сделал главным предметом своей научной работы народ. Одним из важных аспектов его историко.

1 Александров В. А. Василий Осипович Ключевский // Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1991. С. 10.

2 Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. С. 404.

3 Ключевский В. О. О взгляде художника на обстановку и убор изображаемого им лица // Он же. Исторические портреты. С. 29 — 40. психологических исследований стал русский национальный характер или, в терминологии самого ученого, стилистически несколько тяжеловесной, «естественно-психологические условия умственного и социального развития».

По мнению ученого, для русского народа характерна «во-первых, общая посредственность, умеренность или медлительность возбуждения его нервной восприимчивости», сочетаемая со склонностью «к наиболее живому восприятию только впечатлений наиболее напряженных и сильных"1. Особенности эти коренятся, по мнению А. П. Щапова, в климатических условиях севера, воздействующих посредством «общих физиологических и психологических законов». Внимание было уделено ученым и идеологической сфере, именуемой им «социально-педагогическими условиями умственного развития"2.

В советской исторической науке тема «русский национальный характер», «социальная психология» в виду связанных с ней сильных идеалистических и националистических реминисценций оказалась в числе забытых. Это тем более удивительно, что первоначально с марксизмом связывались большие надежды на продвижение в перед исследований в этой области. Особенно хорошо это прослеживается в работах Н. А. Рожкова. Будучи одним из первых историков-марксистов, он в то же время оказался последним перед большим перерывом, из ученых, обращавших специальное внимание на психологию масс3, обыденные представления людей прошлого4, характерные черты древнерусского национального психического облика5.

Часто к антропологическим аспектам исторического познания обращались историки, занимавшиеся проблемами источниковедения и.

1 Щапов А. П. Естественно-психологические условия умственного развития русского народа // Он же. Сочинения. В 3 т. СПб., 1906. Т. 3. С. 1−2. у.

Щапов А.П. Социально-педагогические условия умственного развития русского народа // Он же. Сочинения. Т.З. С. 132.

— з.

Рожков H.A. Психология характера и социология // Он же. Исторические и социологические очерки. М., 1906. Ч. 1. С. 176.

4 Рожков H.A. История, мораль и политика // Он же. Исторические и социологические очерки. Ч. 1. С. 3−15.

5 Рожков H.A. Русская история в сравнительно-историческом освещении. Л.-М., 1927. Т.1. С.218−263. Т.2. С. 354. интерпретации источников. В качестве одного из аспектов герменевтики проблема психологического истолкования источников разрабатывалась А.С.Лаппо-Данилевским. «Историк должен, например, воспроизводить состояния чужого сознания, иногда очень далекие от привычных ему состояний, и ассоциировать между собой идеи, кажущиеся его современникам чуждыми друг другу, он должен обладать богатым и страстным темпераментом для того, чтобы интересоваться разнообразнейшими проявлениями человеческой жизни, ярко переживать то, что его интересует, глубоко погружаться в чужие интересы, делать их своими и т. п. Он должен быть также способным вообразить себе более или менее смелую гипотезу, пригодную для объяснения фактов или для построения из них целых групп и серий"1. Как видим, здесь есть и внимание к психологии человека прошлого и активное отношение к источникам, известное нам сегодня прежде всего как идейное вооружение французской Школы «Анналов».

Для понимания процесса становления социально-антропологических исследований в отечественной науке весьма интересны работы отечественных и зарубежных медиевистов. Одним из ученых, предвосхитившим возникновение антропологически ориентированной истории, был Л. П. Карсавин. Занимаясь культурой средневековой Европы и историей религиозности, он демонстрировал подходы, очень близкие тем, которые стали так популярны в последнее время благодаря западной историографии. Исследуя религиозные представления XII — XIII вв., повседневную жизнь и материальную культуру, он стремился проникнуть в «психическую стихию» средневекового общества, вскрыть связь социального и социально-психического, определить общекультурный контекст, без которого, по его мнению, невозможно было приблизиться к пониманию средневековой истории. Трудам Л. Н. Карсавина присуща черта, по которой сразу можно узнать исследователя того круга, о котором идет речь. М. Блок сравнивал историка с людоедом, который ищет, «где пахнет человеком». Подобно ему, Л. Н. Карсавин в своей книге «Культура.

1 Лаппо-Данилевский A.C. Методология истории. СПб., 1910. Ч. 2. С. 408.

24 средних веков" писал: «Если мы за цифрой не воспринимаем, хотя бы смутно, человека, цифра — бесполезна».1 Поэтому средневековый европейский католицизм предстает в его книгах не абстрактной схемой, а формой сознания, проявлявшейся в повседневной практике социумов и индивидов. Предметы материального быта, вписанные в широкую картину жизни, выступают не мертвыми экземплярами коллекций, а свидетельствами психологических процессов.

То же можно сказать о трудах О.А.Добиаш-Рождественской, посвященных западноевропейскому средневековому искусству и другим вопросам истории и культуры средневековой Европы2. Характерной чертой работ названых ученых является стремление рассматривать предметы материального быта, искусства, особенности культа и др. не сами по себе, а в контексте опутывающих их социальных связей. Это позволяло определять их место и роль в жизни общества и каждого конкретного человека.

Мировая историческая наука пришла к необходимости исследования вопросов, связанных с ролью человеческой субъективности, несколько позже русской в надежде найти выход из сложившегося к началу XX в. кризиса, связанного с обособлением отдельных исторических дисциплин и потерей общего смысла истории. Экономические отношения рассматривались без связи с культурными, а те, в свою очередь, мыслились совершенно оторванными от политики. Вернуть изначальную целостность, соответствующую единству самой жизни, т. е. произвести синтез слишком далеко ушедших по пути специализации отделов единой науки был призван новый подход. Основателем его, по прав считается Школа «Анналов», начало деятельности которой было.

1 Карсавин Л. П. Культура средних веков. Общий очерк. Пг., 1918. С. 76- см. также: Карсавин Л. П. Монашество в средние века. СПб., 1912; Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII — XIII вв. Пг., 1915; Карсавин Л. П. Католичество: общий очерк. Пг., 1918; Карсавин Л. П. История. Вып. 1: Введение в историю (теория истории). Пг., 1920.

2Добиаш-Рождественская O.A. Культура западноевропейского средневековья. М., 1987; Добиаш-Рождественская O.A. Крестом и мечем. Приключения Ричарда I Львиное Сердце. М., 1991. положено в 1929 году Марком Блоком и Люсьеном Февром1.

В качестве области синтеза был выбран Человек и его сознание. В них, по мысли анналистов, должны были найти отражение все стороны бытия. Следовательно, именно Человек мог послужить тем «камнем свода», в котором возможно было объединение усилий всех историков, работающих над различными участками постижения минувшего. История, таким образом, превращалась из науки о прошлом в науку о Человеке и его сознании. Причем, в сознании особенно интересовали ученых не столько индивидуальные, сколько типичные для исследуемого общества и эпохи черты, т. е. явления общественного сознания.

Особенно характерен для Школы «Анналов» интерес к скрытым, потаенным уровням общественного сознания, не выраженным четко и не л формулируемым эксплицитно, для которых был изобретен термин, получивший в дальнейшем самое широкое распространение — ментальность (теп1аШе). Ментальность стала одним из главных научных понятий Школы, а история ментальностей, «т.е. разлитых» в определенной социальной среде умонастроений, неявных установок мысли и ценностных ориентаций, автоматизмов и навыков сознания, текучих и вместе с тем очень устойчивых внеличных его аспектов"4 — главным и наиболее интересным аспектом ее деятельности. О продуктивности изучения ментальностей как о пути синтеза до сих пор идут споры5, но в ценности проникновения в мир человека прошлого, который стал возможен благодаря методологии Школы «Анналов», вряд ли можно сомневаться.

Так что же такое ментальность? В понимании этого термина самими.

1 Осмысление наследия и перспектив развития Школы см.: Гуревич, А .Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993; Бессмертный Ю. Л. Споры о главном: к итогам международного коллоквиума «Школа „Анналов“ вчера и сегодня» // Новая и новейшая история. 1990. № 6. С. 123 — 132. Бессмертный Ю. Л. Школа «Анналов»: Весна 1989 // Европейский альманах. М., 1991.

2 Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1986. С. 17- Февр Л. Лицом к ветру // Он же. Бои за историю. С. 39−47. о.

Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». С. 10.

4 Там же.

5 Там же. С. 26.

1 2 французскими учеными и их последователями — М. Блоком, Л. Февром, Ж. Ле Гоффом3, Ж. Дюби, 4 Ф. Броделем (который, впрочем, внимания ментальности.

5 6 7 8 уделяет мало), А. Я. Гуревичем, Ф. Арьесом и др. нет единства. В отечественной историографии предпринималось немало попыток разобраться в этом вопросе.9 Мы попробуем, не вникая в подробности, представить некую обобщенную характеристику понятия ментальности. Представленные тезисы можно воспринимать как очередное определение понятия. Итак, как будет пониматься термин «ментальность"10 в рамках данной работы:

Итак, ментальность характеризуется следующими признаками:

Блок М. Апология истории или ремесло историка.

2Февр Л. Бои за историю.

3 Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992; Ле Гофф Ж. С небес на землю (перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII — XIII вв.)// Одиссей. Человек в истории. М., 1991.

4 Дюби Ж. Европа в средние века. Смоленск, 1994;. Дюби Ж. Куртуазная любовь и перемены в положении женщины во Франции XII в. // Одиссей. Человек в истории. М., 1990; Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 г. // Одиссей. Человек в истории. М., 1991.

5 Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV — XVIII вв. В 3 т. М., 1986.

6 Гуревич А. Я. Что такое исторический факт? // Источниковедение. Теоретические и методологические проблемы. М., 1969; Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972; Гуревич А. Я. Язык исторического источника и социальная действительность: средневековый билингвизм // Труды по знаковым системам 7. Тарту, 1975; Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981; Гуревич А. Я. Сага и истина // Труды по знаковым системам 13. Тарту, 1981; Гуревич А. Я. «Новая историческая наука» во Франции: достижения и трудности // История и историки. М., 1985; Гуревич А.Я. М. Блок и «Апология истории» // Блок М. Апология историиГуревич А. Я. Изучение ментальностей: Социальная история и поиски исторического синтезаГуревич А. Я. Историческая наука и историческая антропологияГуревич А. Я. Средневековый мир. Культура безмолвствующего большинства. М., 1990; Гуревич А.Я."Добротное ремесло" (Первая биография М. Блока) // Одиссей. Человек в истории. М., 1991; Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов" — Гуревич А. Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989.

7 Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992.

8 Библиографию см. в конце книги.

9 См.: Пушкарев Л. Н. Что такое менталитет? Историографические заметки //ОИ. 1995. № 3. С. 158−166- Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов" — Гуревич А. Я. Изучение ментальностей: Социальная история и поиски исторического синтезаБессмертный Ю.Л. «Анналы»: переломный этап?- Усенко О. Г. К определению понятия «менталитет» // Русская история: проблемы менталитета. М., 1994.

10 Разделение терминов «менталитет» и «ментальность», на котором настаивают Л. Н. Пушкарев (Что такое менталитет? Историографические заметки.) и О. Г. Усенко (К определению понятия «менталитет».) на наш взгляд является ненужным усложнением.

Это скрытая, глубинная, безотчетная, неотрефлектированная часть общественного сознания.

Субъектом ментальности является не индивид, а социум. Это сфера коллективного бессознательного (то, что бессознательное является частью общественного сознания — не противоречие, а изъян традиционной терминологии). Она в той или иной мере присуща всем его членам.

Содержанием ее являются латентные ценностные ориентациимыслительные, поведенческие, эмоциональные стереотипыкартины мира и восприятие себя в миревсевозможные автоматизмы сознанияраспространенные общественные представления или, иначе говоря, расхожие мнения и т. п.

Ментальность противопоставлена идеологии как безотчетная, неотрефлектированная часть общественного сознания осознанной и теоретически обработанной. Четкой границы, однако, нет. Ментальность и идеология вернее всего могут быть представлены в виде противоположных полюсов общественного сознания, между которыми находится череда переходных форм.

Ментальность отражает пройденный обществом исторический путь и может быть рассмотрена как часть культуры. Более того, понимание ее особенностей дает ключ к глубокому проникновению в скрытую от поверхностного взгляда «механику» культуры, ее «тональность», делает понятными потаенные взаимосвязи между явлениями. «Культура и традиция, язык, образ жизни и религиозность образуют своего рода Матрицу «в рамках которой формируется ментальность. Эпоха, в которую живет индивид, налагает неизгладимый отпечаток на его мировосприятие, дает ему определенные формы психических реакций и поведения, и эти особенности духовного оснащения обнаруживаются в Коллективном сознании Ъ1.

Ментальность, как любой социальный феномен, исторически изменчива (хотя меняется очень медленно).

1 Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». С. 63.

Кроме разработки темы ментальности Школа «Анналов» привнесла в историческую науку новые методы изучения источников и новые правила построения концепций. Общефилософской основой их методологии стало неокантианство.1 «Именно здесь были продемонстрированы все сложности, которые порождает соотношение познающего субъекта и познаваемого объекта"2. Исторический источник как «вещь в себе» может быть совсем не равен тому, как он представляется исследователю. Поэтому нельзя идти на поводу у мистического «исторического факта», который якобы в готовом виде содержится в документах и коллекциях. Необходимо занять активную позицию по отношению к источнику. Ведь хочет того исследователь или нет, он всегда выделяет (сам или по примеру других) из нерасчлененного потока жизни те или иные, важные, на его взгляд, кусочки, сам придавая им значение и наименование фактов. Необходимо отдавать в этом отчет. Поэтому «исследование начинается не со 'ббора материала «как часто воображают, а с постановки четкой формулировки проблемы и с вдумчивой разработки предварительного списка вопросов, которые исследователь желает задать источникам"3.

Указанный подход требует от исследователя предварительного определения теоретических основ производимой им работы. Противники метода возражают, что подобная «предубежденность» непременно приведет к искажениям в восприятии материала. Но на практике, даже на стадии сбора фактов, «непредубежденного» в полном смысле слова сознания, tabula rasa, быть не может, как бы этого ни хотелось. В самом выборе из общей массы «фактов» уже проявляется определенная предрасположенность и интуиция. Следовательно, речь может идти только об осознанных и неосознанных предварительных рабочих моделях. Первое, естественно, предпочтительней, т.к. может быть поставлено под контроль разума.4.

1 Там же. С. 15.

2 Там же.

3 Там же. С. 90.

4 Там же. С. 166. См. также: Бессмертный Ю. Л. «Анналы»: переломный этап?

Важной частью интеллектуального вклада Школы «Анналов» является Тотальная история, основывающаяся, по сути, на абсолютизации синхронического метода. Остановившись на ленте времени, исследователь делает широкий срез состояния общества, его культуры, на какой-нибудь один момент. Во-первых, это позволяет, благодаря всестороннему, широкому сопоставлению единовременных событий и фактов вернее представить себе их взаимосвязь и истинное значение. Во-вторых, рождает некий эффект присутствия, «путешествия» в прошлое, наполненное живыми красками и образами.

Итак, можно выделить следующие узловые моменты методологии Школы «Анналов»:

• Сосредоточение внимания на исторически изменяющемся человеческом сознании, в котором смыкаются все социальные феномены от экономики, структуры общества до верований и политических кризисов. Выход через общественное сознание к постижению общества как целостности.

• Осмысленный подход к теоретическим предпосылкам исследования и предварительная разработка вопросов к источникам.

• «Тотальная история».

Наследие французской школы трудно переоценить. Идеи ее были восприняты многими историками во всем мире, в т. ч. и в России. Но в отечественной историографии имеются и совершенно самостоятельные работы, во многом перекликающиеся по теме и идеям с трудами французских историков, но возникшие совершенно независимо и имеющие черты глубокой оригинальности.

Следует отметить, что в целом для русской традиции изучения общественного сознания свойственен интерес, прежде всего, к культурному аспекту проблемы.

Много внимания уделяется тому, как официальная, верхушечная культура воспринимается низами. В какие формы отливаются идеологические конструкты, попадая в профанный мир. Как функционирует та часть духовной.

30 культуры, которая не оставляет следов в основной массе письменных источников. Это тоже отличает отечественное направление исследований (включая труды последователя французской Школы А.Я.Гуревича) от собственно французского. В этом последнем, культурологическая линия, заданная Л. Февром, сосредоточена, в основном, на анализе элитных страт духовной жизни. А для линии, которую условно можно назвать линией М. Блока, ментальность — прежде всего механизм функционирования общественных институтов.

Особняком в отечественной историографии Древней Руси стоит работа Б. А. Романова «Люди и нравы Древней Руси"1. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что ничего подобного ни до, ни после в советской науке не появлялось. На основании скрупулезного изучения и сопоставления источников ученый показал живую картину повседневной жизни древнерусского общества. Отличительной особенностью подхода Б. А. Романова является то, что, изучая, в общем, обычные для науки своего времени проблемы, он, в отличие от большинства ученых, избрал в качестве отправной точки своих построений Человека, его обыденное существование в социуме, его стремления, проблемы и страхи. Средневековый человек, глазами которого Б. А. Романов смотрит на русское общество XI — XIII вв. воплотился у него в образ Заточника, психологический портрет которого тонко и убедительно конструируется на страницах книги.

Помимо указанных, в советской исторической науке продолжало существовать направление, берущее начало в трудах дореволюционных исследователей, учитывавших в своих общеисторических построениях факты общественного сознания. В отечественной историографии новейшего времени вопросы социальной психологии, истории повседневности продолжали разрабатываться в рамках исследований, посвященных культурологической и социально-политической тематике. В качестве примера могут быть привлечены труды А. В. Арциховского. По мнению А. Л. Ястребицкой, трактовка этим.

1 Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси // От Корсуня до Калки. М., 1990.

31 исследователем понятия «культура» во многом созвучна с той, которую дают современные французские историки-медиевисты, представители «Новой исторической науки"1. В его исследовании, посвященном древнерусской миниатюре2, помимо «объективно-фактологического» аспекта проблемы нашли отражение социально-психологические особенности восприятия, свойственные средневековому человеку. Социальная функция средневекового костюма, правила его ношения, символика — были рассмотрены в очерке «Одежда», написанном им для «Истории культуры Древней Руси"3.

Многие психологические аспекты общественной жизни Руси X — XIII вв. получили освещение в трудах И. Я. Фроянова. При реконструкции социальных и политических процессов особенности сознания учитываются исследователем наравне с фактами, лежащими в юридической, экономической и политической плоскостях. Так, например, при рассмотрении роли князя в социальном устройстве русских земель-волостей им были вскрыты пережитки языческих представлений, связанных с сакрализацией роли вождя в архаических обществах4. Общественная структура, развитие политических событий и социальной борьбы трактуются И. Я. Фрояновым с учетом того, что в сознании людей XI — XIII вв. оставалось еще очень много черт доклассовой, родовой ментальности5. Им было рассмотрено влияние древнеславянских религиозных представлений на русское христианство и общественное сознание Руси XIXIII вв.6 и многое другое. Устойчивый интерес к социо-культурным аспектам прошлого характеризует работы и учеников И. Я. Фроянова, историков.

1 Ястребицкая A.JI. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике // Одиссей. Человек в истории. 1991. М., 1991. С. 92.

2 Арциховский A.B. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944.

3 Арциховский A.B. Одежда // История культуры Древней Руси. Домонгольский период / Под общей ред. академика Б. Д. Грекова и проф. М. И. Артамонова. Т. 1. М. — Л., 1951.

4 Фроянов И. Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. JL, 1980. С. 118 -150.

5 Фроянов И. Я. Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.-СПб., 1995.

6 Фроянов И. Я. Дворниченко А.Ю. Кривошеев Ю. В.

Введение

христианства на Руси и языческие традиции // СЭ 1988. № 6. С. 25 — 34;

Курбатов Г. Л. Фролов Э.Д. Фроянов И. Я. Христианство: Античность. Византия. Древняя Русь. Л, 1988. С. 288−330. русистов петербургской школы: А. Ю. Дворниченко, Ю. В. Кривошеева, С. С. Пашина, A.B. Петрова, В. В. Пузанова.

Существенную роль в развитии социально-антропологических исследований русской истории играет небольшая по объему, но очень элегантная по построению и глубокая по содержанию работа В.П. Даркевича1. В ней исследователь «широкими мазками» рисует панорамную картину социального бытия древнерусского города: коммуникативная роль города как цивилизационного центра, домашняя и политическая жизнь горожан, субкультуры и пр. Работа носит обобщающий характер: можно сказать, в ней подводится некоторый итог развитию антропологически ориентированных исследований в отечественной науке к концу XX в. Это панорамный обзор, в котором становятся видны наиболее важные направления движения научной мысли, делаются выводы, намечаются дальнейшие перспективы. Не все положения В. П. Даркевича могут считаться жестко доказанными, многое в этой работе — результат смелых аналогий с западноевропейской историей, достаточно вольных рассуждений. Это, однако, неизбежное следствие широты синтезирующего взгляда, без которого создание сколько-нибудь обобщенной картины невозможно.

Важное место в современной отечественной культурно-антропологической историографии Древней Руси занимают работы В. Я. Петрухина. В центре его внимания — изучение «тенденций этнокультурного синтеза, которые привели в X — XI вв. к формированию на славянской основе феномена древнерусской культуры». Много сделано В. Я. Петрухиным в области изучения процессов складывания этнической и религиозной идентичности славян и Руси. Его работы отличает тонкая критика источников, учитывающая особенности средневекового способа мышления, без внимания к которым невозможна корректная перекодировака летописного текста на язык.

1 Даркевич В. П. «Градские люди» Древней Руси XI — XIII вв. // Из истории русской культуры. Т. 1. Древняя Русь. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 640 — 691.

2 Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX — XI веков. Смоленск: РусичМ.: Гнозис, 1995. С. 6. современной наукии широкое привлечение лингвистических материалов, заставляющих по-новому посмотреть на многие устоявшиеся исследовательские штампы1.

К числу новейших исследователей, значительно расширивших наши представления о этнокультурных процессах в Древней Руси следует также отнести A.B. Назаренко2. Главное достоинство, «изюминка» его исследованийработа с западными латиноязычными источниками. В их использовании A.B. Назаренко, конечно, не является пионером, но по-настоящему масштабно для решения весьма значительного круга вопросов стал привлекать именно он. Будучи филологом по образованию, A.B. Назаренко часто использует в историческому исследовании филологические методы, возрождая на новом этапе традицию историко-филологических штудий, весьма популярных в дореволюционной науке.

Большое значение для формирования методологии настоящего исследования имеют теоретические разработки по герменевтике летописных текстов И. Н. Данилевского. Основная идейная посылка его теории центонно-парафразного строения средневековых текстов перекликается с работами представителей тартуско-московской семиотической школы, которые писали об определяющем значении восстановления культурно-исторического контекста в деле правильного понимания инокультурных текстов.

Данилевский предостерегает от буквального понимания сведений источника и призывает рассматривать его как фиксацию представлений автора текста, изложенных «в технике бриколажа», где в качестве исходных материалов используются тексты и образы, оказавшиеся «под рукой».

1 Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. Т. 1. (Древняя Русь). М.: Языки русской культуры. 2000; Мельникова Е. А. Петрухин В.Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства // ВИ. 1989. № 8.

2 Назаренко А. В. К проблеме княжеской власти и политического строя Древней Руси Замечания и размышления по поводу книги: Толочко А. П. Князь в Древней Руси: Власть, собственность, идеология. Киев: Наукова думка, 1992. 224 с. //Средневековая Русь. Ч. 2. М.: Эдиториал УРСС, 1999. С. 164−193- Назаренко A.B. Древняя Русь на международных путях. Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX — XII веков. М.: Языки русской культуры, 2001. 784 с. летописца. При этом использованные кусочки сохраняют «память контекста», оказывающую непосредственное влияние на восприятие текста современниками.

Для адекватного понимания необходимо как можно более полно учесть все сопутствующее смыслы. «Для древнерусского читателя — и на это, несомненно, рассчитывали авторы «оригинальных» текстов — всякая цитата, в том числе и немаркированная, не только легко узнавалась, но и неизбежно отсылала его к «тексту-предшественнику», заставляя вспомнить прежний контекст, из которого она вырывалась. Таким образом, создаваемый текст не только связывался со своими литературными истоками, но и последние приобретали совершенно новые, порой неожиданные связи — как с современными им, так и с предыдущими и последующими произведениями. Чтение же текстов, построенных по центонно-парафразному принципу, превращалось в изощренную интеллектуальную игру. «Игроку"-читателю надлежало не только правильно определить прямую или косвенную цитату, но и уловить новые смысловые нити, связывающие уже знакомые ему образы с лежащим перед ним новым описанием. Тут, собственно, и рождались те смысловые структуры, которые автор транслировал читателям текста» '.

При всей бесспорной ценности для развития текстологической и герменевтической теории цитированной работы И. Н. Данилевского, его конкретные выводы иногда небесспорны. Характерно его рассуждение об анализе текста «Слова» Даниила Заточника: «Когда имеешь дело с произведениями, подобными Слову или Молению Даниила Заточника, которые практически полностью состоят из цитат, любое умозаключение «от текста к реальности» чревато самыми тяжелыми последствиями. Прочитав в Слове фразу: «Бысть языкъ мои трость книжника скорописца», исследователь, скорее всего, сильно ошибется, если сделает заключение, что «учившийся у скоморохов», но сам скоморохом не бывший Даниил на самом деле был.

1 Данилевский И. Н. Повесть временных лет: герменевтические основы источниковедения летописных текстов. М.: Аспек-пресс, 2004. С. 60. (http://www.orbis-medievalis.nm.ru/) профессиональным писцом. И в данном случае мы имеем дело с неочевидной (нам!) цитатой: «Языкъ мои тръсть книжника скорописца» «1. Непонятным остается, как тот факт, что Даниил использовал для характеристики себя цитату влияет на установление ее истинности? Использование цитаты никак логически не подтверждает и не опровергает самого утверждения. Если предположить, что Заточник действительно был писцом, исключает ли это возможность использования указанной цитаты? Вряд ли. Степень правдоподобности остается ровно такой же как и не при «цитатном» высказывании.

Не всегда можно согласиться с конкретным выделением исследователем «скрытых цитат». Совпадение сюжетных линий, которое видится И. Н. Данилевскому проявлением цитатности иногда вполне может оказаться и совпаденим2.

Немало дискуссионных моментов содержится в получивших широкую известность курсах лекций «Древняя Русь глазами современников и потомков (XI — XII вв.)», и «Русские земли глазами современников и потомков (XIIXIV вв.)"4. И. Н. Данилевскому удалось довести до понимания широких читательских масс суть герменевтического метода и подать результаты своих исследований в яркой, эмоциональной и образной манере (что и обеспечивает.

1 Там же. С. 43.

2 Там же. С. 97−98. Весьма спорным кажется рассуждение исследователя о знаменитой фразе Владимира в ПВЛ: «Руси есть веселие питие — не можемъ без того быти», которую И. Н. Данилевский считает связанной с библейской топикой чаши, вина и причащения, что кажется сомнительным, поскольку никаких более или менее конструктивно схожих пассажей ему найти не удалось. Лаконичная и рифмованная конструкция фразы и место ее в изучаемом тексте заставляет присоединиться к исследователям, видящим в ней древнерусскую пословицу, которые летописец использовал в своей работе нередко. В данном случае практически невозможно сказать, с какой целью летописец вложил названную фразу в уста равноапостольного князя: достаточных оснований видеть в ней намек на будущее принятие христианства, а не «просто» выражение неприемлемости для Руси мусульманского обычая нет.

3 Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (XI — XII вв.) Курс лекций. М.: Аспек-Пресс, 1998. 399 с.

4 Данилевский И. Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII — XIV вв.) Курс лекций. М.: Аспек-Пресс, 2001. 389 с. книгам стабильный читательский интерес). Однако, выводы его подчас бывают излишне резкими и неоправданно «разоблачительными"1.

A.A. Горский — исследователь, в некотором смысле полярный И. Н. Данилевскому. Если для работ Данилевского характерен дух непримиримой полемики и «разоблачений», то мысль Горского более спокойна и традиционна. Их работы, посвященные, например, Александру Невскому лучше читать параллельно, как работы И. Е. Забелина и Н. И. Костомарова по Смутному времени. Для нашей работы наибольшую ценность представляет небольшая его книга, посвященная ментальности русского средневековья2.

Продолжает развиваться самостоятельная отечественная традиция изучения средневекового общественного сознания и древнерусской духовной культуры. Правда, внимание ученых этого направления сосредоточено, в основном, на эпохе Московской Руси XIV — XVII вв. К данному направлению могут быть отнесены вышедшие в кон. XX в. монографии А. И. Клибанова, А.Л.Юрганова4. В 2004 г. вышла очень интересная книга Н. С. Борисова «Повседневная жизнь средневековой Руси накануне конца света"5. И хотя сам автор в качестве историографического ориентира называет работу Б. А. Романова, очевидно влияние на его методологию и школы «Анналов».

Чрезвычайно важны для развития исследований в области социальной антропологии и этнографии труды психологов. Особенно интересны с методологической точки зрения работы, которые связаны с так называемой социальной и культурной психологией.

Неоценимую роль в открытии социальной психологии сыграл знаменитый французский социолог Эмиль Дюркгейм, оказавший огромное.

1 Долгов В. Сквозь темное стекло. Александр Невский перед Судом Истории // Родина. 2003. № 12. С. 86−88.

Горский A.A. «Всего еси исполнена земля русская.»: Личности и ментальность русского средневековья: Очерки. М.: Языки славянской культуры, 2001. 176 с.

3 Клибанов А. И. Духовная культура средневековой Руси. М., 1996.

4 Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.

5 Борисов Н. С. Повседневная жизнь средневековой Руси накануне конца света. Россия в 1492 году от Рождества Христова, или в 7000 году от Сотворения мира. М.: Молодая гвардия, 2004. влияние на развитие социологической науки. Отправной пункт его теории — это требование рассматривать социальные факты «как вещи"1. То есть не пытаться искать объяснения общественным институтам внутри индивидуального сознания, а смотреть на них как на независимую от личности исследователя реальность, «не проницаемую для ума» и не сводимую к другим ее видам. По отношению к индивиду социальные факты есть явление внешнее и, хотя, конечно, общества состоят из отдельных людей, но законы, по которым они существуют, это уже не те законы, которыми управляется жизнь и психология каждого отдельного человека. Используя выражение самого Дюркгейма, «у них другой субстрат, они развиваются в другой среде и зависят от других условий"2. Общество — реальность sui generis. Целое не сводимо к частям.

Следуя общему принципу, Дюркгейм применяет это правило и к явлениям психологического порядка. «Состояния коллективного сознания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального, это представления другого рода. Мышление групп иное, нежели отдельных людей, л у него свои собственные законы». В открытии этого очевидного ныне для большинства факта заключается главная заслуга основателя французской социологической школы. Он утвердил за социально-психологическими феноменами право считаться самостоятельным предметом изучения, не сводимым к индивидуальной психологии. Несмотря на кажущуюся простоту, шаг этот дался науке непросто. Об этом свидетельствует шквал критики, обрушенный на Дюркгейма современниками. Господствовала точка зрения, что психика может быть только индивидуальной.

Одними из первых к изучению культурно-антропологических феноменов обратились ученые, которых можно назвать одновременно и психологами и этнологами. Их труды, психологические по сути, опирались на богатый этнографический материал и были посвящены прежде всего, этнопсихологии.

1 Дюркгейм Э. Социология. М., 1995. С. 40.

2 Там же. С. 14.

3 Там же.

Даже когда речь шла о психологии древнего человека, в качестве модели использовались данные о современных авторам «диких» племенах.

То, что внимание к проблемам социальной психологии было привлечено именно этнографическим материалом, вполне закономерно. Разница между сознанием «цивилизованного» европейца и «примитивного» туземца слишком бросается в глаза, чтобы ее не заметить. Огромный багаж полевых наблюдений, накопленный к концу XIX века, позволял делать широкие обобщения. Кроме того, читающая публика скорее могла согласиться признать, что душа человеческая не есть сош1ап! а, если ей рассказывали об иностранцах или об экзотических дикарях. В то время господствовало убеждение, что в беспрестанно меняющемся подлунном мире только «сущность» человеческая и остается неизменной. Поколебать его было трудно.

Одним из первых опытов этнопсихологии считается капитальный труд Вильгельма Вундта по психологии народов.1 Исследуя сюжеты мифов, фольклор, Вундт утверждал, что существует особый «народный дух», который, будучи субстанцией нематериальной и мистической, данной этносу изначала, влияет на его историческую судьбу и общественное развитие.

Идея субстанционального существования «сверхиндивидуальной души», «народного духа» ныне не пользуется популярностью, тем не менее, вклад В. Вундта трудно переоценить. Метод выяснения особенностей общественного сознания через анализ народной культуры не может считаться устаревшим и сейчас.

В отечественной историографии своими трудами по этнической психологии, герменевтике и культурологии известен Г. Г.Шпет2.

Не менее важен для изучения общественного сознания вклад французского ученого Люсьена Леви-Брюля. Он показал историческую.

1 Вундт В. Элементы психологии народов. Основные черты психологической истории развития человечества. СПб., 1913. См. также: Вундт В. Миф и религия. М., 1910.

Шпет Г. Г. Сочинения. М., 1989; Шпет Г. Г.

Введение

в этническую психологию. СПб., 1996.

3 Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994. изменчивость общественного сознания, сделал первый шаг к разрушению представления о неизменности психологического облика человека.

Леви-Брюль исходит из двух основных положений. Первое заключается в том, что из законов индивидуальной психологии, таких, например, как популярный в то время «закон ассоциации идей», невозможно объяснить верования, коллективные представления, возникающие в каком-нибудь народе или обществе, как явления социальные. Эти коллективные представления возникают в результате социальной жизни народа. Они являются общими для всех членов группы. Передаются индивиду уже в сложившемся виде, а не вырабатываются в нем самом. Они ему предшествуют и переживают его. Подобно тому, как и язык имеет такое социальное, независящее от отдельного человека существование} Говоря словами Л. С. Выготского, Леви-Брюль определяет не человечество по человеку, а человека по человечеству. «Особенности примитивных народов он не считает возможным вывести из психологических законов индивидуальной жизни, а, наоборот, самую психологию индивида он пытался объяснить из характера коллективных представлений, возникающих в этих группах, из типа структуры того общества, в котором эти люди живут».2.

Вторая исходная точка рассуждений этого исследователя, по мнению Выготского, заключается в том, что «разным типам общества соответствуют различные типы психологии человека, отличающиеся друг от друга подобно тому, как отличается психология позвоночных и беспозвоночных животных"3.

На основании этих двух постулатов Леви-Брюль сравнивал «первобытного» и «культурного» человека. Исходя из того, что индивидуальная психика во многом определяется психологией социума, он первым попытался показать, что психологический механизм мышления древнего или, как его тогда называли, «примитивного» человека не совпадает с.

1 Выготский Л. С. Лурия А.Р. Этюды по истории поведения. Обезьяна. Примитив. Ребенок. М&bdquo- 1993. С. 71.

2 Там же.

3 Там же. механизмом мышления человека, воспитанного в европейской культуре. Результатом сравнения стала теория изменения психологического портрета homo sapiens в процессе антропогенеза. По мнению Леви-Брюля, сознание примитивного человека можно охарактеризовать как дологическое и мистическое. Дологическое сознание (которое нельзя путать с антилогическим и алогическим), характеризуется, во-первых, нечувствительностью к противоречиям и, во-вторых, «законом соучастия», когда одна и та же вещь может участвовать в нескольких совершенно различных формах бытия.

В русской психологической науке идеи Л. Леви-Брюля развил Л. С. Выготский. В своей книге «Этюды по истории поведения» он показал процесс становления современного человека как результат трех линий развития: эволюционного, исторического и культурного. Особый интерес у исследователя вызывает историческая линия. В отличие от эволюционной изменчивости рода человеческого и возрастного развития отдельного человека, изученных достаточно полно, «историческое развитие психологии человека изучено значительно хуже"1. Причина этого в том, что «наука располагает гораздо меньшим материалом относительно исторических изменений человеческой природы, чем относительно детского и биологического развития. Огромный и разнообразный мир животных, застывший на разных ступенях происхождения видов, дает как бы живую панораму биологической эволюции и к данным сравнительной анатомии и физиологии позволяет добавить данные сравнительной психологии. Развитие ребенка есть процесс, совершающийся у нас на глазах многократно. Он допускает самые разнообразные способы изучения. Только процесс исторического изменения человеческой психологии поставлен в значительно худшие условия изучения. Исчезнувшие эпохи оставили документы и следы относительно своего прошлого. По этим документам и следам легче всего может быть восстановлена внешняя история человеческого рода. Психологические механизмы поведения не отразились при.

1 Там же. С. 68. этом сколько-нибудь объективным и полным образом. Поэтому историческая психология располагает значительно меньшим материалом".1.

С последней мыслью согласиться сегодня, на современном этапе развития науки, уже нельзя. При правильном подходе из исторических источников можно добыть интересующую психолога информацию. Впрочем, такой пессимистический взгляд на возможности служителей Клио вполне характерен для эпохи, когда писал свои труды Л. С. Выготский. Антропологически ориентированная история, как и исторически ориентированная психология находились еще в стадии становления и их пути не пересекались. Идеи еще только витали в воздухе. Поэтому, оставшись без поддержки истории, Л. С. Выготский находит другой выход: «одним из богатейших источников этой [исторической — В. Д.] психологии является изучение так называемых примитивных народов», 2 — пишет он. При этом Выготский прекрасно отдает себе отчет в условности соотнесения «примитивного» человека с древним. Он отмечает: «примитивного человека в собственном значении этого слова не существует сейчас нигде, и человеческий тип, как он представлен в этих первобытных народах, может быть назван только относительно л примитивным». Анализируя этнографические данные, Выготский приходит к заключению, что сущность исторического развития человеческой психики заключается в совершенствовании культурных приемов пользования собственными психологическими способностями. При этом органические характеристики человека остаются неизменными (в отличие от процесса биологической эволюции). Так, например, развитие памяти идет не за счет расширения возможностей эйдетической (непроизвольной, природной, фотографической) памяти, а за счет использования все более и более разработанных способов запоминания, мнемотических приемов, главным из которых является использование знака. «Историческое развитие памяти начинается с того момента, как человек переходит впервые от пользования.

1 Там же.

2 Там же.

3 Там же. своей памятью, как естественной силой, к господству над ней <.> Человек на известной ступени своего развития приходит впервые к созданию искусственного знака, этот момент есть поворотный момент в истории развития его памяти".1 В качестве знаков, ставших «подпоркой» органической памяти,.

Выготский выделял мнемотические (рисунки, узелковое письмо) и письменность. «В этом переходе от естественного развития памяти к развитию письма, от мнемы к мнемотехнике заключается самый существенный перелом, который и определяет собою весь дальнейший ход культурного развития человеческой памяти. На место внутреннего развития становится развитие внешнее. Память совершенствуется постольку, поскольку совершенствуются системы знаков и способы их использования».2.

Аналогичные процессы наблюдаются и в других сферах психического.

Мышление взаимосвязано с развитием системы знаков — языка, счет — числа и т. п. Т. е. развитие психики человека лежит в области культуры, развития социума, а не биологии.

Немало интересного можем мы найти и в психоаналитических теориях.

Интересная концепция возникновения культуры содержится уже в трудах основателя этого учения Зигмунда Фрейда. Концепция Фрейда отличается большой оригинальностью. Согласно его теории, наиболее близкой моделью психологического развития общества является путь индивидуального становления человека, больного неврозом. Невротические комплексы и внутренние запреты, которые невротик «городит» внутри себя — аналог культурных норм, возникших в человеческом обществе в момент его выхода из состояния стада. Наиболее полно Фрейд излагает свою идею в книге «Тотем и •2 табу». В ней он рисует воображаемую картину становления цивилизаций. В человеческой «орде», где самец-отец владеет большим гаремом и регулярно прогоняет прочь подрастающих сыновей, происходит следующая коллизия:

1 Там же. С. 87.

2 Там же. о.

Фрейд 3. Тотем и табу // Он же. Я и Оно. Труды разных лет: В 2 кн. Тбилиси, 1991. Кн.1- См. так же: Фрейд 3. Психология масс и анализ человеческого «Я». М., 1925.

43 сыновья-братья, объединившись, решают покончить со своим угнетенным состоянием, и для этого убивают и съедают отца. После этого они, точно так же как невротик, испытывают борьбу смешанных чувств: ведь отца они не только ненавидят, но еще любят и восхищаются им. Поэтому, утолив свою ненависть, они устанавливают на будущее два запрета: впредь отцов не убивать и с матерями в кровосмесительные связи не вступать. Кроме того, они учреждают праздник, на котором поедают мясо искупительной жертвы. Так появляется культура, цивилизация и все ее основные элементы: мораль, религия и устойчивая семья.

Теория эта, облеченная в столь фантастические образы, ценна тем, что раскрывает роль коллективного бессознательного в становлении и развитии культуры.

Немало для изучения истории превращений человеческой психики сделано и последователями 3. Фрейда1. Особенно примечательно, что историко-психологические разработки берутся в расчет не только в теоретических построениях, но и в терапевтической психоаналитической практике. Например, у В. Франкла читаем, что вытеснение в подсознание подавленных сексуальных импульсов, служившее основным невротизирующим фактором во времена Фрейда, в настоящее время, после пережитой обществом сексуальной революции, не столь актуально. Общественное сознание изменилось. На первое место в культурном контексте эпохи выходят проблемы смысла жизни, своего назначения в обществе и проч. Таким образом, изменение индивидальной психики Франкл ставит в зависимость от изменения социо-культурной среды.

Совершенно особое место в отечественной школе изучения социальной психологии и общественного сознания принадлежит историку Б. Ф. Поршневу.

После трудов Л. С. Выготского в русской науке не появлялось ничего по-настоящему нового и интересного относительно общественного сознания.

1 Шкуратов В. А. Историческая психология. С. 136 — 151.

2 Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 24. См. также: Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990. понимаемого как свойство социума, не сводимое к индивидуальной психологии и сосредоточенное в культуре (т.е. так, как оно было нами определено в самом начале). Над умами довлел тезис патриарха отечественной психологии С. Л. Рубинштейна: «Проповедовать особую историческую психологию, это по большей части не что иное, как защищать любезную сердцу реакционеров Социальную психологию',' являющуюся, по существу, не чем иным, как попыткой психологизировать социологию, т. е. протащить идеализм в область изучения общественных явлений"1. Почти век спустя после трудов Э. Дюргейма Б. Ф. Поршневу приходилось доказывать правомерность существования понятия коллективной психологии как важного элемента понятийного аппарата науки. Примерная логика противников исследований в области общественного сознания такова: «Психология изучает душевные процессы, протекающие в индивиде, в личности, а всякое представление о коллективной душе или о коллективном духе мистично и, тем самым, антинаучно <.> Ведь нет же никакого коллективного мозга вне индивидуального черепа <.> Мозг может быть только индивидуальным, значит, психология может быть только психологией личности"2.

Правда, со временем «Социальная психология» как раздел общей психологии все же появилась. Стали даже издаваться учебники. Но это была та же психология индивида4, хотя и в условиях коллектива. Никакого историзма, никакого культурного контекста. Впрочем, такое понимание предмета социальной психологии свойственно и некоторым представителям американской науки5. Разница в том, что в зарубежной историографии равное право развития получили и другие направления психологических исследований, в т. ч. и культурологическое6. У нас же, психологи, по указанной.

1 Рубинштейн C.JI. Бытие и сознание. М., 1957. С. 240.

2 Там же.

3 Социальная психология / Под ред. А. В. Петровского. М., 1987.

4 Там же. С. 5.

5 Gergen K.J. Gergen М.М. Social Psychology. New York, 1986. P. 4 -5.

6 Ibid. P.5- Triandis H.C. Brislin R.W. Handbook of cross-cultural psychology: Social psychology. Boston, 1980. причине, тематики этой старались не касаться. Очевидно, поэтому ею занялись историки. Когда, повинуясь общим тенденциям мировой науки, мысль все же выбилась из-под спуда, ей с самого начала были свойственны некоторые особенные черты. В полной мере они дают себя знать в замечательной книге Б. Ф. Поршнева «Социальная психология и история"1.

Трудность была в том, что необходимо было утвердить саму возможность существования нового подхода. Задача сводилась не столько к тому, чтобы доказать, а, в большей мере к тому, убедить оппонентов, заранее отмести подозрения в неортодоксальности. Успокоить, что нет отхода от марксистской методологии и материализма. Это привело к связанности ученого ненужными ограничениями и постоянным реверансам в сторону воображаемых «их» -строгих блюстителей «чистоты» советской науки от «буржуазных уклонов». Видимо поэтому в книге практически нет апелляций к достижениям западной науки. Рассуждения начинаются с нуля, хотя, как будет видно в дальнейшем, полученные, в конечном итоге, выводы, весьма близко перекликаются с выводами Э. Дюркгейма, достижениями Школы «Анналов» и других западных исследователей. От них, однако, Б. Ф. Поршнев, «от греха подальше» отмежевывается. С одной стороны это, конечно, плохо. Но с другой, очевидно, во многом благодаря отмеченной закрытости, работа обрела большую основательность и, в некоторой мере, самодостаточность и независимость. Она, наряду с трудами Л. С. Выготского, может служить отправной точкой для развития самостоятельной русской традиции изучения явлений общественного сознания. У Поршнева можно найти и отличающуюся от западной систему терминологии и теоретические выкладки по важнейшим вопросам. Кроме того, безусловную ценность представляет широкий общегуманитарный подход, свойственный его трудам.

Итак, Б. Ф. Поршнев обосновывает принципиальную возможность существования социальной психологии путем поставления на место понятий.

1 Поршнев Б. Ф. Социальная психология и историяСм. также: Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М., 1974. я", «ты», «он» «более коренных, исходных 'кыЪы», Ъни Ъ На примере первобытного мышления и поведения маленького ребенка он доказывает, что понятия «они — мы — вы» имеют гораздо более древнее происхождение, чем «яты — он». Следовательно, они являются глубинными, первичными формами самосознания человека. Реальная группа не осознает себя таковой, пока не столкнется с другой группой. Тогда появляются «они». Относительно «их» определяются «мы». Затем, при более плотном контакте с «ними» появляются «вы», и уже только после этого «он», «ты», «я». Следовательно, общности существуют в сознании, Поэтому «социальная психология, как видим, имеет полное право пользоваться понятием «общность'коллектив',' Группа',' не переставая быть от этого психологией. Более того, социальная психология начинается именно с абстрагирования научной мыслью общности как таковой от бесконечного многообразия — простой единицы, отдельной клетки и т. п. Общая теория социальной психологии и является ничем иным как всесторонним психологическим анализом этого центрального понятия"2. Т.о. Б. Ф. Поршнев выдвигает на первое место в качестве объекта научного анализа социум вместо индивида. Но не то же ли самое имел в виду Э. Дюркгейм, призывая смотреть на социальные факты как на «вещи». Главное отличие от Дюркгейма в том, что для Поршнева первенство социальной реальности не только теоретическая абстракция, но и конкретно-исторический факт. Тем не менее, сходство очевидно. Явственно прослеживается параллель и с воззрениями Л. Леви-Брюля.

Утвердив в качестве объекта психологии общества, Б. Ф. Поршнев, тем самым, постулировал наличие у них психических свойств. Они были названы «социальной психологией». Вместе с идеологиями, теориями и пр. психология являлась частью «общественного сознания».

Для проверки правильности нашего понимания того, что имел в виду Б. Ф. Поршнев под «общественным сознанием» разберем структуру этого.

1 Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. С. 80.

2 Там же. явления, как она представлена в его работах. Оно распадается на две большие части. Первая — теоретически обработанная, отрефлектированная. В нее он включает «идеологии, т. е. теории, мировоззрения, системы». Вторая -«социальная психология». Ее характеризуют «безотчетность, инстинктивность и неосознанность настроений и действий, вытекающих непосредственно из жизненных потребностей и интересов"1. При этом «психология» и «идеология» тесно взаимосвязаны. «Общественная психология и идеология находятся в некотором противоречии между собой, но не существуют друг без друга"2. «Идеологии» соответствуют понятия сознательности, научности. «Психологии» — стихийность, бессознательность.

Интересный результат дает сопоставление «социальной психологии».

Поршнева и «ментальности» Школы «Анналов». Достаточно сравнить приведенное выше определение социальной психологии с тем, как определяет ментальность А. Я. Гуревич: «Это разлитые в определенной социальной среде умонастроения, неявные установки мысли и ценностные ориентации, автоматизмы поведения и навыки сознания, текучие и вместе с тем очень 2 устойчивые внеличные его аспекты». Схожесть очевидна. То же можно сказать и об их положении в структуре общественного сознания. Мы уже видели, какое место занимает социальная психология в системе Поршнева. А вот что пишет о ментальности А. Я. Гуревич: «Ментальность, способ виденья мира, отнюдь не идентичен идеологии, имеющей дело с продуманными системами мысли, и во многом, может быть, в главном, остается неотрефлектировенной и логически не выявленной. Ментальность — не философские, научные, или эстетические системы, а тот уровень общественного сознания, на котором.

1 Там же. С. 19. О структуре общественного сознания см. также: Алексеев В. Н. Взаимодействие идеологии и общественной психологии // Проблемы общественной психологии / Под ред. В. Н. Колбановского и Б. Ф. Поршнева. М., 1965. С. 235 — 237- Горячева А. И. О некоторых категориях социальной психологии (к вопросу о структуре общественной психологии) // Проблемы общественной психологии. С. 196 — 235.

2 Там же. С. 22.

•2.

Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». С. 11. мысль не отлична от эмоций, латентных привычек и приемов сознания"1. Т. е. бессознательность, безотчетность, «разлитость в социуме», автоматизм в поведении, противопоставленность идеологии — вот черты, свойственные в равной мере и «социальной психологии» и «ментальности». Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что феномен, определенный разными терминами анналистами и социальными психологами отечественной школы — один и тот же. «Ментальность» примерно равна «социальной психологии».

Роль, отводимая ей столь же велика. По Поршневу, человек — существо, в котором социум определяет гораздо больше, чем принято считать. Если психология как наука ставит целью изучение человека вообще, а не современного европейского локального его варианта, то она должна быть: во-первых, историчной, во-вторых, социальной. Логика исследования подталкивает ученого к тому, чтобы утвердить всеобщность социальной психологии (в данном случае уже как науки, обладающей всеми вышеперечисленными качествами). По его мнению, она имеет более общий характер, чем собственно «общая», т. е. индивидуальная и вневременная. Однако данное переосмысление лишь предложено читателю в виде вопроса. Впрочем, ответ на него для самого автора очевиден.

В то же время, по мнению Б. Ф. Поршнева, не только в психологии должна присутствовать история, но и в истории психология. «История без психикиэто история без живых людей». В этом убеждении Б. Ф. Поршнев совершенно не обоснованно, как уже было показано, считал себя одиноким: «конечно, спорадически встречаются в сочинениях историков штрихи специфической психологии тех или иных групп, той или иной эпохи. Но, как правило, психологический анализ касается лишь отдельных исторических персонажей и речь уже тут идет не о психологической науке, а о психологическом портрете"3. Даже если считать, что слова эти относятся только к отечественной науке, они не могут быть признаны справедливыми.

1 Там же. С. 59.

2 Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. С. 8.

3 Там же.

Чтобы окончательно утвердить важность изучения «социальных психологию) и затушевать неприятные реминисценции с вундтовским нематериальным «народным духом», их необходимо было вписать в общую схему марксистского мировоззрения. Б. Ф. Поршнев сделал это, связав их с сакральным положением исторического материализма «бытие определяет сознание». «Социальным психологиям» было определено место в механизме осуществления этого закона как «нечто на первый взгляд не уловимое, но занимающее необходимое место в этом механизме"1.

Далее Б. Ф. Поршнев дает характеристику общностям и классификацию социально-психологических явлений, которые он подразделял на «психический склад» и «психический сдвиг». Под первым он понимал устойчивые, формируемые через посредство обычаев, привычек, жизненных порядков, воспринимаемых от старших поколений и от среды, тесно увязанные с культурой и языком2 характеристики социально-психологического облика классов, сословий, профессий, народностей, наций. Под вторым общественные настроения (например, мода, которой дан интересный анализ), подвижные, непосредственно реагирующие на жизнь. В книге также содержится много интересных и ценных соображений по проблемам этнопсихологии. Разработана теория психологических механизмов возникновения и существования обществ. Рассмотрены проблемы общения как одного из важнейших факторов жизни человека, роль языка и культуры как «материальных» носителей социальных психологий и многое другое. Таким образом, в центр методолгии социальных психологов поставлено понимание социума как целостности, психологические особенности которого можно постичь через анализ языка, фольклора и разного рода проявлений коллективной активности.

Важная область гуманитарного знания, освещающая социальный и культурный облик человека прошлого — антропологически ориентированное.

1 Там же. С. 15.

2 Там же. С. 91. литературоведение.

Ярким его проявлением являются труды М.М.Бахтина1. В них содержится самая, пожалуй, оригинальная, смелая и обаятельная социально-психологическая концепция средневековой культуры в отечественной историографии. Существование в нашей науке М. М. Бахтина позволяет оценить ее уровень не ниже европейского (несмотря на отмечаемую некоторыми учеными слабость позиций в этой области).

По мнению М. М. Бахтина, в средневековой Европе помимо официальной, «серьезной» культуры, продуцируемой, в основном, церковью, существовала культура «несерьезная», смеховая, карнавальная. «Несерьезная» культура, простонародная по преимуществу, свойственна была отнюдь не только простонародью. В той или иной мере, подспудно, в нее было погружено все общество. В том числе и авторы «серьезных» идеологий, в произведениях которых она иногда дает себя знать. Но лучше всего слышен смех средневекового человека в романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Услышать этот смех, причем не ушами ученого XX века, а изнутри, так, как он был слышен современникам — такую задачу ставит перед собой М. М. Бахтин .

В целом, наследие М. М. Бахтина это не просто историческая концепция, это изначально философия. «Возможно, что в замене философии на литературоведение сказались и национальная привязанность к художественному слову, и судьба гуманитария в сталинской России, где эстетические штудии давали прибежище независимым мыслителям. Как бы то ни было, Бахтин выступает создателем своеобразной версии герменевтического понимания — диалогизма"3.

Впрочем, в сугубо индивидуальном, философическом, на грани науки и художественного творчества методе Бахтина есть и определенные минусы — он.

1 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990; Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979; Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

2 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле. С. 7,148.

— з.

Шкуратов В. А. Историческая психология. С. 103. вряд ли поддается повторению, его не перенять. Попытки предпринимались, но приводили они, скорее, к созданию собственных концепций, чем к развитию бахтинской.

Опыт изучения смеховой культуры М. М. Бахтиным обратил внимание к этой теме многих исследователей. В особенности, конечно, литературоведов. Во многом под влиянием идей М. М. Бахтина появился «Смех в Древней Руси» Д. С. Лихачева (в соавторстве с А. М. Панченко и Н.В.Понырко)1. В работе авторы дают собственную концепцию функции комического в сознании и поведении средневекового человека. По сути, подход историков литературы схож с подходом уже рассмотренной нами семиотической тартуской школы (недаром первый вариант книги был так высоко оценен Ю. М. Лотманом и Б.А.Успенским). Они восстанавливают «общекультурный контекст». Без него не могут быть правильно поняты произведения древнерусской литературы, не может быть верно оценено поведение исторических персонажей. Особую ценность в упомянутой книге представляет детальный разбор поведенческих аспектов ментальности древнерусского человека в свете намеченных особенностей понимания им* комического. Поведение и внутреннее самоощущение юродивых, нищих, и, парадоксальным образом, самого царя Ивана Грозного (Парфения Уродивого).

По мнению Д. С. Лихачева, «в эпохальном отношении древнерусский смех принадлежит к типу смеха средневекового<.> Одной из самых характерных особенностей средневекового смеха является его направленность на самого смеющегося. Смеющийся чаще всего смеется над самим собой, над своими злоключениями и неудачами. Смеясь, он изображает себя неудачником, дураком<.> В скрытой и открытой форме в этом 'ёалянии дурака» присутствует критика существующего мира, разоблачающая существующие социальные отношения, социальную несправедливость. Поэтому в каком-то.

1 Лихачев Д. С. Панченко A.M. Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. JI., 1984.

2 Лотман Ю. М. Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси. С. 148 -167. отношении 'Дурак «умен: он знает о мире больше, чем его современники"1.

Не менее интересны и другие книги Д. С. Лихачева. Прежде всего, «Человек в литературе Древней Руси». В ней проанализированы способы изображения человека в древнерусской литературе с X — XVII вв. Нет нужды говорить, что проблема эта не чисто литературоведческая. То как изображали, напрямую зависит от того, как понимали (хотя, совпадение, наверно, неполное), а это, в свою очередь напрямую связано с общим строем коллективного сознания. В книге дана оценка системе ценностей, образы идеального представления о различных социальных группах, восприятие возраста, представления о психологической структуре личности, характере, эмоциональности и еще о многом таком, что делает эту работу чрезвычайно интересной для исследователя ментальности.

По словам литературоведа А. С. Демина «одна из важных заслуг Д. С. Лихачева состоит в том, что он буквально все темы истории и теории.

3 T-J древнерусской литературы связал с социальными исследованиями". В целом, методология академика Д. С. Лихачева и его последователей, как было сказано выше, родственна методологии тартуской школы семиотики. Основу ее составляет установка на анализ возможно более широкого круга текстов для выяснения «культурного контекста». Понимание его, в свою очередь, позволяет адекватно воспринимать каждое конкретное произведение. «Особым вниманием сейчас пользуется изучение того, как общество, внеписательская масса, относится к литературе и воздействует на нее. Создается история русского читателя, в том числе средневекового"4.

Описываемое направление в самом общем виде можно было бы назвать историко-литературоведческо-семиотическим (в том смысле, что все указанные составные части в нем присутствуют в равной мере). В качестве.

1 Лихачев Д. С. и др. Смех в Древней Руси. С. 4.

2 Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970.

3 Демин A.C. Писатель и общество в России XVI — XVII веков. (Общественные настроения). М., 1985. С. 3.

4 Там же. предшественников к нему могут быть причислены писатель и ученый Ю.Н.Тынянов1, О.М.Фрейденберг2, П.Г.Богатырев3.

В России основы семиотического подхода были заложены еще известным религиозным философом и ученым П.А.Флоренским4. Но особую известность в области семиотического изучения культуры снискала тартуско-московская школа семиотики5.

Исследуя тексты, в самом широком смысле, ученые этого направления всегда уделяли большое внимание системе внетекстовых связей, общекультурному контексту, без воссоздания которого текст, созданный в иную эпоху, не может быть воспринят адекватно. Из этого следовало, что для правильного понимания необходимо как можно полнее воссоздать общественное сознание того времени, к которому текст относится. Иначе, по мнению Ю. М. Лотмана, идейного руководителя школы, перенесение инокультурных текстов в мир собственных бытовых представлений является постоянным источником ошибок и недоразумений6. Поэтому необходимо ясно представлять себе сферу осознанных и неосознанных представлений, весь комплекс культурных условностей и стереотипов, т. е. мировоззрение, мироощущение с которым жили люди эпохи.

Системой, моделирующей сознание, Ю. М. Лотман считал язык. В том числе и так называемый «вторичный язык», т. е. «коммуникационная структура, п надстраивающаяся над естественным языком (миф, религия)». Проявляет себя.

1 Тынянов Ю. М. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

2 Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978. о.

Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.

4 Флоренский П. А. Избранные труды по искусству. М., 1996.

5 Внимание ученых этого направления неоднократно обращалось и к проблемам древнерусской истории, зачастую прямо связанным с предметом нашего исследования. См. библиографию в конце работы. Метод тартуской Школы получил признание и у зарубежных исследователей. См.: Бирнбаум X. Микрокультуры Древней Руси и их международные связи: опыт определения местных разновидностей одной культурно-семиотической модели // American contribution to the Ninth Intern. Congress of Slavists, Kiev. Sept., 1983. Columbus, 1983. Vol. 2: Literature, poetics. P. 53.

6 Лотман Ю. М. Успенский Б.А. Новые аспекты изучения Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3. С. 150.

7 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 16. моделирующая функция и в естественных языках. Ю. М. Лотман показывает это на примере древнерусского языка (тоже своеобразного текста, согласно семиотическим воззрениям). «Всякий язык есть не только коммуникативная, но и моделирующая система, вернее обе эти функции неразрывно связаны. Это справедливо и для естественных языков. Если в древнерусском языке XII в. «честь» и «слава» оказываются антонимами, а в современном синонимами, если в древнерусском «синий» иногда синоним «черного», иногда — «багрово-красного», «серый» означает наш голубой (в значении цвета глаз), «голубой» же наш «серый» в значении масти животного и птицы, если небо никогда не называется в текстах XII в. голубым или синим, а золотой цвет фона на иконе видимо для зрителя той поры вполне правдоподобно передает цвет небес, если старославянское: 'кому сини очи, не пребывающим ли в вине, не надзирающим ль кьде пирове бывают? «следует переводить: кого багровые (налитые кровью) глаза, как не у того, кто высматривает, где бывают пиры» то ясно, что мы имеем дело с совсем иными моделями этического и цветового пространства"1.

Следовательно, чтобы понять господствующий в обществе тип мировоззрения, а значит и социальную психологию, частью которого он является, следует расшифровать знаковую систему, используемую в текстах. Путей для этого много. Наиболее содержательным предметом в этом отношении Ю. М. Лотман считал точку зрения текста. «Понятие 'Фочки зрения» аналогично понятию ракурса в живописи и кино. Понятие 'к удожественная точка зрения «раскрывается как отношение системы к своему.

0 моделирующей сознание функции языка смотри, например, также: Успенский Б. А. Влияние языка на религиозное сознаниеПочепцов О. Г. Языковая ментальность, способ представления мира // Вопросы языкознания. 1990. № 6- Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995; Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 100- Потебня A.A. Слово и миф. М., 1989; Портнов А. Н. Язык и сознание. Основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX—XX вв. Иваново, 1994; Worth D.S. Toward a social history of Russia // Medieval Russian culture / Ed. by Birnbaum H., Filer M.S. Berkeley etc., 1984. P. 227−247- Worth D.S. Was there a «literary language» in Kievan Rus? // On the Structure and History of Russia. Selected Essays. Munchen, 1977. P. 254.

1 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. С. 22.

55 субъекту (Система" в данном случае может быть лингвистической и других, более высоких уровней). Под 'бубъектом системы «(идеологической, стилевой и т. п.) мы понимаем сознание [курсив наш — В.Д.] способное породить подобную структуру и, следовательно, реконструируемое при восприятии текста"1.

Начав говорить о Ю. М. Лотмане и о семиотическом направлении в изучении духовной культуры, мы неизбежно приходим к рассмотрению трудов ученых-лингвистов, таких как Н. И. Толстой, В. В. Иванов, В. Н. Топоров, В. В. Колесов, О. Н. Трубачев. Названные исследователи достигли блестящих результатов не только в узкоспециальных лингвистических вопросах, но и далеко продвинули изучение этнокультурных процессов в Древней Руси.

Научная деятельность Н. И. Толстого началась после окончания Великой Отечественной войны с изучения славянских диалектов. Но в 70-е г. XX в. круг задач значительно расширился: ученый подошел к необходимости создания новой междисциплинарной науки — этнолингвистики, которая помогала бы учитывать внелингвистические факторы жизни языка. Комплексный подход сразу же обнаружил свои преимущества, позволив успешно проводить реконструкции элементов духовной культуры славян в древности. Особенно плодотворно это было проверено на обрядовом и мифологическом материале. «Лингвистических подход к явлениям неязыкового порядка оказывается настолько продуктивным, что Н. И. Толстой идет дальше — он проецирует понятия, термины и методы, апробированные в языкознании, на культуру в целом и обнаруживает изоморфизм структур языка и культуры в функциональном и внутрииерархическом (системно-стратиграфическом) плане"4. По мнению Н. И. Толстого, «.подобно тому как мы различаем.

1 Там же. С. 320. Похожий подход мы находим в книге Б. А. Романова «Люди и нравы Древней Руси» (М.-Л., 1966).

2 Дуличенко А. Д. Краткий очерк научной, педагогической и общественной деятельности // Никита Ильич Толстой / Сост. Л. В. Шутько, Авт. Вступ. Ст. А. Д. Дуличенко. М.: Наука, 1993. С. 21. (104 с.).

3 Там же. С. 22.

4 Там же. С. 23. литературный язык и диалекты и выделяем при этом еще и просторечие, а в некоторых случаях и арго как неполную, сильно редуцированную (до фрагмента словарного состава) языковую подсистему, в каждой славянской национальной культуре можно выявить подобных четыре вида: культуру образованного слоя, «книжную», или элитарную, культуру народную, крестьянскую, культуру промежуточную, соответствующую просторечию, которую обычно называют «культурой для народа» или «третьей культурой», и для полноты картины и более четкого параллелизма еще традиционно-профессиональную субкультуру (пастушескую, гончарную и др. на селе, торгово-ремесленную в городе), фрагментарную и несамостоятельную, как и арго. Если несколько изменить порядок перечисленных языковых и культурных стратов или слоев, получится два параллельных ряда: литературный языкэлитарная культура, просторечие — третья культура, наречия, говоры — народная культура, арго — традиционно-профессиональная культура"1.

Основное внимание выдающийся русский филолог-славист академик О. Н. Трубачев уделял разработке славянской этимологии, этимологической лексикографии и этногенеза славян. Однако помимо сугубо лингвистических и этногенетических исследований, есть у О. Н. Тубачева и весьма качественные наблюдения социо-культурного плана. Имеется прежде всего в виду его небольшая книга «В поисках единства. Взгляд филолога на проблему истоков Руси"3, в которой дан своеобразный взгляд лингвиста на многие проблемы древнерусской истории. Книга предназначена не только ученым, но и широкому кругу читателей. Она наполнена простыми, точными, и, подчас, неожиданными наблюдениями. Так, например, О. Н. Трубачев первым подметил очевидную вроде бы странность: древнерусские князья, несмотря на все успехи христианизации и влияние византийской придворной культы вплоть до.

1 Толстой Н. И. Язык и народная культура. Очерки о славянской мифологии и этнолингвистики. М.: Индрик, 1995. С. 16 — 17.

2 См., например, Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян. Лингвистические исследования. М.: Наука, 2003.

Трубачев О.Н. В поисках единства. Взгляд филолога на проблему истоков Руси. М.: Наука, 1997. монгольского нашествия предпочитают называть себя не греческими «христианскими», а местными «языческими» именами. Сфера применения «христианских» имен на протяжении столетий остается весьма ограниченной. Значит, проникновение византийской культуры в русскую к XIII в. было не столь глубоко, как принято считать1. Ситуация с именами, казалось бы, известная, но заметить лежащий на поверхности факт и сделать шаг от факта к выводу — для этого, как видно, нужен был свежий взгляд.

Одним из основателей упомянутой выше таруско-московской семиотической школы был известный ученый академик В. Н. Топоров. Научное наследие В. Н. Топорова очень трудно для историографического анализа, поскольку сфера его научной компетенции была исключительно широка. Подобно трудам большинства великих ученых, труды Топорова не вмещаются в прокрустово ложе дисциплинарных рамок. Он занимался сравнительно-историческим языкознанием (индоевропеистика), литературоведением (проблемы структуры текста, вопросы поэтики), фольклором и мифологией (этноязыковые традиции). При этом, в энциклопедизме Топорова не было эклектики. Все его работы складываются в единый исследовательский текст и единый метод, почти не подвластный цельному осмыслению со стороны. В. Н. Топоров написал более 1500 работ, в том числе такие, как «К реконструкции индоевропейского ритуала», «Ахматова и Данте», «Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического», «Петербургский текст русской литературы». Для нашей работы наиболее интересны и важны его труды о святости («Святость и святые в русской духовной культуре»). В них исследователь показал феномен святости глазами человека средневековой Руси, его место не только в литературном процессе, но и в мировоззренческих механизмах, и даже бытовой повседневности. Фигура святого, с его биографией, комплексом суждений о нем и традицией почитания вписывается Топоровым в контекст эпохи и места, что придает его работам.

1 Там же. С. 45. 2.

СМ. например: Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII — Х1Увв.). М.: Школа «Языки русской культуры», 1998.

58 антропологический характер.

Столь же масштабна фигура акад. Вяч. Вс. Иванова. Его труды по семиотике и истории культуры имеют огромное значение для становления и развития отечественных и мировых антропологических исследований. Для нашей работы наиболее важны его исследования в области славянских лингвистических древностей и мифологии1. Для лингвистической традиции антропологических исследований русской культуры вообще характерен особый интеллектуальный блеск и очарование красивой интеллектуальной игры. Чтение трудов, написанных в этой исследовательской традиции напоминает изучение элегантной шахматной партии.

Особенно интересны труды, написанные Вяч. Вс. Ивановым и В. Н. Топоровым в соавторстве. Недаром с их совместной работой, посвященной древним славянским этнонимам начинается подборка статей в первом томе многотомного издания «Из истории русской культуры», выпуск которого начался в 2000 г. Эта статья задает систему временных и пространственных координат восточнославянского мира. В поле этих координат выстраивается вся книга.

В эту же группу лингвистов и филологов, внесших весомый вклад в изучение древнерусской культуры следует включить С. С. Аверинцева, чей интерес к русскому материалу развивался через исследование византийской греческой цивилизации3, и В. М. Живова — автора многих в высшей степени элегантных и интересных культурологических исследований не только по Древней Руси, но и по другим эпохам отечественной истории4.

Большую ценность для изучения мировосприятия человека русского.

1 Иванов Вяч. Вс. Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов. М.: Наука, 1974. 342 с.

2 Иванов Вяч.Вс. Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах (Основные проблемы и перспективы) // Из истории русской культуры. Т. 1. Древняя Русь. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 413−441.

3 Аверинцев С. С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской // Из истории русской культуры. Древняя Русь. М.: Языки русской культуры, 2000. Т. 1. С. 520−551;

4 Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. 760 с. средневековья имеют работы петербургского филолога и литературоведа В. В. Колесова. Открывая новые забытые элементы смысла знакомых слов, исследователь дает читателю возможность прикоснуться к древнему образу мышления, причем не только на логическом, но и на эмоциональном уровне. Так, например, совсем по-другому видится картина древнерусского общественного устройства, когда узнаешь, что слово «старый» не имело в языке той эпохи коннотаций, связанных со слабостью, дряхлостью, а обозначало сформировавшегося, крепкого, «затвердевшего», наполненного зрелой силой человека в противоположность «молодому» — мягкому, гибкому, податливому как зеленый росток. «Совет старцев городских» выглядит уже не геронтократическим собранием убеленных сединами «пенсионеров», а советом зрелых, сильных и опытных мужчин. Уже не удивляет, что в числе ополченцев, выведенных князем Владимиром на борьбу с печенегами в 992 г. оказался «един стар муж». Ведь если ориентироваться на современное значение этого слова, то рисуется удручающая картина мобилизации людей преклонного возраста, с трудом волочащих тяжелые доспехи. Работа В. В. Колесова дает правильное понимание: древнерусскому «старому мужу» — самое место в боевых порядках1.

Много интересных социально-антропологических наблюдений содержат работы, посвященные изучению религии и мифологии восточных славян древности и периода зарождения первых государств. Исследования эти начались еще в XIX в. Учеными позапрошлого столетия была проделана титаническая работа по отысканию, расшифровке и публикации обширнейшего массива источников по истории русского язычества. Это и оригинальные древнерусские поучения против язычников, и переводы греческих авторов, в которых были видны следы редактирования сообразно русским реалиям, и многочисленные этнографические данные, перекликающиеся со средневековыми письменными свидетельствами. Была произведена первичная обработка собранных материалов.

1 Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986.

Одним из первооткрывателей религиозно-мифологической сферы восточных славян как для науки, так и для широкого круга читателей по праву считается А. Н. Афанасьев. Его книга «Поэтические воззрения славян на природу» — блестящий образец воссоздания целостной картины традиционного народного мировосприятия, описанного живым и точным языком1. А. Н. Афанасьев принадлежал к так называемой «мифологической школе» отечественной фольклористики. Метод «мифологов» известный современный фольклорист В. П. Аникин характеризует так: «его приверженцы усматривали в происхождении народнопоэтических образов зависимость от древнейших мифов и сводили смысл произведений фольклора к выражению немногих понятий и представлений, порожденных обожествлением природы — солнца (так называемая „солярная“ теория) и грозы (так называемая „метеорологическая“ теория)» .

Далее В. П. Аникин пишет: «Современная наука не может согласиться со взглядами Афанасьева как последователя господствовавшей в его время теории, но, не принимая концепции, нельзя проходить мимо многочисленных и многообразных, сделавших бы и ныне честь любому современному исследователю, верных конкретных толкований фольклора, не затронутых крайними общеконцептуальными соображениями. В разысканиях Афанасьева открывается достаточно широкая область такого исследовательского поиска, который при ином общем взгляде может оказаться чрезвычайно полезным и.

•5 нужны". Нельзя не согласиться с этим утверждением В. П. Аникина, и следует попутно заметить, что качественные, ценные наблюдения культурно-антропологического характера делались учеными вне зависимости от формального метода, в рамках которого им приходилось работать. Эти ценные наблюдения — результат чего-то над-методологического, возможно, результат особого чутья и интереса к тому, что словами М. Блока можно.

1 Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. Т. 3. М. 1994.

2 Аникин В. П. Александр Николаевич Афанасьев и его фольклорные сборники // Русские народные сказки из сборника А. Н. Афанасьева. М.: Художественная литература, 1980. С. 11.

3 Там же. охарактеризовать как «Человек в истории».

Историографической реакцией на труды А. Н. Афанасьева стала работа представителя историко-филологической школы А. Н. Веселовского — Е. В. Аничкова. Если А. Н. Афанасьев концентрировал основное внимание на фольклорных источники, то E.H. Аничков занимался прежде всего текстологическим изучением древнерусских книжных «поучений» против язычества («Слово некого христолюбца», «Слово о томъ, како первое погани сущее язици кланялися идоломъ»). Его текстологические изыскания, как и попытки истолкования данных и реконструкции сейчас взывают много возражений, но труд имел большое значение для активизации исследований в этой области: даже исследования советского историка акад. Б. А. Рыбакова во многом строились на полемике с выводами Е.В. Аничкова1.

Книга современника Е. В. Аничкова — Н. М. Гальковского являет собой гораздо более высокую степень обобщения, хотя название ее заявляет вроде бы менее широкую тему (Ср.: «Язычество и Древняя Русь» у Аничкова, и «Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси"2 — у Гальковского). Этим книгам было бы логично обменяться названиями. Аничков исследует в основном текстологию анти-языческих произведений, а Гальковский дает широкую, структурированную картину древнеславянской религии, в которой должное место уделено языческому пантеону, культурно-психологическим аспектам славянской религиозности, и, что особенно ценно для нашей работы, самым разнообразным проявлениям язычества в повседневном быту и мировоззрении человека Древней Руси: брак, погребение, ведовство, суеверия, скоморохи и многое другое. Кроме того, исключительно ценной была публикаторская работа Н. М. Гальковского — во втором томе его труда помещены тексты древнерусских поучений и комментарии к ним.

В советское время работа над изучением древнеславянских языческих.

1 Петрухин В .Я. Е. В. Аничков и язычество Древней Руси // Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь /Послесловие В. Я. Петрухина. М.: Индрик. 2003. С. 387.

2 Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 1,2. М.: Индрик, 2000. верований продолжилась. Ученых, занимавшихся этой темой, можно разделить на три большие группы. Первую из них можно условно назвать «этнографической». Этнографическая традиция изучения славянской народной религии (с языческими пережитками и христианским влиянием) берет свое начало еще в трудах дореволюционного этнографа Д.К. Зеленина1. Подход этих исследователей характеризуется тем, что в качестве основного источника сведений используются полевые наблюдения XIX — XX вв., и выводы делаются тоже прежде всего относительно этого времени. Экскурсы в древние эпохи, когда язычество было основной религией даются редко и очень осторожно. В указанной традиции написаны работы С.А. Токарева2, H.H. Велецкой3, Г. А. Носовой4.

Ученые, которых можно отнести ко второй группе («исторической») своей главной целью видят реконструкцию древнего язычества. Для этого используется самый широкий спектр источников — и этнографические, и письменные, и археологические, привлекаются широкие параллели религий других народов, находившихся на сходной стадии развития. К источникам применяется строго научные методы критики, позволяющие создать максимально точную, или, по крайней мере, верифицируемую систему доказательств. К ученым этой группы можно отнести, например, М.В. Поповича5 и В.В. Пузанова6. Однако труды этой группы ученых вряд ли могут соперничать в читательской популярности с работами третьей группы авторов, которую условно можно назвать «художественно-эмоциональной».

Основоположником этого направления в советской науке следует по всей.

1 Зеленин Д. К. Избранные труды: Статьи по духовной культуре. 1901;1913. М., 1994.

2 Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976.

3 Велецкая H.H. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М.: София. 2003.

4 Носова Г. А. Язычество в православии. М., 1975.

5 Попович М. В. Мировоззрение древних славян. Киев: Наукова думка, 1985. 165 с.

6 Пузанов В. В. Византийские и западноевропейские свидетельства VI — VIII вв. о язычестве древних славян // Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси / Отв. ред. В. В. Пузанов. Ижевск, 2003; Пузанов В. В. О боевой магии древних славян //Этнос. Культура. Человек. Сб. статей посвященный 60-летию проф. В. Е. Владыкина. Ижевск, 2003. видимости считать академика Б.А. Рыбакова1. Его перу принадлежат два солиднейших труда «Язычество древних славян» и «Язычество древней Руси». Рыбаков вывел религиоведческие штудии за пределы академического дискурса, и превратил их поле идейной битвы. По замечанию В. Я. Петрухина, «весьма объемные компендиумы Б. А. Рыбакова о язычестве древних славян (1981) и язычестве древней Руси (1987), строились на антитезе известному положению Аничкова, сформулированному в предисловии к монографии 1914 г. Сравнивая языческие культы варварской Европы, Аничков писал: «Особенно убого было язычество Руси, жалки ее боги, грубы культ и нравы. Не поэтически смотрела Русь на природу, и не создавало воображение никакой широко задуманной религиозной метафизики» «.

Многие ученые впоследствии критически высказывались по поводу этого вывода Е. В. Аничкова. Однако, акад. Б. А. Рыбаков делал это особенно увлеченно, и в этом своем увлечении порой взлетал «шизым орлом под облакы» гораздо выше тех слоев исследовательской мысли, которые допустимы для науки. Чего стоит его анализ чеканного изображения на кубке из кургана Черная могила. Ученый увидел в весьма схематичном изображении целую историю: сказку о Кощее бессмертном. Но на роль научного открытия его атрибуция все-таки претендовать не может, поскольку ничто не мешает человеку с воображением представить любую другую, не менее занимательную сказку.

За трудами акад. Б. А. Рыбакова «до горизонта» выстраиваются многочисленные работы, появившееся в последнее время в «творческих мастерских» современных неоязычников. Эти труды очень разнятся по качеству научного анализа, но их объединяет то, что наряду с сугубо научной составляющей в них сильна тенденция к конструированию «утраченных» элементов древних верований уже не с исследовательской, а с религиозной целью. Следует признать, что среди совершенно завиральных творений (вроде.

Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981; Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1987.

2 Петрухин В. Я. Е. В. Аничков и язычество Древней Руси. С. 387.

64 трудов" целителя-экстрасенса Кандыбы), встречаются и весьма качественные работы (см., например, работы Л.Р. Прозорова1).

Обзор историографии завершим работами, написанными в той же исследовательской традиции, что и представленная диссертация.

Социально-антропологическая часть теоретической основы исследования базируется на понятии «насыщенного описания», предложенного американским антропологом Клиффордом Гирцем. Смысл этого понятия К. Гирц раскрывает с помощью весьма интересного примера, который имеет смысл привести здесь полностью, поскольку он с исчерпывающей полнотой и весьма наглядно описывает метод, положенный в основу настоящей работы: «Представьте себе, — пишет он, — двух мальчишек, моргающих правым глазом. Один совершает движение веком непроизвольно, другой подает тайный сигнал приятелю. Оба движения с физической точки зрения идентичныесли рассмотреть их просто как движения, сделать некое «феноменалистическое наблюдение», невозможно отличить, кто из них моргнул, кто подмигнул, а может, оба моргнули или оба подмигнули. В то же время, пусть неприметная с фотографической точки зрения, разница между обычным морганием и подмигиванием весьма существеннаяэто хорошо понимает каждый, кто хоть раз по ошибке принял одно за другое. Подмигивание — это коммуникация, причем коммуникация вполне определенного рода, которая 1) имеет сознательный характер, 2) направлена на конкретного человека, 3) передает определенное сообщение, 4) и делает это в соответствии с социально установленным кодом и 5) в тайне от остальной компании. Как отметил Райл, тот, кто подмигнул, не совершал двух разных действий, он не моргнул и подмигнул одновременно, но тот, кто моргнул, совершил только одно — он моргнул. Подмигнуть — это значит сознательно моргнуть в случае, когда существует социальный код, согласно которому это действие есть конспиративный сигнал. Вот что это такое: крупица поведения, крупица культуры и — voila! — жест.

1 Прозоров Л. Р. Боги и касты языческой Руси: тайны киевского пятибожия. М., 2006.

Но это только начало. Предположим, продолжает он, есть еще и третий мальчик, который, «чтобы развеселить своих дружков», решил подразнить первого подмигнувшего мальчика и повторил его движение, только нарочито неумело, неуклюже, некрасиво и т. д. Он при этом сделал, конечно же, то же самое движение, что и первый, моргнувший, и второй, подмигнувший: сомкнул верхнее и нижнее веко правого глаза. Но этот мальчик уже и не моргнул, и не подмигнул, он передразнил чужую попытку подмигнуть. На этот случай тоже существует социально значимый код (он будет мигать с большими усилиями, преувеличенно, может быть, гримасничая — с обычными приемами клоуна), и этот мальчик тоже передает сообщение. Но на этот раз основной лейтмотив действия не тайна, а насмешка. Если другим покажется, что он действительно подмигивает, то вся затея пропадет даром, правда, результат вследствие этого получится другой, не такой, как если бы все подумали, что он просто моргает. Можно развивать эту мысль дальше: неуверенный в своих мимических способностях, будущий клоун может дома попрактиковаться перед зеркалом, и в этом случае он будет не моргать, не подмигивать, не передразнивать, а репетироватьхотя, с точки зрения фотокамеры, радикального бихевиориста или иного сторонника протокольной точности отчетов, в этом случае он, как и во всех предыдущих, будет просто быстрыми движениями смыкать верхнее и нижнее веко правого глаза. Можно и дальше, действуя логически, почти до бесконечности, усложнять ситуацию. Например, тот, кто подмигивал, мог на самом деле пытаться ввести в заблуждение остальных, делая вид, что имеет с кем-то из присутствующих тайный сговор, которого не былои в этом случае соответственно меняется смысл и наших спекуляций на тему передразнивающего и репетирующего перед зеркалом. Но суть моих рассуждений, между тем, сводится к тому, что Райл назвал бы «ненасыщенным описанием» действий репетирующего, передразнивающего, подмигивающего, моргающего и т. д. («быстрым движением смыкают верхнее и нижнее веко правого глаза»), и «насыщенным описанием» того, что они на самом деле делают («репетирует перед зеркалом, как он будет передразнивать приятеля, когда тот будет кому-то тайно подмигивать»), лежит предмет исследования этнографии: стратифицированная иерархия наполненных смыслом структур (курсив мой — В.Д.), в контексте которых возможно моргать, подмигивать, делать вид, что подмигиваешь, передразнивать, репетировать, а также воспринимать и интерпретировать эти действия и без которых все эти действия (включая и нулевое морганье, которое как категория культуры в такой же степени не подмигивание, в какой подмигивание является не морганьем) не будут существовать, независимо от того, что кто-то будет делать с верхним и нижним веком своего правого глаза"1.

Именно составление «насыщенного описания» культурно-антропологических реалий эпохи составляет конечную цель работы. Метод К. Гирца позволяет не только составить «внешний обзор» форм взаимоотношений людей в древнерусском обществе, но диктует необходимость особого внимания к внутренним взаимосвязям, составляющим механизм функционирования бытовой повседневности.

Родоначальником социально-антропологических исследований истории русского средневековья в отечественной и мировой исторической науке стала Н. Л. Пушкарева. Уже первая ее книга «Женщины Древней Руси», вышедшая в 1989 г. стала событием. Причем не только среди специалистов (книга получила свыше 20 рецензий во множестве стран), но и у широкой читающей публики. Книга была выпущена фактически предельным для научного издания тиражом в 100 000 и разошлась мгновенно. С этой книгой в отечественной науке было открыто новое направление — женская и тендерная история. Нужно сказать, что тендерным исследованиям в России пришлось не столько пробивать препоны научной критики, сколько преодолевать неприятие феминистической доктрины, с которой прочно связывались эти исследования в общественном сознании. Противоречивость отношения к «истории женщин» отчетливо проявлялась в учебном процессе на исторических факультетах вузов.

1 Там же. С. 174. 2.

Пушкарёва Н. Л. Женщины Древней Руси. М.: «Мысль», 1989.

С одной стороны, скептические улыбки специалистов по «традиционной» социально-политической истории, с другой, огромный интерес к новой проблематике со стороны студентов (и особенно студенток).

За истекшие десятилетия отношение к тендерным исследованиям значительно изменилось. Во-первых, несколько улеглись страсти, что понятно: если по сравнению с классической советской исторической наукой работа Н. Л. Пушкаревой выглядела как яркий вызов, что-то совсем новое, непривычное, то в современной историографической ситуации укрепившаяся школа тендерных исследований выглядит вполне академично, и чуть ли не традиционалистски. Во-вторых, помимо «женской» образовалась «мужская» история, что способствовало некоторому изменению восприятия тендерных исследований как теоретической базы воинствующего феминизма и углублению сугубо научной составляющей. Прошедшие конференции и летние школы увеличили число специалистов, не только интересующихся, но и действительно знающих эту область исторической или социально-антропологической науки. Закономерным следствием развития направления стала подготовка Н. Л. Пушкаревой монографии, посвященной теории истории и тендера1.

Чрезвычайно интересны работы Н. Л. Пушкаревой, в которых она развивает традиции школы «Анналов». Собственно, впервые методология французских «новых историков» к изучению русского материала была применена в ее книге «Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.)» Очень характерно, что первый шаг к антропологическим методикам в истории был в отечественной историографии сделан именно антропологом. «Классические» историки стали подтягиваться вслед. В книге, помимо богатого конкретного материала содержится теоретическое обоснование назревшей необходимости обратить внимание историков на проблемы, входящие в круг антропологического взгляда на.

1 Пушкарёва Н. Л. «Зачем он нужен, этот тендер?» Тендерная теория и историческое знание. СПб.:Алетейя, 2007. историю1.

Следует также назвать работы Н. Л. Пушкаревой, посвященные истории.

2 3 русской семьи, сексуальности, и историографические работы, посвященные зарубежным исследованиям этнографии русских4.

В указанном направлении работал и автор представленной диссертации5. Результаты многолетних исследований были обобщены им в итоговой книге6.

Цель работы: Создание синтетической картины общественных отношений Древней Руси XI — XIII вв. путем реконструкции картины мира (в.

1 Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.). М.: «Ладомир», 1997.

2 Пушкарёва Н. Л. Мать и материнство на Руси Х-ХУП вв. // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени. М., 1996. С.311−347- Пушкарёва Н. Л. Мать и дитя в Древней Руси (отношение к материнству и материнскому воспитанию в Х-ХУ вв.) // Этнографическое обозрение. 1996. № 6 и др. Пушкарёва Н. Л. Материнство в новейших философских и социологических концепциях // Этнографическое обозрение. 1999. № 5. С. 47−59.

3 Это отмечалось в работах российских и зарубежных авторов: Пушкарёва Н. Л. Был ли секс на Руси? // Мегаполис-континент. 1991. № 15. 24−30- ее же. Сексуальная этика Древней Руси // Европа плюс Америка. 1992. № 1. С. 125−132. ее же. Женщина, семья, сексуальная этика в православии и католицизме. Перспективы сравнительного подхода // Этнографическое обозрение. 1995. № 3. С. 13−23- ее же. Между «великим грехом» и «удоволством»: интимная жизнь женщины в Старой Руси // Социум. 1995. № 6(49). С.32−39 — ее же. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов Х-ХУН вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 51−103- ее же. Частная жизнь женщины в доиндустриальной России. X — начало XIX в. Невеста, жена, любовница. М., 1997; Левин Ив. Секс и общество в мире православных славян // Пушкарёва Н. Л. (ред.) «А се грехи злые, смертные» (Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России Хпервая половина XIX в). М., 1999;

4 Пушкарёва Н. Л. Этнография восточных славян в зарубежных исследованиях (1945;1990). СПб.: «Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ», 1997.

5Долгов В.В. «Зло есть женская прелесть» (сексуальная жизнь древних руссов XI — XIII вв. и их отношение к женщине) // Социальная история. Ежегодник. 2003. Женская и тендерная история / Под ред. Н. Л. Пушкаревой. М.: РОССПЭН, 2003. С. 237 — 249. Долгов В. В Чудеса и знамения в Древней Руси X — XIII вв. // Исследования по русской истории. Сборник статей к 65-летию профессора И. Я. Фроянова / Отв. редактор В. В. Пузанов. СПб.-Ижевск: Издательство Удмуртского университета, 2001. С. 97 — 113. Долгов В. В. Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI — XIII веков. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский университет». 1999. 250 с. Долгов В. В. Детство в контексте Древнерусской культуры XI — XIII вв.: отношение к ребенку, способы воспитания и стадии взросления // ЭО. 2006 № 5. С. 72 — 85. Долгов В. В. Древняя Русь: мозаика эпохи. Очерки социальной антропологии общественных отношений XI — XVI вв. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский универсиетет», 2004. 218 с. Долгов В. В. и др. Формирование российской государственности: разнообразие взаимодействий «центр — периферия» (этнокультурный и социально-политический аспекты). Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та. 2003. 465 с.

6 Долгов В. В. Быт и нравы Древней Руси. Миры повседневности XI — XIII в. М.: Яуза, Эксмо, 2007.512 с. части представлений об обществе), созданной древнерусской культурой, ее характерных черт и узловых точек по следующей схеме: микрогруппа, город, внешний мир, сверхъестественные сферы.

Достижение поставленной цели требует решения следующих исследовательских задач:

Задачи работы:

1. Используя методологический аппарат отечественной потестарно-политической этнографии и школы Анналов, рассмотреть представления о власти, ее источниках и носителях (князь, вече) в сфере высокой, книжной культуры и в обыденном мировоззрении древнерусского общества. Рассмотреть представления о социальной стратификации и произвести возможно полную реконструкцию различных образов социального мира в древнерусской культуре.

2. Реконструировать структуры повседневности, бытовой уклад, нормы общения в микрогруппе, выработанные древнерусским обществом. Отношение к сексу, любви, семье, друзьям, культурные формы воспитания и образования детей, социально-приемлемые формы проведения досуга и представления о природе болезней и методах поддержания здоровья. Отмеченные пункты должны дать возможность создать объемную модель обыденной жизни представителей основной массы городских жителей Древней Руси.

3. Исследовать представление о внешнем для городовой волости мире, выстраиваемой по линии «свои"-"чужие». По существу, речь идет об изучении особенностей формирования государственной и культурной идентичности в условиях непрочного, но при этом вполне стабильного единства Древней Руси в домонгольский период.

4. Выявить социально-психологическую (ментальную) составляющую в представлениях о мире сверхъестественного, существовавшие в древнерусской культуре. Особое внимание в соответствующей главе будет сконцентрировано не столько на уровне институированных концепций, сколько на уровне стихийного повседневного мировосприятия, так называемой «народной религиозности», которая, однако, была свойственна отнюдь не только простонародью, но зачастую обнаруживает себя в рассуждениях вполне образованных книжников. Психологическая настроенность на чудо, противоречивое отношение к ведьмам и колдунам, сакральная организация городского пространства — вот примерный круг проблематики этой главы.

Источниковая база. Поскольку работа нацелена на создание синтетической картины социальной реальности Древней Руси через изучение комплекса общественных представлений и устойчивых социальных практик, корпус используемых источников не будет, по существу, отличаться от того, что используется в работах, практикующих традиционный подход. Отличие в способах работы с ними.

Одним из основных требований к подбору материала для изучения общественного сознания является комплексность. Постижение психологии социума базируется на возможно более глубоком проникновении в культурный контекст эпохи. Этого невозможно сделать без совокупного анализа как можно более полного объема доступных исследователю свидетельств жизни изучаемого общества. Говоря словами родоначальника антропологического изучения русского средневековья Н. Л. Пушкаревой: «лишь комплексный, системный подход к летописным, фольклорным, церковно-учительным и вообще нарративным памятникам приоткрывает завесу, позволяя приблизиться к пониманию эмоционального мира матерей, «женок» и «дщерей» древнерусских князей и простолюдинов, воссоздать некоторые детали их частной жизни. Оперируя лишь косвенными свидетельствами, исследователь принужден быть, по словам французского историка Ж. Дюби, «искателем жемчуга, пытливейшим охотником за конкретными, мельчайшими деталями», из которых и можно пытаться составить мозаику"1.

1 Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.). С. 3.

Основой нашего исследования являются вербальные источники1. Это понятно, ведь язык — система, моделирующая сознание. Из вербальных, безусловно, наиболее информативны письменные.

В работе использованы письменные источники следующих видов. Во-первых, летописи. Как известно, время создания древнейших списков русских летописей (кроме HIJI старшего извода), выходит за пределы обозначенного нами хронологического периода. Однако после трудов А. А. Шахматова наука позволяет рассматривать тексты, сохранившиеся в составе Лаврентьевской, Ипатьевской и Новгородской I летописи как культурное наследие более раннего времени. Обычно при классификации исследователи уделяют основное внимание повествовательной стороне летописей. А.С.Лаппо-Данилевский отнес их к «историческим преданиям"2. А. П. Пронштейн писал, что в летописях «историческая действительность отражается сквозь призму личных наблюдений автора"3. Отмечается, что источники эти «намеренные» и, следовательно, при работе с ними необходимо учитывать субъективизм летописца. Для исследователя экономической или политической истории этот субъективизм является очевидным и неизбежным недостатком данного вида источников. Для нас же это наиболее ценное их качество, т.к. автор летописипредставитель своей эпохи. Запечатленный в повествовании ход мысли — это уникальное по значимости свидетельство из тех, которыми мы располагаем. Если придерживаться забытой классификации А.С.Лаппо-Данилевского, которая делит источники на «предания» и «остатки», рассмотренный в указанном ракурсе летописный текст оказывается уже не «преданием», а «остатком».

Сказанное о летописях может быть распространено на весь комплекс древнерусской литературы. В работе были использованы, прежде всего,.

1 Деление источников на «вербальные» и «невербальные» не является общепризнанным в отечественной историографии. Тем не менее мы сочли возможным использовать данную классификацию в виду того, что соотнесенность с языком — важнейшая характеристика источника для исследования общественного сознания.

2 Лаппо-Данилевский A.C. Методология истории. Ч. 2. СПб., 1910. С. 74 — 76.

3 Пронштейн А. П. Методика исторического источниковедения. Ростов, 1976. С. 66.

72 оригинальные произведения Древней Руси XI — XIII вв., такие как «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Сказание о Борисе и Глебе», «Слово» и «Моление» Даниила Заточника, «Слова» Кирилла Туровского, «Послание» Климента Смолятича, «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово о полку Игореве», «Житие Феодосия Печерского», «Киево-Печерский патерик», «Хождение игумена Даниила», «Слова» и «Поучения» других авторов.

Кроме того, немало ценного было нами почерпнуто из переводных сочинений, вошедшие в круг чтения средневекового человека. Возможность использования последних обусловлена тем, что сам процесс перевода является, по сути, сотворчеством. С. Франклин, занимавшийся проблемой рецепции византийской культуры славянами, считал возможным подходить к изучению славяно-византийских (в частности русско-византийских) культурных связей как к продукту «мис-трансляции» (mis-translatio), т. е. «искаженного перевода"1. Коль скоро «трансляция» искаженная, значит в переводах уже очень много от переводчиков. Особенно ярко проявилось это в Изборнике 1076 года. По мнению многих исследователей, составитель его — древнерусский книжник, который «подвергал включаемые в сборник тексты стилистической и языковой правке, лишая их подчеркнутой монашеской ригористичности, русифицируя язык, вводя в текст отдельные слова и выражения, отражающие древнерусский быт». Весьма ценным источником является и Изборник 1073 года. Хотя в нем «мис-трансляция», в силу большей корректности вошедших в него переводов, проявляется в меньшей мере. Несмотря на то, что Изборники, а также другие греческие своды нравоучительных сентенций, например «Пчела», не были порождены реалиями русской жизни, анализ их может дать очень интересные результаты. Прежде всего потому, что содержащиеся в них рекомендации выступали в качестве ориентиров, нравоучительного чтения, для широкого читателя. И хотя часто невозможно судить насколько предписанные идеальные.

1 th Franclin S. The Reseption of the Byzantine Culture by the Slavs // The 17 International.

Byzantine Congress. Major Papers. N.Y. 1986. P. 383 — 397.

2 Творогов O.B. Изборник 1076 года // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. (XI — первая половина XIV в.) Л., 1987. С. 197. нормы воплощались в реальную жизнь, но сам факт создания списков таких произведений говорит об интересе к обсуждаемым в них вопросам со стороны человека Древней Руси. Не менее плодотворным может быть обращение к другим переводным произведениям познавательного и развлекательного плана. В их числе могут быть упомянуты «Повесть об Акире Премудром», апокриф «Сказание отца нашего Агапия», «Сказание об Индийском царстве», «Христианская топография» Козьмы Индикоплова и пр.

Важным источником изучения отражения социальной практики в общественном сознании Древней Руси являются нормативные акты светского и церковного происхождения. К первым относится Русская Правда. Важность этого законодательного свода заключается в том огромном влиянии, которое имели закрепленные в нем нормы на общественную жизнь Руси. Нормирование социального бытия неразрывно связано с его пониманием, поэтому значение этого типа источников трудно переоценить. Еще более интересными нам представляются акты церковного, канонического права, «инструкции» воспитания исповедальной дисциплины, такие как «Вопрошание Кириково», «Правила митрополита Иоанна», «Поучение епископа Ильи» и пр. Они дают нам уникальную возможность заглянуть в повседневную, непарадную жизнь средневекового человека. Увидеть его не в тожественном, «фронтальном» развороте, свойственном стилю «монументального историзма XI — XIII веков"1, а в окружении обыденных проблем, забот, радостей и страхов. Без них было бы невозможно говорить о мировоззрении широких масс населения, о том, насколько полно воплощались в жизнь идеалы, проповедуемые в многочисленных «Поучениях», «Изборниках», «Пчелах». Не менее интересны в этом отношении акты о смешанной юрисдикции — княжеские уставы: Владимира, Ярослава, Всеволода.

Последняя половина XX ознаменовалась введением в научный оборот новых групп письменных источников, особенно ценных для антропологически-ориентированных исследований, поскольку, во-первых, являются оригиналами,.

1 Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 34 — 35.

74 современными изучаемой эпохе, и, во-вторых, доносят уникальные голоса простых людей, передают атмосферу бытовой повседневности. Это берестяные грамоты, книжные маргиналии и граффити.

Берестяные грамоты были открыты в сер. XX. Первая берестяная грамота была найдена в ходе археологических раскопок в Новгороде в 1951 г. Руководитель раскопок A.B. Арциховский сразу оценил масштаб находки. Перед исследователями открылся ценнейший пласт свидетельств о повседневной жизни средневековых новгородцев. К концу 1992 г. при раскопках древнерусских городов было найдено уже более 800 берестяных грамот, в том числе в Новгороде — 745, в Старой Руссе — 26, в Смоленске — 16, в.

Пскове — 8, в Звенигороде Галицком — 3, в Твери — 2, в Москве, Витебске и.

1 2 Мстиславле по одной. И открытия продолжаются .

Емкую характеристику грамотам как историческим источникам дал A.A.

Зализняк: «Подавляющее большинство берестяных грамот — это частные письма. Они посвящены самым различным делам повседневной жизни семейным, бытовым, хозяйственным, торговым, денежным, судебным, нередко даже поездкам, военным походам, экспедициям за данью и т. п. Жизнь средневекового человека и его заботы предстают перед нами в этих письмах чрезвычайно непосредственно, в конкретных деталях.

Помимо писем, встречаются также различные реестры, ярлычки, черновики документов, ученические упражнения, азбукииногда заговорыизредка тексты церковного характера.

Берестяные грамоты существенно изменили традиционные представления.

0 степени распространения грамотности в древней Руси. Авторы и адресаты берестяных грамот — отнюдь не только попы, монахи и высшие сановникисреди них представлены также, наряду с домовладельцами и купцами, старосты, ключники, ремесленники, воины и т. д. Особенно неожиданным.

1 Зализняк A.A. Берестяные грамоты. Комментарии //БЛДР. Т. 4. XII век. СПб., 1997. С. 679. Янин B.JI., Зализняк A.A. Берестяные грамоты из новгородских раскопок 1990 — 1995 гг. //.

Средневековая Русь. Вып. 1. 1996 г. М.: Российское университетское издательство, 1996. С. 122. оказалось то, что в переписке на бересте принимали участие женщины. В заметной части писем они выступают в качестве адресатов или авторовимеется даже пять писем от женщины женщине"1.

Вслед за берестяными грамотами детальному изучению были подвергнуты древнерусские граффито. Фундаментальное изучение и издание их было осуществлено украинским ученым С. А. Высоцким .

Последнее десятилетие обогатило науку интересными изданиями новых видов источников. В 2000 г. в издательстве «Наука» вышло в свет две замечательные книги: свод рукописных маргиналий, осуществленный JI.B. о.

Столяровой, и монография, посвященная древнерусской эпиграфике A.A. Медынцевой4. Обе эти книги открывают перед читателем мир древнерусской повседневности во всей ее волнующей подлинности, дают огромное количество живых непосредственных свидетельств эпохи.

Разбор письменных источников был бы неполным, если бы мы не отметили еще одну важную особенность. Летописи, законодательные акты, богословские и публицистические произведения, переводные сочинения и пр. написаны на древнерусском языке, который уже и сам по себе является богатым хранилищем информации. Ведь именно принципами и структурными особенностями языка определяется строй мышления отдельной личности и всего общества.

Помимо письменных вербальных источников, в настоящей работе используются данные, полученные при анализе русского фольклора, и, прежде всего, русского былевого эпоса. Использование былин, для реконструкции общественного сознания XI — XIII вв. сопряжено со многими трудностями (подробный их разбор см. гл. 1). Тем не менее, обходить стороной факты, сохраненные народной памятью было бы неправильно. Ценность фольклорных.

1 Зализняк A.A. Берестяные грамоты. С. 680.

Высоцкий С. А. Древнерусские надписи Софии киевской. XI — XIV вв. Киев, 1966.

3 Столярова JI.B. Свод записей писцов, художников и переплетчиков древнерусских пергаментных кодексов XI — XIV вв. М: Наука, 2000. 543 с.

4 Медынцева A.A. Грамотность в Древней Руси. По памятникам эпиграфики X — первой половины XIII века. М.: Наука, 2000. 291 с. источников в том, что они зачастую более верно доносят до нас мировоззрение народной массы средневекового общества, чем книжные свидетельства, в которых голос простого человека в большинстве случаев бывает приглушен и искажен учеными теориями и предвзятостью суждений авторовпредставителей интеллектуальной элиты.

Немалую помощь в изучение повседневной культуры и мировоззрения человека Древней Руси могут оказать так называемые вспомогательные исторические дисциплины. Древнейшая из них и наиболее институализированная — нумизматика. Практически исчерпывающий свод оригинальных нумизматических материалов был издан еще в конце XIX в. графом И. И. Толстым. Роскошное издание до сих пор остается непревзойденным по качеству воспроизведения изображений монет, несмотря на значительно развившуюся технику печати1.

Методологически наиболее сложным для исследования в области общественного сознания является работа с невербальными источниками. К ним прежде всего относятся иконографические и вещественные источники. Публикация миниатюр, современных или как минимум хронологически не очень отдаленных от изучаемой эпохи началась еще в дореволюционной России. Был издан фактически основной для изучаемой эпохи лицевой свод XV в. — Радзивилловская летопись2, миниатюры которой, по мнению специалистов, в значительной своей части копируют изображение более ранних рукописей. Немало сделал для публикации и анализа иконографического материала известный дореволюционный искусствовед Н.П. Кондаков3. Однако, комплексное изучение и использование этого вида источников началось только в советское время: блестящий образец иконографического исследования являет собой монография A.B. Арциховского, посвященная древнерусским.

1 Толстой И. И. Древние русские монеты великого княжества Киевского. Нумизматический опыт. СПб.: Типография императорской академии наук, 1882. 272 с. 19 табл.

2 Раздивиловская или Кенигсбергская летопись. Т. 1. Фотомеханическое воспроизведение рукописи. СПб., 1902.

Кондаков Н. П. Изображение русской княжеской семьи в миниатюрах XI века. СПБ.: Типография императорской академии наук. 1906.

77 миниатюрам1. С некоторыми его выводами можно спорить, но сами методики сохраняют практическую ценность и сейчас. Его же работы, посвященные материальной культуре киевской Руси могу служить образцом культурно-антропологической работы с вещественными источниками. То же можно сказать и о работах М. Г. Рабиновича .

Методология. Основой исследования является междисциплинарный подход и комплексный анализ источников. При проведении исследования применены историко-сравнительный и ретроспективный методы. Поскольку основным методологическими ориентиром в исследовании были традиции социально-антроплогического изучения культуры, то к исследованию привлекались методы из арсенала социальной антропологии (метод «насыщенного описания» К. Гирца), школы «Анналов» (анализ «коллективного бессознательного» — ментальности), Тартуской семиотической школы (восстановление внетекстуальных связей) и пр.

Научная новизна. Научная новизна работы во многом определяется новизной избранного метода. Анализ историографии показывает, что, несмотря на значительные наработки, возможности применения социально-антропологической методологии к рассмотрению материалов по русской истории XI — XIII вв. еще далеко не исчерпаны. H.JI. Пушкарева заложила основу антропологической работы с древнерусскими источниками домонгольской эпохи. Настоящая работа по сути построена на применении предложенного ею метода к материалам XI — XIII вв. с усилением синхронической составляющей.

Работа является первым опытом монографического исследования отражения социальной практики в общественном сознании Древней Руси XIXIII вв., охватывающим не только сферу «высокой», книжной культуры. Нас в равной степени будут интересовать как взгляды образованного книжника, так и рядового «людина"-общинника. Как профессиональные ученые рассуждения на.

1 Арциховский A.B. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944.

2 Арциховский A.B. Одежда // История культуры Древней Руси. М., 1951.

3 Рабинович М. Г. Очерки материальной культуры русского феодального города. М., 1988.

78 темы мироустройства и общественного бытия, так и ненамеренно обнаруживаемое обыденное понимание социальной структуры, правил повседневного поведения и пр. То, как древнерусский человек сознательно мыслит об обществе, и то, как он неосознанно проявляет себя в обращении с теми или иными понятиями, в своих поступках, суждениях, словоупотреблении. Т. е., нас будет интересовать как сфера идеологий, так и менталъности, вместе составляющие комплекс общественного сознания.

Практическая значимость работы. Результаты работы могут быть использованы при создании обобщающих трудов по социально-политической истории Руси XI — XIII вв., а также по истории русской культуры. Методологические наработки, выполненные в исследовании могут быть использованы для продолжения работы по изучению древнерусского общества как в хронологической плоскости, так и в плоскости расширения проблемной сферы. Материалы и выводы диссертации используются при чтении учебных курсов «История России», «История мировой и отечественной культуры», а также спецкурса по соответствующей проблематике. Материалы диссертации также могут быть использованы для написания научно-популярных работ по истории России.

Апробация работы. Полученные в диссертации выводы нашли отражение в 54 научных публикациях, в том числе 4 монографиях и 7 реферируемых изданиях по списку ВАК, не вызвавших возражений Отдела этнографии русских Института этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклуха-Маклая РАН, соискателем-докторантом которого являлся диссертант. Отдельные положения диссертации были представлены в докладах на научных конференциях: (Российская научно-практическая конференция «Этнический фактор и политика. История и современность». Ижевск. 3−4 марта 2000 г.- Международная научная конференция «Этнос — Культура — Человек», посвященная 60-летию В. Е. Владыкина. Ижевск, 2003; Всероссийская конференция, посвященная 90-летию со дня рождения профессора A.C. Шофмана и 60-летию со дня рождения профессора В. Д. Жигунина. Казань, 7−9.

79 октября 2003 г.- VI конгресс этнографов и антропологов России. С.-Петербург, 28 июня — 2 июля 2005 г.- Общество, государство, верховная власть в России в Средние века и ранее Новое время в контексте истории Европы и Азии (XXVIII столетия). Международная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения академика Л. В. Черепнина. Москва, 30 ноября — 2 декабря 2005 г. Всероссийская научная конференция «Историк в меняющемся пространстве российской культуры». Челябинск, 2006. и др.

Структура работы. Работа состоит из введения, четырех глав и заключения, списка использованных источников и литературы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Обращение историка к общественному сознанию ушедших эпох сродни попытке совершить путешествие во времени. Идеальный (хотя вряд ли вполне достижимый) результат работы заключался бы в том, чтобы дать возможность современному человеку посмотреть на «миры прошлого» глазами не стороннего наблюдателя, а сквозь призму взглядов, присущих людям, эти миры населявшим. Представить себе их вселенную, а значит, увидеть, почувствовать, понять их самих.

Бытописательская" работа, главная цель которой — воссоздание социокультурного контекста эпохи по самой своей сути не может иметь кратких формализованных выводов. Это качество присуще, пожалуй, любой работе, главная цель которой — проведение синтеза ранее накопленных знаний. Весь текст представленного исследования является в конечном итоге выводом из предыдущего опыта развития исторической науки (как в «методологическом», так и в «фактологическом» смысле). Автор видел свою главную задачу в том, чтобы придать системность накопленным сведениям о мировоззрении человека раннего русского средневековья, воспроизвести его отношение к обществу так, чтобы наш современник смог взглянуть его глазами. Картина мира являет собой целостность, восприятие которой не должно быть дискретным. Это тем более важно постольку, поскольку картина социального мира населения Древней Руси не была научной, и, следовательно, не имела жесткой логичности и организованности.

Однако, при всей принципиальной невозможности «сложить» многообразие выявленных черт в несколько итоговых фраз, есть все же необходимость поделиться некоторыми финальными наблюдениями над собственной работой с материалом социальной психологии русского общества XI — XIII в. в свете современной научной методологии.

Самое главное, с чего необходимо начать: работа еще раз подтвердила факт, что антропологически ориентированное исследование должно.

561 непременно базироваться на особой культуре контроля сознания самого исследователя. Необходимо по возможности освободиться от предвзятых мнений, и по примеру историков Школы «Анналов» занять «активную позицию» по отношению к источникам. Это conditio sine qua поп, поскольку любой упрощенный взгляд на внутренний мир человека прошлого, скорее всего, окажется односторонним: мистик и прагматик, аскет и эпикуреец, экзальтированный и безразличный — грани характера переливаются тысячею граней. Все эти черты «прорезываются» сквозь ткань источника совершенно неожиданно. Важно не пропустить момент: можно ли было ожидать, что в выспренне-религиозно настроенный автор Киево-Печерского патерика вдруг донесет до нас голос неистребимого скептика боярина Василия? Или, наоборот, в сухих и строгих строчках церковного законодательства вдруг станут видны повседневные хлопоты хозяйки небогатого дома, по мере сил помогающей себе в хозяйстве домашним «волхованием»? Эти мельчайшие крупицы сведений являются бесценными маячками, которые помогают историку проникнуть за границы официальной «летописной» и «житийной» Древней Руси.

Другой, не менее важный аспект работы с социально-психологическим материалом заключается в необходимости не только логического, дискурсивного, но и эмоционального усилия. Понять культурный контекст эпохи можно только «вжившись» в него. Идея «вживания» сейчас не пользуется популярностью, многие исследовтаели относятся к ней весьма скептически. Скепсис отнсительно «вживания» отчасти оправдан, однако, даже и самим скептикам трудно бывает удержаться от него. Несомненно, на первый взгляд, это уводит историю из сферы «науки» ближе к «художественному творчеству», но, думается, это неизбежный и необходимый уход. Его не минует ни один исследователь, об этом свиделеьствует пример великих «бытописателей» XIX в. — И. Е. Забелина, Н. И. Костомарова. Надо лишь осуществлять его осознанно. Необходимость эмоционального «вживания» может иметь вполне рационалистическое объяснение: при постоянном чтении источников, при постоянной умственной обращенности к реалиям изучаемой.

562 эпохи истинные связи и глубинные смыслы постигаются на интуитивном уровне, часто более верном и тонком, чем уровень «профессиональных» ученых размышлений — не использовать этот «ресурс» (пусть и в качестве дополнительного) было бы неправильно. Тем более, что так или иначе интуитивные догадки все равно влияют на работу, и весь вопрос только в том, признается ли себе в этом исследователь или нет.

Структура работы предусматривает многоуровневое исследование социального мировоззрения человека Древней Руси: город, микрогруппа, внешний мир, сверхъестественные силы.

В каждой из глав работы доминирует своя, определяющая идея.

При рассмотрении социо-политических реалий древнерусского города-государства основной задачей было воссоздать картину общественного устройства, как она представлялась человеку, в ней живущему (взгляд изнутри). Трудность поставленной задачи во многом была обусловлена тем, что даже в элитной образованной среде в древнерусские времена не было выработано цельного и четко выраженного взгляда на общественное устройство. В отличии от своих западных коллег средневековый русские книжники не уделяли этому вопросу сколько-нибудь серьезного внимания.

Хотя, парадоксальным образом, эта же досадная на первый взгляд особенность имела и положительное значение: отсутствие ученых трактатов на темы социальной структуры позволило сохранить сознание летописцев (являющееся для нас, людей XXI в. «полномочными представителями» средневековой эпохи) в почти девственной простоте. Таким образом, фактически нивелирована оказалась разница картины мира на разных полюсах социальной лестницы: несмотря отличие «ракурса обзора» и обычный горожанин и монах-летописец представляли общество, в котором жили фактически одинаково. Представления и того и другого уходили корнями в гущу повседневной жизни, а не к теоретическим построениям. И, следовательно, к их взглядам можно было применить одни и те же методы работы: анализ поведенческих шаблонов и речевых клише. Особенно ценными.

563 для воссоздания картины социального устройства оказались клишированные обращения, используемые летописцем: «Придите вси мужи вкупе и жены, попови и людье, и мниси, и бельци, богати и убозни, домашни и пришельци.». В этом обращении хорошо видна бинарная структура социальной логики человека древней Руси.

Особенно интересным и неожиданным оказалось отношение человека Древней Руси к такому многоплановому явлению как рабство. С одной стороны, несомненно, рабское положение на Руси (как и во всем остальном мире) рассматривалось как бедственное и позорное. Но с другой стороны, если сравнивать с западноевропейским материалом, древнерусское рабство выглядит намного мягче: рабское прошлое не горит несмываемым клеймом на происхождении и судьбе человека. Границы межу свободными и рабами оказываются весьма размыты. Древнерусский раб, если мерить его мерками его эпохи, не существо иного «низкого» рода, а, скорее, неудачник, которому, в принципе, может когда-нибудь еще и повезти. Именно так смотрит на рабское состояние, например, Даниил Заточник.

Много внимания в работе уделено анализу представлений о власти. Методологическим образцом в данном случае служили работы не только историков-русистов, но и представителей отечественной школы потестарной этнографии. Причем, как на социально-психологическом, так и на идеологическом уровне1. Древнерусские политические теории к настоящему времени уже очень хорошо изучены. Давно и хорошо известно, что древнерусская идеологическая система является дочерним образованием, во многом зависимым от византийского наследия. Поэтому автора привлекало, прежде всего, исследование ментальной «подоплеки» в процессе культурной трансляции.

Русь черпала из византийского источника очень избирательно. Какие-то элементы быстро усваивались, а какие-то на долгие столетия оказывались невостребованными. Подражая Константинополю в архитектурном убранстве.

1 В данном случае имеется в виду понятийная система Б. Ф. Поршнева.

Киева, князь Ярослав Мудрый, однако, удержался от использования в повседневной административной практике своего греческого имени (хотя это было много проще, чем выстроить Софийский собор). Древнерусские представления о власти на протяжении всего изучаемого периода оставалась в основе своей местными. Византийские же идеологемы использовались только для украшения и придания «православной» стилистики. Это была система с местными «несущими конструкциями» и привозным византийским «декором». «Накладные византийские пилястры» не должны помешать нам разглядеть в основе здания традиционный «восточнославянский сруб». В представлениях о власти XI — XIII в. сохранялось еще очень много пережитков предыдущей родовой эпохи: князь почитался сверхъестественной, почти магической фигурой, самим фактом своего присутствия уже обеспечивающий благополучие, победу и процветание своему городу. Представления о «хорошем князе» в корне отличались от современных ему представлений о «хорошем императоре». Большую роль по-прежнему в осуществлении властных полномочий играло вече. И даже вполне ортодоксальные идеи приобретали на Руси свой особый, узнаваемый колорит (святость, любовь как братолюбие, теория казней Божьх и пр.).

Главной идеей главы, посвященной реконструкции бытовой повседневности и бытия микрогруппы, стала идея своеобразной «виртуальной» этнографической экспедиции в древнерусский город. То есть, для анализа и организации исторического материала была использована этнографическая исследовательская парадигма (прежде всего, система описания). Сделано это было впервые в отечественной науке. Результат может показаться спорным, но автору хотелось бы верить в познавательную ценность произведенного им опыта.

Древнерусская семья предстала в переплетении насущных проблем и ежедневных форм деятельности: сексуальная жизнь, рождение и воспитание детей, этикет и формы проведения досуга, заботы о здоровье, образование и интеллектуальный труд. Это глава, для итога которой менее всего подходит.

565 понятие «вывод». Поскольку главная ценность ее в конкретных деталях, более всего передающих живую ткань ушедшей жизни. Уникальное киевское графитто или строчка из епитимийника больше скажет о сексуальной жизни человека Древней Руси, чем логическое построение. Берестяные грамоты новгородского мальчика Онфима больше дадут для понимания методики воспитания и обучения, чем формализованный «вывод». Впрочем, совсем без обобщений научная работа, конечно, обойтись не может. Но характер материала допускает только весьма конкретные дискретные дедукции: о наличие «двойных стандартов» в сексуальной культуре, о сочетании рационального и мистического в средневековой медицине и пр.

В главе об образе чужих в русской культуре рассматривается несколько уровней этого понятия: от «чужих» жителей соседних городов до «чужих» народов, живущих «на конец земля». Каждый блок информации позволял выйти на весьма широкий круг проблематики: от оценки степени интеграции русских земель до проблем культурной рецепции и трансформации.

Изложенный материал может служить дополнительным подтверждением взглядов конструктивистов на искусственную природу этничности: идентичность, которую мы бы сейчас назвали этнической в сознании средневекового человека в чистом виде выделить практически невозможно. Она выступает в гораздо большей, чем сейчас зависимости от идентичности религиозной и государственной. Для осмысления больших общностей использовался совершенно особый понятийный аппарат. Поэтому однозначно решить, чем же являлась Руси в эпоху раннего средневековья, используя термины современной науки, практически невозможно. Так или иначе, результат перекодировки будет содержать в себе неизбежные искажения, поскольку даже одинаково звучащие термины не дадут совсем другие значения. Древнерусские книжники оперировали своеобразным термином земля (или, если речь шла о чужой земле, то страна). Это широкое понятие, в котором было интегрировано представление о территории, объединяющей некую человеческую общность, со своими жизненными устоями, нравами,.

566 обычаями и властью в современном языке используется нечасто, и, как правило, в художественном, а ненаучном дискурсе.

Особенно интересным в ходе работы казалось рассмотреть эпоху монголо-татарского нашествия как эпоху завершения «Киевской» эпохи, время слома устоявшихся культурных стереотипов, поскольку многие характеристики системы становятся понятны только после ее разрушения. Одно лишь «Слово о погибели земли русской» может не меньше дать для понимания образа Руси в глазах средневекового человека, чем ПВЛ. Активная культурная трансформация, которая в последствии привела к формированию «Московской» Руси стала ярким показателем жизненной активности молодого народа, готового не только к борьбе и гибели, но и к исполнению тяжелой работы по приспособлению к новым, стремительно меняющимся условиям.

Результатом исторического пути русского народа стало развитие качеств толерантности и открытости культурным влияниям, которые действовали, не размывая глубинной идентичности.

В главе о сверхъестественном анализировался самый последний, «внешний» круг в картине мира человека Древней Руси. Причем основным объектом рассмотрения стали разнообразные формы повседневной религиозности, которыми была пронизана будничная жизнь простых горожан. В центре внимания были не столько концепции (хотя и о них речь тоже идет), сколько явления ментального характера: культурные и социально-психологические механизмы поддержания веры в чудеса, в ведьм и колдунов, в магию.

Поскольку формы «низкой» религиозности не нашли полного отражения в письменных источниках, для работы пришлось привлекать сравнительный материал других культур или эпох. Многочисленные свидетельства о культе сакральных мечей в Древней Руси удачно дополняется и во многом проясняется аналогичными фактами из скандинавских материалов, а методы «домашнего» волхования, о которых говорится в раннесредневековых княжеских уставах и епитемийниках находят ясные параллели в отчетах этнографических.

567 наблюдений XIX в.

Непростой задачей при исследовании повседневной религиозности является дифференциация местных славянских (языческих в своей основе), византийских христианских и византийских же языческих элементов в общем строе мировоззрения. Особенно плотное переплетение всех названных частей находим мы в представлениях о «сакральном граде» существовавших в Древней Руси. В древнерусском образе священного города присутствуют элементы как византийской «иерусалимской» традиции, так и древнеславянские представления о «своем» окультуренном пространстве, защищающем человека от враждебного «чуждого» хаоса. Степень сакрализации внутреннего пространства города также была неоднородной: наиболее «насыщенными» святостью были центр и граница, очерченная городскими укреплениями. И если в сакрализации центра большую роль играл кафедральный городской храм (а значит и вполне ортодоксальная византийская система взглядов), то в сакрализации стен и ворот сильна была местная славянская традиция.

Следует еще раз обратить внимание читателя на то, что изучение религиозного мировосприятия, да и сознания человека Древней Руси в целом в настоящей работе было направлено не столько на более углубленную разработку отдельных вопросов традиционно стоящих перед исследователями средневекового общества, сколько на увеличение числа подходов, с которых может быть разобран знакомый материал. Цель заключалась в том, чтобы выработать как можно более объемный взгляд на то, как люди воспринимали мир во всем многообразии бытовых и сакральных элементов. Была предпринята попытка увеличения разнообразия «вопросов к источникам», которые согласно антропологически ориентированной методологии Школы «Анналов» являются первым шагом к его анализу.

В последовательности избранных ракурсов принципиальна их разнонаправленность, определенная случайность выбора панорамных обзоров имитирующая стихийно складывающееся представление путешественника о чужой стране. Только увеличение числа точек наблюдения может позволить построить наиболее верную линию, описывающую сложную структуру средневековой религиозности, в которой некритичное восприятие «чудес», ожидание сверхъестественного, сочеталась с удивительным рационализмом, доходящим до скептицизма «здравым смыслом». Поднимающееся до пределов человеческих возможностей аскетическое служение сосуществовало с набором незамысловатых правил, которые позволяли рядовой массе жить в полном мире со своей совестью. Интеллектуальный блеск ученых книжников соседствовал с алогичными и примитивным набором понятий «простецов». Все эти крайности необходимо учитывать. Если составить суждение, рассмотрев явление с одной только стороны, ошибка неизбежна. Относиться к человеку средневековья как к законченному не знающему сомнений мистику так же неверно, как представлять его точной копией нашего рационалистически мыслящего современника. Чем больше точек, тем более верным будет график. Человеческое сознание не может быть описано при помощи простейших фигур — в нем много весьма причудливых извивов, уследить за которымиобязанность историка. И конца в этом пути нет. Дальнейшие исследования обязательно вскроют узлы и противоречия незаметные на сегодняшний день, и распутывание их, в конечном итоге, также будет в направлении конкретизации наших знаний о прошлом.